Эдуард Алексеев
АФРИКА В ПОЛОВИНЕ СЕДЬМОГО

повесть

1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая    Следующая >>>

– В петля. Сомалийский охотники поставил в баскалии железный петля для антилопа. Проволока, вот. А в петля попался леон! Ты про леон никому не говори, это неззя. Леон петля – эт-то никкак неззя!! Милитари, полицай будет отшень ругаться! – Мухаммед поднял руки и показал, как полицейские надевают наручники. – Если петля – потом персонка в калабуш!

Оказалось, что накануне местные охотники поставили петлю на антилопу – на тропе, где они ходят на водопой. Но в петлю попала не коза и не антилопа, а лев: петля-то была из крепкой проволоки! Лев попал в нее передней лапой, не мог вырваться и ревел всю ночь. Еще три или четыре льва ходили до самого утра рядом, но помочь ему, естественно, не могли. В сомалийской деревне охотники, конечно, тоже слышали рев и рано утром окружили раненого льва и добили его.

– А как же выстрелы? – спросил я. – Я не слышал, чтобы стреляли.

– Зачем выстрель? У сомалийский персонка нет ружья. У сомалийски персонки есть хороший стрела. – Мухаммед показал, как он натягивает лук со стрелой. – Отравлен стрела можно убить элефант. Слон. Три стрела – один элефант. Два стрела – одна леон. Один стрел – антилоп. Вот.

– Как же в такой высокой траве они подошли ко льву?

– О, леон был очень злой. Их было еще три! – Мухаммед показал мне на пальцах. – Три или четыре леон. Очень злой четыре леон. Одного сомалийский охотника леон вчера скушал.

– Как, скушал? – поразился я.

– Леон, леон скушал. Злой был, кушать хотел.

– Сожрал?

– Ничего, – Мухаммед махнул рукой. – Аллах персонку дал – Аллах потом взял. Ничего. Сомалийский персонок много в баскалия.

Неплохое утешение…

 

....А к концу месяца случился паводок. Где-то в верховьях реки прошли сильные ливни, и по Джубе прокатилась паводковая волна, сметая на своем пути все, что накопилось в ее русле за последние месяцы. Для гидролога паводок – самая важная часть работы. Ливневой паводок обыкновенно длится недолго – иногда всего два-три дня. И гидролог должен быть в это время на реке и – кровь из носа! – делать свою работу. Но как ее сделать, если вода поднялась по самые берега, а по всей ширине реки мчатся как торпеды громадные стволы деревьев, вымытые из берегов?

Нужно было натянуть металлический трос с одного берега на другой. Обычно мы это делали с лодки: заводили мотор и тянули свободный конец на противоположный берег. Но сейчас это сделать было непросто: первое же дерево может утащить трос за собой.

Выбрав момент, – лавируя между проносящимися вниз стволами деревьев, – я все же сумел перетащить один конец троса на тот берег, постоянно стравливая его, чтобы он тянулся по дну, а не по верху. Потом возвратился – не без мытарств – обратно. Мы подогнали наш «Уазик» поближе, зацепили за бампер оставшийся конец и натянули трос так, что он вытянулся как струна. И, поставив на лодку лебедку с гидрологической вертушкой, залезли в нашу посудину, зацепившись железным крюком за трос. Теперь нужно было отплыть на десять метров и, остановившись, отработать на первой точке – замерить глубины и скорости.

Но если вертушка или груз на ней зацепятся за сучья, то лодку может…

– Ты плавать умеешь? – спросил я, на всякий случай, Мухаммеда, окидывая взглядом его тоненькое, не слишком крепенькое тельце.

Плавать Мухаммед не умел. Это было понятно и так. Никто из местных жителей плавать не умеет: здесь это не нужно.

Скучно поразмыслив, я высадил Мухаммеда из посудины и, стоя на носу лодки, стал медленно передвигаться по тросу к первой рабочей точке: разметка на тросе, естественно, уже была, так что мне было видно – куда я должен передвинуться. Десять метров мне показались километром. Трос звенел, нос лодки зарывался в воду.

– Капа! – позвал сзади Мухаммед. – Подожди-ка! Вот.

– Ну? – Я обернулся на него.

– Возьми персонку Хасана, он отшень-отшень сильный персонка. Он может держать трос, а ты будешь работай!

Я посмотрел на Хасана – он действительно был крепким парнем. Так скажем – здоровым негром. Негром – потому что Хасан хотя и был здесь местным, но цвет кожи его был почти черным, а не коричневым, как у настоящих сомалийцев.

Я подтянулся по тросу к берегу и посадил Хасана в лодку. К чести сомалийцев, большинство из них действительно люди храбрые. Не отчаянные – как мы, славяне, – а именно храбрые. Они спокойно, без особых переживаний относятся к своей жизни: персонку Бог дал – персонку Бог взял. И все! Никаких трагедий. Принимают жизнь такой, какой она есть. А куда деться?

Хасан взгромоздился на нос лодки, попробовал крюк – крепко ли? – и мы оттолкнулись от берега. Я сел за лебедку, приготовил шест, чтобы отталкивать стволы и сучья. Лодка теперь стояла прямо, не зарываясь носом.

Мы укрепились на первой точке, я опустил на лебедке груз и прибор, замерил глубину и, немного подмотав тросик лебедки, начал измерения. Время от времени Хасан отпихивал ногой пролетающие мимо мусор и кусты; куски дерева покрупнее я отталкивал шестом. Для измерения скоростей на одной вертикали требуется минут тридцать, – на этот раз ушел час. Но через час мы с Хасаном благополучно сделали наше общее дело и начали передвигаться по тросу дальше. Но дальше – скорости воды больше; больше и сучьев. Удачно отработали еще на одной вертикали. И потом еще на одной и еще на одной. И постепенно стали приближаться к середине реки, где скорости воды стали почти максимальными. И вот тут-то я и проглядел один из полузатонувших стволов, выскочивший прямо по носу нашей «казанки». Я не успел вовремя закрепить тросик лебедки и схватить шест, чтобы оттолкнуться. А Хасан, надо сказать, все делал молча – и на этот раз тоже не окликнул меня, а сам попытался оттолкнуть дерево ногой. Но промахнулся – и чуть было не свалился в воду. В последний момент он ухватился за крюк, крюк сорвался с троса и – о, Господи! – Хасан повис между тросом и лодкой, зацепившись руками за трос, а ногами – каким-то невероятным образом! – за передний выступ лодки. С берега раздался чей-то растерянный смешок. Затем все там – кто стоял – начали кричать и давать Хасану советы, что ему делать дальше.

Хасана вытянуло почти горизонтально, но у него хватило силы, чтобы на некоторое время удержаться в таком положении. Я дернул заводной шнур, мотор сразу же завелся – что случалось с ним не так часто! – и лодка медленно подалась вперед. Хасан разжал свою мертвую хватку, набросил крюк снова на трос – и мы заполоскались на воде, как флажок на сильном ветру.

На берегу подавленно замолчали.

Я оглянулся назад – тросик лебедки быстро разматывался на бобине, груз вместе с прибором утаскивало по дну вниз по течению. Я начал наматывать тросик на барабан, но сбоку прошуршало по борту еще одно вынырнувшее дерево, и я снова схватился за шест. Мы боролись с течением минут сорок, но нам все же удалось вытащить из воды груз и прибор. Я достал инструмент, стал разбирать гидрологическую вертушку – прибор нежный, все там должно работать четко, без всяких перекосов. Разобрал, подвинтил болтики и гаечки, подтянул проволочки, смазал маслом, собрал. Хусейн – как часовой на вышке – сидел на корточках на носу лодки и прижимал крюк к железному тросу. И время от времени отпихивал босой ногой обломки деревьев с торчащими на них сучьями.

Я снова опустил прибор в воду, закрепил лебедку и продолжил наши измерения. Трос, перетянутый с берега на берег, теперь гудел словно телеграфный столб; а тоненький тросик, на котором я опускал с лебедки двадцатикилограммовый груз с гидрологическим прибором, звенел как перетянутая струна на балалайке. Так что аккомпанемент был хороший, не хватало лишь песни – победной песни двух воинов, отрезанных от войска крепостной стеной. Войско, в лице четырех курчавых ребят, молча наблюдали за нами с берега… Но удалось отработать и на этой вертикали. А впереди был стрежень.

В такой же ситуации мы работали в Молдавии на реке Прут, – с Борей Белиновым. Там тоже однажды случился большой паводок – в горах прошли сильные ливни. Паводок был очень высокий, мы ждали его несколько лет, и когда он случился, мы с Борей срочно вылетели из Москвы на самолете – чтобы успеть замерить. Успеть-то мы тогда успели, но работенка тоже была – не дай, Бог. И тоже мимо лодки и по носу неслись как торпеды стволы деревьев и мусор из сучьев и обломков кустов – и тоже скучать было некогда. Створ у нас был в Костештах; потом там, на том месте, построили плотину и гидростанцию, обеспечив светом и энергией половину Молдавии и половину Румынии – но Молдавия слишком жадно съела свой «суверенитет», щедро всунутый ей нашим весельчаком Ельциным; и что там сейчас, на этой гидростанции, – не знаю. И Боря Белинов не знает. Но паводок тогда был хороший... Да и на Кафирнигане, в Таджикистане, мы тогда тоже попали на наш водпост в нужный момент – тоже вода шла под два метра в секунду… На Кафирнигане мы были с Колей Протасовым. Жили в палатке, в горах, – берега Кафирнигана крутые: не берега, а сразу горы!... И Таджикистан потом тоже куда-то оттопал – подправили «президенты».

Да, хороший паводок для гидролога – это самая важная часть его работы. На замеры хорошего паводка – когда вода выходит из берегов! – ориентируются все основные гидрологические расчеты...

В тот день мы с Хасаном тоже отработали на Джубе хорошую работу – не каждый раз такое случается.

 

На следующий день нужно было непременно продолжить измерения на реке. А поскольку лодку мы оставили на створе – лодку, натянутый трос, инструменты, – утром я ждал машину с моими ребятами, чтобы снова отправиться на работу.

Но машины не было. Время шло, солнце поднималось все выше и выше, а Мухаммед не появлялся. Я было подумал, что ребята решили не испытывать судьбу и задержались где-то специально. Но потом выяснилось, что у них сломалась машина: моя бригада застряла на полпути и часов до двенадцати прождала на дороге, пока их не взяли на буксир возвращающиеся с поля почвоведы.

Я подождал с час и решил отправиться на створ пешком. Идти нужно было часа два-три, терять время дальше не имело смысла: в случае чего, машина могла догнать меня где-нибудь в пути.

Я поискал сэв Мухаммеда – полуметровый нож-мачете, с которым сомалийцы ходят по баскалии. Но сэв мы тоже оставили в сарайчике. Без «оружия» идти, конечно, не очень-то хотелось – но куда ж деться? Вместо сэва можно было отломать от какого-нибудь дерева хорошую палку – чтобы бить ею время от времени по кустам, давая понять всем окружающим, что идет хозяин. По крайней мере, сомалийцы всегда так делают, когда ходят по дорогам от одной деревни к другой. Правда, ходить они предпочитают всегда группой – как русские из посольства, гуляющие заграницей. И бьют по кустам не палкой, а сэвом.

Дубинку я решил выломать по дороге – как только попадется подходящее дерево.

Было еще прохладно – отличное утреннее время. Я быстро миновал высокий слоновник, вышел на узкую тропинку, протоптанную охотниками от реки до дороги, и, позевывая и поглядывая по сторонам – не раздастся ли издалека шум мотора! – гулко затопал по умятой траве: я помнил, как мои ребята-сомалийцы, сворачивая с дороги на тропинку, топают ногами, чтобы отпугнуть змею, если она случайно окажется поблизости.

Здесь была та же кустарниковая саванна, что и у Джелиба, и кусты и невысокие деревья вольно, не теснясь, торчали там и сям, образовывая большие поляны, по которым уже бродили бабуины, решая, в какую сторону податься, чтобы найти там что-нибудь съестное на завтрак. Они смотрели на меня издалека и исподлобья – как на возможного конкурента в улучшении породы их бабуиньего стада. Вожаки – килограммов под сто каждый – провожали меня настороженными взглядами. Но деревьев поблизости не было, и палку выломать на всякий случай мне было не из чего.

Скоро я вышел на дорогу. Здесь стало просторней, и невольное напряжение, которое присутствовало внутри меня, наконец, исчезло.

Появились густые заросли кактусов – они торчали вдоль дороги как сорняки вдоль хозяйского поля и отгораживали от меня деревья, время от времени появляющиеся с обеих сторон. Ломиться через кактусы, чтобы подойти к деревцу и отломать от него сук, особого смысла не имело: это были еще не те деревья, от которых можно было бы отломать хорошую дубину.

Так я прошагал часа полтора, пока впереди на дороге вдруг не заметил большие кучи слоновьего помета. От них еще поднимался пар, и даже мухи не успели облепить их. Что ж, подумал я, палкой все равно от слона не отмахнешься. От слона никуда не убежишь – везде достанет... И пугать его просто смешно.

Я вытащил сигареты из кармана и, остановившись, выкурил пару, чтобы дать время слону уйти подальше. На душе было тревожно, мозги мои напряженно работали, решая, как бы поумнее выйти из создавшейся ситуации. Но что здесь думать, если времени нет и впереди ждет работа? И это идиотское слово «нужно» всегда нас гонит вперед. Выкурив две сигареты, я пошел дальше. Но спешить слишком не стал – и правильно сделал: слону, видимо, так понравилось идти впереди меня, да еще и по гладкой дороге, что мне пришлось пройти с километр, прежде чем слон свернул в сторону и глубокие лунки от его следов исчезли вместе с кучами его утренних «облегчений».

До водпоста осталось километра три – меньше часа ходьбы. Но едва я порадовался своей везучести, как заметил на дороге – а в некоторых местах на ней выступали небольшие песчаные линзы! – следы крупного зверя. Я нагнулся и различил лапы льва с четкими и глубокими отпечатками когтей: песок еще не осыпался в лунки. Я понял, что лев где-то рядом: он только что был здесь, и именно поэтому, может быть, слон и свернул в сторону – слоны хоть и не боятся никого, но лишних встреч тоже стараются избегать.

Вот тогда-то я и испытал чувство, похожее на ощущение полета в воздухе – когда вы прыгаете с самолета затяжным прыжком, но вдруг вспомнили, что забыли нацепить на себя парашют.

К счастью, мой полет длился недолго – не более секунды, которая иногда кажется вечностью! – и, отступив к колючкам у дороги и не отводя взгляда от кустов, где скрывались следы зверя, я отломил наощупь сук, не глядя, ободрал его и гулко ударил им по земле; потом по кустам, по кактусам – и все ближе и ближе к краю дороги, где заканчивались следы. И когда достиг того места, где они скрылись под кактусами, понял, что день для меня действительно выдался сегодня удачный.

Это был как раз тот участок дороги, где кустарниковая саванна заканчивалась и впереди начинался лес – до высоких деревьев оставалось метров двести, а там кустов уже не было и все хорошо было видно вокруг... Как я одолел эти двести метров по узкой дороге, густо заросшей по обеим сторонам, – не помню. Но когда очутился под сенью больших деревьев, где хорошо просматривалось пространство вправо и влево, то вздохнул, наконец, с некоторым облегчением. И посмотрел на свою ладонь – она была вся в крови и занозах.

Все же любопытно ведет себя человек в экстремальных ситуациях: вдоль дороги росли такие колючки, что в обычное время за них даже через платок не взяться – а мне удалось оторвать хорошую ветку да еще и обломать на ней шипы!

В лесу я, конечно, выломал настоящую дубинку и, побрякивая ею по всему, что попадалось по дороге, дальше уже шел увереннее: обзор здесь был достаточно большой, и если лев струсил там – на дороге! – то здесь, на открытом месте, уже вряд ли проявит инициативу. Конечно, зверь чувствует настроение человека, и если человеческий дух находится в боевой готовности и человек активно настроен на отпор, это играет немаловажную роль в любой ситуации.

Добравшись до створа, я увидел, что уровень воды не изменился. А измерять расход воды второй раз, чтобы подтвердить уже измеренный, – не главное, ради чего стоило проделывать такой путь пешком. Так что можно было расслабиться.

Я снял замок с сарайчика, перенес инструменты в лодку и стал ждать помощников. Вода почти сравнялась с небольшим земляным валом, удерживающим перелив в пойму. По реке неслись обломки пней, пальм, кустов; время от времени по середине русла, где течение было наибольшим, проносились стволы деревьев, подмытых на излучинах. Трос продолжал звенеть, время от времени цепляя верхушки сучьев, торчащих на больших стволах, – и, отцепившись, сначала гулко хлопал по воде, вздымая брызги, а потом снова натягивался как струна и гудел, словно потревоженный в норе шмель.

Машина пришла лишь под вечер: когда Мухаммед добрался на буксире до базы, и механик послал за мной другую машину. Пришлось ехать в поселок; глубокой ночью мы прибыли в наш лагерь, шофер уехал в Джелиб, где был его дом, а я, предварительно выпив с полведерка воды, завалился спать.

 

* * *

 

Река скоро спала, уровни установились на средних отметках; работы стало поменьше, но машина наша начала ломаться все чаще и чаще, и, наконец, механики поставили ее на ремонт.

В начале очередной недели к моему вагончику, в Кайтое, должны были ехать геологи, чтобы пробурить там несколько дополнительных скважин для замеров уровней подземных вод. Они ехали на трех машинах – два «Газ-66» и буровой станок, – и я со своей командой отправился с ними.

Двухосные «Газ-66» – хорошие машины на бездорожье; мы выехали рано утром и к обеду уже были на нашей площадке перед вагончиком. Геологи остались на площадке, а я со своей группой отправился дальше, на створ. Мы поехали на водовозке – я с Мухаммедом в кабине, а наши помощники сверху, на цистерне, оседлав ее, как наездники крутого быка.

– Как доберешься до места, машину сразу отправляй назад, – предупредил меня Коля Гаврилов, помощник Микляева. – Без водовозки мы не можем бурить: надо все время смачивать грунт. А то сорвешь нам работу.

Прошедшие за неделю ливни так изуродовали дорогу, что от нее осталось лишь месиво грязи и отдельные бугры, торчащие из колеи.

Мы застряли, не доезжая километра три до водпоста. И застряли наглухо: водовозка так глубоко провалилась всеми четырьмя колесами в одну из ям, скрытую под водой, что даже не шевелилась, когда шофер переключал передачи, чтобы раскачать ее взад-вперед. Ясно было, что без буксира нам не обойтись.

И что делать? Идти пешком дальше? Инструменты для работы лежали в сарае, но лодку мы оставили у Хусейна, а до него – еще километров пять. Пока ходим – времени для работы совсем не останется.

– Ладно, – досадуя, сказал я Мухаммеду. – Микляеву без водовозки не обойтись, значит, он скоро пришлет нам подмогу. Больше часа он ждать не будет, поймет, что мы здесь застряли.

Мы вышли из кабины на подножку, перебрались – чтоб не пачкаться – по капоту на передний бампер и перепрыгнули с него на бровку.

Нужно было где-то переждать час-другой; я думал, что время пройдет быстро. Под ногами, насколько хватало глаз, все кишело насекомыми: непрерывными боевыми колоннами ползли жирные мокрицы, мохнатые жуки, многоногие гусеницы, напоминающие маленьких змеек, – тут творилось нечто невероятное. И стоять – просто так стоять в тех жалких резиновых тапочках-вьетнамках, в которые мы были одеты на босу ногу, – было непросто. И в лес, через кактусовые заросли, – тоже не пойдешь, потому что и там все в мокроте и в какой-то живности и подвижности. Мы стояли на нескольких более-менее сухих холмиках посреди грязи и, обливаясь потом, ждали, когда забурчит за ближайшим поворотом дороги мотор микляевского грузовика. Как всегда в таких случаях, жутко хотелось пить. И, конечно, мы довольно быстро опорожнили все питьевые запасы, которые приготовили в бутылках рано утром.

Мы снова забрались на машину – кто-то залез на уже остывший мотор, кто-то на бочку... Но скоро опять спустились на землю: тут хоть можно было ходить взад-вперед, чтобы разминать ноги.

Прошел час, прошло два. Солнце продолжало палить сверху, стараясь растопить все, что было внизу. И, как я не был привычен ко всякого рода лишениям на полевой работе, силы мои скоро начали иссякать: все же Африка – не Подмосковье. Горло мое пересохло, голова слабо кружилась, перед глазами все плыло. Мои помощники тоже едва держались на ногах. И когда прошел еще один час, я стал уже злиться на Микляева и Гаврилова: неужели не могут сообразить, что я попал в переделку и самому мне отсюда не выбраться?

Когда солнце стало клониться к закату, я понял, что к вагончику придется возвращаться пешком. Внутри меня все кипело – кипело от мучительной жажды, но еще более – от возмущения перед свершившимся фактом: товарищи бросили меня на произвол судьбы. Не часто у нас такое случается – чтобы мы оставили кого-то в беде. У изыскателей такое бывает редко.

Я решил, что у геологов тоже что-то случилось: поломалась машина, прокололась шина – или еще что-то в этом роде.

Ребята сомалийцы вырубили сэвами дубинки, раздали тем, у кого не было ничего под рукой; шофер водовозки остался в кабине, и мы гуськом, друг за другом, зашлепали дасями по раскисшей дороге. Впереди, энергично постукивая сэвом по стволам деревьев, прокладывал по грязи дорогу самый выносливый – Хусейн, за ним, на подгибающихся ногах, шел я, за мной – постукивая сэвами и дубинками по кустам – вытянулись цепочкой все остальные. Мы шли быстрым шагом, почти бежали, – потому что времени до заката оставалось уже немного.

Часа через три, уже перед самым закатом – выдохшиеся и вконец обессиленные – мы вышли к началу поймы со стороны Кайтоя. Хусейн свернул на неприметную для меня тропинку и повел нас напрямую в сторону реки. Скоро начался слоновник, и мы шли в нем, как в высоком камыше – ничего не видя вокруг и не зная, куда идем. Тропинка едва проглядывалась, и в тех местах, где слоновник сменялся влажной травой вдоль мелких болотин, проступающих со стороны леса, Хусейн прыгал с кочки на кочку – чтобы не ступить ногой на какую-нибудь змею. Следом за ним прыгали и мы – и как у нас хватало сил на эти диковинные скачки и подпрыгивания, не знаю. Через некоторое время, которое показалось мне бесконечностью, мы неожиданно вышли прямо к вагончику. Радости моих попутчиков не было предела, и, устремившись к цистерне с водой, они с такой жадностью припали ртами к толстому шлангу, что было ясно: пока не высосут все, подходить к ним опасно.

Вторая машина геологов – со станком – стояла чуть поодаль.

Я поднялся в вагончик, раздумывая, что же могло случиться у геологов, если вторая машина стоит на месте. Прошел внутрь – и оторопел: на нижней койке лежал Гаврилов и читал какой-то журнал.

-Сломалась машина, что ли? – Слова пробулькали в моем горле, как в испорченном водопроводном кране. – Что-нибудь с техникой?

Он даже не посмотрел в мою сторону.

-Что случилось-то? – спросил я. – Машина стоит под окном – почему не прислал на подмогу?

Коля повернул ко мне голову, посмотрел на дверь.

– Когда заходишь в помещение – закрывай за собой, – без всякой интонации сказал он. – Тут тебе не в Москве сидеть за своим рабочим столом. Тут комары летают. Заболеешь из-за тебя малярией – кто будет работать вместо меня? Сегодня ты нам сорвал работу– я это скажу Асташкину.

– Кто сорвал?

– А я сразу был уверен, что ты там застрянешь! – Колино лицо расплылось в удовлетворенной улыбке. – Там, на той дороге, такие ямы, что если не знаешь, как проехать, лучше и не суйся: водовозка-то с одним ведущим мостом, это же не вездеход! Думаешь, тут все так просто? Это тебе не в Москве.

Внутри меня все задрожало.

– А где Микляев? – спросил я.

– Толя на объекте. Наверное, до сих пор ждет меня с водовозкой – без воды-то он не может бурить. Теперь придется посылать машину с буксиром вначале за водовозкой, а потом – за Микляевым.

– А почему ты не послал раньше?

-А тебе надо было отправить с запиской одного из своих рабочих: я же не знаю, что там у вас случилось. Может быть, просто работаете, а шофер вас ждет.

У меня не было сил стащить Гаврилу с постели. Я едва стоял на ногах, с ненавистью смотрел на его довольное лицо и ждал, когда силы возвратятся ко мне.

Пошатываясь, я подошел к бадье с кипяченой водой, зачерпнул кружкой. Выпил одну кружку, выпил вторую. Потом вспомнил, что кто-то в Москве так сказал про Николая: день у него считается пропавшим, если он не успел кому-то напакостить...

Не оборачиваясь, третью кружку я плеснул в его сторону.

– Дверь за собою закрой, – хмыкнул удовлетворенно Коля. – И экономь воду. Ты тут не в Подмосковье.

Да, по-настоящему человека можно узнать только в экстремальной ситуации. А так – всю жизнь проживешь рядом и не узнаешь, кто рядом с тобой. Вот, поди ж: надо было оказаться в Африке, чтобы узнать, кто такой Гаврила.

Гаврила – прозвище. У Коли-Гаврилы был бзик: он считал, что все его недооценивают. Тем более, здесь, в Африке, где он совершает подвиг, работая в условиях, которые не каждый может выдержать. И потому Коля пытался всем вокруг доказать, что условия здесь действительно жуткие: крокодилы кругом, леопарды, вода, зараженная бациллами, жрать нечего, спать плохо, погода – вообще никакая, – а он, Коля, работает-вкалывает здесь уже год – и еще жив. А в каких тяжелых условиях работает – никто не знает! А чтобы знали – нужно их, этих незнающих, почаще тыкать носом в проблемы – чтоб догадались: да, трудно здесь Коле, очень трудно, и непросто так он зарабатывает здесь деньги, а ежедневно рискует своим здоровьем и жизнью... Я видел Колю в Москве до моей командировки в Сомали – когда он приезжал туда в отпуск. Он там много всем рассказывал о своем трудном житье-битье: как он вкалывает тут, рискуя своей жизнью. Но мы там – там, в Москве, – отнеслись, вероятно, без должного уважения к Коле – и сегодня настал день, когда можно было сполна об этом напомнить. Похоже, Коля долго ждал этого.

– А ты думал, все так просто: приехал сюда – и все тебе здесь как на блюдечке? – Коля, наконец, сполз с кровати, и сам пошел закрывать дверь. – А тут, старичок, непросто. Видал голых мышей? – Лицо Коли передернулось. – Жуткая вещь: наступишь на нее – и морто. Смерть твоя, значит. Потому что эти мыши чем-то – не знаю, чем! – ядовиты. А крокодилов видел? Это единственное животное, которое не делает в своей пище различия: человек перед ним или обыкновенное животное. Понял? Если не понял, то еще поймешь, время у тебя будет. Может быть. Может быть, будет, а может быть, – нет. – Он округлил глаза. – Никто, старичок, помогать тебе с машинами или там с чем-то – не будет. Тут – лишь бы самому выжить, вот ведь как. Деньги-то зарабатывать здесь непросто.

Говорить с Колей было не о чем. Бить морду – опасно. Доложит начальству – отправят в Москву. Обижаться – бесполезно.

И, как оказалось, я правильно сделал, что не стал выяснять отношения. В тот раз Коля сам почувствовал, что несколько переборщил в своих стараниях. Толя Микляев – крупный, добродушный парняга, умеющий вкалывать на работе с утра до ночи, – помог ему вечером все осознать, и Коля, почесывая большой синяк под глазом, решил сгладить свою вину: вызвался показать мне на следующий день место, где можно напилить хорошие куски красного дерева для пепельниц или каких других поделок.

Места, где растет красное дерево, я уже знал и без Коли. Но подумал: пусть лучше сделает добро, чем зло; пусть покажет, если хочет проявить инициативу. Это иногда помогает.

Утром Микляев сам довез меня и мою бригаду до водпоста, а концу дня за нами приехал Гаврила.

– Сейчас тормознем на полчасика в одном месте, – сказал он, когда мы забрались в его грузовик. – Сходим с тобой в лес, покажу хорошее место.

Оказалось, что дерево, которое он хотел показать, растет напротив той ямы, где мы застряли накануне. Понятно было, что Коля и сам застревал здесь не раз и, ожидая буксира, бродил тут взад-вперед по дороге. Ну и разглядел красное дерево на обочине.

Коля достал из-под сидения сэв и ножовку, мы вылезли из машины и подошли к дереву, обвитому до самой макушки толстыми лианами. Макушка была обломана, и все внизу устлано сучьями, упавшими сверху. Да еще и муравейник, загораживающий подход.

– Надо посмотреть где-нибудь дальше, – сказал я. – Здесь плохо пилить.

Мы отошли от машины и углубились в чащу. Красное дерево – оно красное только внутри, а когда смотришь на него издалека – такое же, как все. Но оно всегда мощное и гораздо более толстое, чем все остальные… Подходящее дерево росло недалеко от дороги – большое, толстое и тоже со множеством обломков внизу, на земле: древесина у красного дерева тяжелая, так что его сучья при малейшем ветре часто ломаются от собственной тяжести и падают рядом – выбирай и бери, что нравится. Но обломанные ветки чаще всего изъедены внутри термитами: сок молодого дерева, вероятно, очень вкусный для муравья! Поэтому надежнее сразу отпиливать свежий сук с дерева. Коля начал пилить свежий, а я стал выбирать то, что могло уместиться в кабине машины – из валявшихся под ногами. Но пилить ветку красного (или черного) дерева – дело нелегкое: древесина его так тверда, что пока отпилишь даже небольшую веточку, с тебя сойдет сто потов. Пришлось помогать Коле. Вначале пилил он, потом я, потом опять он – старое дерево было таким крепким, что его впору было пилить ножовкой по металлу. Но по металлу у нас не было. А когда сук был, наконец, отрезан, выяснилось, что внутри он тоже съеден термитами.

– Надо посмотреть что-нибудь подальше, – сказал Коля, вглядываясь в просвет между лианами и оживляясь от предвкушения хорошей добычи. – Надо отойти подальше от дороги. Не боишься?

Мы отошли метров на пятьдесят и увидели еще одно красное дерево. Это было не просто дерево, а целая роща! И все перевито как паутиной толстыми лианами – в руку толщиной. Рядом возвышался большой земляной холм. Ясно было, что и в этом дереве тоже живут термиты.

Мы отошли еще дальше, нашли еще один образчик. Отпилили. Но и этот оказался внутри пустотелым.

Не знаю, сколько прошло времени, пока мы не добыли по несколько нужных кусков и не решили, что пора возвращаться к машине. И вот тут-то оказалось, что Коля плохо ориентируется в лесу: не знает, откуда пришел и куда надо выходить, чтобы вернуться на дорогу. Конечно, при высоком солнце – таком, какое на экваторе – тени почти нет, так что по тени, то есть по солнцу, ориентироваться трудно. К тому же солнце всегда скрыто за густой кроной леса…

Естественно, Коля выбрал не то направление, которое нам было нужно.

– Нам не в ту сторону, – сказал я. – Нам в другую.

Лицо Коли дрогнуло. Мы зашли слишком далеко, чтобы сейчас повернуть в неправильном направлении. Заблудиться-то в таком лесу можно только один раз: второго не будет. Но Коля не был уверен, что я не разыгрываю его, чтобы отомстить за вчерашнее.

– Почему не в ту? – немного растерянно спросил он. – По-моему, вон туда, – Коля сделал несколько шагов в том направлении, куда показывал, и уперся в мелкое, едва заметное болотце.

– Здесь мы не были, – сказал я. – Это, скорее всего, следы старицы. Но если старица – значит недалеко от реки.

– Думаешь? – Он выбросил часть своих веток, отпиленных с таким трудом, и оглянулся. – Но старица-то может отходить и на километр – если она полукругом. А в какую сторону, думаешь, река?

Я показал.

– Точно знаешь?

– Про точность не скажу, – немного слукавил я. – Но, по-моему, туда. – Я показал.

Но непросто выйти из африканского леса, если потерял ориентиры. Чуть правее или левее взял – и можно идти до бесконечности... Мы углубились не более, чем метров на двести от дороги, но этого могло оказаться достаточно для того, чтоб не выйти к реке вообще никогда – если идти, например, параллельно руслу или в сторону от него. Но даже и двести метров – если выходить не по прямой к руслу, а чуть вбок, – тоже могут растянуться в несколько километров. А идти даже и полкилометра по густому лесу, перевитому лианами, утыканному колючими кактусами и – обитаемому...

– Здесь должно быть много разного зверья, – сказал я не без подковырки. – Посмотри-ка, сколько здесь троп! Их ведь не мы с тобой вытоптали.

– Ты не шути. В этих же местах, да еще в старицах – здесь же... – У Коли не хватило дыхания. – Смотри чаще на деревья, – сказал он, понижая голос. – Тут водятся питоны – будешь рядом и не увидишь... Пока он тебя не схватит. И леопарды. Леопарды лазают по деревьям – страшные хищники!

Мы прошли метров двести – просвет между деревьями не угадывался.

– Крокодилы в старицах – знаешь какие встречаются? – Коля обернулся назад, в мою сторону. – Говорят, метров до шести длиной. Если попадется такой, то сразу закрывай глаза. – Коля остановился и, бросив под ноги остатки отпиленных суков, закрыл глаза ладонью. – Ты с этим не шути, старичок, не надо.

Я не шутил, и мне тоже было не по себе в этом лесу. Но в моей полевой жизни еще ни разу не случалось, чтобы я ошибся в направлении, в каком нужно было выходить из леса. А бывало, в тайге или в сопках, да еще в пасмурную погоду, когда тени нет, – это сделать было не так просто. Тут как компас – у одного он есть внутри, а у другого нет.

Через несколько шагов мы едва не споткнулись о большой, свежеобглоданный череп какого-то животного. Череп лежал, а все остальное – отсутствовало… У меня в руках была ножовка, сэв держал Николай. Я покосился на него, решив, что как только приеду в поселок – если приеду! – сразу же выпишу себе на базе такой же.

– Тут мы не были, – глухо сказал Коля. – Ты специально завел меня сюда?

Мы прошли еще с полчаса – и вдруг до нас донесся слабый звук клаксона: наш шофер подавал нам сигнал.

Не разбирая дороги, напрямую, гулко ломая под собой сухие палки, Коля устремился на сигнал, как охотничья собака на зов хозяина.

– Гаврила, стой! – вырвалось у меня.

Он остановился.

– Ты что, с ума сдвинулся? Бежать здесь нельзя, – сказал я. – Если какой-нибудь зверь сейчас следит за нами, то тебе будет верная крышка: первым он схватит тебя. Надо идти медленно. Подними сэв, постукай как следует по дереву – ты же знаешь, как это делают сомалийцы! Надо пугануть, если здесь кто-то есть.

Коля поднял сэв и с ожесточением стукнул им по ближайшему деревцу. Но деревцо оказалось гибкое, шума от него – никакого. Я подошел, отдал ножовку.

– Постучи друг о дружку, металлический звон – это кого хочешь отпугнет!

Коля постучал, мы прислушались, стараясь определить поточнее, откуда раздастся клаксон. Через минуту-две опять послышался протяжный гудок, и теперь мы уже точно знали, куда нам идти.

– Слушай, старичок, – сказал Коля, когда мы вышли на дорогу, – не называй меня Гаврилой, ладно? Не надо, старичок. А за водовозку – ладно, прости.

 

По условиям контракта я должен был учить моих сомалийских помощников не только полевым измерениям, но и премудростям обработки данных и составлению многочисленных таблиц и графиков. И, надо сказать, мое снисходительное поначалу отношение к сомалийским ребятам оставалось таковым недолго: мои курчавые помощники, не имевшие достаточного – по европейским меркам – образования, оказались способными ребятами: быстро научились, как правильно писать-считать, чертили графики, в общем, не сидели в офисе, как в грузовике напротив калабушки в Кайтое. А один из них – Абдукадр из поселка Джамама – был просто умницей во всех отношениях: он освоил обработку материалов, проверял арифметику за своими собратьями, составлял таблицы – и я стал оставлять его с двумя-тремя помощниками в нашем офисе, где он вместе с ними обрабатывал первичные материалы. А я потом их правил и проверял.

Времени для работы в поле теперь у меня стало больше. Мы с Мухаммедом загружали в лодку приборы и ездили по всем створам, обследуя те участки русла, куда не добирался до нас еще никто.

Как-то в конце недели я заехал после работы на базу к механикам – подправить мою машину и выписать на складе сэв.

Пока механики меняли полуось в заднем мосту, я прошелся по мастерским. Около токарного станка нашел Жору Месрапяна. Жора вырезал на станке пепельницу из красного дерева. Кусок дерева был небольшой и не слишком плотный: термитные ходы-норы прорезали его в разных направлениях.

– Пепел будет просыпаться на стол, – сказал я, указывая на отверстия.

– Привези хорошие куски – сделаем из хороших. – Жора повертел пепельницу в руках и бросил ее себе под ноги. – Гаврила как-то раз привозил мне из леса – вот это были куски!

– А привезу – сделаешь и мне одну?

– Ну почему же нет?

Я принес из машины обломок сука, который валялся у меня после нашего с Колей «похода» в лес.

– Вот, – Жора удовлетворенно повертел его в руках. – Из этого можно кое-что сделать. Тебе пепельницу?

– А что можно еще?

– Да что хочешь. – Жора вставил сук в станок, ровно обрезал его по краям, потом снял резцом верх и отшлифовал.

– Для подставки годится? – Жора опять повертел кусок, посмотрел на свет. Дерево блестело, как янтарь.

– Подставка под свечку, – сказал Жора. – Подсвечник. Нравится?

Мне нравилось.

– Привози еще – сделаю.

 

В следующий раз, когда мы с Мухаммедом закончили работу на створе, я оставил его в сарайчике обрабатывать полевой журнал, а сам пошел в лес (Мухаммед предпочитал не участвовать в глупых, по его мнению, мероприятиях). Подходящий экземпляр нужного дерева торчал рядом с дорогой – я тут уже был и не раз отпиливал сучья – но все они оказывались с дырками.

Я пошел искать дерево помощнее. Жгуче светило солнце над головой, пот лил с меня ручьями, лес в золотых лучах казался сказочно красивым – как парк в каком-нибудь заповеднике. Непроходимых дебрей здесь не было: деревья, перевитые лианами, не теснились и не затемняли друг друга. Кустов было мало, травы тоже, лишь обширные заросли разнообразных кактусов заполняли свободное пространство между стволами деревьев. Многочисленные тропы – звериные тропы! – тянулись в разных направлениях, пересекались, сливались друг с другом, делали лес похожим на ухоженный парк с выстриженными вдоль и поперек дорожками для гулянья праздной публики. Все хорошо просматривалось на десятки метров вокруг.

Красное дерево было видно издалека: обломанная макушка, толстый ствол, мощные ветви, высокий термитник под ветвистой – но почти без тени! – кроной. Я нашел не менее пяти-шести крупных экземпляров, но подходящего никак не мог отыскать: то дерево слишком опутано лианами и к нему трудно подойти, то мешают обломки упавших сучьев. А самое главное: чем дальше удаляешься от дороги, тем красивее кажется каждый попадающийся по пути экземпляр – и хочется, естественно, еще лучше. А красота кругом – действительно, как в сказке. Ну где еще такое увидишь? Лес казался необитаем, только редкие крики больших пестрых птиц, похожих на попугаев, да резкий звон моей пилы – я чувствовал себя в полной безопасности, когда наполнял окрестности вокруг шумом моей работы.

Конечно, по такому лесу хорошо бродить с винтовкой в руках – или с дробовиком. Дробовик, заряженный даже простой дробью, – надежное оружие в лесу: заряд дроби, выпущенный в упор по зверю, может свалить даже медведя – был у нас такой случай в Забайкалье! Если, конечно, подпустить его на два-три шага к себе. И все же не само ружье, а, прежде всего боевой дух, настроенность на свою собственную силу дает уверенность охотнику в его походах. А я чувствовал здесь себя именно охотником: в левой руке я держал ножовку, в правой у меня теперь был увесистый сэв, который я выписал на складе в мастерской.

По-моему, зверь отличает вооруженного человека от человека невооруженного.

Но я все же заблудился. Когда, нарезав подходящее количество палок, повернул назад, никаких следов-зарубок, которые я оставлял на деревьях, видно не было. И тени под ногами – тоже не было: солнце вертикально над головой. И никак не определить, в какой стороне осталась дорога и в каком направлении находится река.

Больше часа я выбирался назад, на дорогу. И когда выбирался, все время клялся себе, что никогда больше не отойду от реки больше, чем на сто метров. Клялся искренне и убежденно. И в следующий раз – тоже клялся. И потом, в следующий. Но так красив африканский лес, так там все сказочно и необычно для неафриканца, что трудно сдержать слово, данное самому себе – сам дал, сам и взял! – и отказаться от еще одного маленького путешествия по Африке…

 

 

БУДНИ

 

К концу месяца вода в Джубе спала, и мы с Мухаммедом стали готовиться к рекогносцировке – обследованию русла выше и ниже наших створов.

К этому времени я уже чувствовал себя на новом месте почти старожилом – и жил, как жил, днем работал, а вечером отдыхал, и слушал и смотрел, и приезжал в вагончик после выходного дня из поселка, как к себе домой, – и гулял по берегу, и смотрел на обезьян, и наслаждался тем, что мне дарила судьба.

Из пяти водпостов на Джубе только один – в створе будущей плотины! – требовал постоянной работы на нем, и одинокий вагончик в глуши африканского леса надолго стал моим вторым домом. Я отправлял мою сомалийскую команду на створы, которые были рядом с Джелибом, а сам работал один или с Мухаммедом в Кайтое. С утра, едва всходило солнце, я шел к реке, заводил – не без мытарств – мотор на лодке и, пугая все окрест, отчаливал от берега. Водная гладь неслась мне навстречу, я держал ручку газа на максимальных оборотах и мчался по Джубе вверх против течения – к водпосту, где стоял сарайчик с инструментами и где меня уже ждал Мухаммед, ночевавший у Хасана в деревне. А когда Мухаммеда не было, я работал один. Я добирался до водпоста минут за двадцать. Иногда – больше. На полпути меня встречали, приветствуя, будто видят в первый раз, сомалийцы в крохотном селении на высоком берегу. Заслышав вой мотора, они все как один высыпали из своих соломенных хижин, выстраивались в ряд и ждали, когда я взмахну правой рукой. Я поднимал руку – и местное население, состоящее человек из пятнадцати, в едином порыве тоже выбрасывали руки вверх, навстречу мне. Им было интересно поглазеть не только на лодку, каких больше не было на Джубе, но и на меня – белобрысого, да еще и с черной бородой. На берег выходили даже женщины с грудными младенцами – и, отрывая своих чад от груди, показывали на меня пальцем: вот, мол, глядите, какое чудо! Вырастите большими – а такого больше нигде не увидите!

Мухаммед ночевал у наблюдателя поста – Хусейна, деревня которого была в двух-трех километрах выше нашей работы. Несколько плетеных хижин на берегу реки – и дальше по реке уже не было ни одной деревни. Дальше было неисследованное ни кем пространство, заросшее глухим африканским лесом и наполненным дикими африканскими обитателями. Впрочем, не диких там просто не может быть.

Мы растягивали с берега на берег трос, привязывали к нему лодку и начинали свои измерения. Потом Мухаммед уезжал в Джелиб или ночевал у Хусейна, а я возвращался по воде в свой вагончик.

Водный путь всегда интереснее, чем пеший или автомобильный: снизу, от реки, глаз видит самое красивое, что есть вдоль поймы. Все, что я смог увидеть в Африке, я увидел именно со стороны реки: и слонов, и носорогов, и львов, и огромных бегемотов, скатывающихся по мокрой, скользкой и крутой тропинке с высокого берега – прямо в воду; и, конечно, обезьян.

Да, иногда не хватало ружьеца: козы, антилопы, кабаны, гуси, цесарки встречались почти каждый день, и я не без плотоядности смотрел, как они перебегают дорогу перед машиной. А консервы из тушенки уже так приелись… Большие, жирные цесарки ходили в траве буквально в нескольких шагах, когда я пилил в лесу красное дерево – а у меня не было даже рогатки. Сомалийцы ловили цесарок в волосяные петли – хорошая добыча для деревни, которая питается в основном кукурузой и бананами. Да и вообще, в безлюдном месте в Африке без оружия чувствуешь себя иногда не так вольготно, как хотелось бы.

Но нам, русским, запрещалось иметь оружие. У нас, у полевиков-изыскателей, не было с собой даже шприца со змеиным противоядием, хотя змеи в Сомали настолько вездесущи и настолько ядовиты, что иметь с собой шприц было просто необходимо. Тем более, что ходить постоянно в брезентовых сапогах, какие носили армяне-рабочие в нашем поселке, настолько неудобно, жарко и потно, что мы – работающие «в поле», – носили только даси. Даси на один палец. И никакой особой смелости для этого не нужно: все африканцы носят такие шлепанцы, и лишь немногие – у кого есть деньги! – ботинки из кожи буйвола. Но на буйволовые я тратить пожадничал…

Буйволиные ботинки, конечно, хороши и могут спасти от многих неприятностей, но не будешь же носить их целыми днями в жару, когда все плавится на солнце! Хотя, конечно, можно привыкнуть ко всему: к жаре, к ботинкам, к шлепанцам и даже к змеям. Однажды я сидел после работы на берегу Джубы, поджидая машину, которая должна была забрать меня на выходной день в поселок. Машины не было, и сидеть пришлось долго. Я сидел молча и неподвижно, и жизнь вокруг меня копошилась сама по себе, не обращая на меня внимания. Я долго рассматривал высокие облака и большого орла, парящего на небосводе. Орел – или гриф, или еще кто-то из крупных хищников – воспарял на встречных потоках воздуха высоко в небо и потом круто пикировал вниз – он забирался очень высоко, но тишина кругом стояла такая, что вибрация его крыльев прекрасно улавливалась на расстоянии более чем в километр: а скорость пикирования была такова, что шум от крыльев превращался почти в свист – так что вначале я подумал, было, что где-то за горизонтом летает реактивный истребитель… Я долго слушал и рассматривал, а потом опустил глаза вниз и увидел у самой моей ноги – я сидел в плавках и шлепанцах! – тонкую, длинную змею, медленно выползающую из травы. Отдернуть ногу я побоялся – у змей быстрая реакция, так что она могла мгновенно схватить меня за палец. Я вспомнил, конечно, научную литературу, которая трактует, будто змеи чрезвычайно тонко ощущают малейшие перепады температуры в окружающих предметах и поэтому часто находят свою жертву именно так: чувствуя ее по чуть повышенной, по отношению к неодушевленным предметам, температуре. Но змея никак не реагировала на мое присутствие в качестве живого объекта, – а может, мой палец вдруг сразу похолодел! – она заползла на мою стопу, спустилась по пальцам вниз, обогнула второй шлепанец и уползла дальше. Тонкая и длинная – это была пятиминутка, от укуса которой не всегда спасает даже противоядие.

Да, африканские змеи, мягко говоря, очень подвижны. Движения их бывают просто молниеносны. После работы я часто сидел в сарайчике на створе часа по два-три, обрабатывая журналы наших измерений, – и однажды заметил у противоположной стенки длинную змею, выползающую из-под нижней доски. Рядом с моим рабочим столиком лежал сэв. Я подумал, что смогу успеть схватить его и, сделав быстрый шаг к змее, разрубить ее: ведь неприятно, когда в твоем рабочем кабинете ползает такая тварь. Я сидел неподвижно, работая карандашом, и змея не заметила ничего опасного для себя. Но едва я нагнулся к сэву, как она мгновенно скрылась опять под доской. Я подождал минут десять – она не выползала. Я взял карандаш и продолжил мое творчество. Через несколько минут она выползла, и на это раз я дал ей время доползти до середины сарайчика – чтобы успеть допрыгнуть до нее с сэвом, который уже держал в левой руке. Но стоило мне лишь изменить позу – и змея в мгновение ока скрылась под стенкой. Я приготовил молоток, чтобы метнуть его, если представится еще одна возможность. Через полчаса она действительно выползла снова. И я опять подождал, пока она доползет до середины сарая – метра два-три от стены. И все равно не успел запустить в нее мое орудие: я не успел даже поднять кверху руку, как змея исчезла снова в дыре – а для этого ей нужно было одолеть два или даже больше двух метров. По-моему, мышь не сумела бы так быстро развернуться в обратную сторону и пробежать это расстояние. Вот такая реакция у африканских змей! Наши, российские, по-моему, гораздо ленивее...

Так что не зря я испугался отдернуть тогда свою ногу, когда увидел змею в нескольких сантиметрах рядом с собой.

Конечно, ружье или шприц могут и не спасти от случайности – но что заранее предполагать случай...

Однако, в первую ночь, когда я ночевал в вагончике, мне, наверное, не помешало бы ружьецо – для успокоения духа. Хотя и потом таких ситуаций, когда ружьецо бы очень не помешало, было еще предостаточно...

 

 

С ЧЕТВЕРГА НА ПЯТНИЦУ

 

К выходному дню я обычно возвращался в поселок.

Рано утром, едва солнце успевало взойти, наш лагерь приходил в движение: все, кто сумел проснуться, тянулись к автобусу, который отвозил на океан желающих искупаться. В портовый город Кисимайо. Сто километров от нашего поселка до Индийского океана – час езды по прямому, как стрела шоссе. И это всегда был праздник...

Утреннее солнце нежаркое; прохлада, чуть-чуть опустившаяся на землю к концу ночи, еще не развеялась, и мы усаживаемся на кожаные сидения сияющего свежей краской «Икаруса». И ждем отправления. Шофер – из местных, смуглый сомалиец с густой шапкой скрученных в мелкие кудряшки волос.

Большинство в нашем поселке – армяне. Строители, плотники, механики, бульдозеристы. Почти все они – с женами. В автобус загружаются веселой толпой, с большими сумками и зонтами, все в черных очках, в белых рубашках. И для меня, для северянина, всегда приятно смотреть, как в утреннем автобусе сидит полуодетый народ в легких рубашечках, легоньких штанцах – и никто не мерзнет! И никто не спрашивает озабоченно: “А вы не слышали, какую погоду обещали сегодня по радио?” – “Нет, мистер, не слышали”. Всех иностранцев в Сомали называют мистерами, и многие из наших гордятся, что они – мистеры.

Шурша широкими шинами, автобус медленно трогается с места, неспеша выползает на асфальт – и резво набрав скорость, мчится ровно, без малейшей встряски и лязганья, а по обеим сторонам дороги быстро уплывают вдаль причудливые африканские зонтичные деревья, с обочин дороги убегают бабуины и неторопливо отходят в сторону высокие и лысые, как старые парикмахеры, цапли марабу, собирающие падаль после прошедшей ночи.

Минут через двадцать переезжаем мост, рядом с которым находится один из моих водпостов; с шиком прокатываемся мимо бывшего итальянского хозяйства – большого участка земли, засаженного бананами. Банановые стволы похожи на маленькие пальмы, обвешанные тяжелыми гирляндами зеленых плодов. На каждой «веточке» – пуда по два. Тут же и ленточная, конвейерная линия, на которой теперешние хозяева, сомалийцы, стригут готовые бананы и упаковывают их в небольшие картонные ящички – для отправки их бывшим «мистерам» и всем их друзьям-знакомым, которые теперь покупают эти бананы в Европе. Просторная хозяйственная сумка – если набить ее спелыми бананами – равна здесь по стоимости двум-трем коробкам спичек (если спички, конечно, покупать в московском магазине).

Еще минут через двадцать на обочинах дороги появляются кокосовые пальмы: ровные стволы до самого неба – и веер из тяжелых темно-зеленых листьев с гроздьями крупных орехов в сердцевине. Мелькнули тростниковые крыши небольших домиков в небольшой деревушке, темные тела африканцев. Стада бабуинов завтракают на кукурузных полях, чем Бог послал. Эх, жизнь!

Автобус резко тормозит.

– Тартып? – спрашивает шофер, оборачиваясь.

– Тартып, тартып, – отвечают сразу насколько.

Тартып – это, по-сомалийски, остановиться.

Останавливаемся. Курчавые армяне – такие же, как и сомалийцы, только волос поменьше, – выбегают из автобуса с фотоаппаратами, щелкают затворами. Здесь экватор – невысокий постамент от бывшего памятника.

Асфальт, пальмы, солнце над верхушками пальм, прозрачное небо и четырехугольное цементное возвышение рядом с дорогой – вот и весь экватор. Но – проникаешься...

Жены армян позируют, в глазах у них – счастье. Счастье продемонстрировать потом, в Ереване, фотографии своим знакомым, которые еще не были в Африке – а в Ереване много таких, которые еще не были в Африке!

Проектировщики и изыскатели тоскливо взирают на суету: мы пока живем здесь «холостяками». Начальник контракта оформляет вызовы жен только приближенным, то есть своим. А мы из другого института, из московского, и, значит, чужие. Официальная версия, конечно, другая: не хватает свободного жилья. Это все так... Но новые дома строятся слишком медленно: начальник не торопится со строительством, главное для него и для его рабочей команды – как можно подольше затянуть здесь работу, чтобы продлить свои контракты и подзаработать побольше денег. А деньги здесь платят английскими шиллингами. А побольше – значит подольше: чем больше срок, тем больше шиллингов... Но мы, изыскатели и проектировщики, согласны на все: нам тоже хочется подзаработать, а сроки контрактов у нас поменьше, чем у строителей. Так что некоторые из нас ждут от начальника контракта вызовов на своих жен по несколько месяцев. И я тоже жду, и моя жена ждет – ждет от меня вызова из Сомали. Бумага нужна от начальника контракта – что, мол, разрешает.

Еще несколько минут – и в полукилометре от шоссе вспыхивает изумрудными переливами океанская гладь. Вот это, наконец, то, ради чего мы стараемся в пятницу не проспать отъезд автобуса.

Но это – дикий пляж. Безлюдная песчаная полоска океана, простирающаяся в обе стороны как в две бесконечности. “Цивилизованный” пляж – дальше, в Кисимайо.

Шофер опять останавливается. Несколько человек остаются в автобусе, а остальные бегут к воде. До воды, до прибрежной полоски – метров сто по голому, без единой травинки прибрежному песку. Босиком по нему не проскочишь: даже утром он уже горячий – слишком горячий для босых ног.

С полчаса мы бултыхаемся в океанской воде, затем продолжаем наше путешествие дальше – к «городскому» пляжу. Кисимайский пляж – это маленький заливчик с невысокой перемычкой из коралловых рифов, о которые разбиваются океанские волны; а дальше, к берегу, водная гладь спокойна. Вода в Индийском океане очень теплая, но в этом заливе – вообще чудо. Во время отлива заливчик уменьшается, обнажая неглубокое дно, а во время прилива наполняется – как небольшой бассейн в бане. Дно залива покрыто кораллами – это наши «копи», где мы добываем сувениры для всех своих московских и ереванских друзей.

На берегу стоят несколько каменных строений-раздевалок, одно из них – наше. Хорош заливчик, лучшее место для отдыха трудно сыскать. Хотя для меня, например, интереснее “дикий” пляж: на кисимайском всегда есть народ, местные ребятишки бегают-играют в футбол, у кого-то непременно орет магнитофон, да и вообще…К тому же тень над головой, которая и есть для многих основное отличие дикого от не дикого, – только в «раздевалках», под бетонной крышей. А там – на вольном! – ты будто один во всей Вселенной. И там даже при несильном волнении океанские волны, накатывающиеся на берег, подбрасывают тебя к небу, как на качелях. Там – океан; здесь – его маленький, обитаемый закуточек.

Зато в Кисимайо есть масса лавок и магазинов. И вначале автобус, конечно, подруливает к лавкам. Для женщин здесь раздолье, и шофер автобуса обычно спит в кабине часа два, пока все не вернутся из магазинов. И потому обратный путь в наш поселок – после океана! – всегда в веселье: кто-то купил магнитофон, кто-то – еще десяток-другой метров нужной материи для продажи в Москве или Ереване, кто-то считает оставшиеся деньги, а кто-то уже поет песни. Под ногами у каждого – мокрые куски кораллов, выломанные в подводных «копях» кисимайского залива.

В поселок мы въезжаем в том же составе, в котором и отъезжали, но уже двумя компаниями: первая – молчаливая и задумчивая, вторая – веселая, распевающая песни. Причем, все во второй пели всегда в полный голос, но – каждый свою и на своем языке. И в автобусе все дрожало, звенело, булькало и перекатывалось от одной стенки к другой – как на маленьком пароходе в неспокойную погоду.

 

 

ДИКИЙ ПЛЯЖ

 

Я всегда предпочитал одиночество суете компании. Компания, конечно, тоже хороша – но не каждый день. А одиночество приводит душу в порядок, позволяет ей снова ощутить гармонию, что не всегда можно сделать среди суеты бренного мира и многочисленности собеседников.

Однажды я остался на “диком” пляже один: в тот раз все поехали в город, а я договорился с шофером, что заберет меня на обратном пути.

На океане был абсолютный штиль – и вот тогда-то я и понял, что такое бесконечность бытия. Я понял это, встав на колени у самой кромки океанской воды и глядя на ее плоскость, растворяющуюся в горизонте тысячелетий. Я ощутил себя тем, кто я есть на самом деле – маленькой песчинкой во времени и пространстве, которой дано видеть и чувствовать. Видеть и чувствовать под синим небом, уходящем ввысь – в такую же бесконечную, как и горизонт на океане...

Океан был недвижен. И солнце – могучий, слепящий огненный диск – поднималось над океаном за его горизонтом. И – никого вокруг, ни единого живого существа рядом. Только крабы, ползающие по песку… И я всеми своими клетками в теле почувствовал, что такое Вселенная, и что такое – человек в ней.

Всю жизнь меня воспитывали в родном государстве атеистом: в школе, в институте, после института, по радио, телевидению, в новейших «умных» монографиях... И я всегда верил тому, чему нас учат – такая уж порода у нас, у славян: верить людям. Но, глядя на бесконечный океан, на полоску крупного желтого песка, расходящуюся в такой же бесконечности вправо и влево от меня, от «вершины мироздания», и на животворящее солнце над всей землей, я начал понимать, что я не высшее явление природы, а лишь маленькая частичка того мира, на который гляжу в таком почтении и восторге; и что я – лишь составная часть того человека, который когда-то стоял или, так же, как и я, сидел здесь на коленях тысячи, а может миллионы лет назад, – и так же смотрел на все происходящее. Именно происходящее – потому что все вокруг не было застывшим образом некой картины; все вокруг было наполнено жизнью и жило – медленно, не спеша, но в постоянном движении. Я подумал, как было бы неплохо затащить сюда тех учителей-атеистов, которые учили меня в институтах; поставить бы их здесь, перед океаном, на коленки и спросить: ну что, ребятишки, кто здесь царь природы – вы, сопливые гордецы, или Он, Творец, созидающий солнцем, землей, водой, созидающий в каждой биологической клетке, в которой есть не просто ядро, мембраны, хромосомы и все остальное, которое мы еще не знаем, – но и весь великий Мир, до которого вам, состоящим из этих ядер и хромосом, также далеко, как и до солнца – огромного светила, дающего нам свет.

Я смотрел на солнце, величиной с моих две ладони, и все во мне наполнялось смыслом к тому, что я вижу и ощущаю. Я, наконец, получил первый урок в моей жизни: урок отторжения от себя бессознательной гордыни, к которой меня приучили мои учителя-атеисты. Гордыни в невежестве – так скажем более точно. И, вместо гордыни и глупости, я почувствовал в себе ощущение истины: я мал, но вмещаю всё – и всё имеет способность вмещать меня. Меня – с моим лицезрением красоты Творца, который создал время, продолжающее движение Его кисти, движение мазка Его Творения.

Боже мой, когда никого нет поблизости, когда нет рядом суетного человечьего мира с его моментными проблемами; когда нет никого, а ты один и перед тобой огромный мир древнего океана, по сравнению с которым человеческая жизнь – как секунда в проплывающем тысячелетии, содержание всего мира непостижимо меняется. Только что это был мир человеков, автобусов, денежных проблем и планов на будущее и настоящее – а сейчас все изменилось. Весь мир – вне времени и пространства; а ты – как одна песчинка в теплом прибрежном песке, на котором стоят твои ноги. Удивительное состояние! Состояние возвращения в свою колыбель, в свое младенческое тело, в свой собственный мозг, наполненный, оказывается, такой памятью воспоминаний и ощущений, что вся прошедшая жизнь представляется уже просто нереальной, она мелькнула секундой – с самого твоего рождения и до сих пор! – и отодвинулась куда-то в сторону. А ты – здесь! – остался.

Океан бездны, над которой поднимается солнце, видевшее эту землю еще облаком раскаленного газа, – и ты как частичка в нем. И теперь тоже видишь все, что прошло и что есть. Видишь, чувствуешь и наслаждаешься растворенностью в бытии, которое в столетиях, тысячелетиях, которое в бесконечности времени и сотворяющейся красоты.

Пучеглазые крабы выползали из воды и таращили на меня свои глаза-телескопы, будто стараясь понять: есть на суше разум или его нет? В частности, в этом пугале с двумя ногами, без клешней, без хвоста и телескопических глаз, которые полагается иметь каждому нормальному крабу на этой благословенной планете.

«Боже, как, оказывается, красив Твой мир»,- невольно подумал я и, еще глубже встав коленями на песок, на самую его кромку, омываемую водой, – всей своей кожей, всем своим существом почувствовал восторг древнего человека, сидящего здесь, на этом самом месте, и в таком же благоговении созерцающего горизонт и большое солнце, поднимающееся над водой. «Боже мой, я – атеист, сдавший бесчисленное количество экзаменов по атеизму в школе, в университете, на всяких семинарах-учебах! – я, атеист, вспомнил теперь о своем Творце, о Боге, про которого стеснялся не только говорить вслух – чтоб меня не засмеяли более достойные атеисты! – и о котором стеснялся даже подумать всерьез, о Нем, о Творце всего этого океана и всей Вселенной, – теперь я чувствовал в себе радость, что, наконец, могу сказать просто и будто само собой: «Боже, как красив Твой мир, в котором я живу и чувствую! Как Ты красив, Творец, и как мне сейчас тоже счастливо и красиво!»

…Во второй половине дня за мной приехал автобус с мистерами и персонками, я залез в него, уселся на заднее сидение и постепенно – минута за минутой! – возвратился в мир человеческих грез, надежд и эмоций, в мир взаимоотношений человека с самим собой.

 

 

ДЖЕЛИБ

 

Уже вторую неделю я сидел в офисе, обрабатывая материалы. Опять чинили нашу машину, и я ждал окончания ее ремонта. Вторую неделю я кис за рабочим столом и каждый раз мучительно ждал окончания рабочего дня, чтобы плюхнуться на свою койку и сладостно погрузиться в мечты о будущем. Мечты о будущем у нас, у всех здесь, в поселке, были одни и те же: дождаться окончания контракта и возвратиться домой с деньгами и ордером на покупку машины – чтоб жить дальше вне зависимости от своих московско-ереванских зарплат. Жить вне зависимости от денег и от начальников – это разве не высшее в человеке?.. Мы все мечтали о “Волге”, но были согласны и на простые “Жигули”. Лежа под душной москитной сеткой на своих кроватях, мы подсчитывали заработанные шиллинги, прикидывали, что и сколько можем истратить из них здесь, в лавках славного города Кисимайо, и старательно запоминали очередную цифру, подводящую итог нашего заработка.

Армянские строители закончили строительство нескольких домиков, снесли бульдозером последние деревянные постройки, которые оставались в нашем поселке, – и те, кто жили в них, переехали в новые дома. Правда, в новых стало гораздо жарче, чем в старых, деревянных: бетонные крыши строители залили черным гудроном – как они привыкли это делать на своих и чужих дачах – и к вечеру крыши раскалялись так, что жаром в бетонных домах дышало до самого утра.

Что ж, зато стало просторней. В каждом новом доме – по две квартиры, в каждой квартире – по две комнаты. Семейным давали квартиру, “одиночкам” – по комнате.

Из Москвы и из Еревана приехала новая партия специалистов, опять армянских. Их заселяли в новые дома.

Я тоже получил комнату в одной из двухкомнатных квартир. Начальник контракта, к которому я ходил почти каждую неделю узнавать, отослал ли он в Москву вызов на приезд моей жены, дал мне понять – чтобы я больше не приставал к нему со своими вопросами! – что приезд моей жены уже не за горами. Мол, уже рассматривается.

Одну комнату получил я, а другую – наш переводчик, Олег Яновский: он тоже ждал вызова на свою жену. И теперь, когда я приезжал на выходные или когда работал в офисе, мы сидели с Олегом на нашей веранде до глубокой ночи, пили черный кофе и, освещая фонариком атлас, изучали созвездия на звездном небе.

Раз в месяц курьер из Могадишо, из русского консульства, привозил в наш поселок, на контракт, журналы-проспекты с перечнем товаров, которые продавались за так называемые “чеки” в московских магазинах “Березка”, и это было самое приятное из того, чем можно было заняться после рабочего дня – полежать в койке под москитной сеткой и почитать-поглядеть пахнущие типографской краской журналы. В журналах-проспектах ярко блестели фотографии автомобилей, финских холодильников, стиральных машин и множества другой всячины, которую можно купить для своего личного хозяйства потом в Москве. Фотографии автомобилей волновали мало, потому что выбор был небольшой и все определяла цена – хватит у тебя денег-чеков на все или не хватит.

Фотографии холодильников с приоткрытыми дверцами, через которые просматривались полки с набитыми в них продуктами, вызывали массу чувств и ощущений. В здешней столовой питались мы кое-как: мясных блюд почти не было, а когда случались – это всегда была верблюжатина, которую не брал ни один нож. Поэтому мясо в холодильниках – на ярко-красочных фотографиях проспектов – вызывало у нас целую гамму разнообразнейших ассоциаций. Можно было бесконечно долго всматриваться сквозь приоткрытые дверцы внутрь этих холодильников и представлять себе мысленно сказочные картины московских обедов и ужинов после возвращения домой. Ничто другое не вызывало большего удовольствия, чем изучение этих идиотских холодильников. Тем более, что полки в них были забиты не только свежими кусками мяса, но и бутылками пива, вина, водки и шампанского. Водки у нас в Джелибе не было. И нигде в Сомали водки не было. Хотя в чемоданах новых специалистов – строителей и проектировщиков, приезжающих из России к нам на контракт, – водки всегда было достаточно: так уж полагалось здесь – приехал, значит, устраивай для своих товарищей стол, раскупоривай бутылки, доставай консервы с сельдью, шпротами, угощай селедкой, черным хлебом – это уж как водится.

Из алкогольных продуктов в Сомали можно было достать только ром, но ром – не та продукция, к которой мы привыкли. Да и стоит весьма прилично. Наши мужики предпочитали рому спирт, который продавался в аптеках Сомали. Так что спирт постепенно исчез с прилавков всех аптек этой небольшой страны, где местное население в основном мусульмане, а мусульмане, как известно, народ непьющий. Но в лавках оставался еще спирт-сырец для бытовых нужд: как горючее для газовых горелок, а также в целях дезинфекции. Мы им тоже пользовались – чтобы продезинфицировать перед едой руки, тарелки и кружки. А иногда и для дезинфекции желудка. Сырец сильно пах керосином и глотать его – просто так, одним лишь усилием воли – было непросто. Но когда кому-то очень приспичивало – предстоял дружеский разговор или какая-нибудь дружеская встреча, – эту бурду заранее кипятили в кастрюльке на газовой плите, бросали туда несколько кристаллов марганца и снимали ложкой образовавшиеся поверх хлопья. А потом охлаждали и употребляли в дело.

Специалисты звали это пойло аленьким цветочком, потому что в «необработанном» виде сырец был оранжевого цвета – как бывший денатурат в наших бывших хозяйственных лавках около рынка…

“Аленький цветочек” шел в дело обычно по четвергам, накануне выходного дня – когда старые запасы водки или рома уже выпиты, а новых еще нет.

Сам процесс пития – любого! – жестко карался начальством контракта: громкий разговор в нерабочее время истолковывался как “неправильное поведение” русских за границей. А всех нас тут, в поселке, называли русскими!

Так что последний день рабочей недели для всех был праздником: для одних – самим процессом, для других, то есть для начальника и его ближайших соратников, подглядывающих за нами сквозь ставни на окнах, – возможностью застукать кого-то из подчиненных за «неправильным» поведением. Провинился – значит перед начальником виноват. А раз перед начальником виноват, значит за то, что он простит тебя, ты ему должен в чем-то помочь… Например, поговорить с ним о том, кто здесь, на контракте, настроен против него, начальника. А это большое дело – знать, кого именно он не устраивает как начальник. Развлечение такое было у наших руководителей за границей: знать поименно, кто их может здесь критиковать. И поэтому на контракте у нас обитала масса «стукачей». Причем, никогда не узнаешь – кто именно.

Вот и сейчас: наступил последний день перед выходным – и народ “кучкуется”. Время – десять часов вечера, генератор уже выключили. Половина домов – без света, половина – со светом, со свечками. Там, где со свечками – значит, собрались, чтобы посидеть вместе, потосковать о родных краях, поговорить о житье-бытье, пожаловаться друг другу на несправедливость.

А на окнах стекол нет – только деревянные решетки-жалюзи да москитные сетки поверх. И поскольку стекол нет, и наружных фонарей в поселке тоже нет, то все “подручные” Асатряна, начальника контракта, – при деле: шуршат под окнами, скрипят сапогами – любопытно, о чем у нас тут идет беседа! Не готовится ли контрреволюционный переворот!

Но нам с Яновским повезло – мы с Асатряном соседи: левая половина дома – его, правая – наша; и поэтому под нашими окнами “слухачи” появляются редко. И мы вольно сидим с Олегом на веранде, пьем кофе и время от времени подкручиваем фитиль в лампе.

Асатрян выходит на свою часть веранды, смотрит сквозь нас на соседние дома, в которых горит свет, садится на стул и закуривает. Все приезжающие на контракт армяне привозят ему по несколько бутылок коньяка, и поэтому наш начальник не пьет ни ром, ни «аленький».

Но в выходные и предвыходные дни Асатрян чувствует себя не совсем в своей тарелке: ему не терпится поруководить, а руководить не кем: все заперлись в своих домах.

– Олег! – Асатрян приподнимается со стула. – Как у вас на работе?

– Нормально, Николай Хачатурович.

– Меня никто сегодня не спрашивал? – Свет из окна высвечивает его напряженное лицо.

– Нет, Николай Хачатурович.

Асатрян уходит в свою комнату и через минуту вновь появляется на веранде. Он закусывает черной икрой: коньяк и водка – это «имидж». Слово есть такое иностранное – имидж. Это значит, степень значимости. Хотя при тусклом свете и в нерабочее время эта степень не слишком значима.

– Так меня никто сегодня не спрашивал? – Начальник не спешит дожевывать – и уходит в комнату за добавкой.

– Нет, Николай Хачатурович, – говорит Олег вслед.

– У меня сегодня был прием, – объясняет Асатрян, опять появляясь – но уже с сигаретой в зубах. – Заходил ко мне этот…. Сомалийский директор.

– Хасан Бэсейн?

– Хасан. – Асатрян щелчком выбрасывает сигарету и достает из пачки новую. – Это важно.

– Что, Николай Хачатурович?

– Очень важно, чтобы он видел, как мы живем. Что у нас есть все. Икра, например, которой у них нет. Хороший коньяк. Армянский. Пусть знает, что и мы тоже мистеры. – Асатрян вытягивает ноги вперед и глубоко проваливается на стуле. – Я, конечно, могу налить ему хорошего армянского коньяка – но ведь он не поймет вкуса. – Асатрян выпускает кольцо дыма. – Я ему как-то налил… Среднего по качеству. А он говорит, я, мол, пил такой в Лондоне, когда там учился в университете. Я говорю, какой ты пил? Ты не пил хороший армянский. – Асатрян делает небрежный жест в сторону. – Я ему налил среднего качества – он же не понимает, что у меня есть и высшего! – Асатрян вглядывается в темноту ночи, прислушивается к шорохам, звукам в ее густоте. И вдруг громко окликает: “Рубен!”

Через секунду из темноты выныривает один из его “помощников”.

– Рубен, у Хачика все в порядке?

– Все в порядке, – подобострастно говорит Рубен.

– Пьют?

– Не слышно, Николай Хачатурович.

– Может быть, спят?

– Но свечка горит, Николай Хачатурович!

– Вот я и думаю. Кто сейчас спит, когда еще не время... А у Мельниковых как?

– Сейчас пойду, посмотрю.

– Потом подойди ко мне.

– Есть, Николай Хачатурович.

– Держи меня в курсе. И у Хачика посмотри! У Агеева, у Шматова.

Рубен растворяется в ночи.

– Ладно, мы пойдем спать, – говорю я. – Завтра рано вставать, не опоздать бы на автобус.

– А то сидите, время еще есть, – разрешает наш начальник.

Мы с Олегом идем к себе на кухню, варим при свечках кофе. За окном на противоположной стороне явственно раздается хруст песка под чьими-то ногами.

– На кухне спокойней, – ухмыляется Олег. – Через полчасика Асатрян уйдет к себе, тогда и пойдем смотреть на звезды. Или спать?

Да нет, пожалуй, спать еще рано. Такая красота кругом, такое небо!

-Посмотрим еще на Южный крест, – говорю я. – Чего спать-то?

– А у нас еще чего-нибудь осталось?

– А как же. Кстати, разве Хасан Бэсейн учился в Лондоне? Или наш начальник просто так сказал, к слову?

– Хасан и его заместитель Алигаз – это, между прочим, культурные люди. Каждый из них закончил по два университета – в Англии и в Америке. И в коньяке-то, можешь мне поверить, они толк знают...

– Но здесь, в глуши, им, наверное, скучновато.

– Сейчас – конечно. А строительство плотины закончится – они будут директорами. Здесь, на Джубе, будет один из самых крупных хозяйственных объектов Сомали. Так что и Хасан, и Алигаз станут большими государственными мужьями. Тем более что они молодые парни. У них вся жизнь впереди. Годика через два-три они сами будут наливать нашему Николаю Хачатуровичу коньяк. Правда, они предпочитают пить виски. Хасан иногда употребляет, я видел. У него в кабинете всегда стоит пара-другая бутылок хорошего виски.

1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая
    Следующая >>>

Вернуться на главную