| Галина | 28.10.17 22:38 |
| Понравилось,очень. Как будто сама в поездке побывала. |
| Дмитрий Ермаков | 22.08.17 15:41 |
| Ох, как хорошо Александр Логинов написал!..
Я своим поделюсь... Спасибо, Юрий Павлович… Вспомнил, как жил в архангельской гостинице, как ходил по городу, ехал в поезде и всё звучали во мне: «Проклятый север», «Манька», «И родился я на Новой Земле», «Двое в декабре», «Адам и Ева»», «Осень в дубовых лесах», «Трали-вали»… … - Это та гостиница? - спрашиваю я. - Нет, это новая. - А та далеко? - Далековато. И закрыта на ремонт. - Жаль… И нет времени ехать, искать ту гостиницу в которой и Тыко Вылка живал, и Отто Юльевич… И ты, «сидел наверху этой истоптанной, зажитой, наполненной разными моряками и экспедициями, замусоленной, прекрасной архангельской гостиницы (в старом ее крыле), в … номере, среди развороченных рюкзаков, разбросанных вещей, среди всех этих сапог, пачек сигарет, бритв, ружей, патронов и всего прочего…» … А рядом живёт своей напряжённой жизнью порт и уже утром ты со своим другом будешь там, и будут катера, мотоботы, нерпы, белухи… Всё, что так надо было тебе почему-то, ради чего оставлял ты Арбат. И я, сидя в номере этой новой гостиницы, пытаюсь представить шум порта и читаю «О мужестве писателя». Это теперь уже начитанный и знающий я сразу вижу явное влияние Хемингуэя… Ну, и что… И как в первый раз я снова примериваю на себя твои слова… И уже как своё повторяю: «Ты должен быть трижды мужествен, чтобы, несмотря на свои несчастья, неудачи и срывы, всё-таки нести людям радость и говорить без конца, что жизнь должна быть лучше». Тебе было – уходить утром на зверобойной шхуне, к Новой Земле и ещё дальше, куда-то в Карское море. А мне утром возвращаться поездом всё по той же дороге, по которой и ты ехал сюда и возвращался отсюда. И ты выходил, бывало, на этих станциях. И я выходил. И я стоял, когда уже отгромыхивал поезд, поражённый неслыханной тишиной… и когда-нибудь и я дойду до своих «Долгих криков»… «На перроне вологодского вокзала нас встречал суетливый писатель Иван П. …», - писал ты в «Долгих криках». Иван Дмитриевич рассказывал мне, сначала с обидой: «Не встречал я их на перроне. Пришли домой. Но я ждал его одного, а их трое. И я понимаю, что никакой охоты не получится. Сказал я им до какой станции ехать, кого там спросить, и они уехали». И уже с уважением Иван Дмитриевич добавляет: «А потом он написал «Долгие крики»…» «Мы вместе на курсах в Ленинграде были. Начинали вместе. Ну, а потом уж Юрий Палыч пошёл…» - Полуянов показывает рукой движение вверх и уже никакой в нем обиды и раздражения, а только уважение, понимание того с каким писателем довелось быть знакомым и даже приятельствовать (хотя Полуянов-то и сам не из последних)… «У меня есть полурассказ-полуочерк,- сам-то я считаю его рассказом, хотя писал как очерк,- "Долгие крики" (стихотворение того же названия есть и у Евтушенко), о том, как на северном перевозе мы кричали по очереди, чтобы нас услышали», - говорил ты в интервью. А получилась притча. Притча о том, что если долго кричать, звать и ждать – тебя услышат и отзовутся. «Стучите и откроется…» Там, на лесном озере вам отозвались, и лодочник перевёз вас на заветный остров. Но вот тоже в интервью ты говоришь, что на книжных ярмарках к другим писателям выстраиваются очереди за автографом, а к тебе никого. «Будто всё, что я пишу, проваливается в какую-то бездну». Тебе казалось, что читатели тебя не знают (хотя официальное признание было), что «долгие крики» твоих рассказов и очерков, не достигают душ (а ты всегда обращался к душам читателей)… И ты замолчал. Жил в своём Абрамцеве, молчал, выпивал, говорят, что часто ездил в Загорск (уже после тебя он снова станет Сергеевым Посадом)… Молчание стало самым долгим криком твоим (а что такое молчание настоящего писателя, например, Гоголя или твоё – молитва). И этот долгий крик и сегодня слышен, и, кажется, что он всё громче, настойчивее (или это просто я меняюсь)… Я еду из Архангельска в Вологду – станции, полустанки, леса, болота, леса, речки… На одной из этих станций однажды накрыла меня великая тишина, а потом, сквозь тишину услышал я долгие крики… Или то была песня, или клики улетающих птиц… «Плачу и рыдаю егда помышляю… плачу и рыдаю…» «Голубое и зелёное», «Некрасивая», «Арктур гончий пёс», «Кабиасы», «Вон бежит собака», «Плачу и рыдаю», «Долгие крики», «Поедемте в Лопшеньгу», «Свечечка», «Во сне ты долго плакал»… Спасибо, Юрий Павлович, спа-си-Бог… |
| александр логинов | 21.08.17 17:37 |
| Это была поездка не к Юрию Казакову.Это было ,пусть и не долгое, погружение в мир, который и сотворил из интеллигентного и застенчивого мальчика с Арбата одного из пронзительных и архисовременных писателей. И даже дом-музей Юрия Павловича, открывший в Лопшеньге свои двери благодаря усилиям Татьяны Викторовны Михеевой, это лишь часть этого мира. Север-батюшка, и колыбель его, Белое море, это дыхание Арктики ледовитой и испытание на прочность. Но это ещё и кормилец всех тех, кто корнями своими врос в беломорское побережье. Кормилец не только плоти человеческой. Трещочка, горбуша, сёмужка, навага, ягодные и грибные дары болот и беломшаников, конечно, прекрасно Но ведь не за этим же проторил свой путь в Лопшеньгу Юрий Казаков. Что-то другое заставляло его почти каждое лето покидать московскую квартиру и совершать трудный переход на грани двух миров. Там Москва, ещё времён «оттепели», с площадной поэзией, здесь на Севере, извечный вопрос. : «Чем живу. Зачем?» И ответы он находил в тех персонажах, что ярко и выпукло показал в «Северных дневниках».
…Казаков, это, вообще, тайна для меня. Он, как Арктур гончий пёс, ведомый тем ещё нутряным врождённым чувством предков, стремительно мчал к своей цели .Вернее, за своей целью. Добычей, что ли. Без воплей, без пафосных воздыханий и всхлипов о «судьбах человеческих …» Но прерван был его гон. И распороло грудь равнодушное жало природы. Сучок ли, колышек, ловушка ли смертоносная… Неизвестно. Его останки, Арктура, обнаружились позднее, потом, потом… Так ведь и Юрию Казакову были уготованы и минуты восторга его прозой, и минуты забвения. Минуты- по сравнению с вечностью.В советской стране. И постсоветской тоже. А другой тогда у нас не было. Хотя как у кого. Ведь не зря же Серёжа Мурашев свою путевую запись начал с рассказа «Вот бежит собака». Эта собака для Юрия Казакова, и Крымова, одного из «тихих» героев» его летучего повествования, еще не стала гончим псом Арктуром. Но бесовские ловушки уже стояли на его пути. Чистое и светлое всегда с возрастом взросления души пребывает в терзаниях и плачах. Но не всегда находит выход. Вольно или невольно, казаковская проза – это уроки совести нам, ныне живущим. Как «Уроки французского» Валентина Распутина. …Мы теряем душу. Мы разучились плакать от счастья жизни, дарованной Творцом. Наши коллективные слёзы при той или иной человеческой трагедии высыхают довольно быстро. Всё возвращается на круги своя. Мы не хотим менять ни уклада своего бытия, ни привычек привитых нам, так называемым цивилизованным миром. А о детских слезах, размышляем только с позиций взрослого, уже пожившего человека. Если по правде, то рассказ «Во сне ты горько плакал…» убедил меня в одном: Это детская душа плачет обо мне. Ёй полтора годика, но она уже знает… Нет, не знает – она видела что-то.. И когда Казаков пишет: «…ты смотрел на меня серьезно, пристально и молчал! Я чувствовал, как ты уходишь от меня, душа твоя, слитая до сих пор с моей,- теперь далеко и с каждым годом будет все отдаляться, отдаляться, что ты уже не я, не мое продолжение и моей душе никогда не догнать тебя, ты уйдешь навсегда. В твоем глубоком, недетском взгляде видел я твою, покидающую меня душу, она смотрела на меня с состраданием, она прощалась со мною навеки!» Нет, Юра! Это детская душа видела, как ты уходишь от неё.Она плачет: - Не покидай меня. Папа, без тебя мир пуст. Потому и серьёзен и пристален взгляд дитя . |
| Екатерина Пионт | 21.08.17 14:56 |
|
Сколько их таких "Лопшенег" заброшено предательски нами, тоскующими по своей малой родине... Глядя на фотографии, на удалых молодцев в броднях, на лодки, вспомнила своё давнишнее: Приезжие Жорки, Аркашки Казались умней и видней, Чем местные Вовки да Сашки - Не вылезти им из броднЕй. Не вылезти им из фуфаек. И с лодкой в обнимку им жить. А пришлый хоть соткан из баек, Зато как умеет любить!.. И взгляд у него веселее. И где-то "большая земля", А, что современней, моднее, Так с этим и спорить нельзя. Мы замуж за них выходили. Объездили с ними моря. А Вовок и Сашек забыли. Куда унесли их ветра?..... ............................................ |
| Игорь Смирнов | 20.08.17 23:01 |
| А я обратил внимание на то, что автор этого репортажного очерка - талантливый прозаик. Хотелось бы почитать прозу Сергея Мурашева в контексте (на страницах) главного писательского сайта. |
| Екатерина Пионт | 19.08.17 12:15 |
|
Лопшеньга, словно золушка в своих скромных одеяниях, однако - красавица! Ну недаром же замечательный Юрий Казаков проникся к ней так, что прославил на весь белый свет! О, это северное небо! всё то же, всё такое же... Таинственный Север продолжает испытывать людей на прочность. И не только людей: долго разглядывала дом, в котором жил писатель, каждая потемневшая дощечка, каждый гвоздик -свидетели рождения произведений, оттачивания мастерства писателя. Они верно служат Юрию Казакову. Спасибо, Сергей, благодаря Вам, мы тоже там побывали, в Лопшеньге... у самого Белого моря... |
| Вадим Арефьев | 18.08.17 16:56 |
| Как же здорово, что вы там побывали! Молодцы! |
| Дмитрий Ермаков | 18.08.17 14:07 |
| Хорошо, Сергей! Спасибо! Хоть с тобой побывал в Лопшеньге. Как же я люблю Казакова! |