ГОНЕЦ ОТ БЕЛОВОДЬЯ
Памятное слово по Александру Ороеву

В курской деревне Кочановке подо Льговом, где я провожу лето, часто пропадает сигнал. Открыл на мобильнике запоздавшее сообщение о звонке от Веры, дочери давнего своего знакомого, журналиста, прозаика Александра Ороева, перезвонил ей. Новость оглушила. В состоянии депрессии отец оставил на электронной почте последнее сообщение литинститутовскому товарищу «Прощай. Ухожу», покончил с собой из охотничьего ружья и был похоронен на новом Льговском кладбище...

В новом для него положении Саша находился более двух лет, а последние полгода почти не спал, держался на таблетках. Его жене после инфаркта требовалось постоянное внимание, и так случилось, что главную тяготу Саша взял на себя. Смотрел вполглаза, куда во дворе жена пошла, слушал в пол-уха, как она разговаривает по телефону с детьми. В день через день вызывал ей «скорую» - сбить давление, поставить укол.

Прошлой осенью видел его мимоходом у льговской «Пятёрочки» - и не узнал. Он не то чтобы, как у нас говорят, «схудал», - отощал до крайней степени. Рубашка на нём развевалась, как саван. И на мои редкие телефонные звонки отвечал будто спросонья, не узнавая голоса. Уже тогда, как я догадываюсь, он из состояния душевной изнурительности погружался в облако помрачения.

 

...Знакомство наше произошло в редакции льговской районной газеты, где Саша работал, после моего возвращения с Камчатки. Это был крепкий мужик среднего роста, с округлым лицом явственно азиатского типа с крупными чертами. Живые тёмно-карие глаза, твёрдые губы, чёрные усы скобой, в последние годы проседевшие. Встречались на литературных семинарах в Курске. В мои приезды в деревню к матери виделись во Льгове, в его доме на территории бывшей усадьбы князей Барятинских, почти у самой башни Шамиля, городской достопримечательности. Ездили по грибы в Банищанские леса, заседали за стол, разговаривали разговоры.

Было время, - и у него блестели глаза. А о таких слава ходит. Но был поперечник. Независимость суждений, как мне тогда виделось, поднимал выше правды. Свободу поведения иногда рискованно ставил выше тусклых общественных условностей. Что-то было в нём непокорное, строптивое. В беседах возражал твоим доводам, будто доискиваясь до иных, всё   объясняющих смыслов в той картине мира, которая сложилась в его сознании и воображении.

Рассказывал об алтайской отчизне, о самых исконно шукшинских местах, о родственниках, подпавших под революционную раскассировку и пролетарские репрессии. В его роду оказался известный алтайский художник Григорий Гуркин, креститель Алтая архимандрит Макарий (Глухарёв) находился в долгом миссионерском общении с домом Ороевых. А направлен на Алтай отец Макарий был из Курской епархии...

Саша унаследовал русскую культуру и русский язык как родные, чем, видно, обязан был вечным седеньким русским старушкам, учителям русского языка и литературы, которые в бывшем Советском Союзе повсеместно несли свою тихую проникновенную миссию.

Службу в армии закончил в военной части под посёлком Ука на восточном побережьи Камчатки. Стоял в охране объекта космического слежения. С его поста виднелся туманный берег острова Карагинского, на маяке которого спустя два или три года поселился автор этих строк, в бинокль пытливо изучавший непонятный светящийся шарообразный объект на возвышенности противного берега... Общее камчатское прошлое иногда забавляло нас теснотой случайных сближений. Впрочем, романтики всегда где-то пересекаются.

В юности, как и я потом, он, один из многих молодых романтических нетерпеливцев, в поисках впечатлений, непридуманных трудностей и простых удовольствий просквозил страну с севера на юг, с Дальнего Востока до европейской стороны, работал грузчиком, рабочим геологической партии, матросом. Накопил, наконец, впечатлений и сюжетов, попробовал писать. И поступил самоходом в Литературный институт на семинар Рекемчука. В Москве познакомился со студенткой медицинского института из русского Черноземья, а после окончания учёбы переехал с женой по её  распределению во Льгов. Этот город и редакция районной газеты стали постоянным и последним его пристанищем. Расстроил дом у башни Шамиля, озавёлся хозяйством, родил детей.

 

...Спорил о колхозах как единственно правильном и удобном для селянина устройстве деревенского общества. Подробности моего деревенского детства, отрицающие принципы такового устройства, его разочаровывали. Об обновлении политической жизни в годы перестройки имел устоявшееся суждение: где новых людей взять?

Тронул как-то воспоминания о встрече с теми, кого называл русскими националистами - Куняев, Юрий Кузнецов, кажется, и Шафаревич с Бородиным - в Улан-Удэ, куда и его судьба нанесла. Сорвали вместе с тувинцами и какими-то местными узбеками выступление, хотели гостей побить. Я ответил в том смысле, что вне империи, - будь то Российская или Советская империи – процветание малых народностей находится под большим сомнением. Алмазы, скажем, могли бы достаться одним якутам, будь у них государственный суверенитет, наука, геологоразведка, машиностроение, добычное оборудование, которые, однако, следовали от империи. А то от империи льготы и рост, а доходы – себе.

Вообще же всем национальным активистам, добавил я по размышлении, нужно освоить две вещи. Империя, сколь бы несовершенной она некоторым ни казалась  – универсальная матрица сосуществования, придающая смысл общему бытию. Российская империя, Советский Союз, а затем и Российская Федерация при всех видимых признаках империи (многонациональность, общий закон и единый русский язык общения) стала теперь кооперативным государством. В ней все нации и народы имеют равные права участия и управления – и в этом её  неповторимая особенность. Русские же давно не национальность, а растворённый в природе воздух. Воздухом все дышат, воздух невозможно истребить. В административном отношении русские теперь лишь модераторы, посредники между национальными сообществами и той империей, которую они триста лет назад зачинали как государство русского народа. Кто же настаивает на национальной исключительности, или грезит «возвращением к истокам», тот разжигает огонь на собственной голове. Окукливание в рамках мелкого этнического интереса ведёт к архаизации, к национальному одиночеству при том, что империя, напротив, всё   расширяет.

А проучил бы я тех несносных молодых антиимперцев тем, что вызвал бы взвод ОМОНа.

Саша хмыкнул, недоверчиво улыбнулся...

И в городской жизни он активничал, заводил какие-то инициативы и проекты, чем вызывал чиновную тоску, а то и раздражение или неприязнь. И в редакции имел непростые отношения с коллективом.

Исследуя по-журналистски обстоятельства места, много писал статей, заметок, фельетонов, очерков о жизни, о людях льговской глубинки. Сочинял рассказы, повести, киносценарии, пытаясь связать приметы льговской жизни с алтайским Беловодьем. Публиковался в журналах, в «Русском переплёте», на других литературных сайтах. В издании курских творческих союзов «Толока» были напечатаны несколько его очерковых работ об Овечкине, рассказ «Вся правда о Битве латышей с пермяками», отрывок киносценария «Белые воды Алтая», который мы и предлагаем читателям нашего сайта….… А вот собрать  книгу собственных художественных сочинений, по которой можно было бы рассматривать вопрос о приёме его в Союз писателей России, он так и не удосужился. Да и не придавал этому значения.

…Ороев часто писал о Валентине Овечкине, об истории отношений его с тогдашним «куратором» от КГБ Голубевым, об атмосфере, в которой были созданы «Районные будни», цикл очерков о советской колхозной жизни. В своё   время они произвели огромное впечатление на читателей, и, хотя сама их проблемность давно исчезла, публицистический накал очерков прожигает до сих пор. Может быть, ороевская книжка исследований стала наиболее полным собранием сведений о льговском периоде жизни и деятельности поперечника Овечкина.

...Однажды зашёл к нему в гости попить кофе и спросил, как он с высоты прожитого смотрит на свою «биографию», на извилистый жизненный путь отрока из дальнего алтайского селения Кош-Агач, доведший его до равнинных селений Среднеруссой возвышенности. Исследовал ли он «своё»», алтайское, через вживание в русское «чужое», или, по художественному контрасту познавал сплетения нитей бытия…. Он задумался, обвёл глазами двор, покосившуюся сарайную дверь, будку с прилегшей рядом беспородной собачкой.

- Дети крещёные, уже наполовину русские. Где тут «своё», где «чужое»? Всё   сплелось, сжилось. Наверное, это судьба…...

 

...Сокрушенное сердце знает, что за самоубийц в храме не молятся. Допустима келейная молитва ближних - и то с благословения батюшки, ввиду опасного духовного страхования такой молитвы.

На краю кладбища отыскал место его последнего упокоения, с привядшими цветами на могильном холмике из влажной серо-бурой глины, так непохожей на каменистую почву его алтайской родины.

Подумалось о загадке человеческих судеб. Саша скончал дни на курской сторонке, будто гонец с алтайского сказочного Беловодья, куда из века в век влекла русских людей мечтательность о счастье, влекла в том числе и из курских краёв. Был ли Саша Ороев изгнан к нам от Беловодья судьбой ли, направлен Промыслом? Чтобы принести весть о том, что счастье ждёт нас не в географическом месте, сколь бы прекрасно оно ни было? Многие ведь до поры об этом и не догадываются.

 

...В густой посадке на краю пустынного погоста допевали последние соловьи.

Его глаза с фотографии смотрели на меня с грустинкой и, как мне показалось, с укором.

Борис АГЕЕВ (Курск)

18 июля исполнится 40 дней его трагическому решению…...

 

Александр ОРОЕВ (1949-2016)

Белые воды Алтая
Эпизоды киноповести

Китайская фанза снаружи, внутри явно казарма какого-то воинского отряда. Все прелести казарменного быта налицо. Стол с остатками пиршества, на спинках кроватей сушатся штаны, портянки или обмотки. Висит на стенках и навалена на кан (дымоход в фанзе) воинственная сбруя из ремней с шашками и револьверами в кобурах. К стене же прислонены винтовки. Несколько человек лежат на кроватях, в углу трое играют в карты на табуретке, слуга китаец подметает пол.

Слышен хрипловатый, испитой и прокуренный голос:

- В девятьсот втором году, господа, были маневры во Льговском уезде. Сам Государь присутствовал!.. Какое было лето! Помещичьи усадьбы, приемы и балы в домах потомков известнейших дворянских фамилий, у богатейших сахарозаводчиков. Но лучше всего, господа, вечера в уездных городках, полковой оркестр в городском саду и барышни, барышни.… Барышни в белых кофточках, господа! Представляете, господа, уездных барышень девятьсот второго года? Еще войны с японцами не было! Романтические барышни в белых кофточках с томиком Чехова или Куприна в руках. Модно было читать в саду на скамейке Чехова, на худой конец Куприна…. А тебе двадцать лет, ты гвардии корнет и вчера еще на глазах самого Государя императора водил в атаку эскадрон - за выбытием командира.… Есть о чем рассказать.…

- Дались вам эти белые кофты! Пролетарку в кожанке не желаете?

- Где они, пролетарочки в красных платочках!? Далеко, в России, где нас не ждут!

- Хочу в уезд, господа! В настоящий русский уезд! Чтобы барышни на скамейках в саду или в беседках над обрывом.… Или …чтобы деревня богатая!  Едешь с эскадроном по пыльной улице с учений и знаешь, что в избе крестьянской, где на постой определился, встретит тебя Феклуша хозяйская с крынкой холодного молока и куском ржаного хлеба. Россия, господа!

- Не трави душу!

В открытую дверь вбегает человек в мундире цвета хаки, с обмотками на ногах, в кепи китайского пехотинца, но с погонами поручика русской армии на плечах.

- Новость экстраординарная, господа!

На одной кровати приподнялась седая взлохмаченная голова. Остальные, как и картежники в углу, даже не шевельнулись.

- Опять треп, поручик! Вы там, в штабе, от скуки сенсации выдумываете.

- Правда, господа! Вы послушайте... Наш милейший и тишайший Андрей Петрович Шеин набузил в городе! Генерал его там хотел для связи оставить, ввиду предстоящих наших героических деяний во славу очередного милитариста. А в город, представляете, господа, наехали красные, самые настоящие красные из России, под видом коммерсантов пробираются в войска гоминдана, чтобы советниками служить. Шеин и повстречал одного краскома, с которым недовоевал еще в начале двадцатых, и решил довести дело до конца. Гонялся с шашкой за большевичком по всей гостинице, в апартаменты какого-то мандарина ворвались в пылу сражения. Говорят, что наложницы мандарина были очень недовольны, когда они по кроватям в сапогах бегали. Представьте, дамы неглиже! Спасло большевичка только то, что генерал еще не отбыл из гостиницы. Его ординарец, хорунжий Стожук, человек силы необыкновенной, как вы знаете, еле совладал с Андреем Петровичем, разоружил нашего Тезея. Да и то с помощью барона Калитвянского. Сейчас Андрей Петрович у китайцев под арестом... Так что поздравляю, господа, воевать будем опять с теми же красными!

Офицеры, кто в форме русской, а кто и в импровизированной форме неведомых армий, но при погонах армии российской, внимательно слушали поручика. Поступок Шеина все явно одобряли, кроме взлохмаченного, который вскочил с кровати и, сверкнув погоном подполковника (два просвета, три звезды), стал широкими шагами расхаживать по фанзе.

- Дело серьезное, господа! Гоминдан сейчас вовсю заигрывает с большевиками. Ждет от них помощи оружием и деньгами. Как бы этот флирт гоминдана с красными нашему Андрею Петровичу боком не вышел...

-  Да! Господа! Забыл сказать, из-за чего все началось! Чертовски романтичная история! Оказывается, тишайший Андрей Петрович после нашего исхода из Сибири остался там и был позднее вождем местной  Вандеи. Тысячи мужиков поднял на восстание против большевиков! И истинная его фамилия, знаете, какая? Есаул Колчанов! А этот советник, которого Шеин хотел зарубить, командовал карателями, тысячи мужиков и баб замучил. Вот Андрей Петрович и не стерпел... Но ведь каков! Генерального штаба капитан! А оказывается - есаул Колчанов!..

- Бросьте трепаться, Кирилев! Я с Шеиным вместе в академии учился, потом служили в одной дивизии...

- Но тогда еще романтичнее!.. Шеины, как я понимаю, старинная боярская фамилия... Граф в роли благородного разбойника, предводителя крестьянского бунта. Дубровский, скажу я вам.

- Вы, поручик, извините, болван! Самая большая романтика в том, быть может, что сын почтмейстера из уездного городка, прапорщик военного времени Володька Кирилев был атаманом хунхузов где-то в маньчжурских сопках, а потом пиратом на море. Ну, не стесняйтесь! Все известно!

- Случись это лет двадцать назад, вас в родном городе уездные барышни носили бы на руках, как самого романтического героя... Выкладывайте, как дела у Шеина? 

- Да что с Шеиным! Набежали солдаты, увезли Андрея Петровича в кутузку.… Красные, конечно, очень крови жаждут.… Но в городе же есть какое-нибудь правосудие….

- Дождешься от них правосудия! Вот о чем надо было сказать прежде всего! Господа, не отдадим Андрея Петровича краснюкам! Все к штабу! Мы пока еще русской армии формирование.…

Застегивая на ходу ремни, похватав винтовки, офицеры выбежали из фанзы...

 

- Вот, проходи, Павел Иванович! Ну, пошел, пошел. …-  Старик подтолкнул спутника в спину. - Это моя резидеция, сторожка, то есть. Важное чириждение сторожу. Карасин щедро отпускают. Сейчас лампу зажгу….

В озарившейся светом керосиновой лампы комнате можно рассмотреть героев: гостеприимного хозяина и его гостя. Старик невысок ростом, но сбит крепко - чувствуется сохранившаяся сила в точных несуетливых движениях. Гость черном пиджаке поверх еще не выцветшей солдатской гимнастерки, в солдатских шароварах и в сапогах, с вещмешком на плече, с шинелью, перекинутой через левую руку. Явно демобилизованный красноармеец.

- Чаек горячий, печка топится целый день. Ты присаживайся к ней поближе, грейся. Оно хоть и весна, а все Сибирь-матушка. Чуток солнышко присело, сразу холодает. А я тебя сразу заприметил. Чуть услышал, как ты выговариваешь по-нашенски, этому-то, что спорил в магазине, мол, город обобрал деревню, что мужику совсем конец пришел…  Ну, чую, курский мужик! Из какого уезда?

- Из Льговского, Банищанской волости.

- Знаю-знаю! “Желтоухий”, значит?

- Да уж, так прозвали….

- А вот фамилию твою, Пухов, не припомню, чтобы знал. У вас в Банищах-то, все больше Ветчиновы, Колупаевы, да Коростелевы. А на переселение с нами ехали и вовсе Репины да Максаковы….

-  Я ведь сам-то рыльский буду. Совсем, значит, с тобой соседи. У меня и родственники есть во Льговском-то уезде. Деревню Полячково знаешь? Что возле Иванчиково? Сватья там у меня живут! Каичкины прозвище. У них еще бабушка заикастая, Марфа-каичка?

- В Полячково бывать не приходилось, вся родня материна в Износково жила, а в Иванчиково или в Полячково никого и не было…. А фамилия наша так и вовсе не местная. Отец родом из Вятской губернии, после службы армейской застрял во льговском-то уезде, все вспоминал леса свои родные. Ну а я, конечно, “желтоухий”, раз вырос возле Банищ на хуторе.

- Давненько нашего, курского говорка не слышал. Здешние-то, сибирские не так говорят. Все “гыр-гыр” да “гыр-гыр”. Внучок мой, Ванюшка, надо мной насмехается: “Скажи-ка, деда, “Хуси-хуси, ха-ха-ха”. Или: “Не туча, а туча”- ну ты, дед, и скажешь тоже: “Туча!”… А того и невдомек малому, что туча - это когда тучка маленькая, светленькая, а туча по-нашему, по-рыльски - это большая, черная, страшная.…  Мать-то у него чалдонка местная, сын-то мой тоже к чалдонам тянется. А чалдоны, сибиряки-то давние,  сильно собою гордые, на нашего брата свысока смотрят: “Рассейские …лаптем щи хлебали, а туда же …- Рас-се-я…”. Ты налегай на сальце-то, проголодался, поди. Вижу, что издалека, да ведь и до места еще не добрался?

- Не добрался.… И не знаю, когда доберусь, войду в хату, сяду и скажу: “Вот он я!  Пришел!” Но для этого надо мне найти Белые Воды. Не было ли слуху про такие?

- Как же не было! Почитай, половина Сибири - из искателей Белых Вод….

- Дак, поди же, и сам искал?

- Сам не искал, а люди сказывали, что за горами синими есть такая земля, где мужику воля-вольная, пашня немереная, жизнь сытная. Оттого и прет народ на поиски….

 - Да я-то не Белые Воды я ищу, дедуш.… Жена моя, Елизавета Михайловна, как получила весточку, что  сгинул я в песках бухарских, так и подалась с нашими, деревенскими, семь семей их всего, на Белые Воды, на землю свободную. Брат ее, Степан Асеев поехал, и она с ними…. А Белые Воды мне ни к чему! Навоевался я за счастье народное, хочу пожить в своем дому, в своей семье. И только! За общее счастье нахлопотался.…

- Так я и говорю: Белые Воды! А пути тебе будет три месяца от Барнаула.  Да встретишь на пути три города. В первом зараза будет, не приведи Господь, береги голову, во втором нищета будет жуткая, береги штаны и сапоги, вместе с головой отымут, а в третьем - бой будет смертный. И ты в тот бой ввяжешься. За кого и за что драться будешь, сам не поймешь. Но, если встанешь за правую сторону, выживешь и дальше пойдешь. А дальше-то будет…. Я тебе сейчас покажу…. Пойдем-ка со мной.…

- Есть один человек великой души, который ясно обозначает путь к Белым Водам. Сам он инородец, но все науки превзошел в Петербурге-городе у великих мудрецов. И первый был из них Иван Иванович Шишкин, который, умирая на руках у этого алтайского инородца, ему наказал все премудрости изучить и дать знак народу, как к Белым Водам выйти. Сам Иван Иванович в своих картинах везде знаки пораставил. Картину “Три медведя” видел? Тоже знак! Вот выучился подмастерье, стал большим мастером, и завет учителя помнит, и пути в Белые Воды ищет. Как откроется ему часть пути, так он его на картине и запечатлит, а потом выставки по городам сибирским устраивает. Народ валом валит на эти выставки, каждому охота узнать дорогу…. Я и сам был. А как стал я сторожем в чиреждении этом, гляжу, на стенке картина висит Григория Ивановича, инородца так кличут. Комиссары-то, конечно, не понимают, а душой чувствуют, что не простая картина. Бежит, бывало, один по коридору, вздрогнет, остановится, посмотрит, махнет рукой - и дальше. Не по ним писано!.. Вот смотри: “Озеро горных духов“ называется. Дай я тебе лампой посвечу…...

И долго стоят двое перед картиной, молча рассматривают пейзаж, словно бы стараются запомнить все детали, которые знать надо, так как пригодится это знание в жизни.

Прощаясь с гостем на высоком крыльце, старик его напутствует: “Так ты в Улале прямо в облану иди…. Там Кузьмич сторожем, как я здесь. Он тебе поможет, у них часто подводы ходят к самой границе монгольской. Может, и Белые Воды там где поблизости…. Так и скажи: от Свиридыча, мол, привет”.…

...Один совсем юный, безусый, смуглый. Из-под кепки глаза черные сверкают. Что-то тараторит безумолку.  Другой высокий, прямой, угрюмый. Лицо явно “буржуйское”, бородка слишком уж аккуратная, “чеховская”. Рубаха на нем - пестрая косоворотка, пояском перетянута в талии, но и бриджи щегольские, но и сапоги блестящие высокие. Чувствуется косточка военная. Третий знакомый наш - Павел Иванович.

Две подводы, кладь. Безусый, чувствуется, здесь за все отвечает, посуетился, оббежал подводы, перещупал упряжь, кладь. Двое других молча стоят, курят, щурятся на безусого, на подводы, на уходящую вдаль дорогу.

- Поехали! 

Сели по подводам: Павел Иванович с безусым на первую, угрюмый на вторую. Загремели кованые шины колес тележных по камням.

Дорога, горы, облака, утро…

Солнце еще только золотит самые высокие вершины гор, по долине реки растекся жиденький туман. По ложбинкам на склонах гор медленно ползут белые клочья, ползут к верху. Чувствуется, что день впереди будет ведренный. Всё больше золотеют вершины, все ниже скатывается туман, все выше поднимаются по склонам его клочья, обращаясь в белоснежные тучки, которые скоро рассеиваются.

Среди берез петляет дорога, грохоча по камням, катятся две телеги. Передняя завалена соломой, поклажа на ней небольшая. На задней загружены неясные по очертаниям тюки, крытые брезентом.  На передней телеге сидят, свесив ноги в разные стороны, Павел Иванович и его молодой спутник. Маленькая жилистая лошаденка бодро перебирает ногами, трясет длинной спутанной гривой. Чувствуется, что застоялась, полна сил и словно бы радуется дороге, утру. Радуются дороге и седоки. Царствует бодрое веселое настроение.

- Иван! - Пухов безусому. - Что это приятель твой молчаливый?

- А он мне такой же приятель, как и ты. Тоже вчера первый раз увидел. Шеин Андрей Петрович, учителем едет в Кош-Агач, географии учить будет. В облоно сказали, что сильно ученый человек, генерального штаба академию кончил, царского штаба, конечно. Странно, в Улале учителей образованных не хватает, а этого в самый дальний край отправили. Нет, не ценят людей у нас в облоно! Я уже который год из школы в школу…. А у меня семья, дочь Тамара родилась, ждут в Чибите.…

Медленно движутся вокруг путников горы, гремят равномерно колеса. Приподнимаясь с соломы, Шухов видит среди ушей лошади сначала ладонь, как бы преграждающую лошади путь, потом фуражку со звездочкой, затем круглую, усатую и пучеглазую, явно нетрезвую физиономию под фуражкой. Соскочив с телеги, Шухов видит, что посреди дороги, стоит широко, по-хозяйски расставив ноги в рыжих сапогах милиционер в донельзя истрепанной и помятой форме.

- Стойте, черти!

- Да уж стоим!

- Кто главный? - милиционер вопросительно смотрит на Шухова.

- Я главный, однако! - над спиной лошади проплывает кепка Ивана, и он появляется в поле зрения Шухова рядом с милиционером.

- Кто такие?

- Учитель я. Везу учебные пособия в Кош-Агач. Со мной два человека.

- Значит, так, учитель! Возьми с собой уполномоченного по коллективизации. Довезешь куда надо. Да смотри не потеряй…. Я тебя запомнил, а на тракте я хозяин! Мимо не проедешь, если что….

- Да где он, уполномоченный-то. Мне бы поскорее надо….

- А сворачивай-ка сюда.… А ты (Шеину) здеся побудь, на тракте.

Телега съезжает с тракта, через несколько сотен метров останавливается у зарослей ивняка. Пухов, проделавший дорогу по луговине рядом с телегой, видит за кустами остатки недавнего пиршества: разбросанные по траве и газетным листам соленые огурцы, кости, чашки с каким-то варевом, алюминивые кружки, огромный тесак среди снеди, обгрызенную луковицу, пустые бутылки, солдатский вещмешок, фуражку без звездочки. В стороне пьяная женщина пытается подняться, падает вновь на землю, не забывая каждый раз натянуть на колени подол платья.

Двое пьяных милиционеров лениво поднялись с земли и вынули откуда-то из травы пьяного до потери сознания человека, перенося его к телеге, милиционеры споткнулись, уронили пьяного, который даже не проснулся, вновь подняли и бросили на сено. Откуда-то вынырнула пьяная бабенка, швырнула на сено вещмешок, попыталась влезть на телегу, но не могла занести ногу на ступицу колеса, она все время соскальзывала. Когда повозка, управляемая молчаливо наблюдающим за всем Иваном, развернулась и поехала в сторону тракта, бабенка засеменила следом, ухватившись за задний борт тележного кузова.

- А бабенка-то зачем? – спросил Пухов начальника, - Насчет ее уговору не было….

- Социализированную можете в деревне оставить. А хотите, так и сами социализируйте. …- Начальник махнул рукой, дав понять, что ему нет дела до бабенки.… - Ты, главное, уполномоченного не потеряй.… За него ответишь по всей строгости.… А сейчас, если хочешь, давай выпьем за мировую революцию….

Подводы вновь стучат колесами по тракту. Приближается деревня. Пьяная бабенка бежит за телегой, теребит уполномоченного:

- Проснись! Да проснись ты, ирод окаянный! Как же я-то теперь буду?

Уполномоченный не подает признаков жизни. Бабенка сглатывает слезы и, не выпуская борт кузова телеги, одной рукой вытирает лицо, которое все равно не просыхает, и вновь теребит уполномоченного.

Когда телега подпрыгивает на попавшемся под колеса камне и уполномоченный ощутимо бьется головой о борт, он вдруг приподнимается на руках и смотрит на бабенку: “А, поповна!.. Пошла…”. Мотнув головой, уполномоченный обрушивается в сено на следующем ухабе, и признаков жизни не подаёт.

Телега въезжает в деревню. Пухов трогает бабенку за плечо: “Иди-ка домой! Не нужна ты ему…”.

Петляет дорога вдоль берега реки, река ревет на перекатах, плещет в берег зеленой волной.

Другая деревня, маленькая, из одной улицы. На окраину въезжают подводы.

- Эй, мужичок! - кричит Пухов мужику, складывающему в кучу навоз во дворе. - Где сельсовет?

- Да ты поезжай прямо, увидишь. Там завсегда бедком на крыльце курит. Делать ему нечего.…

На крыльце сельсовета сидят мужики, курят, думу думают. Может быть, о жизни будущей светлой, а может быть, к кому пойти опохмелиться.

- Эй, сельсовет, или бедком, как тебя? Мы тут тебе уполномоченного привезли. Принимай!

Подводы останавливаются у сельсоветской избы. Неожиданно с телеги спрыгивает уполномоченный (оказывается, давно проснулся). Заплетающиеся ноги приводят его к крыльцу. Хриплым голосом, но с каким-то наглыми начальственными нотами в нем, простонал: “Воды дай!”

- Трогай! - хлопнул по плечу Ивана Пухов. Подводы тронулись.

- Я, Павел Иваныч, в школу заеду. Велели инструкции передать. Да и чайку попить бы.

- Ну, давай чайку.…

И снова дорога.… Видно, что приближается перевал, высокогорье: лес становится темнее, меньше берез, больше хвойных деревьев - листвениц и елей, местами попадается и кедр.

Вожжи в руках у Пухова. Иван лежит на соломе, дремлет. Вдруг слышится крик: “Стой! Погоди!” Топот копыт. За подводами погоня. Трое всадников скачут во весь опор, приотстав от них, пылит двуколка. Пухов натягивает вожжи, сует в солому под руку револьвер….

Всадники объезжают подводы, загораживают дорогу. Из-под полы пиджака один из них, словно не нарочно, показывает обрез, другой тоже что-то прячет у ноги, опустив руку, третий в открытую поводит стволами двустволки. Разгоряченные кони кружатся.

- Погодьте, ребята! Погодьте немного! - успокаивающе воркует мужичок в какой-то бабьей кацавейке с рюшами на груди.

Подъезжает двуколка.

- Заберите-ка, ребятушки, вашего сполномочного.… Ни к чему он нам.… Может, где дальше, - мужик машет рукой в сторону белков, - пригодится, а нам такие сицилизаторы ни к чему….

Один из всадников спешивается и помогает вознице перебросить уполномоченного на телегу Пухову. Уполномоченный вновь пьян до потери сознания.

- И когда успел! - принюхался Пухов. - Это же талантище!

- Это мы ему успели! - весело затараторил мужичок в бабей кацавейке, - сначала опохмелили, а когда заговорил про коллективизацию, добавили. А потом ребята ему влили пару кружечек первача ха-ро-ошего!  - восхищенно закатил глаза мужичок. – Нам для обчего дела не жаль! Вы, ребята, видите вон ту горку. Так вот, до самого гребня - наша земля. Смотрите, не оброните сполномочного, мы посмотрим за вами, а дальше можете его и потерять, тоже, поди, надоел. – Всадники поехали, двуколка развернулась. - Да вы ребята поостерегитесь, вон, видите, на лошади мужик скачет? Это Мишка Таушканов из Топучи. Как посмотрел на сполномочного, как послушал, как понял, что он всех прав хозяйских и земли лишить хочет, а всех баб сицилизировать, так сразу на лошадь и домой скорей - предупредить мужиков. По всем селам весть разнесет про сполномочного Лепехина. Так что помучаетесь вы с ним. Мы сами-то людишки тихие, мирные. Все просто - самогоном, да огурцом соленым - разрешили. А там, дальше в горах, народишко-то всякий. Ненароком могут и голову открутить. Слышь-ко! - пригнулся к Пухову. - Сказывают, банды завелись в горах-то! Тужелея банда,… Атамановых банда,… и еще разные.… А Кольке Чернышову привет!.. Хе-хе! Мы-то народишко мирный, мы самогоном, да огурцом, да уговором...…

- Слышь-ко, дядя! - Пухов поманил мужика, приглашая пригнуться, подставить ухо. – Я ведь недели полторы как из Барнаула. А там пятьсот уполномоченных наехало из Ленинграда. Двадцатипятитысячники.… Слышал? Где ж вы самогону наберетесь на такую-то ораву? Откуда столько огурцов у вас…? Нет, дядя, самогоном не спасетесь!

Мужик поскакал вслед за товарищами, спеша сообщить тревожную весть.

Сделалось путешествие для путников невыносимым. Заедут в деревню, сдадут уполномоченного в бедком, а он через минуту бежит следом, за скулу держится: “Ну, гады, кулачьё! Зачтется им! Всё припомню!”

Да и нашим путникам не нужен уполномоченный, но как-то так получилось, что чувствуют они ответственность за него не перед милиционером, а перед всеми, на тракте живущими людьми.

Ночевать приходится у костра в лесу, ни в одну деревню не пускают.  Бывало, въедут в деревушку, а вдоль дороги мужики стоят с вилами, ковыряют что-то в траве, а смотрят исподлобья. Иван со знакомыми раскланивается, спутники его смотрят в разные стороны, держа револьверы под рукой. Остановиться не дают, у каждого двора крик: “Проезжай, чо встал!”

Облака, горы, дорога.…

- Иван, ты Тужелея знаешь?

- Обязательно! У нас в горах все всех знают.… Тужелей - человек, которому больно.…

- Да он, говорят, просто бандюга?

- Не просто. …Тужелей тихий был человек, терпеливый…. Белые ограбили, скот угнали - стерпел. Красные семью расстреляли - стерпел. Много еще чего вытерпел: в ЧК побывал, из тюрьмы бегал. Горя много видел. И вдруг больно ему стало.… За всех больно:… за меня, за тебя, за Алтай, за Россию…. Потому что много чего натворили мы на земле, а всё равно живем не так, как надо. Мы вот все видели, все пережили, ко всему притерпелись, а Тужелей, хоть и терпеливый, не выдержал.

- А из себя он какой?

- Он огорченный,… грустный... как это - … печальный! Увидишь! Мимо не проедем.

- Живы-то будем?

- А зачем мы ему?… Он с простыми людьми не воюет….

- Так ведь бандой командует….

- Ничего не командует! Стало больно, сел на коня и поехал. По дороге люди пристали. Вот они все и делают. А Тужелей ничего не делает и не решает. Просто смотрит. Люди сами решают. Даже те, кого убили, сами решили за себя.

- И мы сами решим?

- Уже решили…. Завтра Тужелея увидите!

В этот день исчез уполномоченный. Просто слез с повозки и скрылся за придорожными кустами, унеся тайну своего мандата, который хотел посмотреть однажды угрюмый Шеин.

 

И вот путники наши перед Тужелеем. Грозный хозяин Чуйского тракта сидит на камне под кедром, на нем традиционный алтайский наряд: полукафтан с позументом, высокая, из лисьих лапок, похожая по форме на цилиндр, шапка. В стороне суетится возле подводы Иван, ясно, что здесь он не в первый раз, все знает наперед, и потому спокоен, только нужно ему поклажу пересмотреть, да со знакомыми перетолковать. Один за другим подходят к телеге бандиты, кто в алтайской, как у Тужелея, шапке, кто в картузе, а один даже в красноармейском шлеме, лениво роются в ящике с вяленой маралятиной, выбрав кусок, отходят. По всей поляне хруст - грызут твердую, как камень оленину. Особенно усердствует один, лупоглазый и прыщавый, в потертой кожанке и фетровой шляпе. Вгрызается в черный кусок, жмурится от удовольствия, роняет слюну.

Тужелей на путников не смотрит. Перед ним лежат два револьвера, золотые погоны, кипа документов. Какой-то вертлявый в полувоенном наряде тихо читает Тужелею документы, показывая пальцем то на одного, то на другого путника. Тужелей вдруг вынимает нож, берет в руки револьвер с золотой пластиной на рукоятке с гравированной надписью “Пламенному борцу за дело революции”, с серпом и молотом, подсовывает кинжал под пластинку, срывает её и, повертев перед глазами, бросает в костер. Затем туда же летят и золотые погоны. Посмотрев на путников и догадавшись, кто из них “Пламенный борец”, бросает револьвер Шухову. Другой револьвер бросает Шеину.…

 - Вот теперь вы просто люди! Хоть и с револьверами. Так ведь в наше время без револьвера и не ходят. Беды все не от револьвера, от того, что люди стали красными или белыми, не захотели быть просто людьми… А ведь совсем изодрались вы, парни! А чего дрались? Шатаетесь теперь по свету, бродягами стали бездомными. И нет вам покоя.…

- Так ведь и сам не под крышей - под кедрой сидишь!

- Я кочевник, мне весь Алтай дом родной! А вы люди избяные, вам без крыши над головой нельзя... Вы без дома и не люди вовсе, так, бродяги...                                                                     

- Не встречались тебе мужики курские? Белые Воды ищут. Раз давно сидишь, может, видел?

- Здесь Спирька-учетчик есть. Сам пришел, сам учет придумал, сам бумагу пишет. Его спроси.

Учетчик, тот самый вертлявый мужичок, что читал Тужелею документы, вынул из-под веток кедра толстый гроссбух.

- Учет, ребятушки, великое дело!  При каждой занятии учет быть должен. Потому пол-России-матушки учет кормил и кормить будет. Вам, значит, курских мужичков надо? Как же, помню, были такие. Та-а-к, мужички курские...  Бушин Иван, да Суглобов Роман, да Асеев Степан, да Кулешов Игнат. С ними баб столько-то.… Да учтено с них два мешка муки ржаной, да сапоги яловые,… а больше и взять было нечего. Зачем нам, при занятии-то нашей, косы, грабли да вилы? А с вас я учту пластиночку золотую, потом из золы добуду, да с Ивана Анаева два букваря, да тетрадочек десяток. Остальное пусть везет по школам, народишко просвещать надо, чтобы дело учета понимали... А мужики твои курские, слышал я, у есаула Колчанова в батраках. Где Колчанов, сам узнаешь! А теперь ступайте отседова, раз Тужелей вас покоя искать отпустил, не поставил на обслуживание. Это Атамановых нету, уехали. А при них вас быстренько бы обслужили. Но все равно езжайте быстрей, не то “учтет” вас кто-нибудь из наших ради сапог хромовых, да галифе широких. И-е-х, ну, расточитель же, Тужелей! Если бы не я с учетом, совсем бы зря сидел на камне.  А я с этой книжкой, да с умением учитывать, нигде не пропаду.…

- А это что за урод у вас такой? Вон тот, что грызет маралятину?

- Да это же сам Колька Чернышов! Обслуживающий наш.

- Банду обслуживает?

- Еще раз скажешь “банда”, он тебя точно обслужит.… Был Колька важным человеком, учился на аблаката, потом стал лекарским помощником у белых в армии, у Колчака, значит. Потом у красных был комиссаром в волсовете. А сейчас обслуживает, кого надо.  Так хорошо обслуживает, что ни один еще не жаловался! Пожалуйся с того-то света!

И опять дорога. Шумит под обрывом река зеленая, Катунью зовомая. Вдруг увидел Пухов, что река-то наполовину зеленая, а в другую половину - белая.

- Стой, Иван! Что это?

- А это Чуй-река впадает в Катунь-реку.

- Так, может, это и есть Белые Воды?

- Может, и есть.…

- А нет ли у вас озера какого-нибудь святого?

- Обязательно есть! У нас святых мест много. Почитай, каждая гора своего духа имеет.  А особенно любят у нас родники. Где вода чистая из земли пробилась, там уж, конечно, свято. - А озеро? Озеро есть такое…... Самое-самое. Как на картине Григория Ивановича?

- У Григория Ивановича? У Гуркина? Я же ему зять буду, моя жена ему племяница! “Дъяны-дер” называется картина, значит, чистое, святое место. Рассказывали мне, где Григорий Иванович писал эту картину. Я тебе дорогу покажу, Павел Иванович. Вот только Бельгибаш проедем.

 

Облака, горы, дорога.

Остановились повозки. Прощаются друзья. Пухов идет к мосту через белую реку. Неожиданно спрыгивает с повозки Шеин.

- Иван, тебе идти недалеко осталось.Ты уж доведи подводы один. А я с Павлом Иванычем.… Посмотрю на рай мужицкий, если найдем, конечно. Погоди, Павел Иванович!

Идут путники по лесной дороге, петляющей среди скал, между огромными лиственницами. Навстречу всадник, увидел путников, насторожился, хотел было свернуть, да уж слишком близко неизвестные люди.

- Эй, дядя! Далеко ли до озера?

- А вы кто будете?

- Да своих мы ищем, мужиков курских!..

- А чаво надо-то?…

- А ты не Степан ли Северьяныч будешь? Асеев!

- А ты никак Павел Пухов?

- Да я, конечно, я!

- Дак тебя же схоронили! Письмо было. Елизавета который год убивается...

- Да живой я! Второй год за вами по России бегаю. Вы же вот в Белые Воды подались.

- Да мы туто-ка.… Ну, будет Елизавете суприз! А то который год убивается.…

 

Радует косаря работа и дело спорится, и благодать вокруг. Невдалеке под лиственницей телега стоит, лошадь пасется в сторонке. Дымится костерок, колдует над котелком женщина. Таежная идиллия.

На лице Пухова умиротворенность, затаенная радость. Он косит траву, видно, что дорвался мужик до работы.

Топот копыт. Подъезжает Шеин. На нем гимнастерка, перетянутая ремнями, на боку шашка, на ремне револьвер в кобуре.

- Экий ты бравый стал, Андрей Петрович! Видать, у Колчанова не последний человек? Помнишь, Тужелей спрашивал: “Чего дрались вы, парни!” Так ты покоя не ищешь. Вместе с грозным есаулом Колчановым….

- Нет никакого Колчанова! Есть четыре десятка мужиков перепуганных с винтовками, да слава грозная есаула. А самого-то и нет! Может, и не было, придумали со страху. Я теперь есаул Колчанов! Ты же видел, как служба здесь поставлена.… Ни боевого охранения, ни дозоров. Приходи и бери голыми руками…. Уполномоченного нашего помнишь, Павел Иваныч? Посылал я людей на тракт, обстановку разведать, слухи послушать. Наткнулись они на нашего уполномоченного, в бедкоме разглагольствовал о том, что коллективизировать все надо, женщин социализировать…. А среди наших двое кержаков было, староверов. Выманили они уполномоченного из деревни, самогона пообещали, и шлепнули. Документ вот привезли, мандат. Троицким волисполкомом выдан, неизвестно какой губернии, ещё в 1924 году. И с тех пор болтался человек по свету, речи говорил, самогон пил, баб сицилизировал.

- Помер Максим, да и …... с ним!

- Не просто все, Павел Иванович! Ты вот покоя ждешь, а где он, покой-то? Спирьку-учетчика помнишь, у Тужелея-то был? Его не могу забыть.

- Так пошли староверов….

- Не о том я!  Ты думаешь, советская власть так вот вас и оставит здесь жить неучтенными? Я их вождей почитывал. Они считают, что власть - это первым делом учет. Вот и “учтут” вас. …А странно у них получится! Вы ведь здесь коммунизм настоящий развели. Точно как у них в учении, в идеале большевистском. И собственность у вас обобществленная, и распределяется все по потребностям скромным, и эксплуатации человека человеком в помине нет...

- По справедливости же!

- И все-таки власть советская “учтет” вас по Спирькиным бандитским законам! Потому что этой власти идеалисты не нужны. Вы ведь для большевиков очень даже вредны! Как же! Без их учения в коммунистический рай рветесь! Так что организую охрану. Думаю, год-другой в глухомани отсидимся, поживем без “учета” в коммунии мужицкой. И нужен мне помощник. Свожу всех способных воевать в эскадрон...

- Да я воевал за советскую-то власть! Заслуги имею. Неужели не дадут покоя? (помолчав) Да ведь и не дадут! Советская власть к крестьянам дюже строгая! Но воевать не стану! Прости, Андрей Петрович, видишь, жена у меня... Семь лет вместе не жили. А так хочется обыкновенной жизни….

А тем временем прискакали на озеро Тужелей со Спирькой-учетчиком.  Предупредить соседа приехал Тужелей. Появились на тракте эскадроны полка ЧОН, только что погромившие восстание колыванских крестьян.

    Засуетились “солдаты” Шеина, поскакали дозоры в сторону тракта и на ведущие к озеру дороги и тропы. Собрался сход, решил не вступать в бой с ЧОНовцами, покориться власти, ведь нужны же ей крестьяне, научившиеся хлеб выращивать среди горных вершин, вечно белых. Шеина с “войском” попросили уйти дальше в горы, чтобы не ссорить мирных жителей с властью.

Но врываются в окружающую озеро долину конные эскадроны, жгут, крушат все подряд, не вступают ни в какие переговоры, рубят шашками высланную навстречу делегацию стариков. Слишком лютые подобраны в эскадронах красноармейцы, командует которыми комполка Елень, знаменитый на всю Сибирь усмиритель крестьянских восстаний.

Вот летит, размахивая шашкой, всадник в буденновке на Пухова.

- Свой я! Красный! - кричит Пухов, отбивая граблями шашку.Но кружится взмыленная лошадь, свистит шашка, сверкает возбужденное лицо всадника, усердно наносящего удары. Не выдержав, Пухов сбивает всадника с лошади, наваливается на него, крутит руки... Где-то вдали разгорается бой. Это Шеин со своим “эскадроном” отбивается от ЧОНовцев.       

Поздним вечером в полумраке, из-за скал съезжают по каменной осыпи к берегу реки бабы с узелками, ребятишки, Пухов с пленным красноармейцем, Асеев, несколько мужиков. Всего десятка два человек. Быстро прячутся в зарослях облепихи. Через некоторое время съезжает по той же осыпи разгоряченный недавним боем, изодранный и окровавленный Шеин.

День. По берегу реки, стараясь быть незамеченными с пролегающего вблизи тракта, бредут беловодцы. На опушке леса подъезжает к ним Тужелей.

Вечер. Высокогорная каменная пустыня. Отсюда начинается великая монгольская степь. На пригорке Тужелей на лошади, рядом Пухов, Шеин, Асеев.

- Вот, смотрите... Идти только прямо... Левее пойдешь - в монголы попадешь. Там цирики красные, те же большевики. Еще левее пойдешь - в Туву попадешь. Там совсем большевики хозяйничают. Направо пойдешь - в Усть-Каменогорск придешь. Там большевики совсем лютые, и казаков и казахов прижали, наполовину народ сократили. Идите прямо - в Китай придете. Там тоже непорядки, но красные пока не в силе, их самих хорошо “учитывают”.

 

И уходят из России искатели Беловодья. Уходят, опасливо озираясь, и мерещится каждому, что из-за возвышенностей справа и слева и сзади поднимаются буденновские шлемы. 

Уходит Павел Пухов в Китай, оставив мечту о Белых Водах, чтобы вдали от родины видеть по ночам Белые сны о России, чтобы тосковать по ней и, вернувшись, попасть в белые ночи Колымы.

Уходит в Китай Андрей Шеин, чтобы, повоевав там за чужие интересы, вернуться в Россию и увидеть белые ночи Колымы.

Об этом - в других частях киноповести.

Александр Oроев родился в Горном Алтае в 1949 году. В 1986 году окончил литературный институт им. Горького. Его произведения публиковались в журналах “День и ночь” (Красноярск), “Литературная Вена” (Вена), “Журналист”, “Письма из России”, “Вне закона” (Москва), “Толока” (г. Курск), на литературных сайтах “Российский писатель” и “Русский переплет”. С 1985 года он жил и работал в Курской области.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную