1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая

ФОТОГРАФИЯ НА ПАМЯТЬ

Мухаммед оказался прав, когда говорил, что ежели хочешь в Африке уцелеть, то – если будет нужно! – убежишь и от слона. И не станешь по пути смотреть себе под ноги, чтобы не наступить на колючки. Так со мной и случилось незадолго до моего отъезда в Москву.

Эпизод остался у меня в памяти как самый яркий за всю мою африканскую эпопею. И не потому, что было тогда страшно – страшно потом, когда вспоминаешь! – а потому что это был одновременно и самый комичный эпизод – почти как с армянским бульдозеристом.

У меня осталась то фото. На черно-белом снимке – кусты и деревья; между кустами – клок моей белой рубашки, между деревьями – покатая спина слона. Но эту спину на фотографии вижу только я сам. И даже если показываю на нее пальцем кому-нибудь из моих знакомых, то все равно никто, кроме меня, этой спины не видит: она сливается с кустарником, который отделял меня тогда от того слона... Метров пять.

Но слон был хороший… Я продолжал возить мой фотоаппарат в машине, а он очень мешал: как не прячь его в сумку, все равно он раскаляется на жаре, как головешка в костре. И пленка плавится. А слонов на дороге все нет и нет. И как-то после работы мы специально сделали крюк в сторону: поехали прямо по баскалии, оставив дорогу в стороне. Мы проехали с полчаса и уже собирались возвращаться обратно, когда шофер заметил вдалеке двух больших слонов. Спины их были едва различимы на фоне таких же по цвету колючек. Судя по спинам, возвышающимися над деревьями, то были крупные экземпляры. И упустить возможность сделать отличный кадр было бы просто преступлением с моей стороны. Хотя бы один кадр!

Мы стали медленно приближаться к ним. Чуть в стороне обозначились несколько тростниковых хижин: маленькая сомалийская деревенька из пяти-шести тростниковых хижин, окруженных широким валом из сухих колючек – от диких животных. Спины слонов поднимались из высокого кустарника метрах в ста от деревни, и было понятно, что люди в деревне не представляют для слонов опасности – с точки зрения слонов. Но наша тарахтелка, на которой мы ехали, насторожила их – и слоны начали медленно удаляться: спина одного поплыла в одну сторону, спина другого – в другую. Один скоро скрылся из вида, но второй не спешил – он был крупнее первого и, видимо, чувствовал себя здесь хозяином.

Мы остановились. Я отдал фотоаппарат Мухаммеду, сказал ему, чтобы он снял меня, как только я окажусь в одном кадре со слоном – и, выпрыгнув из машины, побежал в нужном направлении.

Мне было видно его спину поверх деревьев, но звук мотора, видимо, отпугивал его – и расстояние между ним и мной никак не сокращалось. Я обернулся: Омар, наш шофер, ехал метрах в тридцати сзади, чтобы я успел – если случись что! – вернуться и запрыгнуть в машину.

Я сделал знак ему, чтобы он остановился; а Мухаммеду помахал рукой – чтобы он вышел из машины и подошел ближе: надо же заснять слона в нормальную величину!

Но слон не замедлял шаг: он шел вроде бы неторопливо, но расстояние между мной и им никак не сокращалось.

Теперь я уже почти бежал. Пригнувшись к земле, чтобы меня не было сверху видно, я бежал, огибая кусты и деревья, а сзади меня, тоже пригибаясь и вихляя из стороны в сторону, скакал Мухаммед, выставив перед собой фотоаппаратль и пытаясь увидеть в объективе одновременно меня и слона на одной линии.

Так мы прошли-пробежали метров пятьдесят – я впереди, часто оборачиваясь и подманивая Мухаммеда рукой; он – сзади; а за ним, где-то там, позади, Омар на своей тарантайке. Скоро хижины остались далеко позади, и слышно было, как наш шофер, развернув машину в обратную сторону, коротко побибикал нам, давая понять, что пора возвращаться обратно. Но как тут возвратишься? Из-за кустов и деревьев впереди всплывала, колыхаясь, как баржа на воде, широченная спина гиганта, и я – хоть и с трудом! – но догонял его.

А кусты впереди становились всё выше, деревья всё толще – и спина все реже появлялась в поле моего зрения. И неизвестно, где в это время находился второй слон, и не принимал ли он тоже участие в нашем «сафари».

Но Мухаммед отставал. И приходилось останавливаться, махать призывно руками и ждать, когда он подойдет поближе. А потом, задыхаясь от страха, что слон развернется в нашу сторону и мы не успеем этого заметить – а до машины-то уже не успеть! – снова бежать вперед.

Сзади вдруг что-то хрустнуло...

Я остановился и посмотрел.

Из кустов – со стороны той деревни, которую мы проезжали, – пригнувшись почти до земли, вынырнул охотник с луком и стрелами; одна стрела у него была уже вставлена в тетиву – и лук он держал на вытянутой руке; еще несколько стрел торчали за его спиной. Он кивнул головой, давая понять мне, что если я сумасшедший, то только он, боевой охотник с луком и отравленными стрелами – неотравленных-то здесь нет! – сможет помочь мне, когда слон, наконец, остановится и повернет обратно.

Вот что такое товарищеская помощь! Как он сумел догнать меня в этом кустарнике? И ведь догнал!

И вдруг мы увидели его: широченная спина гиганта медленно всплыла в густых зарослях впереди, посреди высоких зонтичных деревьев, – и медленно потонула в ветвях. Слон остановился где-то рядом!

До чего все же интересен человек: глуп, туп – но любопытен сверх всякой меры! Ну разве пришло бы в голову кому-то еще, кроме человека, бежать за слоном, чтобы… Ну ладно бы, мамонт! Ладно бы, если б нечего было жрать – и это была гора мяса для голодных детей, сидящих в пещере! А то ведь…

И все же… И потом, ведь как у нас, у славян? Если уж чего-то решил…

Охотник сзади, опустившись на одно колено, поднял лук и, натянув тетиву, направил острие стрелы в сторону выхода из чащи, в которой укрывался слон. Далеко сзади – метрах в пятидесяти от нас! – появился Мухаммед с фотоаппаратлем в левой руке. Я махнул ему рукой, подзывая подойти поближе, немного выждал и осторожно стал подкрадываться к кустарнику, в котором стоял элефант. Спины его видно не было, но я знал, что он там – где-то в этой колючей роще.

Я обернулся на охотника: он еще сильнее натянул тетиву – и дал мне знак двигаться дальше. Едва сдерживая дыхание, я осторожно втиснулся в кустарник и раздвинул колючки. Раздвинул – и оцепенел. Слон стоял буквально в нескольких шагах от меня. Он стоял неподвижно, задом ко мне – как большой дирижабль, готовый для отлета в пункт назначения. И тоненький хвостик его струился между двумя огромными – как колонны в Римских храмах – ножищами.

Я обернулся в сторону Мухаммеда – укрываясь за деревом, он смотрел в мою сторону. И был слишком далеко, чтобы сделать хороший снимок. Все же я качнул осторожно рукой – чтобы он нажал на затвор фотоаппарата.

Я видел, как Мухаммед поднял камеру. Но щелчка, естественно, не услышал. Зато у слона слух оказался великолепным – потому что в следующий момент, поджав свой огромный хобот и всколыхнув вокруг себя воздух ушами, он издал негромкий, но такой низкий и трубный звук, что все вокруг завибрировало, будто кто-то нажал самую нижнюю клавишу на органе. Низкий, едва слышимый, но мощный звук отпружинил от земли – и нас с охотником как будто ветром сдуло! Мы мчались будто два спринтера на олимпийской дорожке. Японские шлепанцы сразу же слетели с моих ног – а охотник уже был босиком! – и мы неслись по высохшей, колкой как ежик, траве, не замечая ни колючек, ни веток, хлещущих по нашим лицам... До деревни было не меньше трехсот метров – мы их одолели, мне показалось, за несколько секунд. Сомалийский охотник мчался, размахивая своим боевым луком, не хуже любого чемпиона по бегу, и вряд ли кто-то на олимпийских играх, я думаю, смог бы составить ему конкуренцию. Но около деревни я все же оказался первым. Как Олег Яновский, когда мы бежали от бабуинов…

Мы перепрыгнули через колючий вал, окружавший деревню, – будто перелетели через него. А ведь ширина вала была рассчитана на то, чтобы его не одолел в прыжке зверь и не перешагнул слон. Вот, что такое скрытые резервы человеческих возможностей!... И, только оказавшись внутри заграждения, мы оглянулись назад. Позади никого не было: похоже, слон пуганул – а сам остался на том же месте, где и стоял. Или отстал: здесь же не олимпийский стадион. А может… Хотя... И где-то там должен еще быть второй слон, где-то чуть в стороне.

Минут пять мы смеялись над собой, как удачливые пациенты, сбежавшие из сумасшедшего дома. Потом увидели Мухаммеда: он стоял еще дальше – в самой середине деревни; и еще несколько охотников с луками и со стрелами – вокруг него! И мы с моим новым приятелем, показывая в их сторону пальцами, хохотали еще минут пять. А потом еще с полчаса всей деревней искали Омара с его машиной: потом он рассказывал, что когда услышал, как трещат кусты и деревья, не стал долго раздумывать – нажал на педаль газа и не отпускал ее, пока не оказался рядом с шоссе: чего ждать-то, если тут где-то еще и второй элефант бродит, а, может, и все стадо… Ведь слоны не уходят далеко от того места, где их спугнули. А товарищеская помощь – она ведь не только у людей.

…И теперь я иногда достаю свои фотографии – которые привез из Африки – и смотрю на тот снимок: черно-белый снимок, на котором можно различить верхушки каких-то кустов, клочок моей белой рубашки и часть кроны деревьев; между кронами этих деревьев виднеется спина большого – как стог сена на крестьянском дворе! – слона; но эту спину могу различить только я сам. Черно-белая фотография, которой я очень дорожу... Фотография чуть-чуть смазана. Похоже, что у Мухаммеда в тот раз все же дрожали руки – когда он делал тот редкий кадр. Или ноги.

Но теперь, когда я вижу по нашему телевидению документальные кадры – как в засушливые сезоны африканцы иногда отгоняют от высохшего водопоя слонов, – вот тут-то я и вспоминаю, как это непросто: подойти близко к слону. Не так это просто: подойти и камнем или стрелой попробовать отогнать слона от водоема, в котором воды не хватает на всех… Большое отчаяние для этого нужно

ПРОЩАНИЕ

Срок моего контракта заканчивался в сентябре. Как раз перед новым паводком…

Проводы мы сделали не в нашей квартире, за стеной которой была асатряновская квартира, – а у Мельниковых. Дом Мельникова – чуть поодаль, в стороне, и там спокойнее для нас, если мы будем громко галдеть.

Все были со своими женами: Толя Мельников, Олег Яновский, Володя Агеев, Жора Месрапян, Коля Ласточкин, Миша Хачатрян, Седов, Микляев, Сергеев, Шишов, я со своей Татьяной...

Мы собрались уже поздно – часов в восемь вечера. И до отключения света в домах оставалось часа два. Нужно было успеть управиться. И опять, как и тогда, в день отъезда Лукашова, стояла безлунная ночь. Все сели за стол, выпили-закусили, водки было мало, хотя был и коньяк, – и мы скоро перешли на «аленький». Полтора часа прошли как полторы минуты.

– Лена, – с чувством сказал Олег, когда до конца «светового» дня осталось уже немного. – Принеси-ка мне фонарик из дома: через двадцать минут отключат свет, но я чувствую, что мы с мужиками еще немного задержимся. Нельзя обрывать так сразу… Вредно для желудка.

– Никаких фонариков, – твердо сказала Лена.

– Ляля!

– Я сказала!

– Ляля...

Олег сам сходил за фонариком, и мы продолжили. Вспомнили тех, кто уже уехал с контракта, выпили за тех, кто приехал на их место – за Мельникова, за Агеева, за Ласточкина… За каждого в отдельности. Потом отдельно вспомнили Лукашова Володю и его Лидуню. И спели все вместе любимую Володину песню, которую он пел, ожидая долгими месяцами вызова на свою жену: про березовый сок. «И так же, как прежде, меня…» – поем мы каждый в своей тональности и не слыша друг друга. Кто-то плачет…

– Подождите, ребята, – сказал, вставая, Жора Месрапян. – Я схожу к нашим ребятам в генераторную, попрошу там, чтобы не выключали свет еще хоть с полчасика…

– Заодно посмотри, нет ли кого – там, снаружи! – под нашими окнами, – говорит Миша Хачатрян. – Не хлопай дверью, выйди тихонько.

Через минуту под окном раздается скрип песка под чьими-то ногами – и тяжелый топот отпечатывается в ночи вслед за тем, кого спугнул Жора. Топот такой, будто побежал жеребец, причем, очень в тяжелом весе.

Довольный Жора заходит в комнату, улыбается:

– Слышали? Как я его?

– Надо было догнать, – говорит Миша. – Хоть раз бы узнать: кто так бегает?

– Бесполезно, – говорит Жора. – Там так темно, что даже себя не увидишь. Ладно, я пошел к генератору. Ждите, я быстро.

Жора еще раз уходит, а мы молча сидим и ждем.

– Вряд ли, – говорит, наконец, Толя Мельников в сторону Миши Хачатряна. – Вряд ли Жора уговорит. Если ваши армяне не выключат свет по графику, вам Асатрян такую взбучку назавтра устроит…

– Так то – завтра, – говорит Миша. – Лишь бы сегодня не пришел. Но я думаю, не придет: ему же тоже хорошо, когда свет в доме.

Женщины начали подниматься со своих мест: нужно добраться до своих домов, пока еще светятся окна.

И в комнате остаются одни мужики. Не считая Гали Мельниковой, хозяйки дома.

– Предлагаю быстро – пока нет женщин! – по маленькой, – говорит Олег. – Кто-нибудь возражает?

Никто не возражает.

После невозражения мы закуриваем – и ждем. Минут через десять приходит Жора; мы еще раз не возражаем – и продолжаем ждать вместе с Жорой: выключат или нет.

– В любом случае у нас в запасе еще минут десять, – говорит Олег Яновский. – Но что нам делать целых десять минут – откровенно говоря, не знаю. Даже и не представляю… Предлагаю по третьей – а дальше поглядим. – Олег смотрит на наши лица, определяя степень трезвости. – А то слишком уж они маленькие, эти сомалийские стаканчики.

Это мы уже знаем. Сомалийские стаканчики меньше наших. Что ж, мы сдвигаем «маленькие» по третьей – и опять закуриваем. Все же любопытно: выключат в генераторной свет – или нет?

– Я вам по секрету скажу! – Агеев наклоняется к столу. – Я вчера в лавке четыре запасные батарейки для фонаря купил. – Он вытаскивает из брюк батарейки. – Сейчас свет потушат, генератор выключат – а мы с фонарем!

– Умно, – резюмирует за Агеева Олег. – Но сидеть здесь с фонариком… Надо на дамбу.

– Мужики, пока здесь светло, предлагаю тост за наших братьев армян, – предлагает Володя Седов. – Они хорошие люди.

Мы с удовольствием сдвигаем еще раз. Тост хороший.

– Олег прав, – говорит Агеев. – Если свет выключат, можно пойти на дамбу. Там никого нет, можно спокойно поговорить. Там нас не слышно отсюда. – Агеев вынимает из кармана четыре батарейки и вставляет их в фонарь. – А здесь, как только выключат, сразу «слухачи» под окнами встанут. Чего здесь сидеть-то, если даже не поговорить?

– Коля! – Олег наклоняется через мое плечо к Ласточкину и снижает голос до шепота. – Коля, возьми там еще пару бутылок! – Олег кивает головой в сторону коробок из-под бананов. – Я там про запас еще две бутылки с ромом запрятал! Личные сбережения! Знал, что не хватит.

– Твоя Елена уже взяла их оттуда, – также шепотом говорит Ласточкин. – Надо было в ванной прятать.

– Во, фанера, ай-яй-яй… – Яновский выбрасывает только что зажженную сигарету. – Неужели придется «аленьким» разбавлять?

– Ну, не знаю. Если пойти на дамбу, на воздух… Там, конечно… Как народ скажет.

Часы показывают начало одиннадцатого – свет продолжает гореть. Мы ждем подтверждения, выкуриваем по сигарете. Потом молча встаем, и кто-то из проектировщиков произносит еще один тост в честь армян, наших товарищей. И уже расслабившись, развалясь на стульях, продолжаем застолье. Можно опять вспомнить вслух о московских валютных «Березках», в которых можно купить все, начиная с голландского пива и заканчивая автомобилем. Взять там ящик-другой пива, к пиву – хорошей закуски, собраться где-нибудь на даче у Агеева – и наесться так, как мы мечтали наесться, сообразуясь с картинками на журналах-проспектах, которые мы рассматривали после обеда, лежа на своих кроватях под душным пологом. Купить в магазине – перед тем, как выехать на дачу Агеева! – хорошей баранины – и сделать там шашлыки! Ох, как хорошо под эти шашлыки… Ну просто оч-чень хорошо!

В одиннадцать тарахтение генератора обрывается; секунду-две в ушах позванивает от ворвавшейся в окна тишины, затем комнату наполняет звон цикад и перестук барабанов.

Агеев включает свой фонарик, и мы – все вместе, всем народом! – уверенно направляемся в сторону дамбы.

– Стаканчики не забыли? – спрашивает кто-то.

– Как можно!

На дамбе мы опять «добавляем», разжигаем костер, смотрим на черную гладь воды, добавляем еще раз… И – когда четыре новые батарейки, купленные Агеевым для своего фонаря, становятся старыми, – неспеша расходимся по своим домам.

Но перед тем как зайти на нашу веранду, мы с Олегом еще какое-то время решаем, не стоит ли посидеть еще немного и на нашей веранде? Втихаря, чтоб не услышал Асатрян и не проснулись жены.

– Сейчас я что-нибудь поищу, – шепотом говорит мне Олег. – Подожди здесь, не заходи туда. Ленка и Татьяна наверняка уже спят… Главное – не разбудить.

Олег приоткрывает дверь.

– Что-то ты быстро повеселел, – громко раздается голос Елены. – Татьяна, спроси у него, где твой муж. Олег! Мы тут не спим, а вы где-то болтаетесь? Я тебе сегодня что сказала?

– Ляля!

– Я сказала!

– Ляля!

– Я тебе сегодня сказала!

– Вот так, – Олег обескуражено оборачивается в мою сторону. – Такое мероприятие сорвалось…

На следующий день мы ехали опять по баскалии. В последний раз. Неслась навстречу асфальтовая дорога, тяжело взлетали с остатков падали отъевшиеся марабу, отбегали в сторону бабуины... Мои дороги, по которым я ездил на работу, остались в стороне; мы пересекли Джубу по бетонному мостовому перекрытию – и покатились по прямому, как стрела, шоссе в сторону океана. Замелькали справа и слева высокие пальмы, за пальмами – прореженная колючками кустарниковая саванна; мелькнули две-три сомалийские деревни с несколькими хижинами; метров за триста от дороги пробежали, завидев нас, два страуса… Пересекли экватор. Около турцентра шофер по привычке притормозил, но через минуту снова набрал скорость. Слева открылся океан – мой «дикий пляж», где хорошо побыть в одиночестве и раздумье. Но после того, как здесь едва не утащило большой волной жену Асатряна, – купаться на этом месте нам запретили.

…Опять замелькали высокие пальмы, мы въехали в «пригород» Кисимайо и завернули к медицинскому госпиталю, где работали по контракту несколько русских врачей. Надо было оставить там у знакомой докторши нашего мартышонка Джо.

Мартышка Джо жил у нас на веранде до самого конца, до последнего дня. С бабуином Чомбой пришлось проститься раньше: я отвез его на то место, откуда и взял – в манговую рощу, где обитало несколько бабуиньих семей… А откуда, из какой местности мне принесли малышку Джо, я не знаю. Дикие мартышки, которые обитали в бамбуковых зарослях возле дамбы, не принимали в свою семью никого из чужих. Мартышки вообще злее и агрессивнее, чем, например, бабуины. Бабуин – добродушный, неагрессивный, если его, конечно, чем-нибудь не взбудоражить. А вот мартышки… Несколько раз я спасал от них Джо, когда он неосторожно приближался к ним и они отсекали ему путь обратно. Пока я бежал на выручку, они успевали оставить на его хилом тельце множество кровоточащих ран – и заживали эти раны очень нескоро.

У нас с Татьяной давно выпрашивала нашего Джо одна русская докторша из Кисимайо. Она знала, что у меня скоро заканчивается контракт – и каждый раз, когда мы приезжали на автобусе в Кисимайо, подходила на пляже к Татьяне и уговаривала ее, чтоб я привез ей Джо в следующий раз. Но Татьяна никак не хотела отдавать Джо. Она привыкла к нему, а он к ней… Меня он обходил стороной – а к жене запрыгивал на руки, подставлял голову, чтоб почесала, и каждый раз пытался отыскать в ее волосах что-нибудь такое, что, бывает, ползает по шерсти и кусает. У моей жены не было шерсти – и не было того, что там прыгает и кусает. Но Джо это не смущало. Он старательно разгребал ей волосы и, время от времени, вытаскивал оттуда несуществующее насекомое, которое доставляет хлопоты мартышкам. И делал вид, что надкусывает зубами – чтоб, значит, морто.

Прощание с Джо оказалось более, чем грустным. Едва я выпустил его из коробки в квартире у докторши, он сразу все понял. Он понял, зачем его сюда привезли.

Оглянувшись вокруг и увидев чужих людей, он тотчас запрыгнул на руки к Татьяне, обхватил своими ручонками ее шею, прижался всем тельцем к ее груди – и зарылся мордочкою в волосах. Он, оказывается уже считал себя нашим ребенком. Меня – своим суровым большим папой, а мою жену – своей мамой, которой он мог довериться, которая кормила его, играла с ним и баловала его бананами… Мы просто не заметили, что он стал членом нашей семьи.

Хозяйка дома принесла манго, бананы, кусочки кокоса, пробовала взять Джо на руки – он еще крепче обнимал Татьяну, вытягивал свою шейку и пытался заглянуть ей в глаза. И когда ему это удавалось, его глаза начинали моргать и молить о прощении: может, он в чем-то провинился и все можно исправить? Он спрашивал своими глазами: зачем? за что? Оглядывался на меня – и у меня тоже искал поддержки...

Моя жена пробовала усадить его на кушетку – но едва ей удавалось сделать это, он тотчас снова запрыгивал ей на руки, обнимал за шею, опять заглядывал в глаза – и прятал свое лицо в ее волосах. Моя жена теперь была для него всем, что было у него в его жизни. И он понимал, что его хотят отдать кому-то чужому. Бросить, оставить – и уйти.

Тяжело было смотреть – смотреть на обоих, потому что плакали оба... Человеческий ребенок в таких ситуациях ведет себя по другому: плачет, кричит, брыкается... А у этого все было только в глазах. И они молили, плакали, просили – и блестели слезами. И всё.

Хозяйка стала искать веревку, чтобы привязать Джо к кушетке – и я вышел на лестницу. И с тех пор никогда больше не видел его, и ничего не знаю о его дальнейшей судьбе. Но вспоминать – до сих пор больно. И мне, и моей жене. Как мы бросили его – бросили живое существо, оставили одного в незнакомой семье... Все же непросто – отдать ребенка в чужие руки. Даже если этот ребенок – простая мартышка.

…Мы летели одним рейсом с Норой Налбандян. Жена Баграда улетала в отпуск, в солнечную Армению, чтобы показать там своим подругам хорошие фотографии на экваторе и оценить возможности ереванских комиссионок. Перелет был долгий, и Нора долго рассказывала что-то о своей жизни моей жене. А потом они обе заснули в своих самолетных креслах, а я еще смотрел вниз, надеясь увидеть сквозь облака хоть какую-то землю. Но всё внизу было слишком далеко. Где-то там, на земле, уплывали в небытие волны Индийского океана, пески Сахары; потом короткая остановка на севере Африки – и опять взлет и опять облака, и где-то под облаками – Средиземное море и его вздыбленные берега, облагороженные белыми колоннами разрушенных временем римских храмов; потом – просто облака до самой Москвы, до самого аэропорта.

В Шереметьевском аэропорту мы долго стояли в очереди на проверку привезенных из заграницы вещей. Нора стояла в очереди впереди меня и положила на стол перед таможенником небольшую бумажку. Я успел заметить там мою фамилию, но таможенник быстро перевернул бумажку и, быстро взглянув на Нору, пропустил ее почти без досмотра. Зато меня с моей женой мурыжил часа два… Нора – а, наверное, Баград! – они были уверены, что уж у меня-то, который мог умыкнуть из Сомали хоть целого слона, наверняка все коробки должны быть набиты слоновьем бивнем. Вывозить бивень из Сомали, естественно, запрещено. Но его можно распилить на плашки и рассовать по коробкам и чемоданам. Такие плашки – по тайным слухам! – можно было сбыть потом за хорошие деньги где-то у нас, в Союзе. В южных краях. И Баград – когда случалась возможность! – скупал бивень у охотников в Джелибе и потом резал его на станке в мастерских…

Но в моих картонных коробках, кроме кусков красного дерева, обрубков бамбука, высушенных кокосов и нескольких пачек американской жвачки, купленной для подарков друзьям, – ничего больше не было. Кроме, конечно, кримпленовых штанов и рубашек, платьев и юбок, накупленных в Кисимайо. И, конечно, мохера – мохеровых свитеров… Несколько раз таможенник перебирал мои вещи, раскладывал их на своем столе, вглядывался в каждый кокос, в каждый обрубок тяжелого красного дерева, ковырялся в бамбуке, разглаживал швы на моих кримпленовых брюках – а найти то, на что намекала в своей хитрой записке Нора, никак не мог. Таможенник не знал, что там искать, в моих вещах: ведь Нора написала только фамилию… Наконец, он обратил свой усталый взор на меня и на мою жену и грустно сказал: «Извините, но вам придется пройти личный досмотр.»

– Это как? – спросил я. – Раздеваться, что ли?

Таможенник заглянул в мой полураспахнутый пиджак. В пиджаке были письма – пачка писем, которые мне насовали мои товарищи. Обыкновенно, мы сдавали свои письма помощнику Асатряна по хозяйственной части, который раз или два в месяц ездил по делам в столицу Сомали и – заодно! – отвозил наши письма в консульство, которое пересылало почту дальше, в Москву. Но перед тем, как эти письма попадали в руки помощника Асатряна по хозяйственной части, их тайно – но не слишком тайно! – просматривали другие его помощники. На предмет грубых ошибок в правописании. Помощники вскрывали конверты над паром из горячего чайника – и всё там, в письмах, что так или иначе могло опорочить или бросить тень в сторону нашего начальника контракта, честно вымарывалось шариковой ручкой – с таким же цветом чернил, какими было и написано на оригинале. Или просто не посылалось никуда дальше. И потому…

– Что это у вас там? – хищно спросил таможенник, оттопыривая одну сторону моего пиджака и касаясь вздутой пачки с письмами.

Я объяснил. И произошло удивительное: он понял! Лицо его разгладилось, он поднял голову и сочувственно улыбнулся:

– Что же вы так? – Он кивнул в сторону Норы, которой уже не было. – Приезжаете с такими друзьями, которые вас… – Он едва заметно скривил губы. – А я тут стараюсь, чего-то ищу, трачу время. Смотрите, какая очередь скопилась за вами… – Он подумал. – Но чужие письма действительно запрещено перевозить частным лицам. И я их должен изъять. – Он еще раз подумал. – Бросьте их в почтовый ящик на выходе из аэропорта… Или чуть позже.

Я побросал свои вещи обратно в коробки, кое-как затянул их шпагатом, и мы с женой потащили наши коробки к выходу. Искать такси, чтобы довез до дома. В то время – а страна тогда называлась Союзом, такси было просто взять: сел – и поехал. А когда доехал – заплатил по счетчику. Тогда еще не было в Шереметьевском аэропорту толстомордых бандитов, работающих под опекой нового Московского «правительства» и официально грабящих всех, кому нужно добраться из Шереметьево до своего дома в Москве. До дома от аэропорта – минут сорок, а то и меньше. А цена… Цена в одно время была в сотню долларов. Но, говорят, иногда назначают цену поменьше. Снижают чуть ли не до пятидесяти. И рожи там у всех этих «извозчиков»… Но – всё официально. Недавно даже шлагбаумы поставили – чтобы никого просто так не пропустить. Ни внутрь, ни изнутри. Официальные рэкетиры в дорогих костюмах и белых рубашках с толстыми галстуками – это теперь наша визитная карточка. Визитная карточка новой, рыночно-реформенной страны. Лицо государства… А лица там, в Шереметьево, у всех одинаковые. И там, и здесь везде. Когда приезжаешь из заграницы и спишь первую ночь в своем доме на своей Родине – просыпаешься среди ночи и вскрикиваешь. Даже фамилию мэра не можешь вспомнить. И слово-то какое – мэ-эр. Будто другого слова нельзя придумать. Например, Главный по партии. Правда, вместо одной бывшей партии, теперь стало так много других партий, похожих одна на другую, как одна бывшая, что для пересчета их не хватает пальцев на руках и ногах всех избирателей, за голоса которых борется эта многоголовая, многорукая и многокарманная спрутопартия… Но это так, к слову. Слово – как воробей: вылетел – и как руками не махай, как карандашом не царапай, уже не выцарапаешь.

СОЗВЕЗДИЕ “ЮЖНЫЙ КРЕСТ”

Но чем больше проходит времени, тем острее воспоминания. И как не всматривайся летней ночью в небо, созвездия Южный Крест в наших краях не увидишь...

Да, Южный Крест не виден в северных широтах. И даже на экваторе он заметен лишь над самым горизонтом – маленький крестик, начертанный среди множества больших и малых звезд и созвездий. Но он очень красив…

На фоне громадного небосвода, пылающего ярче, чем у нас на севере – потому что звезды над экватором видятся настолько большими и яркими, что кажется, будто вы находитесь не на земле, а на какой-то другой планете, – на фоне этого звездного изобилия в безлунную ночь Южный Крест виден совсем невысоко над темным горизонтом, соединяющим два измерения: земное и небесное. Глаз отыскивает его в нужном месте, и ты впиваешься в него взором всех своих предков, для которых он был надеждой и ориентиром в безмолвных просторах некогда необъятного океана...

И, когда у меня случается подходящее настроение, я вспоминаю, как долгими ночными часами мы сидели с Олегом Яновским на нашей веранде, слушали непрекращающийся ни на минуту перестук тамтамов, стрекот ночных насекомых – и отыскивали в бездонном небе знакомые нам очертания. Иногда – особенно, если это было накануне выходного дня – мы сидели далеко заполночь, вспоминали историю древних времен, мечтали о том, как половчее истратить в московских «Березках» деньги, которые мы здесь заработали; пили кофе, и что-то еще, и Олег читал свои стихи – свои и чужие. Олег мечтал быть поэтом…

Небосвод медленно наклонялся к горизонту, и звезды, казалось, еще больше приближались к нам – или мы к ним! – а созвездия, которые мы только что запоминали по звездному атласу, уплывали в другие места небосвода, и на их месте возникали новые, которых было гораздо больше – и мы с Олегом гадали, что это, звезды плывут по небу, или в наших глазах стало двоиться от бесконечных кофейных чашек, в которые мы иногда подливали ром; ром на веранде, в теплой ночи, под звездами, да еще и под хорошую беседу – это еще один праздник в Африке. А россыпи звезд похожи иногда на сочные гроздья винограда, свисающие с веток под своей тяжестью и требующие немедленной переработки их в терпкое, хмельное вино. О сухом вине тоже помечтать было неплохо: в Сомали его нет, этого хмельного виноградного напитка…

А в лунные ночи, когда на небе сияла луна, звездный свет ослабевал – но не настолько, чтобы нельзя было так же счастливо сидеть на веранде глубокой ночью и потягивать крепкий кофе из маленьких чашек…

В лунные ночи красиво ехать куда-нибудь далеко на машине – только слышишь крики птиц да шуршание покрышек. В лунные ночи мне случалось ехать в Луг-Ганану, в самое пекло Сомали, на границу с Эфиопией, – и это тоже был праздник.

Красиво ехать на машине в лунную ночь по Африке. Но самое экзотичное в ночной дороге – когда вы попали в грозу. Смею уверить вас, что это вообще несравнимо ни с чем.

И я вновь и вновь вспоминаю свои путешествия в сторону Эфиопии – в тот период, когда наступал срок дождей, и нужно было проводить измерения на всех водпостах. Ночные грозы – в отличие от дневных, когда дождь часто не успевает достигнуть земли, испаряясь весь или отчасти, – ночные грозы в Африке чем-то похожи на снежные лавины в горах. Только вместо снега – вода, а вместо холода – приятная свежесть. Вы едете в ночи, фары выхватывают из темноты лишь небольшой участок дороги, и ваши глаза постепенно устают от монотонного и однообразного движения. Вы чувствуете по тяжести в воздухе, что сейчас может начаться гроза – но не знаете, пройдет ли она над вами или разразится где-то рядом. И вдруг толстый столб огня – такой толстый, что похож на телеграфный столб на расстоянии вытянутой руки! – ослепляет ваши глаза, и вы успеваете заметить, что он полыхнул прямо перед колесами машины, чуть впереди. И сразу же раздается грохот, от которого ваша машина вместе с вами и всем остальным, что в ней, – будто подпрыгивает на ухабе. Если ударить вас по голове кувалдой, это будет примерно то, что вы испытываете при первом ударе грома, если он разразился прямо над вами. Ощущение такое же – но без боли. Будто перед тем, как ударить кувалдой, вам успели ввести хорошую дозу обезболивающего. И едва вы приходите в себя, молния опять ослепляет вас, и грохот расколовшегося неба опять тяжело прибивает к сидению. И сейчас же сверху обрушивается потоп. Потоп – это слабое слово для обозначения того, что начинает происходить дальше; просто нет в человеческом словаре другого слова. Обрушивается потоп с такой мощью, что ветровое стекло автомобиля тотчас становится похожим на стекло скафандра, который вам надели на голову перед тем, как сбросить вас в Мариинскую впадину. Если шофер не успел нажать на тормоза, значит, вы еще продолжаете ехать – но только до тех пор, пока не врежетесь в придорожные кусты или кактусы. А если шофер успел затормозить – то хорошо, значит, у вас еще есть время проститься мысленно со всеми вашими родственниками, друзьями и приятелями. Но, скорее всего, у вас и на эту мелочь не хватит времени: при ночных грозах молнии сверкают так часто, что кажется, будто наступил конец света; каждый раз, как только столб огня ослепляет ваши глаза, вы инстинктивно пытаетесь втянуть голову в плечи – и в этот момент чувствуете чудовищный удар по макушке. Не знаю, что испытывают в это время сами мозги, но ваша черепушка потом долго звенит и гудит – как медный таз при ударе его поварешкой. А когда гул прошел – чувствуешь, будто ты только что родился: как ни крути головой – ничего в ней нет, ни одной мысли! Все стерто!

Нашего шофера, с которым мы ездили в верховья Джубы, звали Омар. Командира местной бригады гидрологов – Мухаммед. Его приятеля – Абдукадр. Я это точно помню сейчас, когда все давно уже позади. Но тогда – когда мы ехали вчетвером в первый раз из Джелиба в Эфиопию, чтобы там сделать некоторые гидрологические работы, – тогда мы долго не могли вспомнить: кто мы, откуда, куда едем и что нам там надо…

Но следует сказать, что и днем грозовое небо в Африке совершенно другое, чем в средних широтах. У нас грозовое небо – это, в лучшем случае, фронт грозовых облаков или одной большой черной тучи, и вы находитесь постоянно где-то под ней – вам просто некуда от нее деться. В Африке все по-другому. Когда в Африке наступает сезон дождей, земля не накрывается хмурым одеялом низко плывущих облаков и туч, где все непроглядно, скучно и сумрачно. В Африке в сезон дождей небо сияет синевой и солнцем – и лишь на далеких, полупрозрачных горизонтах вы видите, как неторопливо собираются в высокие шапки десяток-другой небольших кучевых облаков. Они не соединяются между собой, не образуют единого грозового фронта; они копят цвет и плотность каждое само по себе, потом долго висят над горизонтом, не закрывая его, – и вдруг на каком-то краю неба эти тусклые облачка превращаются в несколько тяжелых, нависших над землей грозовых туч – и у вас перед глазами начинает разворачиваться удивительное зрелище: то в одной, то в другой, то в третьей маленькой – издалека! – тучке начинают сверкать молнии, которые чертят зигзаги снизу вверх и сверху вниз, справа налево и слева направо, и пробивают облака насквозь, и бьют в землю; и синие занавеси потоков воды отрываются от нижних краев этих тучек и медленно оседают на землю – оседают, зашторивая голубое небо; и не каждое из них достигнет земли: некоторые испаряются где-то посередине, и вы это видите – видите, как дождевой водопад, не достигая земли, исчезает, и на его месте снова синеет небо.

Иногда весь горизонт пестрит черными грозовыми тучками, и в каждой из них сверкают молнии и льются на землю потоки воды – а вы стоите под чистейшим синим небом, на котором сияет солнце, и обливаетесь потом от несносной жары, удивляясь тому, что не слышите ни одного раската грома: слишком далеко от вас эти молнии, тучи и дожди...

Удивительны грозы на экваторе...

...И, возвратившись из Африки домой, потом долго вспоминаешь те места, где был, маешься душой, перебираешь пальцами кокосовые орехи и куски красного дерева, которые привез с собой – и смотришь-придумываешь: как бы ловчее, интереснее, красивее сделать из них какие-нибудь сувениры; и не можешь отыскать в себе фантазию, которая бы наполнила эти предметы одушевленностью, радовавшей бы души так же, как и твои воспоминания… И лишь постепенно, месяц за месяцем, год за годом отходишь своим внутренним взором от яркой экзотики экватора и снова привыкаешь к холодным зимам и мёрзким распутицам в межсезонье. И когда снова привыкнешь, начинаешь замечать то, чего нет в Африке: например, запахи лугов и многоцветье трав. В Африке нет запахов цветов и нет благоуханья трав. И нет самих цветов – ни нежных роз, ни фиалок, ни ромашек, ни великолепной майской сирени. Почему-то в Африке нет цветов – а те, что есть, так тусклы, что никак не подходят под наше слово – цветы.

Луга, поля, душистые весенние сады, просторы речек – вот то, чего в Африке нет, но что возбуждает душу – и наполняет жизнью и трепетом перед Создателем ее. И только тогда понимаешь, что не зря твои предки забрались сюда, поближе к северным широтам – где есть сразу все: и начало жизни, когда наступает весна; и жаркость лета, успевающая насытить тело солнцем; и обилие цветов, плодов и корнеплодов осенью; и часто хорошая, пушистая и задумчивая зима, бодрящая дух, когда ему скучно.

1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая