|
1
За высоченною стеной —
на волю не пробиться! —
служил я,
парень молодой,
два года за границей.
С любимыми
два года врозь,
и никаких романов —
ведь женщин
видеть довелось
нам только на экране.
Два года
тяжких дум и снов
без радостных волнений,
без встреч, свиданий,
отпусков
и даже увольнений.
А за забором
вдалеке,
как тайна привлекая,
на родственном
нам языке
кипела жизнь чужая...
И надо же
тому совпасть,
такое и не снилось,
вдруг поездом
из части в часть
однажды повезли нас.
Дородный
замполит-еврей
наказывал нам строго —
достойно
честь страны своей
блюсти всем по дороге...
Да, не отечество моё —
страна,
скажу без шуток,
что можно пересечь её
всего лишь за полсуток.
Сопровождавший нас майор
не опекал особо —
позволил выйти в коридор:
— Без происшествий чтобы!
Другой страны
иная жизнь,
у ней свои законы.
Все сослуживцы разбрелись
по-двое по вагонам.
Приметив пани в уголке,
напарник мой,
смелея,
на чистом польском языке
повёл беседу с нею.
Из приграничных областей
товарищ тот был родом.
И разговор игривый с ней
катился полным ходом.
Потом сказал мне,
у окна
стоявшему бесстрастно,
что с нами
за часы она
ночь провести согласна.
Смутился я
и от стыда
готов был провалиться.
И от товарища тогда
решил я отдалиться.
И чтоб не принял
мой отказ
он за поступок подлый,
свои часы ему тотчас
я без раздумья отдал.
И поспешил я
в свой вагон
от этих приключений.
И вдруг я вижу —
то ли сон,
то ль яви с ним смешенье.
Готов поверить
в чудеса —
в окно, на самом деле,
любимой синие глаза
в мои глаза глядели.
Такие ж брови,
щёки, рот.
Такой же свитер серый.
Застыв, стою,
как идиот,
своим глазам не верю.
Улыбка светлая нежна,
знакомая такая.
На место, рядом с ней,
она
кивнула, приглашая...
Но понял я,
войдя в купе,
что я ошибся всё же:
у ней глаза поголубей
и возраст помоложе.
Хоть на меня
из-под бровей
взглянула тётка странно,
кивнув на место
рядом с ней,
спросил:
— Свободно, панна?
— Так, так! —
был радостен ответ.
Её глаза сияли.
На родине мне —
то не секрет —
так рады не бывали...
Я рядом сел.
Её плечо
вдруг моего коснулось.
И, незнакомые ещё,
мы с ней переглянулись.
И чтоб направить
разговор
в естественное русло,
сказала мне,
взглянув в упор:
— Я говорю по-русски.
Вас как зовут?
— Меня — Иван.
А вас?
— Меня — Тереза...
Певучий голос
волновал
известным полонезом...
— А едете куда вы?
— В Бжег,
в гимназии учусь там...
И сердце участило бег
от радостного чувства.
— А вы куда?
— И я туда! —
невольно выдал тайну.
Не разрешалось
нам тогда
о том болтать случайно.
Два пассажира,
кроме нас,
в купе вагона было:
та тётка странная, как раз
и старичок премилый.
Интеллигентно
был одет
и взгляд такой безгрешный.
Улыбку пряча в бороде,
на нас смотрел он нежно.
А женщина, наоборот,
за нами бдила строго.
И хищно ощеряла рот,
когда я панну трогал.
— То ваша мать? —
толкнув рукой,
у панночки спросил я.
— Не-не! —
Уйти в вагон другой
она вдруг предложила...
Друг другу милы.
В чём вина?
Не знаю, что со мною:
её страна,
моя страна —
незримо за спиною.
Она — хозяйка,
а я — гость,
и между нас — граница.
Когда окажемся
мы врозь —
друг к другу не пробиться.
О, разговор
влюблённых глаз!
Касаний нежных речи.
Ведь в первый
и последний раз,
быть может, эта встреча.
И случай
редкостный такой
уже не повторится.
К щеке прижалась
вдруг щекой —
и рухнула граница.
В вагоне лишь она и я,
и мир растаял странный.
Я ей:
— Любимая моя!
В ответ мне:
— Мой коханый!
Являли губы, руки, стан
её в любви искусство.
И то, что мы
из разных стран
лишь распаляло чувства...
О, как стремителен
был бег
колёс, стучавших нервно.
— Ой, Ваня,
скоро будет Бжег! —
очнулась панна первой.
— Я всё равно
тебя найду! —
твердит она, целуя.
И чувствую
я, как в бреду,
пред ней вину большую.
Пытаюсь тщетно я унять
в груди серцебиенье.
И в свой вагон
пора бежать...
— До встречи!
— До видзення!
А за окном
уже вокзал.
В моём купе кошмарно.
Майор зловеще проворчал:
— Подзагулял ты, парень!
Схватил я
вещмешок скорей.
Тут друг задал задачу:
— И твой бушлат
я отдал ей
к твоим часам впридачу.
Изношен и испачкан мой,
а твой — совсем
как свежий...
Я оборвал его:
— Не ной!
Семь бед — один ответ же...
Тягач нас
у подъезда ждал.
Забравшись в кузов резво,
глазами я в толпе искал
её, мою Терезу.
Вдруг слышу я:
— Иван! Иван! —
Через толпу-помеху —
спешит она...
И вдруг туман:
тягач взревел, поехал.
К кабине я:
— Постой! Постой!
Ведь там она — Тереза...
Тут старшина:
— Ты кто такой? —
меня вопросом срезал.
Поникнув,
я на место сел
и всё смотрел с тоскою,
как панна посреди шоссе
махала мне рукою...
Тот старшина
был солдафон,
дотошнейший на свете.
Отсутствие
бушлата он,
конечно же, заметил.
Приказом по полку
приезд
отмечен был без шуток:
и угодил я
под арест
тогда на десять суток...
Негоже
службу начинать
с губы* на новом месте.
Но если правду
здесь сказать,
то рад я был аресту.
Побыть с собой наедине
тогда хотелось очень.
Ещё бурлило всё во мне
от той бессонной ночи.
Сиянье глаз
и нежность щёк
вновь вспомнить
сердцу любо.
И сладость губ её ещё
мои хранили губы.
И всё ж поступок
тот понять
тогда я был не в силах —
ну почему она меня
с собою пригласила?
Не наважденье ли она?
Ведь так на Ту похожа:
глаза, лицо,
как Та, стройна,
чуть только помоложе.
А может быть,
судьбы игра,
мечты явленье давней.
Ведь первая любовь была
лишь из одних страданий...
2
Военный городок полка
был немцами построен.
Стена вокруг же —
на века! —
два метра высотою.
Поверх стены
ещё на метр
колючая ограда...
Тут крылья надобно иметь,
чтоб упорхнуть куда-то.
Стена была брони сильней,
раствор здесь много значил,
коль пушечный снаряд от ней
отскакивал, как мячик.
Нашёлся всё-таки смельчак:
влюбившись в польку очень,
дыру в стене,
не зная как,
проделал за две ночи.
Хлопот начальству
он потом
доставил, ох, немало.
Дыру заделывали днём,
к утру опять зияла.
Заделывали кирпичом,
бетоном высшей марки.
Но всё ей было нипочём,
дыре напротив парка...
Всё это правда,
не враньё,
и не какой-то опус.
И называли все её
тогда «Окном в Европу».
Не раз, беснуясь,
комендант
дыру мазутом мазал.
Хотел по пятнам он узнать,
кто через дырку лазал.
Опутывал притом её
и цепкою колючкой,
но оставались от неё
лишь только закорючки.
И даже командир полка
поклялся поначалу,
что он изловит смельчака
во что бы то ни стало.
Три ночи он дежурил сам,
без сна, в глухой засаде.
Вдруг видит,
чья-то по кустам
крадётся тень к ограде.
Полковник тут
как гаркнет:
— Стой!
И — вслед за ней нелепо.
А парень — в дырку головой,
и был таков, как не был.
Бежать к ближайшей
проходной
уж было бесполезно,
и командир
вслед головой
в дыру рванулся резво.
Полковник
то не рассчитал,
что был он очень тучен.
В дыре, как боров,
он застрял,
в мундир впились колючки.
Назад он
выбрался с трудом.
Его трясла горячка.
Весь новенький
мундир на нём
был порван и испачкан.
Он по тревоге поднял полк.
Пугая всех оскалом,
до самого утра, как волк,
сбежавшего искал он.
Напрасно изливал он жёлчь,
ругался нецензурно.
Его обидчик в эту ночь
по кухне был дежурным.
Расчёт солдата, так сказать,
здесь оказался точен.
Никто не стал его искать
на кухне среди ночи...
Чтоб с самоволками
в полку
покончить непременно,
был выставлен
на том углу
охранный пост трехсменный.
И всё ж к дыре той
вновь и вновь
прокладывались тропы.
Возникла
не одна любовь
через «Окно в Европу».
3
И как ей удалось меня
найти здесь, неизвестно.
Вдруг с главной
проходной звонят:
— Стрелков,
к тебе — невеста!
Мечтать о встречах
и любви
с Терезою не мог я.
Контакты
с местными людьми
здесь пресекались строго.
А не подвох ли —
тот звонок
иль чья-то шутка злая.
Всё ж к проходной я
со всех ног
бегу.
И замираю.
Я, видно, в переплёт попал:
у самого подъезда
стоит какой-то генерал,
а рядом с ним — Тереза.
Чеканю шаг,
не прячу взор.
И всё ж я с шага сбился...
— Товарищ генерал-майор!
Сержант Стрелков явился...
Окинув с головы до ног,
сказал он мне, смакуя:
— И чем околдовать
ты смог
красавицу такую?
Майору ж — он,
без лишних слов,
визит свой завершая:
— Я отпуск до шести часов
сержанту разрешаю...
И вот по городу идём
мы, радость скрыть
не в силах.
— К командующему
на приём
неделю я ходила.
Всё не хотели допускать —
знать, думали дурное...
И слушая её рассказ,
я всё никак
не мог понять,
творится что со мною.
В неведомую высь маня,
во мне звучали трубы —
такая девушка меня,
меня, солдата, любит.
Мы с ней идём —
в руке рука,
как птицы,
невесомы.
И с улицами городка
меня она знакомит:
— Ты видишь дом
красивый там,
то общежитье наше.
Но не пускают
в гости к нам
и польских хлопцев даже...
Был удивлён,
узнав от ней,
тогда я беспредельно,
что учат в школах их
парней
и девушек отдельно...
Прошу Терезу рассказать
о жизни прошлой, близких.
Её лучистые глаза
погасли, словно искры.
Он был нерадостен, рассказ,
моей подруги юной:
— Я в сорок первом...
родилась,
как раз тогда, в июне...
Родители?
не помню их...
Они врачами были.
В концлагере моих родных
фашисты погубили...
А я у тётушки росла,
как будто дочь родная.
Недавно тётя умерла...
Теперь совсем одна я...
Теперь совсем...
я сирота... —
сорвался панны голос.
И складка
горькая у рта
вдруг пролегла от боли.
— Прости, Терезонька,
прости,
о злом не думал даже... —
и панночку
прижав к груди,
ей плечи тихо глажу.
Будь проклята
она, война —
несчастие планеты, —
бедой не обошла она,
знать, никого на свете...
...Заставить время
топать вспять
и даже задержаться
бессильны мы.
И вот опять
нам надо расставаться.
В глаза друг другу
веселей
смотрели мы, чем прежде.
Что встретимся
ещё мы с ней,
теперь была надежда.
Дыру в ограде показав,
забавно и подробно
Терезе байку рассказал
я про «Окно в Европу».
Разлуки миг
и ныне был
он самый неприятный.
До общежитья проводил
её,
а сам — обратно...
На КПП седой майор,
дежуривший по части,
завёл со мною разговор
о девушке и счастье:
— Конечно, очень хороша
сама собою панна.
И кажется её душа,
как родничок хрустальный.
Я верю, что на всё, любя,
пойдёт она, сорока.
Но с выездом в Союз тебя
такая ждёт морока.
Поверь мне,
старому, поверь,
смирись с своей судьбою —
ведь иностранку
офицер
не волен взять с собою.
Двенадцать лет
служу здесь, брат,
да вот не помню только,
Когда хотя б один солдат
жениться смог на польке.
Хорош ли, плох —
не нам судить —
закон на всех даётся.
Но если браки разрешить,
такое здесь начнётся... | 4
И как нарочно, той порой
такое приключилось,
что из гимназии,
из той,
Тереза где училась,
директор панну привела,
брюхатую, на сносях.
К лицу ей присказка была —
живот уж выше носа.
Призналась
панночка ей в том,
стыдясь такой напасти,
что был виновником во всём
солдат из нашей части...
Наш командир,
построив полк,
махнул рукой:
— Ищите...
Насторожился полк,
примолк
от этого событья.
Держа за руку, повела
вдоль строя панну дура.
Как унизительна была
вся эта процедура.
В глазах у той
блуждал испуг
и отрешённость даже.
И стало боязно —
а вдруг,
вдруг на тебя укажет.
Тут десять суток на губе
покажутся курортом.
Припишут запросто тебе
скандал международный...
Ещё такую тишину
я никогда не слушал.
Ведь каждый
чувствовал вину
за тот наглядный случай.
Пригожа, молода, крепка.
Будь то у нас под Тулой,
вину признавши, полполка
тогда вперёд шагнуло б.
Вдруг смена
в ней произошла,
очнулась панна будто,
с улыбкою произнесла:
— Нема Петруся тута.
И утерев припухший нос,
повеселела взором:
— Он на руках меня б унёс
от этого позора!..
Виновника и след простыл —
служить ему в пустыне.
Он очень панночку любил,
она его — взаимно.
Когда узнал,
что ждёт она,
счастливая, ребёнка,
пошёл с надеждой
в штаб полка,
признался в деле тонком.
Но разговор
был краток тут,
смотрели, будто волки:
— Ты, негодяй,
пойдёшь под суд
за блуд и самоволки.
Была расправа коротка
над рядовым солдатом,
и той же ночью из полка
отправили куда-то...
«Нет человека —
нет проблем!» —
девиз давно известный.
К далёкой Кушке насовсем
Пётр ехал под арестом.
Не веря злой своей судьбе,
писал он письма милой.
В архивы, видно, КГБ
они все угодили...
Затем последовал приказ
суровый и особый...
Заделали в стальной каркас
спецы «Окно в Европу».
Напрасно было к комполка
мне с просьбою соваться,
чтоб разрешил, хоть изредка,
с Терезою встречаться.
И только лишь майор седой —
знать, не боялся риска —
передавал он мне порой
любовные записки.
И видя, как терзают нас
разлучные страданья,
в своей дежурке он не раз
нам разрешал свиданья.
Хоть он благоволил ко мне,
но я признаюсь честно —
хотелось мне наедине
побыть с любимой вместе...
5
Командующий наш,
опять
учтя Терезы рвенье,
к девчатам
Новый год встречать
вдруг отпустил —
часов на пять —
всё наше отделенье.
Ребята рады
в первый раз
увидеть панн прекрасных.
Без чарки только
вот для нас
и праздник-то
не праздник.
Не знаю я —
откуда, как, —
но к вечеру приличный
на тумбочке, раздув бока,
стоял графин «Столичной».
Когда же
в первый-то стакан
напиток крепкий лился,
вдруг в комнату
наш капитан
поздравить нас явился.
Мы замерли.
Тут Пётр Мосол
нашёл нежданный выход:
к стакану смело подошёл,
не морщась, водку выпил.
За ним вослед
сосед Петров
приблизился к графину
с глотком единым, как ситро,
он чарку опрокинул.
И так поочередно шло.
Вдруг голос капитана:
— Налей-ка ты
и мне, Ершов,
водички полстакана.
Налил Ершов,
подал стакан.
Застыли тут мы снова.
Хоть поперхнулся капитан,
но не сказал ни слова...
Не знал, что будет
встреча та
для нас последней встречей.
Хотя, как светлая мечта,
начался этот вечер.
Когда вошли
в банкетный зал,
невольно каждый ойкнул.
Никто из нас
ведь не видал
девчат красивых столько.
Полсотни юных
светлых глаз
на нас глядели дерзко.
Остановились мы, смутясь.
Аж защемило сердце!
Тут положение спасла
ведущая их — комик, —
рассаживать нас начала,
с соседками знакомя.
Была она из всех одна
в костюме маскарадном,
и шутки сыпала она
и весело, и складно.
— За нашу дружбу! —
первый тост
так прозвучал знакомо.
И вскоре в зале
каждый гость
почувствовал, как дома...
На каждого тогда из нас
пришлось по две девчонки.
Хотя коробили подчас
короткие юбчонки,
естественней и смелей
ребята становились.
И вот уж песня-соловей
над столиками взвилась.
Потом сошлись
в широкий круг
танцоры, музыканты.
Такие тут открылись вдруг
природные таланты.
Ай, Ерохин! Ай, пострел!
Помахивая шляпой,
он «Вдоль по Питерской»
нам спел
не хуже, чем Шаляпин.
А Воробьёв
пошёл-пошёл
вприсядку в пляске нашей.
И рюмками звеня,
весь стол
приплясывать вдруг начал.
И панночки, прервав галдёж,
запели «Каролинку».
Задором был мотив похож
на русскую «Калинку».
Я песню слушал — хороша!
И думалось, однако —
как ни делили б нас,
душа
славянская одна-то...
...И я читал свои стихи
о Родине, о дружбе.
Стихи, знать,
были неплохи —
их приняли радушно.
Ну, а когда я о любви
прочёл, волнуясь, строки —
тут панны на стихи мои
слетелись, как сороки.
А с поцелуями когда
две панночки полезли,
от нападения тогда
спасла меня Тереза.
— А это уж
позвольте мне! —
подружек оттеснила
и в полутёмный кабинет
меня втянула силой.
На дверь набросила крючок,
нам не мешали чтобы.
И на диван,
как будто в стог,
смеясь, упали оба...
Обычно я наедине
с девчатами был робок.
А тут взбрело
в башку вдруг мне
раздеть мою зазнобу.
— Я зараз! —
мигом поняла
она моё желанье.
Как будто танец начала
ожившим изваяньем.
Но фоне светлого окна
сняла она одежды.
О, как божественна она!
А я такой невежда...
Смотрю на бюст её тугой,
на светлые румянца...
Так близко девушку нагой
не видел я ведь раньше.
От этой юной красоты,
ещё не смятой жизнью,
ошеломлённо я застыл,
до боли пальцы стиснув.
Не раз с мальчишества мечтал
я о таком мгновенье.
А тут как будто кто сковал
назло мои движенья...
Что делать дальше,
я не знал,
простой парнишка сельский.
Нагого тела белизна
моё терзала сердце...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Казалось, лебедем плыла
она в свеченье зыбком.
И так загадочна была
во тьме её улыбка.
И мне неведомый обряд
в молчанье совершая,
плыла ко мне моя заря,
доступная такая...
Её колени я обнял,
целую неумело.
— Люби меня, люби меня! —
ко мне прижалась телом.
И жар неведомый огня
во мне от ног до чуба.
— Люби меня, люби меня! —
её шептали губы.
Объятья крепче,
и, пьяня,
всё дольше поцелуи.
— Люби меня, люби меня! —
вся плоть её бунтует.
Готов, желанье не гоня,
ворваться в мир запретный.
— Люби меня, люби меня! —
шепчу я ей ответно.
Но в этот миг такой испуг
смешал мои желанья.
Возникла перед взором вдруг
беременная панна.
Стремлюсь я овладеть собой,
вернуть рассудок трезвый.
— Коханый! Милый!
Что с тобой? —
встревожилась Тереза...
Чтоб не обидеть панну, так
толкую осторожно,
что делать этого никак
до свадьбы нам не можно.
И об обычаях своих
рассказывать ей начал,
что панны честь для молодых
у нас так много значит.
Законы эти и сейчас
у нас суровы очень —
выносят людям напоказ
постель от брачной ночи.
И коль невеста нечестна,
позору быть такому,
что от стыда тогда она
готова даже в омут...
И если хочет,
чтоб у нас
сложилось всё, как надо,
придётся потерпеть сейчас,
сберечь себя до свадьбы...
Тереза сжала кулачки,
и, изменясь обличьем,
вдруг прошептала:
— Ой, яки
недобже, зле обычай!..
— Я знаю, милый,
что тебе
жениться здесь не вольно.
Но рада я своей судьбе,
и ею я довольна.
И то, коханый, поняла, —
видать, ты вспомнил Ядю.
Она недавно родила,
и так сыночку рада.
Я знаю, что под суд попал
Петрусь безвинно, видно.
Война прошла,
а правят бал
опять одни лишь злыдни.
Была, я знаю, у тебя
любовь в России тоже.
И девушка была твоя,
знать, на меня похожа.
Но, видимо, тебя она
так мало полюбила,
не удосужилась узнать,
какой ты нежный, милый.
Откуда это знаю я?
Не бойся — не колдунья.
Ты именем её меня
не раз назвал в раздумье...
— Глаза людские —
окна душ.
Есть — форточки,
есть — щели.
Твои — как неба синь,
к тому ж —
открыты до предела.
Наивны, как родник, чисты.
В них всё, как на ладони.
Пленил меня глазами ты
при встрече той в вагоне.
Ты так влюблённо на меня
смотрел в тот в первый вечер.
Рванулось всё во мне, звеня,
тогда тебе навстречу.
Ты был расстроен.
Как луна,
печальны были очи.
И поняла я, что нужна
тебе я очень-очень...
Дивлюсь, откуда
вдруг у ней,
у семнадцатилетней,
такое знание людей
и дум моих заветных...
— И то понравилось, родной,
что ощущала я с тобой
не русской и не полькой,
а лишь любимой только.
Друг друга понимать смогли
с той встречи до последних,
как будто мы с тобой росли
на улицах соседних.
Как я тебе была нужна,
ты так же стал мне нужен.
Но как у птицы два крыла
покамест наши души.
Хочу я быть твоей, тобой —
душою, телом, словом.
И участь Яди, милый мой,
я повторить готова...
— Люби меня,
прижми к груди,
целуй, терзай и мучай.
Ведь ждёт нас,
милый, впереди
разлука неминуче.
Пойми меня,
мой дорогой,
что за любовь наградой
твоя кровиночка со мной
всегда ведь будет рядом...
Что делать?
Как тушить пожар,
чтоб не обидеть гордость?
Её за плечи крепче сжав,
я заявил ей твёрдо:
— Нельзя, любимая, нельзя.
Поверь, мне тоже трудно.
Ну как потом тебе в глаза
смотреть я, подлый, буду.
А вдруг случится,
что мы врозь
окажемся с тобою.
Не вынесу я, чтобы рос
ребёнок сиротою...
Ты так красива, молода,
о будущем подумай...
— Как ты, любимый,
никогда
другого не найду я...
Раздался в дверь
условный стук,
негаданный, вестимо.
Пора идти.
Тереза вдруг:
— Побудь ещё, любимый.
Мы больше, Ваня, никогда
не встретимся с тобою...
Её, дрожавшую, тогда
пытался успокоить:
— Верь, завтра на приём схожу
я к командиру тоже,
о наших чувствах расскажу,
а вдруг он нам поможет.
Не выйдет здесь,
в Москве добьюсь
согласия на брак наш.
Я всё равно
к тебе вернусь,
коханая, обратно...
6
Исполнилась уже тогда
её догадка точно.
Переводили навсегда
в Союз
наш полк досрочно.
Напрасно с просьбою своей
к начальству обращался.
Всем дерзким
мой запрос о ней,
о панночке, казался.
Мне больше
не пришлось видать
моей любви отважной.
С майором смог
лишь передать
ей адрес свой домашний.
А через день был дан приказ —
грузиться в эшелоны.
И на восток помчали нас
товарные вагоны...
О, сколько ей я написал
и писем, и открыток.
Как будто в пустоту их слал,
в ответ — молчаньем пытка.
Ни слова не было от ней,
кому казался принцем.
«Нет человека —
нет проблем!» —
давно известный принцип...
Когда уволился в запас,
в Москву попав проездом,
я начал обивать тотчас
высокие подъезды.
О, сколько унижений в них
я испытал, наивный:
прочь гнали из одних,
в других — смешок противный.
Лишь в МИДе
женщина одна
сочувственно спросила:
— Она вам кто?
— Жена она.
— Ребёнок есть у милой?
— Ребёнка нет.
— Тогда вопрос
решить мы ваш не сможем...
И горько стало мне до слёз,
что панну обнадёжил...
Уже женатый, раз зимой
гостил я в доме отчем.
Вдруг мама подаёт письмо.
Такой знакомый почерк...
«Тереза!» —
через десять лет
всплыло коханой имя.
Я осторожно
вскрыл конверт.
«День добрый, мой любимый!
Конечно, ты женат давно,
и есть, наверно, дети.
Мне сердце глупое, — оно
поведало об этом.
Когда уехал, поняла —
ты дорог мне, хороший.
О, как я от тебя ждала
хоть весточки короткой.
Но догадалась я сама,
что дело скверно очень,
когда послала три письма
с уведомленьем срочным...
...Потом окончила ин'яз,
служила в «Интуристе».
С какой надеждой
каждый раз
гостей смотрела списки.
Читала русские листки,
газеты и журналы.
Искала в них твои стихи.
А ты как в воду канул...
Когда уехал ты, обет
дала себе суровый —
лишь только
через десять лет
я выйду за другого.
И вот я замужем...
три дня.
Муж — лётчик,
он — военный.
Безумно любит он меня,
скажу я откровенно.
Он очень на тебя похож,
лишь ростом чуть повыше.
И всё же,
свой портрет ты всё ж,
пожалуйста, мне вышли.
Я стала
забывать твои
черты.
Хочу, чтоб взглядом
в минуты трудные мои
ты был со мною рядом.
Прости меня,
что в жизнь твою
опять без спросу лезу...
За всё тебя благодарю,
всегда твоя Тереза...»
1962—1964, 1994 г.г.. |
Сборник стихов Владимира Конорева «Я вас любил» во многом необычен. Поскольку посвящён самому главному — любви. Да и трудно сказать «посвящён», если все тонкости любви, — от почитания женщины до страстной тяги к ней — поэтом изведаны, пережиты, пропущены через душевные «фильтры», ощупаны бережными прикосновениями сердечной памяти. Свою лирическую личность поэт ввязывает в перманентное состояние раненного любовью: 