3 февраля 2011 года

Приехал в Кочановку почти три недели назад, с надеждой оправиться от городских шумов и соблазнов. Только растопил печку, как появился Саша Посметьев. Изрядно, так сказать, взлохмаченный, с раной над бровью. «Откуда это?». «Не помню, Петрович». Послал его, зачем надо, он скоро вернулся, налил стакан, выпил, закусил - и ушёл с подробнейшими извинениями. Похоже, Саша прижился в кочановской вольнице: работать не надо, служба в городской охране его не тянет, к должности шофёра-дальнобойщика уже пристроиться не удастся. Картошка в подвале есть, на хлеб заработает пилкой шпал на дрова, другим каким промыслом у деревенских. Там, кстати, на пилке встретил и Колю Михина, одного из оставшихся насельников по правую сторону деревни. Дальше его дома до Пятихаток, сказывали, был целый ряд ныне исчезнувших домов, но о них никто не помнит. Что удивительно. Неужели ни о ком из насельников тех домов уже действительно пропала память?

О тех, кто жил напротив, помним: мать с Эдиком Кросиковым, сыном исчезнувшего еврея: от роду, - как опасливо помнится, - скептик, ёрник, антогонист всякого начинания, а там, смотришь, - и критик устоявшегося порядка вещей. А об исчезнувшем ныне населении Пятихаток уже и нечего сказать: такой запредельно-дальний угол, - триста метров от родной хаты.…

Семейство Михиных… Отец участник войны, вместе с моей матерью получал «льготы»: в год три тонны пыльного мелкооптового уголька за полцены, побитую мышами крупу из пайкового набора, поздравительные открытки ко дню Победы - то ли от администрации района, то ли уж от самого факсимильного президента…

Отец Николая умер несколько лет назад, сестра его живёт и работает в Курске, своё жильё. Подпитки у Николая родительской не стало. А и раньше, - не старпёр же - подламывал то на машинном таборе, то на копке огородов, то на очистке выгребных ям по деревне. А главное дело – копачом на похоронах.

Нужно сказать – копачом на деревне может быть не каждый.

Во-первых, нужна физическая сила, молодой напор, в конце концов, - желание могилу докопать. Обряд похорон подразумевает обязательность всех предпохоронных «процедур», куда входит и копка могилы. Отдать эту «процедуру» на сторону нельзя, - не будут же копать могилу пришельцы из соседних сёл или из бездушно-нанятой похоронной фирмы из районного городка. Похоронить должны свои. Нынешние хилые потомки кочановских землекопов не вскопают и грядки под укроп – что говорить о таком серьёзном предприятии, как полнопрофильная могила… Зимой вообще приходится копать-долбить чуть ли не три дня: отогревать почву пылающими автомобильными покрышками, выплесками соляры. Остаётся надежда только на крепких хозяйственных «старичков», опытных в этом деле, таких, как Николай Михин. Но вот именно Николай Михин летом и не копал могилу для моей матери.

Я знаю, - не только потому, что у него были с матерью особые отношения: он мог у неё перехватить без отдачи и десятку, - а потому что, завернув летом на лавочку у палисадника, готов был плести с нею нескончаемые беседы, в которых так нуждалась мать. Это при том, что она его опасалась, и предупреждала Сашу о том, чтобы он с Николаем не был уж доверчивым. После того, как в омутном помрачении Николай сломал руку престарелому, по-овечьи безобидному дядьке Ваське «ЗИСу», отцу Саши – без всякого повода, в стихийной пьяной ссоре. По суду помирились, - но на деревне у всех осадок остался.

Как-то после полки огорода у матери Николай признался: «Знаешь, Борис, - жить давно не хочу. Как меня только земля держит… Надоело копать могилы. Кто бы мне выкопал…»

Между прочим, редко когда в мои просещения деревни за последние двадцать лет я видел его трезвым. Не верю медикам, что утвеждают, будто алкогольная зависимость сводит людей в могилу за семь-десять лет. Либо у Николая особая зависимость, либо его здоровья хватает на пятерых.

Однажды, под самогонную стопку, он открылся, рассказал о светлом в своей жизни…

Оказалось, - связано с армией. Там, в роте охраны, он вдруг завёл шашни со светленькой и наивной дочерью командира части, переросшие в чувство, которые поглотили все его существо. После демобилизации коллективная командирская интрига свелась к тому, чтобы разлучить молодых, готовых слиться в единое целое…. И судьбы не случилось.

Колька в молодости был неплох, мог считаться даже симпатичным парубком. Худое лицо, тощие скулы, твёрдые, очерченные губы, выдающийся, особо обрисованный, «фактурный» нос. Глаза его темны и, по Христовой примете, должны отражать душу. И правда, они почти уже не видят: рубил дрова, мелкая щепка отлетела в один глаз, от него стал пропадать другой…

Вечером я нагрел воды в алюминиевом баке, помылся в цинковом, залатанном по днищу корыте - поскольку баня у нас скончалась лет двадцать назад, с той поры, как отошёл от дел Волока Чуваков. Помыл полы, поджарил на плите картошки вместе с селёдкой, принял на грудь для чистоты. Включил компьютер, вплыл на цифровых волнах в бездны инета. Сперва позабавился, назначив себе общительный ник вроде «Пожирателя крапивы», и прошёл поседелым матёрым псом по разным сайтам, дразня мелких сявок, иногда поднимая в ответ и возмущённый лай.

Потом сел писать ответ на статью с неосторожным утверждением в интернете, что русских не существует. Очень она мне, эта статья, не понравилась.

И по истечению нескольких дней сложился своеобразный ответ, сочинилась то ли статья, то ли эссе, которое назвал

МЯГКИЙ, КАК СВИНЕЦ

Русских нет! Это радостное открытие сделал господин N . Столько, мол, в них кровей намешано: и финнов-угров, и меря, и веси, и татар, и монгол, что расовое, по чистоте крови, определение русских становится невозможным. Духовное единство, в которое другие народы включают общность веры и языка, у русских почти не выявлено. В храмы ходят всего пять-шесть процентов населения, да и нельзя же назвать их разговорным языком одесскую феню. Культурка какая-никакая, правда, была. Толстой там, Достоевский. Дягилев вот в Париже танцевал. Да и теперь у себя на льду пляшут, бывало. Психотип примитивен и неустойчив: часто по незначительным поводам русский выходит из себя и порывается расстрелять, повесить или вообще истребить другого. В остальное время впадает в уныние, плачет, кается, беспробудно пьёт и самоистребляется. И скажите теперь – где здесь яркость национальных черт, выделящих русских среди других народов, где «изюм»? Нечто расплывчатое, растекающееся по поверхности, не помнящее ни своей истории, ни отец-праотец…

Однако если бы русских и вправду не было, не выходил бы так из себя господин N , убеждая нас в несуществовании. И причин оспаривать такие утверждения у меня нет, дабы не давать хода сему ужасно неосмотрительному обвинению, да ещё и с опрометчиво-неверными посылками - но появился повод поразмышлять о своём.

Мне, родившемуся в деревне с негероическим названием Кочановка, на вопрос: «Ты русский, или нет?» приходилось шутливо отвечать: «Я кочановский!» (В разных документах писалось и пишется то Качановка, то Кочановка, что в глазах господина N лишний раз указало бы на эту самую «расплывчатость»; да ещё у нас используют и неправильное ударение: кочанОвский. Но в прежнем паспорте в графе «национальность» устоялась у меня нашлёпка «русский», и в таком же духе приходилось в жизни отвечать на сотни и тысячи анкет. А на недавней переписи, отдавая должное этим смешным анкетам, внаглую потребовал записать меня «великороссом»). Задающий вопрос уходил в задумчивость и начинал посматривать на меня с подозрением.

Я тоже иногда по утрам посматриваю на себя в зеркало с подозрением. Что-либо в духе, отдалённое напоминающее византийско-московские веяния, сыскать не можно. Ничего похожего в материальных чертах и на всечеловечество. Действительно, давно в роду отметились какие-нибудь вепсы, а то, может, и татарин проехался кривой стезёй, запитал своей кровушкой: черты лица расплывчатые, нос почти картошкой. Очень заботит других вопрос крови, крови же посвящены труды известных людей, как, например, книга Василия Розанова об особенностях понимания её тайны в среде евреев. Меня не знобит от этого «вопроса», поскольку уверен – он не главный… Замечу позже – почему.

Знаю, что у каждого человека, у каждой группы людей, у каждого племени есть своя правда, но есть и Правда, что выше остальных. Человек я негрубый, неконфликтный, - мне лучше пойти и сделать что-либо своими руками, чем спорить, доказывая правоту. Выпивать приходится – и даже не по праздникам. Да, главное: стараюсь не поддаваться острым переживаниям и не откликаться на отвлекающие действия посторонних сил реакциями, не сопоставимыми градусом накала с причинами переживаний. То есть, ищу бесстрастия… Что ещё?

Образование моё выше среднего, но ниже высшего. Литературный пехотинец, пробую что-то сочинять, некоторые даже читают всё это. И сейчас вот сижу пишу статью: понравится ли кому? – спорное дело.

…В осаждённой снегами родительской хате топлю печь дрянным пыльным ветеранским угольком, оставшемся в сарае от покойной матери, участницы войны, - сижу, пишу и думаю. К вечеру за темнеющим окном рассмотрел: прилетели откуда-то грифы-падальщики, переминаются на сугробах, косят огненным жёлтым зраком на окна дома. Ждут…

Я думаю о том, как на всех, пускай и в разной степени, действуют затверженные правила житейской мудрости: нельзя совать пальцы в розетку, уху надо хлебать холодной, чтобы не обжечься, не нужно спускаться по лестнице в подвал лицом наружу, нельзя и выходить после душа мокрой головой на мороз. Но есть ещё что-то, что даже не осознаётся, а существует в тебе как врождённый инстинкт, а не мудрость. Думаешь ли ты, что кочановский, вологодский, либо ярославский – ты ещё и русский. И с этим ничего нельзя поделать. Но не отвечаю «Я русский» потому, что чувствую, что назваться так, - значит понести груз. В том числе отвечать и за то, что русский, по глубинной сути, не национальность.

Начнусь издалека. Народ – это то, что народилось от праотец, – напластовывание потомков на исток рода. Крещён я был давно, аж в феврале 1950 года, на подворье храма Архангела Михаила в селе Густомой Льговского района, местным попом, о. Михаилом (Чефрановым) – помяни, Господи, его имя в царствии Твоем! - (а и крестили-то полузаконно бабка-старообрядка с безбожниками, своей дочерью, моей матерью, и отцом с его с подвыпившими братками-«свидетелями»). Но крещение дало мне основания со временем выработать в себе доблесть веровать Писаниям, а не измышлениям человеческим, и знаю потому, что праотец мой исходил из племени Иафета Ноевича. «И непоместительна была земля для них, чтобы жить вместе…» (Быт., 13, 6). Оттого началось на земле хождение, что тесно стало, и вместе уже не жить. После Потопа и вавилонского смешения языков побродяжка-праотец обнаружил себя выжившим на дне бывшего моря, которое зовётся ныне Среднерусской возвышенностью, и убедился, что забыл общее для всех тогдашних племён наречие, тот протоязык, на котором они общались. Вместе с тем забыл и случившуюся с ним предысторию. Что породило шатучие всеми сезонными ветрами идеи о происхождении ариев и всесветные догадки о начале славян. Как и чудаковатые измышления о руническом праславянском языке, на котором писали в Египте и Южной Америке.

Что случилось потом и почему человеческие пласты на истоке рода стали расслаиваться на колена и племена, различаться внешностью, языками и повадками – неизвестно. Это оттуда, из пластов рода, пошли две расы в одном народе, скрытно или явно враждующие вплоть до взаимоистребления. Змея вражды, брошенная между ними, вьётся до сих пор, шипит и скалит ядовитые зубы.

Если верна мысль, что Бог каждым народом думает о Себе в вечности, тогда народ начинает проявлять особинку и в том, что можно назвать историей, летописью его деяний, и в том, что является его коллективной памятью – в культуре. И нужно стало каждому роду нарабатывать новую историю, небиблейскую...

Недавно прочёл в одном из самых русских произведений запрошлого века, в «Герое нашего времени», лермонтовское размышление, связанное с незабвенным штабс-капитаном Максимом Максимычем, воином, пограничником в офицерском сюртуке без эполет, ставшем на кавказском краю пустынного мира – и как споткнулся. Оказывается, я сам думал об этом и не находил ясного выражения собственной мысли. Вот цитата:

« Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения».

Я называл это свойство пластичностью, ощущая её и в своих психических глубинах, а часто и в манере поведения. Похоже, пластичность - неотменимое свойство русского человека, важная примета его общей личности. И она же обратная сторона его бунтарского свободолюбия и отрицания всех и всяческих рамок.

Сижу, думаю. Значит, приноровление к чужим обычаям и манере жизни чужого мира до тех пор, пока эти обычаи и манеры сохраняют уподобление образу Божескому? И терпимость сверх этого. То, что мы назвали пластичностью, здесь выглядит, как терпимость ко злу, которое человек не может уничтожить! И что значит - прощать зло везде, где оно необходимо?! Где оно необходимо? Но тогда, значит – зло необходимо?

…Оно необходимо, поскольку не-обходимо, его нельзя обойти. И потому, что его существование не зависит от воли Максима Максимыча или моей.

Приноровление, переимчивость, подражательность. Уже и не знаешь – благо ли эта пластичность, или поруха. В русском городке, в котором асфальтирована лишь главная дорога, а на окраинных обочинах шалый от счастья порося купается в пыли, где протарахтят на джипах в год два иностранца – почти все вывески или на английском, или с подстрочником по-английски. Для кого, для чего? Чтобы всех убедить, что у нас есть «Манхэттен» (название киоска с канцелярскими товарами), или «Шаолинь» (кафеюшка с кухней, похожей на китайскую)? Достоевский посмеивался над склонностью русского человека «побыть немного испанцем», цитировал шутливые стихотворные каверзы Козьмы Пруткова на эти «сюжеты». Увлечённость стихийной модой, какие-то джапанские суши с перечнем из сотни приправ, кружки португальской капоэйры, восточных единоборств, миллионы любителей мексиканского самогона с солью…. А как делать домашний квас или мочить капусту с яблоками – забыли?

В языке более 80% заимствований со стороны, всех можем понять почти без перевода – тюрок, романцев, германцев… Но странное дело: язык не становится беднее, а наоборот, куда-то всё расширяется и расширяется, а это легкомыслие в переимчивости и вредного и полезного оборачивается всепониманием. Так, может, пластичность - дар, а не наказание?

Что думал бы и как бы себя вёл на месте Максима Максимыча, например, красноармеец Сухов из фильма «Белое солнце пустыни»? Уставший от внутригражданской рубки, он решил взять увольнительную и вернуться к своей любимой Екатерине Матвевне, на родину: что ж мне, мол, всю жизнь по этой пустыне мотаться?! В составе интернациональной бригады имени Бебеля? (Но хотя он уже и поостыл, постарел и пообтрепался, и белёсая его, просоленная потом гимнастёрка дошла до последней степени ветхости – а, слышно было, мотается до сих пор, хотя уже бригада сменила имя и состав). Кипевшие в пустыне мира страсти тогда не отпустили и потребовали от него заботы, в результате чего он вынужден был вплыть в чуждую ему по духу интригу с похищением людей. К чему русскому Сухову, однолюбу и романтику, этот сугубо «практичный» восточный гарем? За каждым скрытым паранджой лицом прелестницы он хочет увидеть человека, а в глаза бросаются их нежные животы и соблазнительные полушария. Он потом пришёл защитить соплеменника, таможенника Верещагина (вот ещё один тип русского человека, пограничника, способного приклонить бремена над пропастью, у края моря, и обустроившего на фронтирерском кордоне крохотный рай, согласный с государственными установлениями о порядке), но посмеивается над его мелкобуржуазной привязанностью к домашним павлинам.

Но с чего бы в этой ярящейся мирской пустыне возникла нужда в нём, красноармейце Сухове? А потому, что он – посторонний, чужой этому пустому миру, он воинский человек и живёт по уставу, он знает закон долга и он никем не лишён чести. И все хотят его использовать. И ласково вкогтившийся в него Восток со всей его чуждой Сухову по страстным чувствованиям структурой сознания, и с которым рано или поздно придётся размежеваться, ибо этот песчаный Восток не приручается, но продолжает жить согласно гибким и хищным свойствам своей натуры. И остальной порочный мир хочет припачкать его страстями, а люди – растащить на союзнические себе части и лишить внутренней сущности, в которой есть некий, прозреваемый зрителями, внутренний лад, осветленный сдержанностью в выражении чувств, то есть, бесстрастием – есть смирная сама в себе душа. А Сухов должен был лишиться её, должен был озлобиться - и стать одним из тех, прочих. Но на коротком отрезке показанной в фильме истории он явил собою это русское свойство – пластичность, поскольку до глубин понимал каждого человека, который встретился ему в пустыне, знал мотив его жизненного поведения (прелестниц вот только смущался), но поступил не как они все хотели, а как продиктовал ему долг. И в финале всё вышло по его свободному выбору: невинных защитил, кого нужно покарать, покарал, - и душу сохранил, и долг исполнил… Поймут ли его другие – Бог весть.

Сижу, думаю. Если обратиться к истории с красноармейцем Суховым, вспомним, что в гражданской смуте Российская империя начала плыть в своих границах, а некоторые национальные окраины уже отпали. Сухов действовал как раз в обстановке этого распада и стал центральным героем, «стягивающим» смысл сюжета. Ещё через несколько лет литое тело империи, за немногими исключениями, было восстановлено в образе Советского Союза. И в империи и в Союзе скрепляющим племена и народы цементным раствором, или точнее будет сказать – свинцовой рамой - оставался русский человек. Свинец – тяжёлый, мягкий, плавкий металл, блестящий на изломе, последствие истощения и распада радиоактивных элементов. Из него льют аккумуляторные пластины, пули и рамы витражей. Витраж - это картина из разноцветных стёкол, скреплённых свинцовой рамой с перемычками-окантовками вокруг каждого стёклышка. Чтобы подчеркнуть нежную, светящуюся как будто изнутри красоту цветного стекла, свинец окрашивают в чёрный цвет. Витраж устанавливался в проёмах храмовых окон, как правило, в католических церквях, но и в некоторых православных соборах, и содержал сюжеты на библейские темы. В миру витраж стал частью монументального искусства, по традиции и по свойствам своей довольно сложной технологии изготовления, продолжал исполняться хотя и не на библейские сюжеты, но по-прежнему на «высокие» темы. Имперская сущность России представляла собой - и до сих пор представляет - такой многоцветный витраж из многоплеменных «вкраплений», стянутый свинцовой рамой русской государственности.

Мне, кочановскому человеку, близка мысль фильма «Белое солнце пустыни» и свойственно ощущение, что показанное в фильме – не идеологическая сказка, не исторический миф, - а что так и должно было бы быть. И для русского сознания в этом фильме, помимо залихватской канвы-сюжета, было заключено и откровение: свинец-то свинец, но он - мягкий.

А поскольку история имеет склонность повторяться, проверяя и людей и государства на крепость и устойчивость, во времена нынешней смуты границы вновь поплыли. И могло случиться так, что российский витраж в огне гражданского пожара превратился бы отдельно в сплавившийся комом свинец рамы и отдельно – в груду битых, мутных, вспученных пламенем цветных стёкол. Чечня уже выпала. Когда чеченцы истребили и изгнали более 250 тысяч русских из левобережья Терека, то спустя несколько лет по поводам, в внешней видимости не связанным с этим изгнанием, Грозный со всеми, кто там был, сровняли с землёй. Его, правда, потом пришлось снова отстраивать. Всем известно, что русский человек не мстителен, однако миру было явлено нелишнее напоминание: свинец-то мягкий, но - свинец.

…Вспомнилась мне одна повесть моряка, классика английской литературы Джозефа Конрада, с детства не знавшего ни одного английского слова, поскольку являлся по исконному имени Фёдором Иосифовичем Коженевским, польским подданным Российской империи, а после разгрома польского восстания ещё и отсидевшим изгнание в Вологодской губернии. Проза не чуждая мне, славянские корни узнаются везде, где бывает явлено пристрастное отношение к внутреннему миру человека и с иронией описаны коммерческие «процедуры» - и перечёл его «Сердце тьмы». По этой повести Коппола снял фильм «Апокалипсис сегодня», адаптировав его события к периоду американо-вьетнамской войны. Американский полковник выходит, потягиваясь, из палатки: «О, как я люблю запах напалма поутру!»

… Так вот, Марлоу, рассказчик, капитан пароходика, путешествует по африканским побережьям, наведывается по заданию своей компании в станции-фактории, расположенные иногда глубоко в суше, ради чего приходится подниматься против течения рек, в поисках груза слоновой кости. Джунгли побережья заселены всяким сбродом и враждующими между собой людоедскими племенами, что не мешает капитану снимать и грузить в трюмы особо ценный для западной цивилизации туземный товар. И вот он встречается с неким сборщиком слоновой кости Куртцем (Куртц – «коротышка» по-немецки: это имя отсылает к образу Наполеона) в его резиденции. Она огорожена частоколом с насаженными человеческими головами, очарованные туземцы почитают Куртца как божество, носят в паланкине. В его окружении обнаруживается некий белокурый «русский», с «безбородым мальчишечьим лицом», как потом выяснится – сын архиерея Тамбовской губернии. Он с восхищением слушает речи умирающего от болезни Куртца, эти «манифесты» белого человека, «универсального гения» зла, призванного покорить дикий мир, а капитан Марлоу с презрением к этой болтовне видит в его образе жизни и его личности лишь обыкновенную алчность и воплощение чудовищных страстей. Похоронен Куртц был на обратном пути сквозь джунгли, в болотной грязи.

Учился же, верно, этот русский в приходской школе, зубрил Закон Божий, да, не закончив курса, сбежал из поповского дома, устроился в Одессе или Питере на парусник, как некогда сделал и автор повести, и канул в Простор, чтобы разведать его широту, «расширить кругозор». Тростинка ли он, ветром колеблемая? Пластичный даже не свинец, а пластилин? Или и его одолело конрадовское солнце этих безжалостных пустынь? Страшила ли его ложь этого мира, с привкусом смерти и гниения? Зачем ему, младенческому человеку «с лёгким сердцем» и круглыми голубыми глазками, людоедская наука, приправленная ядом куртцевых речений? Капитану он кажется загадкой, не поддающейся решению, он в глубине души ощущает что-то подобное восхищению и зависти к чистому, бескорыстному, непрактичному духу авантюризма, овладевшему этим человеком «без великих замыслов», к юнцу с лицом, в котором нет ни «одной резкой черты», - да, должно быть, лицом расплывчатым и неопределённым . Марлоу из всех опасностей, подстерегавших русского в этой пустыне, наиболее серьёзной, роковой даже, считал его экстатическую зависимость от Куртцевской демагогии.

Прощаясь с капитаном, он нагрёб себе в карманы патронов для мортиры, английского душистого табачку, попросил какие-нибудь ботинки – отставшие подмётки его обуви были подвязаны верёвочками. А главное, забрал и книжку, прихваченную Марлоу на одной из станций – она принадлежала русскому.

Ах, эта странная, захватанная пальцами книжка без обложки, любовно прошитая белыми нитками, с пометками русскими словами на полях – слова поначалу показались капитану непонятным шифром. Писал книжку старый английский моряк, со знанием дела толкующий о цепях и судовых талях – и эта книга даже в глазах Марлоу представляла нечто реальное! И вот выяснилось, кто же с таким тщанием и любовью изучал её, скитаясь в поисках слоновой кости для Куртца в джунглях, среди людоедских племён (Да ничего, бормочет он капитану, - они простые ребята), что само по себе на грани чуда, - кто оставлял на полях таинственные письмена. Неужели этот русский, должно быть, с бьющимся сердцем впитывая учение о ржавых якорных цепях и судовых талях, находя среди чертежей и диаграмм только ему понятный поэтический подтекст и великие откровения, - и расширял тем самым свой кругозор?

Он, он, родненький! Наш это человек...

Был среди людоедов, жизнь его висела на волоске, они его, может быть, даже полюбили, а потом… Нет, не хочется об этом думать. Нет же большего удовольствия для иных, чем съесть человека, которого любишь. Кто-то ужаснётся такой мысли, но только потому, что не попадал в «ситуацию». Его-то никто не любит – и не полюбит, поскольку в людоедском мире нет более уродливых отношений, чем перевранная любовь. Потому он от людоедов будет убегать, отбиваться и прятаться. Русский не будет: нормальные же, в общем, ребята, «простые», у них не бывает злого умысла.

Неимоверная ли это гибкость, озвученная Лермонтовым, или уж такая святая «простота»?

Но людоедский закон любви – не наш. Неслучайно русский проговаривается, что помирился с отцом. Может, он, « горевший… скромным и ясным пламенем», скоро обратит глаза на север? Скинет опрятный костюм из небелёного холста с яркими разноцветными заплатками, как на костюме арлекина, вновь оденет зипун, приноровится к зиме?

«Времени много», - сказал он капитану Марлоу. И исчез в джунглях.