Но Костюк – так деда звали – вернулся. Костюк – от имени Константин.

По всякому делу был дед мастером: что избу перебрать, нижние венцы заменить – бревна один раскатывает, без помощников; что телегу или сани смастерить – тоже сам, своими руками; что дугу для хомута согнуть – согнет лесину и к стенке крюками прижмет – сушить, чтобы впрок, когда старая дуга свой срок отслужит, в хозяйстве уже новая была.

И сколько лет уже знал его Николай, сколько лет приезжал сюда летом с женой, – а каждый раз удивлялся.

– Смотри-ка, Людмила, дед-то твой опять работу себе придумал. – Николай восхищенно покачивал головой. – Кому-то рамы оконные делает. Можно и готовые в городе заказать, ровненькие, аккуратненькие, а он из березин короб вытесывает – смотри-ка, пуда под полтора!

Впервые Николай попал сюда, когда женился: уговорила его молодая жена поехать в отпуск не на юг, к морю, куда он привык ездить еще со студенческих времен, а в далекую псковскую деревушку, к своему деду. Один раз уговорила, а потом он и сам повадился туда ездить. Что ж, удачливый был Коля, ловкий парень, ничего не скажешь: и школу-то, хоть и с трудом, а закончил, и в институт в свое время, хоть и случайно, но поступил, и диплом ему об окончании, то есть о высшем образовании, выдали-таки, и удачно-то жениться – не на убогонькой, с танцплощадки, а на круглолицей, корнями из деревни, – женился, отыскал где-то, кашляющую и скучающую, в московских копотнях. Даже и с работой ему тогда, после института, сразу повезло – забот вроде никаких, а дел по горло: чиновником, в министерстве.

Но малый был Коля хороший. Потому что все удачливые – хорошие. А что работа такая попалась – так это не удар судьбы в спину, а тоже радость. Потому что не надо самому в плановом бракоделии своего государства участвовать – кому-то в этом обществе надо же планы эти согласовывать с другими заинтересованными ведомствами и министерствами, распределять-корректировать, чтоб бюджет страны всегда был в движении, и чтоб понемногу, но хватало на всех, включая все дружественные страны мира. Государство-то богатое, можно всех прокормить, если не очень-то воровать, как это потом научились... Да, вот так было дело. Хотя Коля ничего сам не определял и ничего от него не зависело – потому что был он чиновником мелким, в самых низах. И потому прогрессивным, так как все, что делал сам и что делали другие, ему не нравилось, а против бюрократии и чиновников он, где ему позволяли, выступал энергично и хлестко – в общем, не дурак был, хоть там и работал.

Первое потрясение Коля испытал, когда после долгого и нудного сидения за своим рабочим столом в министерстве оказался в самом центре российской природы, в деревушке, куда даже дороги-то толковой не было – каждый год накатывали телегой новую, по весне. Тишина вокруг, лес как в сказке стоит, на полянах разноцветье голову кружит – ни министерства тебе тут, ни отдела внутренних и внешних сношений, – живут себе люди, радоваться бы да радоваться. И сохранившиеся от всех напастей просторы лугов, полей и сосновых боров, чистота и аромат воздуха, естественный вкус лесных ягод и деревенских овощей – все, что создал Творец в Своем естестве, все это настолько впечатлило Николая, что потом, возвратившись в столицу, он даже пробовал сгоряча выезжать на выходные дни за город, в родное Подмосковье, чтобы лишний раз “побыть на природе”, а в продовольственных магазинах начал покупать молоко – чтобы пить его натощак для освежения организма. Однако, – потому что был не дурак, – скоро понял разницу во вкусе воздуха в Московской и Псковской областях и сытности коровьего молока – того, что пил в деревне, и того, что покупал здесь, в городе. И потому перестал писать, за ненадобностью, письма своим родственникам в Крым, а стал отдыхать только у деда своей краснощекой, кашляющей вдали от родных мест жены.

Но еще более, чем прелесть лесных просторов и вкус деревенских продуктов, поразила Николая Гавриловича жизнь людей в деревне. Все – при деле. Но не чужом, безликом деле, а при своем, от которого сразу обнаруживаются результаты. Что сена накосить – глядишь, уже в одном месте стожок стоит, в другом, в третьем; что за дровами кто-то поехал – глядь, через неделю вдоль сарая поленница в рядах стоит, рукой до верха не дотянешься; что картошку, овощи сажать – только посадили, а земля уже свежей зеленью запорошилась, к небу тянется; а бабы с поля пришли – все поле, от края до края, снопами желтого льна покрылось, и из каждого солнечный лучик поблескивает. А уж баня...Особенно по-черному – а здесь признают только по-черному! Вдохнешь жаркий пар, а он отдает деревом, да камнем гранитным, да с копотцой, растворенной над полком щепоткой дымца – да разве сравнить с городской баней, в которой все восторги парильщиков – лишь от незнания лучшего...

Сослуживцы на работе, глядя каждый раз осенью на его загорелое, повеселевшее лицо, пытались докопаться до сути: чем же приятнее отпуск в деревне по сравнению с морем, с лучезарным Крымом. Отпуск-то всего месяц, а хорошая погода в средней и прочей неюжной полосе не каждый ведь день случается: вещают по радио, и дожди там часто бывают да и понижения температуры не редкость. Николай Гаврилович приводил им множество аргументов и доводов в пользу своей деревни, да все не мог объяснить им самую суть. Но потом, как-то, вспомнил. “А главное,- сказал он радостно, – там нет ни одного дурака рядом, живешь – и отдыхаешь от них.”

Хороший малый был Коля. Как врежет иногда по сути – в самую точку попадет.

Вот тогда-то сослуживцы и поняли, что во всем этом действительно что-то есть. Потому как и в министерстве служащие в большинстве своем тоже нормальные люди: головы-то на плечах торчат, да и мозги в черепушках – между позвоночником и темечком! – еще сохранились, как аппендикс в нижней части живота. Просто не в той упряжке сани везут: впереди вожаки бегут, дорогу показывают, а сзади, в санях, погоняльщики сидят, кнутом помахивают. Разве ж куда оглянешься? Сразу из упряжки выстригут и жрать ничего не дадут.

Единственно, что не нравилось Николаю в деревне, – трудно там было увернуться от участия во всеобщих заботах. А забот-то в деревне много. Чуть небо нахмурилось перед дождем – все бегут сено собирать в кучи: скошенная трава подсохла, еще бы немного – и стоговать, а дождь намочит – опять надо сушить, раскидывать по всему полю; тучка рассеялась – снова беги разметывать. Картошку весной сажать или осенью выкапывать – опять же всем миром, всей семьей; а уж воду из колодца таскать – ведер по двенадцать на день в хозяйстве выходит, тут никак без помощи не обойдешься. Два года Николай к общему хозяйствованию старался не подключаться, отдыхал просто так, ничего особенного не делая – как отпускник на море. Но всему есть свой предел, постепенно начинает и совесть изнутри канючить – когда все кругом чем-то заняты, а ты сам по себе бродишь, будто только что от министерского стола встал и будто бы о чем-то задумался, ничего не видишь, рассеянный. А простушка жена нет-нет да и подбежит: “Что, Коленька, отдыхаешь? Ну посиди, посиди, я сейчас сама воды натаскаю” Или: “Коленька, ты чего вскочил-то? Да сиди, отдыхай, мы с мамой сами поможем деду. Там и дел-то – всего на полчаса работы”.

А Николай, кроме того что был не дурак, обладал еще и какой-никакой совестливостью – куда ж от нее деться, ежели дураков поблизости нет, и все видят вокруг – кто ты и что ты. Поэтому и в первые годы Николай, конечно, тоже иногда помогал. Но – понемногу, чтобы за постоянного работника не считали. В саду чуть подкосить, да под огородом, дров маненько поднести-поколоть, воды опять же...

А на третий год приехал в июне – а в июне как раз сенокос.

-Ну что, внук, – сказал дед, – подмогнешь али как? Я уж там почти все скосил, осталось чуток по краям. Денька на два, знаешь.

Внуком дед называл Николая, когда был чем-то доволен. А уж Николаем Гавриловичем Кольку здесь никто не звал. Здесь называли всех просто: Колька, Васька, Петька, Яшка... Хотя всем им, деревенским, тутошним, – кроме Николая, конечно, – было за шестьдесят. Ну, женщин, конечно, более солидно, уважительно: Карповна, Никаноровна. По отчеству, по отцам.

Подумал Николай, пометался мыслями по сусекам-закоулкам, да деться некуда: надо подмочь. В конце концов, два дня – не Бог весть какой труд: косил же в те годы около бани, в саду, под огородом подкашивал. Понравилась такая мысль Николаю: пойти с дедом на настоящий сенокос. Даже зауважал себя – ведь был он, ко всему прочему, еще и начитан, в школе, вместо уроков, всегда книжки читал. И потому знал из романов Толстого, что косьба хоть и обильного пота требует, зато удовольствие и удовлетворение приносит; да и классика-поэзия заманивает: раззудись, плечо, размахнись, рука...

– Когда пойдем? – сурово, как на совещании в министерстве, спросил Николай. Как начальник, привыкший бежать впереди – если там что-то проглянуло.

– Да когда, часов в пять по утру и надо идтить – трава, знаешь, еще росная, тяжелая, режется хорошо. И косить приятно. К пяти, внук, и пойдем. Встанешь?

– Буди, пойдем.

Нет ничего приятнее для человеческой души, чем начало нового дня при восходе летнего парного солнца. Много благодатей существует на свете, чтобы не покидала человека иллюзия счастья вокруг, но нет более благодати, чем пробуждение ранним утром от ощущения солнечного света на сомкнутых веках. Хотя всякое пробуждение – это начало твоих новых мытарств.

Что ж, встали рано. Когда у всех птиц самое песнопение. Вышли за деревню. По лесной неширокой дорожке добрались до колхозного, засеянного льном, поля. За ним – по кустам да овражкам – дед и косил траву для своего частного, неколхозного пользования: пустых полей среди леса много, но там нельзя, колхозным считается, а чиновники не только в столичных министерствах сидят, небо коптят и запрещающие бумажки пишут, но и в деревеньках, – и в колхозные времена, и сейчас, в “акционерные”, послеколхозные, – в правлениях разных места на стульях заняли, семечки лузгают да потихоньку, по привычке, коптят, бумажки подписывают – что опушки лесные, мол, не для частного пользования.

Ладно, поставили в кустах бидон с квасом, передохнули, выкурили по сигаретке – чтоб не сразу из рая да в пламень на сковородку. А кругом стрекозы жужжат, кузнечики стрекочут – истинно благодать.

– Ну что, внук, – сказал дед, – вставай за мной да пойдем по кругу. Широко не захватай, нет– то устанешь, эт тобе не по огородам шарить.

Трава была густая, высокая, мокрая от обильной росы. И хотя отдавала еще прохладой от земли, а через десять минут Николай уже вспотел. Коса у него забирала то вверх, то втыкалась в землю, то стригла по верхушкам. Дед быстро уходил вперед, полоска низко подстриженной травы ровно тянулась за ним следом. Сбоку от этой полоски густо ложились сочные, темно– зеленые пласты. Николай обернулся – сзади волочилась за ним обезображенная буграми и клочьями неровная лысина.

Через полчаса Николай уже был мокрый как мышь. Воздуху не хватало, спина и плечи – как и трактовала классика! – зудили, а руки, хоть и продолжали махать из стороны в сторону, но проку от этого действа уже совсем не было.

Время от времени дед останавливался, вынимал из штанины продолговатый брусок и, обмахнув косу пучком травы, ловко правил жало, извлекая из него быстрые, короткие всхлипы: взз-жик! Взз-жик! Потом подходил к Николаю, поправлял и его косу.

– Не устал, внук?

– Да нет. – Николай спешил к бидончику с квасом. – Только жарко что-то.

– Широко не захватай, режь поуже, спину не гни, – учил дед. – Вот смотри! – Он ловко и свободно, как ложкой по тарелке, делал несколько взмахов. – Понял?

– Ясно, – подменял слово Николай. – Много там еще осталось?

Солнце медленно, будто специально затягивая время, поднималось из-за леса. Начинало припекать. Николай стащил с себя мокрую насквозь рубаху, но лучше не стало: мелкие и покрупнее слепни слетались на потное тело, казалось, со всех сторон; самые крупные – те, которые уже набрали вес, – прокусывали кожу с лету, и при каждом таком укусе Николай дергался, словно загнанная лошадь под ударом хлыста, отнимал левую или правую руку от косовища – смотря с какой стороны садился слепень – и что есть силы шлепал себя по голому телу. Пословица: “Бей своих, чтоб чужие боялись!” – оправдывалась сполна: все вокруг были свои, а около деда не было ни мушки.

Вымотанный, обессиленный, в ссадинах и волдырях, Николай медленно двигался вслед за дедом, который уже дважды или трижды обошел его по кругу, и молил Бога лишь об одном: чтобы у деда кончились силы и он сделал перерыв. И когда наконец дед воткнул свою косу черенком в землю и, почесывая под рубахой, сказал: ”Ну что, внук, может, пойдем пообедаем?” – Николай остановился, как споткнулся, поднял залитые потом глаза и тупо подумал: “Пообедать – значит можно пойти домой и проваляться целый час где-нибудь на сеновале. Пока дед будет обедать в хате”. Враскорячку – спина не разгибалась, ноги как ватные – Николай подошел к деду и, задрав вверх голову, попробовал посмотреть на него сверху вниз – как начальник, который все же добежал:

– Что ж, обедать так обедать. Полполя скосили, значит имеем право. – Слова пробулькали в горле, как в испорченном микрофоне.

– Да, небыстро сегодня дело идет,- то ли согласился, то ли задумался дед. – Полполя только к вечеру будет. Там, на буграх, ешшо много осталось. Поболе, чем тута. – Дед посмотрел на солнце. – Пожалуй, часов после четырех снова пойдем, когда палить перестанет. Выдюжишь?

Косили после четырех. Косили и на следующий день. И на послеследующий. А потом помогали женщинам сушить. Но помогали уже ни как простые, рядовые, а как главные. То есть, как начальники. “Это, внук, не мужеская работа,- объяснял дед к вечеру, когда все дневное сено уже было собрано на ночь в маленькие стожки. – Бабскую работу пусть они сами делают. Мы им тут слабые помощники”. После такого замечания деда, настроение у Николая чуть-чуть приподнималось: значит, никто пока не видит, что он уже едва стоит на ногах.

К концу недели Николай счастливо прошел все стадии превращения человека в бессловесное, залитое потом и облепленное комарами и слепнями домашнее тягловое животное. Десять миллиардов нейронов в воспаленных мозгах нашего удачливого чинуши активно бурлили, внедряя в сознание одну-единственную мысль, только и имевшую сейчас право на существование: что придумать для того, чтобы хоть на минуту сбить темп этой бесконечной работы и поваляться, раскинув руки в стороны, где-нибудь под кустом – просто так, ничего не делая и ни о чем не думая. А потом напиться холодной воды и пожрать. Или наоборот. На все другие мысли количества нейронов явно не хватало.

Чтобы снова превратиться в человека, требовалось вначале – как и в любом деле – найти какое-то новое, радикальное решение.

И на следующий год Коля приехал в деревню не в июне, а в конце июля, когда дед, по его подсчетам, должен был все уже скосить.

Но и тут не повезло. Скосить-то дед скосил, а стоговать еще не начал: лето выдалось дождливое, скошенную траву женщины по нескольку раз на дню сушили-переворачивали, собирали в кучи перед дождем, а после дождя снова растаскивали граблями по полю да по огороду. И дел с сеном было еше по горло – ни в лес по ягоды сходить, ни куда еще отлучиться. Сгниет трава – чем будешь по зиме корову кормить? Так что пришлось Николаю и на этот раз включаться в “бабскую” работу.

Провозился Николай “на подмоге” почти две недели – а там надо уже и отаву в огороде косить, то есть ту траву, которая была скошена вначале лета и теперь снова вымахала по пояс... И домой в Москву раньше времени не улизнешь, в лесу уже грибы начались, не уезжать же из деревни без дармовых даров природы.

– Ну что, внук, будем завтра одонок метать? – сказал дед, заметив, что “внук” в последнее время стал часто поглядывать на календарь.. – А то так и погнееть вся.

– Одонок?

– Ну да. Стог, значит, стоговать. Подмогнешь? На огороди вначале поставим.

На следующий день собрались на огороде, под баней, всем миром: дед, бабка, Людмила, Николай и мать Людмилы – Колина теща.

Сделали настил из сучьев, разровняли по кругу; дед отошел в сторону – командовать, чтобы сено клали ровно, не завалили в бок; бабка полезла на кучу – принимать граблями то, что подавали снизу и уминать-притаптывать.

Людмила с матерью подносили, Николай подавал вилами наверх; сено сыпалось с вил на голову, лезло в рот, попадало в глаза, в уши. Забросив очередную копенку бабке, Николай втыкал вилы в землю и с наслаждением чесался, раздирая кожу до крови.

Стог быстро рос, бабка раскидывала пласты по краям, сгребала их под себя, уминала ногами. Дед ходил вокруг стожка – чтоб видели, кто здесь главный. Иногда отходил в сторону, садился на траву, закуривал. Но чтобы при деле быть, время от времени покрикивал на бабку:

– Ну! Накладай на левый бок! Накладай на левый, топчи его. Во как! А теперяча на правый. Накладай на правый, топчи его! Во, так. А теперяча середку. Да загрябай, загрябай...

Бабка ползала по стогу с одного края на другой, как по пуховому матрасу.

– Левый теперяча! Накладай на левый! Да топчи его, топчи, говорю... Вот, так.

Бабка, наконец, оставила грабли и, уперевшись руками в бока, взглянула на деда с высоты стога.

– Ты чего там бормочешь? – Бабка склонила голову. – Ты что учишь меня? Я в первый раз, что ли, одонок метаю? Да я их за свою жизнь столько поклала, сколько ты, старый кобель, хлеба не переел. Ну-ка бросай курыть, иди подмагай!

Дед несколько минут собирался с мыслями, чтобы достойно ответить.

– А я за свою жизнь столько браги перепил, сколько ты и хлеба не переела! – выкрикнул он, задирая голову кверху. – Топчи, говорят тобе, левый бок, не то одонок завалишь! – Дед с ожесточением бросил окурок себе под ноги. – Ходи по кругу, подкладай под себя!

Николай, воспользовавшись паузой, чесался, соскребая с себя сенную пыль. Людмила с матерью хихикали, глядя, как дед нехотя берет вилы с длинным черенком.

Незаметно на небе посумерело, натянуло тучки. Дед быстро подхватывал своими вилами большие пласты и ловко забрасывал их наверх бабке. Николай помогал, Людмила с тещей едва успевали подносить сено из валков.

Над лесом дохнуло, зашумели деревья, и вдруг пошел дождь. Как из ничего плеснул, заколотил по ветвистым березам, зашуршал в траве. Пришлось бросать вилы и грабли и бежать под баню. Побежали – да вспомнили про бабку, вернулись, помогли спуститься по длинной жердине на землю...

Как бы на подмогу первой тучке, подкралась неизвестно откуда, подоспела вторая, побольше. Затянула небо, заслонила солнце над лесом; запузырились косые потоки воды меж острой, ежиком торчащей, скошенной травы на косогорке; застучал дождь по крыше.

Не законченный, без верхушки, стог впитывал в себя воду как губка.

Весь вечер дед клял погоду, сетовал, что не начали метать одонок раньше – да разве словами поможешь делу? Пришлось наутро стог наполовину распускать и снова сушить-растаскивать его пластами по всему огороду. К вечеру собрали в кучки – и опять полило. На следующий день раскидали – через час снова начали собирать: тучки наплыли, вот-вот дождик брызнет. Так вместо одного дня провозились на огороде почти неделю. А там еще нужно убирать то, что дед накосил за деревней, по опушкам...Что ж? Еще неделя прошла – как корова языком слизала. Ни по ягоды Николай не сходил, ни на озеро рыбу половить – подошло время собираться домой. Едва кастрюльку грибов засолил.

Скумекал Коля, что в деревню приезжать на отдых надо или ранней весной, когда работы еще нет, или поздней осенью, когда полевые работы уже заканчиваются.

Уговорил Коля жену поехать в следующий раз в августе. Приехали в августе – да опять не ладно. Оказалось, весна в этом году выдалась поздняя, весь июнь был мокрый, да и июль в дождях. И дед все еще продолжал подкашивать по второму разу на огороде, за баней: два стожка только успел поставить за лето, а двух мало.

Решил Николай в хозяйство тещино больше не вникать, уходить на весь день в лес и остальное будто бы не замечать. Да как не замечать? Чуть попозже утром проснулся – Людмила уже тут: “Коль, пойдем поможем деду? Мирком навалимся, за полчаса все сделаем, и вместе в лес пойдем”.

А стоило помочь один раз или два, как потом уже неудобно было не помочь и в третий: все уже рассчитывали на него, ждали, распределяли время соответственно количеству работников.

А дед уже готовил пилы да топоры: осень, пора в лес за дровами ехать. Пока помощники рядом.

И решил Николай отсечь лишнюю работу в деревне, уговорить деда продать корову: чтобы не косить для нее все лето, не отнимать у себя лучшее время в году. И как-то раз завел разговор с дедом насчет молока: много ли ему на двух человек надо?

– А мы его, конешно, мало едим, – сразу согласился дед. – Стакан в день иногда выпьешь, а иногда и нет. Бабка, иной раз, кашу сварит. Да вот вы, когда приезжаете...

– Значит, корову можно продать? – загорелся Николай.

Дед подумал.

– Но без молока-то – как? Творогу иногда поешь, масло в кашу положишь. Маслице-то везде сгодится...

– Да много ли масла тебе нужно в месяц?

– Не знаю. Может, с полкило.

– Да я тебе буду по килограмму в месяц из Москвы посылать. Продай корову – будешь жить в деревне, как в санатории. Сколько она дает молока в день?

– Так литров по четырнадцать.

– И куда его столько?

– Так лишнее в колхоз сдаем. Когда время свободное, сам отвожу на телеге на ферму. С восьми дворов собираю, потом в бидон, знаешь, сливаю – и к ферме, сдавать.

– И сколько тебе колхоз платит?

– Так по пятнадцать копеек за литр. И ешшо по копейке за общее количество. В ведомости расписываюсь. Деньги, конечно, маленькие, даже срамно. Но все же лучше сдавать: что-нибудь у председателя можно выпросить – доски, к примеру. Полы в бане и в хлеву прогнили, надо менять, во как.

– И много досок выпросил?

– Да как-то писал заявление. Года, знаешь, два назад. Напоминал. Так он забывает, наверное.

– А дрова?

– И за дровы писал. Так видишь, мне, как участнику войны, и так положено. Должны выделять.

– Выделяли?

– Да не, што ты. Может, председатель будет другой, так выделит. А сейчас сами пиляем, пока силы есть.

– Давай, дед, договоримся с тобой так: продавай корову, и все лето будет наше. За ягодой будем вместе ходить, за грибами. А дрова, картошка – это уж всем миром.

– Да енто, конечно, все так...

– Договорились?

– Насчет чиво?

– Корову продать.

– А как жи без молока?

– Литр-два у соседей, если захочешь, всегда купишь. Они же сдают лишнее?

– Конешно сдают, куда ево...

– Значит, договорились?

– Насчет чиво?

– Корову продать.

– А как жи без нее? Молоко да хлеб, да пара картофелин – вот и сыт, боле тобе не надо. И коту, и собачку, и курям, и овечкам... И что случись – завсегда не пропадем. После войны, помню...

– Дед, сейчас не голодный послевоенный. Больше голодных уже не будет. Полмиру помогаем – неужели для своих не хватит?

– Полмиру – это может быть. А нам, деревенским, ешшо никто и никогда не помогал. И, думаю, не поможуть. Все тольки грабят. Начиная, знаешь, с нашего председателя. Вот ентот – живет! Ох, ты... Помещик.

– Дед, подумай как следует, тебе уже не сорок лет. Сейчас перестройка по стране проходит, демократы реформы обещают – чтоб всех ваших председателей...И разных там ворюг!..

– Э-э...Да разве их переведешь. – Дед вздохнул. – Вот потому и держим свое хозяйство. А что мне не сорок – то верно. И шестьдесят давно пролетело, и семьсисят далеко уже.

– Да ты что, дед, серьезно? Я думал, тебе...

Дед вскинул голову.

– А ты скольки подумал? Я жи три войны отвоевал, во как!

– Как так, три?

– А так. На польский, на финский и на германский.

– Разве ж польская при тебе была?

– А при ком жи. Освобождали.Народу там нашего поубивали – Боже мой! Это разве ж не война? А потом на финскую перебросили – мне как раз по годам пришлось. Там тоже – знаешь, скольки осталось? Во! – Дед показал на ногу. – Осколок чуть ноги не лишил, а ты спрашиваешь... А Отечественную – это уж обязательно. От начала и до конца. Сколько раненым был – до сих пор, знаешь, как зазвыжжет в боку, хоть криком кричи. Особо осенью, перед дожжем.

– Вот видишь? Пора отдохнуть, дед. За грибами походить. А литр молока мы с тобой завсегда у соседей купим. Много у вас дворов в деревне с коровами осталось?

– У всех были. Но сейчас дворов двенадцать осталось. Нет, двенадцать – это в том годе было, а сейчас меньше. Раньше-то паспорта нам на руки не давали, как крепостные были при Катьке, тьфу меня, Господи. А недавно паспорта нам выдали – так все и бегут отсель, у кого силы остались. А иные, знаешь, помирают. Старики. – Дед поморгал глазами. – Раньше-то – ох, какие семьи в деревне были! По двенадцать человек, по четырнадцать...А чичас жи – куды это молоко? Сдають.

– Вот видишь. Значит, продадим корову?

– Подумать надо.

Думал дед неделю, думал две. Думал, пока не закончился у Николая отпуск... Думал и на следующий год. И через год на следующий. И не то, чтобы дед хитрил, хотел Николая работать заставить – нет. Старался скосить и убрать все до того времени, когда приедут на отпуск “дачники” – внучка с мужем. И Николай приезжал и каждый раз уговаривал его – и сам, и через жену свою, и через тещу, когда она приезжала с ними.

Наконец надоело все это Николаю, и решил он больше в деревню не ездить – пока не продаст дед корову. И в очередной отпуск поехал с женой на море – как раньше. Что ж, покупались, позагорали с неделю – ни комаров тебе, ни сено убирать, – лежи себе да ничего не делай. А еще через два-три дня вдруг опостылело все: и жаркое, без тени, без прохлады, солнце, и толкотня на пляжах, и море с мусором по берегу, и долгие очереди в кафе, и вообще все кругом. Прошло чуть больше недели – а будто уже год здесь. И захотелось Николаю полежать на траве, среди дурманящего разноцветья, захотелось побродить по летнему лесу, пособирать малину да чернику – все же по ведерку он в последние годы всегда чего-нибудь привозил. И попить молока. Пока корова есть. Хотя бы по литру в день. Парного. Для здоровья. Со свежей малинкой или с черникой. Можно и просто с черняшкой: деревенский-то хлеб куда душистее городского! Сметанки, конечно, тоже неплохо – свежей-то... И – самое главное! – чтоб ни одного дурака поблизости.

– Людмила, слышь? Поехали на оставшееся время к деду. Походим по лесу, отдохнем от этих... – Николай кивнул в сторону пляжников. – А, Люд?

– Такую даль.

– Ну и что? Надоело тут. Делать нечего. Хочется подмагнуть, понимаешь.

– Езжай один. Я на десять дней – с тремя пересадками, да еще автобусы, – не поеду. В такую жару. Езжай один, я не против.

И так захотелось Николаю в деревню – оставил он жену отдыхать у Черного моря, а сам поехал на попутке в аэропорт. А с самолета – на поезд, с одного – на другой, с другого – на третий, потом на двух автобусах... И, ликуя душой, – что так славно все удается! – последние два километра пошел напрямик, лесом. Здесь уже совсем никого не было – из тех, про кого Николай объяснял своим министерским. Было лишь солнце, рябящее из-за деревьев, запах трав и наслаждение от простора. И краснели по лесу гроздья бузины, желтела рябина, пестрыми веселыми бликами просвечивали сквозь ольховые заросли кудрявые березы.

У покосившегося бетонного столбика, на котором была прикручена проволокой дощечка с надписью “Устиново”, Николай остановился. Когда он приехал сюда впервые, отсюда начиналась деревня. Напротив бетонного столбика стоял дом Степана и Федоры, дальше – дом тетки Дуни, за ним – Ваньки Михальченко, Просковьи, а уж потом Васькин, дедова соседа.

Сейчас на месте этих домов осталось только несколько старых яблонь да куча камней на месте фундаментов. И деревня теперь начиналась от Васькиного дома: сначала Васькин, потом деда, потом... А потом опять пустырь с заброшенными садами.

Почему, куда уезжали отсюда люди? От такой красоты.

Николай поднялся на бугор – вся деревня умещалась теперь на этом косогоре. Хотя дома стояли и дальше – дома, прореженные пустырями: часть их уже разобрали на дрова, а какие просто заколотили досками, чтоб видно было, что никто уже не живет. Брошенные дома, окруженные сливами и яблонями...

Что ж, зато в лесу теперь совсем некому ходить по ягоды да за грибами: за три дня Николай насолил с тещей двухведровую кастрюлю грибов и наварил почти ведро малины. Да разве ж все утащишь на себе?

На четвертый день проснулся поздно: накануне варили с тещей варенье до самой ночи. Но проснулся свежий, полный сил – будто и не ходил по лесу три дня с утра до вечера. Вышел во двор, подсел к деду, взял у него махорочную сигаретку. Не успели закурить – появилась на крыльце бабка, посмотрела в их сторону, стала подметать ступеньки.

Дед чуть напрягся.

– Ну что расселся, бездельник старый? – Бабка перестала махать веником. – Ты на их не смотри! – Она ткнула пальцем в сторону Николая. – Они здесь дачники. А у тобя работа стоить. И пока погода на дворе, надо-ть что-то делать. Сено докашивать, поветь подправлять. Чего сидишь? Надо навоз вывозить. Ты что, не знаешь?

Надо сказать, бабкиного окрика дед побаивался – как и все деревенские мужики побаиваются бабьего, в сердцах сказанного, слова. И потому тотчас встал и пошел к сараю, где стояли, прислоненные к дверям вилы. Повертел их в руках, посмотрел под ноги, огрызнулся:

– Без тобя знаю, чиво мне тута делать. Видишь, с внуком куру?

– Иди навоз из хлеву выгрябай, – сказала бабка.

– Тьфу! – Дед отставил вилы и вернулся к Николаю. – Давай, внук, выкурим ешшо по одной. – Он вытащил из кармана железную табакерку. – Сейчас покуру, а после пойду: надо навоз из хлева выгрябать да отвозить его к огороду. А потом косить пойду. За деревней. Пока погода стоит. – Он пожевал губами. – Вот, такая программа. – Понимать надо было, что эту программу он придумал сейчас сам. – А ты иди отдыхай. Сколько тобе дней осталось?

– Пять, – сказал Николай.

– Ну иди, отдыха-ай. Отдыха-а-ай.

Слово “отдыхай” он растягивал так длинно, так певуче выговаривал его по слогам, как это делает обыкновенно беспородный горожанин, мечтая о летнем отпуске: “Поеду летом на мо-о-ре. На мо-о-о....ре”.

Естественно, после обеда Николай пошел с дедом косить за деревней. Вышли за окраину, по кочкам-болотцам добрались до низин вдоль тракторной дороги.

– Ну, давай перекурим – и начнем, – сказал дед, прилаживая косы к сухому пню. – Тут нам никто не помешает.

Посмотрел Николай – а вокруг поля, перелески, все в запустении стоит, неизвестно когда здесь был в последний раз колхозный трактор.

– Неужели до сих пор не дают косить там, где получше? Столько пустых полей пропадает...

– Дак план на посев у председателя есть. Как числится на бумагах, так и осталось все.

– Но раньше-то народу здесь было – ой, сколько! А сейчас-то...

– А чичас никого не осталось.

– Что ж он, ваш председатель, совсем дурак, что ли?

– Да если был бы дурак, сюда не присылали...

– А кто присылает?

– Ну как, кто? Из города, конешно. Там у ево друзья. Из начальства. А он здесь на кормежке. Так ему ж надо доверие для них оправдать. Напишет он, что все посеял, – ему грамота. Напишет, что запахал – опять грамота. А ежели у ево грамоты, так значит и у их тоже у всех грамоты и медали. Мне – за войну медали давали, а им – за пакость эту. Никто ж не проверяет... Да и кому енто все нужно? Раньше-то, когда мы жили на хуторах, дак все у нас было. Такие хозяйства, знаешь...По две-три коровы, лошадь обязательно, а семья-то – одних сынов по пять-шесть и боле. И все у нас было, ни в чем не нуждались, все свое. А потом, как согнали всех в одно место... Планы начались, налоги, конешно. До сих пор разоряют. А на хуторах заросло все, сейчас там кусты да лес, да булыги от фундаменов остались, что под домами были. Каменья да дикие яблоки, груши, сливы, сморода, крыжовник. Ежели за ними не ухаживать, они ж вырождаются, знаешь.... Все заросло, туда и не проехать теперь.

– Слушай, дед, а чего председатель тут дороги не делает? Ведь вся техника на этих ямах-колдобинах разваливается за несколько месяцев. Потому и хозяйства крепкого нет, потому и народ перебирается в другие места.

– Да чтоб дорогу сделать, это ж хозяин нужен. А у нас все начальники – пришлые, временные. Зачем им нужно ето? Чтобы другие начальники сюда приезжали? Председатель – он жи первый вредитель! Все жи на нашей крови, на поту нашем. Ковалек тут раньше, правда, делал кой-чего. Это старый председатель. Но опять же нам-то, простым людям – ничего с того. Только он за нас медальки получал, да миллионером, знаешь, у городских начальников числился. Мы же одно время считались колхозом-миллионером, во как... А уж после него, кто был...Да што тут говорить – и ведь не стыдно им в глазы людям смотреть.

Не хватило на этот раз отпуска Николаю. Уехал он в Москву со своими ведрами – грибами да ягодой – и потом всю зиму ждал следующего лета, чтоб поехать снова в деревню.

И едва наступила весна, оформили они с Людмилой отпуска – а теща уже и на пенсию вышла, свободной стала, – и поехали все вместе к деду.

И – Боже мой! – как, оказывается, красиво в деревне ранней весной, в начале мая. Земля – как живая, свежей травкой уже покрылась, деревья распускаются, зелень яркая, сочная, а воздух, кажется, можно пить: запах земли, когда она бродит весенними соками – это только на Руси, в самом центре ее, такая благодать. И комаров еще не заметно, мух и слепней нет, нет пока ничего из того, чем так обильно само русское лето. А для Николая главное – не надо еще косить. “Рано ешшо”. Натопил дед баню – напарились, натомились, нахлестались вениками до изнеможения, до обессилия – ну что еще надо? Да после бани – за стол. Ну где еще может быть на земле рай? Нигде, только здесь.

А восьмого мая вдруг приехал сын деда, Петр. Николай знал его мало, видел только раз или два: Петр плавал старшим механиком на судне, жил в Питере и большую часть своей жизни проводил в плавании. А тут ему удалось перехватить неделю между рейсами – и приехал. Оказывается, девятого мая у деда день рождения. Ну что тут будешь делать? Сели с вечера за стол и до утра естественно подобрали все то, что привез с собой на день рождения помощник капитана по моторной части. А на утро нужно праздник справлять, причем, двойной: праздник Победы и день рождения. Надел дед пиджак черный, что висел всегда в шкафу, нацепил медали и ордена, и пошли все вместе, втроем, в соседнюю деревню, где было правление колхоза и, естественно, продовольственный магазин.

А наступил уже самый разгар победной горбачевской перестройки – когда начальники решили, что если народ будет пить меньше водку, то производительность труда станет еще больше, и страна сможет прокормить не только полмира своей бесплатной социалистической помощью, но и своих трудяг-работяг тоже – про которых забыли.

И потому водку в деревне выдавали только по талонам от председателя. А на праздник Победы – только фронтовикам, так предупредил председатель. По бутылке на человека, после торжественного собрания в клубе.

– Ну чиво, ребяты, – сказал дед, когда подошли к правлению, где и клуб был. – Нонича указ: меньше пить, а ешшо больше вкалывать. Значит, придется слушать председателя на ентом его собрании. Водка-то ноне в цене: если запретили, значит обязательно цену повысят, это ж всем понятно. Цыгане в городе уже за двойную цену ладят, но такая, не приведи Господи, гадость – еле глотаешь. А деньгами сейчас уже никто не берет, только водкой. Дровы из лесу подвезти – бутылка, телевизор сремонтировать – бутылка, трактористу, чтоб подмог вспахать по весне да перепахать по осени – еще две. Чего-нибудь по хозяйству достать – это уж обязательно. Хотя я-то стараюсь, конешно, сам пахать, на коню. Но конек-то остался один на всю деревню, да такой старый, – сам еле на своих ногах держится, куда на ем пахать, ему наверное годов уже сто, а может боле. – Дед выпрямил спину. – Так что постойте пока тут, покурите, а я на передний край пойду, председателя послухаю.

Но заметно было, что деду и самому интересно было посидеть в медалях и в орденах в клубе среди своих одногодок: со всех окрестных деревень, оказывается, – куда дороги еще остались, – собрали бывших фронтовиков. А дед из всех, пожалуй, самый представительный: на одной стороне черного пиджака – медали, на другой – два высших ордена, два ордена Славы. Первой степени и третьей.

– Петро, а почему у деда нет ордена второй степени? Как это так – первой и третьей? Разве так бывает?

– Ко второй-то, конечно, представляли. Да батька в то время в госпиталь попал, как раз после того события, за что должен был орден получить. Два месяца отвалялся, а потом в другую часть перевели. Вот бумаги и затерялись. А так бы три ордена было, а это приравнивается к Герою.

– А мне дед ни разу об орденах не говорил. Я и не знал даже. Что же он не хлопочет, чтобы нашли?

– У него своих хлопот хватает. По дому. А в деревне все сторонятся чиновников. Чтоб лезть к ним с какими-то просьбами... Да ты что.

– Но этот новый председатель молодец: смотри-ка, фронтовиков собрал, уважение показывает.

– Хорошо бы. Может, кончат разорять всех, передых дадут. Раньше-то, знаешь, какие у нас крепкие хозяйства были? Потому и жили на хуторах – чтоб не мешать друг другу. Земли-то на всех хватало.

– Так зачем же их согнали со своих хуторов? – не удержался Николай, все же спросил про понятное. – Кому мешали?

– Наивный ты.- Помощник капитана тяжело вздохнул. – Когда ж все вместе, ими командовать удобно. Приехал бригадир на коне – а все на месте; распоряжение дал, где чего делать, – и пошли все вкалывать, как на комсомольской стройке. Да это б ладно. Но на новых местах, где только начали сады сажать да скотину множить, – их обложили такими налогами, что прямо смех, если б не горе. Я тогда еще маленький был. Налог на каждое деревцо в садике, на каждый кустик смороды, крыжовника, на каждую курицу, петуха, теленка, овечку, корову... А жить-то надо было, ведь такую войну пережили! Да что говорить: те, которые планы для нас составляли и речи произносили, они и до сих пор свое светлое будущее на костях наших дедов строят. А ты говоришь, перестройка... Пока они свое будущее – для внуков своих и для праправнуков – не построят, до тех пор не остановятся: они же ничего не умеют делать для других – только для самих себя. Это ж, по большому счету, самые изощренные ворюги!

– Неужели ничего не изменилось?

– Да как сказать... Отец, вон, зимой писал мне, что ему как инвалиду войны полагается теперь бесплатно от государства “Запорожец”. Может деньгами взять. У него тысяча рублей на сберкнижке лежит – всю жизнь по копейке копил. А тут представляешь – сразу тысячи четыре! Сколько он стоит, этот Запорожец?

– Не знаю. Сейчас же на все цены повышают. Они ж не расчитывают, что инвалидов с войны еще много осталось... Петро, неужели наш дед инвалид?

– Так у него полбедра осколком разворотило...

– А мы с ним все время на охоту ходили.

– Потому что порода у батьки такая – крепкая. Не все ж такие.

– Петро, а почему они все тут держатся так за своих коров? Ведь молоко-то почти и не пьют.

Петр улыбнулся.

– Ты городской, этого не поймешь. Для крестьянина корова – это вся его жизнь.

В клубе захлопали, загремели стульями, и на улицу выскочило несколько мальчонок лет по восемь-по девять. За ними, опираясь на клюки и палки, гуськом стали выходить деды.

Председатель – рыхлый, грузный парняга, лет за тридцать, – вышел последним. Петр поймал его за рукав.

– Послушай, – Петр оглянулся на Николая, чтоб и тот подошел, – тут совпало так, что у нашего деда, моего батьки, сегодня день рождения. К тому же – праздник, День Победы. А батька – участник трех войн: польской, финской и Отечественной. Дай нам талон не на одну, а хотя бы на пару бутылок. Видишь, собрались сегодня у батьки сразу все родственники: я, дочка его, еще внучка с мужем – вот он стоит, то есть народу много. Все собрались, а на стол ничего нет.

Председатель ковырял в зубах спичкой.

– На собрании были?

– Конечно. Дед ходил, вот он, тут.

– Указ слышали? По антиалкогольной программе?

– Да знаем, слышали. Поэтому и просим: давай помоги, друг. Дай хотя бы пару бутылок. У батьки моего два ордена Славы. И здесь, в колхозе, всю жизнь отработал.

– Сколько орденов?

– Два, друг, два. Первой и третьей степеней. И ко второй было, конечно, представление, но дед в ту пору в госпитале, понимаешь...

– То-то и оно. Вот если бы три ордена было, я б обязан был обслужить вне очереди как Героя.

– Так было представление и на третий!

– Пишите запрос в военный архив, там ответят. – Парень бросил спичку под ноги и не спеша пошел в сторону магазина. – Если лишнее останется, скажу Вальке, чтоб выдала, – сказал он, не оборачиваясь. – Это продавщица наша.

С полчаса Петр, Николай и дед стояли в очереди в магазине. Водку все еще не выдавали, ждали, когда председатель даст разрешение. Старики выходили во двор покурить, возвращались... Еще через полчаса прошел слух, что пока все сидели в клубе на собрании, продавщица распродала водку по своим знакомым и родственникам. И что остался один ящик, который председатель оставил для себя.

Прошел еще час, и выяснилось, что последний ящик председатель уже забрал: видели, как он тащил его в свою машину с заднего двора.

Очередь постепенно начала рассасываться, старики выходили на улицу, где их ждали родственники, и толпа на улице тоже стала редеть.

– Погодь, папка, – сказал Петр. – Валька, эта продавщица, – она же дочка нашего бывшего соседа. Она ж меня должна знать. Дай-ка я попробую с ней поговорить.

Петр протолкнулся в прилавку.

– Валя. Валентина!

Дочка соседа лузгала семечки.

– Валентина, ты ж меня знаешь! Дай водки, у батьки день рождения, председатель обещал помочь.

Та не обращала на него внимания.

– Валька! А где председатель?

– Ну-ка отойди-ка отсюдова! – неожиданно громко и резко выкрикнула продавщица Валя. – Нету у меня водки, отойдите отсюдова, я сказала. Работать надо, а не болтаться по магазинам! А нужно нажраться – купляйте у цыган.

Дед ждал у дверей.

– Убежал, сукин сын, – сказал Петр, возвращаясь к порогу и не глядя на отца. – Папа, я же ему все объяснил, ну как же так?

Дед растерянно молчал. Потом достал из кармана папироску, засунул в рот.

– Надо в город ехать, – сказал он, поворачиваясь к выходу. – Сейчас автобус приедет, часа через два. Подождем, время есть. До города доедем, там добудем, сын. Уж ежели чего задумали, так не откладывать же серьезное дело из-за какого-то бряхуна.

К обеду добрались до города, нашли магазин, в котором торговали на праздник водкой – двухэтажный особняк с высоким крыльцом посередине.

– Сейчас без очереди возьму, – горделиво сказал дед, оглядывая на улице толпу человек в триста. Он вытащил из кармана удостоверение и развернул его.- Хоть раз для нужного дела сгодится. Ждите тут, пойду в разведку.

Он подошел к крыльцу, попробовал втиснуться в толпу, что стояла рядов в шесть. Чтобы подняться на крыльцо, нужен был Суворов с одним из своих передовых полков... Но бывают и у фронтовиков приятные неожиданности: подоспели четыре милиционера, охраняющие дверь, подхватили деда под локти и втиснули в магазин. И минут через двадцать дед появился на пороге, прижимая к груди с орденами и медалями три драгоценные бутылки. Будто с колхозного рынка вышел с тремя поросятами для своего хозяйства.

Повеселели. Пошли на автобус – а автобус в обратную сторону только к вечеру идет.

– Значит, ешшо надо брать, – сказал дед, косясь сверху на свои ордена. – В запас. Одну, до автобуса, тут выпьем, другую – на кладбище, как с автобуса сойдем. Получается, што домой уже нечего ташшить: еще ж до деревни хорошие места будут. Сколько у нас денег?

Посчитали – получилось еще на три.

Опять дед поднялся на крыльцо, опять очередь заголосила дурными голосами, и опять власть “подмогла”: снова засунули деда внутрь магазина. Нырнул дед через порог – вынырнул через десять минут еще с тремя бутылками.

По дороге на автобусную станцию купили стакан и булку хлеба. Но пить здесь, в городе, не решились, побоялись, что под указ заберут: кругом столько милиции, что непонятно, остался ли еще в городе трудовой люд – кроме тех, конечно, кто в очереди в магазин.

На кладбище, после автобуса, тоже не стали: решили выбрать место в лесу, на какой-нибудь полянке, чтобы насладиться наконец жизнью вне закона. “Без этих, – сказал мечтательно Коля. – Чтоб ни одного здесь рядом...”

Вытащили из сумки уже перед самой деревней. Сели на опушке, под большой рябиной – кругом шмели жужжат, одуванчики светятся...Наливали понемножку, чтобы растянуть удовольствие. Но когда с охотки, с радости, промочили горло, немного приутихли.

– Сдается мне, в первый раз такую гадость пью, – озадаченно сказал дед, принюхиваясь к стакану. – Петька, попробуй-ка ешшо. По-моему, самогон – и тот лучше.

Помощник капитана взял, тоже понюхал. Потом попробовал на язык и, моргнув, стал пить. Отпил немного, мотнул головой, отдал обратно.

– Папа, да ты после войны лучше делал.

– Я и говорю. – Дед выпрямил грудь. – Разве сравнить.

Петр поднял с земли железную пробку, посмотрел.

– Торопецкая, – сказал он, – Оттуда, значит, травят. Вот тебе и государственная.

– План выполняют, – сказал Николай. – По отраве.

– Небось, те, кто указы по водке издают, такую не пьют.

– Николай, может, ты выпьешь? – морщась, спросил дед.

Николай уклонился.

– Куды ж теперь ее деть, гадость ету? – задумчиво сказал дед. – Столько набрали... Петька, ты крепкий. Может махнешь ешшо маненько?

– Не, папа, больше не могу.

– Што ж ты такой слабый...- Дед вдруг хохотнул, – Послухайте, а председатель – цельный ящик такой взял. А она ж – с одного завоза!

– Вот и пусть травится, – сказал Николай.

– Дак он, внук, только коньяк, говорят, употребляет: городской, привык к краснухе. А ентот ящик он для своих гостей взял, не иначе.

– Пап, а откуда он сам-то? Что-то не знаю его.

– Из Пскову. Год у нас уже отработал, теперь хочет “Волгу” для колхозу куплять. На ентом-то, на котором сейчас ездит, – трясет. И брезент сверху заместо крыши – прохладно. А он кажный день в наш колхоз из города ездит: дом-то ему выделили в городе, там справней жить. А тридцать километров – не шутка. На легковушке-то должно поменьши трясти.

– Что же народ-то смотрит? – сумрачно спросил Петр.

– А народ ждет. В нашем колхозе ешшо никто боле двух лет не задерживался. Много их там, которые на кормешку к нам, ждут своей очереди. Может, кто дельный попадется, так и нам поможет. А этот – так уже всех наших лошадей деревенских, на которых можно пахать, велел в город на мясо сдать. Накуплял скаковых – он, говорят, на иподроми работал, так знаешь, любит скаковых. Так они жи дикие, оглобли ломают. Для нас, конешно, не годные.

– Помнится, папа, когда-то ты мог управиться с любым жеребцом.

– А я и шшас управлюсь. Только боюсь кости себе нарушить: хрупкие, знаешь, стали... Колька, ну давай хоть ты выпей! Ты ведь, знаю, тожи не слабак. Видал я, как ты из болота Манькину телегу ватаскивал: как щепку выдернул. Я аж тобя зауважал. Здоров мужик.

– Потому и здоров, что водку не пью.

– Ну и што толку? Нас всех уже в землю втоптали, а вы все смотрите и молчите. За что такое унижение?

– Не наше время сейчас, дед.

– А когда будет ваше?

– А тоже ждем. Но никто нас, дед, никуда не втопчет. Просто время еще не наше.

– Папа, а как у тебя с машиной, с деньгами, что ты писал мне зимой? – спросил Петр.

– С какой машиной?

– Ну, которые инвалидам дают. “Запорожец”.

– Дак я комиссию, знаешь, целый месяц проходил, заставили. А это ж пешком до автобуса, а автобус ходит не каждый день. Ох, сын, намаялся.

– Так можно деньгами взять.

– Заставили комиссию проходить. Медицинскую, конешно. А потом, сказали, деньги за нее выплатят, если ездить по здоровью не можешь. Но должон ешшо ехать после этой комиссии в Псков на утверждение. Это ж – и пешком, и два автобуса, и поезд железнодорожный потом. А где я в Пскове переночую, у кого?

– И чем все закончилось?

– А знаешь, я сам виноват. Куда ж я со своими годами поеду? Написал я им туда: чиво, мол, куражитесь, чиво издеваетесь? Это ж не просто так: сел и поехал. Или вам в нашим городе комиссий мало?

– Ну?

– Молчали, знаешь, целый месяц. Потом прислали оттуда ответ. Из райсобеса. Что, мол, рассмотрели ваше письмо отрицательно.

– Как отрицательно?

– Ну, что отказываем, мол. Кто-то дал мне поддых: чтоб не писал, значит. Не тревожил. А как они там сами решат – так и будет. А вот не писал бы – может, и дали б. Так мне сказали, где комиссию проходил.

– Как же так, бать? Я в совете ветеранов узнавал: инвалидам, если с руками-ногами, положено деньги за машину выплачивать.

– Дак я и сам знаю, что выплачивают. Но – на их усмотрение и утверждение.... Дай покурить, сын, тяжело что-т. Я б на те деньги хату перекрыл, сенца подкупил, доски у председателя заказал, да што там говорить...

– Папа, я же тебе деньги на хату сколько раз присылал – а ты все отсылаешь их обратно.

– И не смей говорить так, дело не в их, не в деньгах, сын..

Петр достал сигареты, дал отцу прикурить, налил себе в стакан и, морщась, выпил.

– Фамилия хоть на справке есть, кто писал с Пскова?

– Да какая там фамилия. Закорючка одна, пойди отыщи этого подлеца. Ай, брось, сын. Там жи одни плюгавые сидят, на этих бумажках. Даже если и фронтовые, которые тоже на фронту были, так все одно из плюгавых. Всех-то хороших человеков, которые в атаку первыми шли, большинство их там, на фронту, и положило или перекалечило. Я-то, знаешь, отчаянный был, первым в рост поднимался. А эти, знаешь, никогда первыми не шли. Сидят в окопи, ждут, когда кто-нибудь вперед убежит. Вот и выжили. И до сих пор народу пакостят. Посмотреть бы ему в глазы, кто мне ету бумажку из Пскова посылал. Может, из наших мест? Был бы автомат – лишил бы жизни фашиста, и рука б не дрогнула. Не за себя – что б нашему государству была от меня помощь...

– Послушай, пап, бросай ты здесь все да перебирайся с матерью ко мне в Питер. У меня все одно квартира простаивает.

Дед сосредоточенно жевал сигарету.

– Да я жи там бывал у тобя, – наконец сказал он. – Там семья твоя, дети, – куда ж я? А главное, сам подумай: ну кто я там – без свово хозяйства?.. А ведь какая красота у нас здесь, сынок. Вон, посмотри...

Вокруг все источало свет и радость. Посвистывали птицы в траве, где-то далеко тарахтел трактор. Жизнь шла чередом, не оглядываясь по сторонам...

Через неделю Петр уехал к себе в свой Питер. А Николай отбыл отпуск – и уехал в Москву. И всю зиму потом думал, как помочь деду. И решил все же написать запрос в военный архив – чтоб третий орден на деда нашли. Вдруг ответят! Написал – через месяц пришел ответ: нужны данные по орденским книжкам за первую и третью степень.

На дворе стоял уже январь девяносто первого. Вроде бы какие-то изменения к лучшему наметились. Может, вправду крестьянскому люду послабку дадут? Хотя бы, чтоб выжили... И так захотелось Николаю сунуть под нос этому мордастому председателю третий орден – ну просто сил нет. Собрался Николай и поехал на три дня в деревню. За дедовыми документами.

Но зимой – не летом. Дороги заметены, автобусы ходят нерегулярно или вообще не ходят. Почти сутки добирался Николай до места. Но добрался. Последние три километра шел пешком, уже ночью. А в безлунную ночь в лесу даже зимой, когда кругом белый снег, все черным черно. Чуть ступил с дороги вбок, сразу и в снег провалился, не знаешь, в какую сторону дальше – хоть спичку зажигай. На последнем километре едва было не заплутал, да собак деревенских услышал. И – напрямую, по кустам, через сугробы! Взмокший, как лошадь на пахоте, волосы дыбом, шапка в руке, – вышел к деревне со стороны огородов и увидел в крайней избе – у Василия, дедова соседа, – свет в окне. Понял Николай, для чего в деревне собачков держат: не для того, чтобы от вора защищаться, а чтобы человеческое жилье на русских просторах издалека обозначено было, чтоб знал путник – не останется в ночи без крова.

Вышел Николай на дорогу, поднялся к дедову дому. У деда тоже светило в окне – но с другой стороны. А дальше по косогору все было непривычно погружено в темень.

Не сразу дед признал его. Минуты две молчал, смотрел на него, как на привидение. Еще бы! В такой-то дали да в такое-то время.

Выручила бабка. Проснулась в постели, свесила ноги на пол, сказала, будто продолжая прерванный разговор: “ А я и говорю, чего Шарик брешет, может, кто чужой, а енто свои, давай, садись к самовару. Старый, открой глазы, подвинь Кольке табуретку. Ето ж не Фекла, енто Колька к тебе приехал”, – и, накинув на себя, пошла к печке.

Часы на стенке показывали около десяти часов вечера – глубокая ночь для зимней деревни. Дед, чтобы как-то развеять неловкость, достал из стола табакерку, молча – будто все так и должно каждый раз быть поздним зимним вечером – сунул одну папироску в рот Николаю, другую себе, так же молча докурил до бумажки, потом включил телевизор.

– Думал, какой партизан из леса вернулся, – нервно зевая, проговорил дед. – Может, думаю, не знает, что война закончилась. А ружо не под рукой. На печке валяется. И не успеешь вспрыгнуть – нога, знаешь, болит!

По телевизору передавали какой-то диспут на политическую тему – один из тех, когда ведущий задает вопросы о том или ином, а сидящие вокруг отвечают по очереди абсолютно о другом, но складно: диспут соревнующихся в мастерстве вопросов и ответов.

– Слушай, дед, переключи ты на другую программу, – взмолился Николай. – Я этих придурков каждый день у себя в Москве вижу: сам работаю в такой же системе.

Дед переключил. Деревенскую избу расколола какофония звуков, отдаленно напоминающая вопли африканцев перед охотой на слонов – но не всех африканцев, а тех, кто от крайнего возбуждения уже заранее чуть подвывихнулся. Лица на экране тоже были похожи на африканские, только чуть поразмалеваннее и чуть потупее. Мечущиеся кадры от одного лица к другому, со сцены в зал и из зала на сцену демонстрировали, что в этой общей компании чужих нет, все свои, проверенные. Орали на чистом русском, и дед, оглянувшись на Николая, вопросительно поднял брови. Николай кивнул, и дед выдернул вилку из розетки.

– У нас тут только две программы, – оправдывающе сказал дед. – Московская и Ленинградская. А больше ни какую не дают.

– Стесняются, – сказал Николай.

– Да ты што? – Дед изумился.

– Стесняются, что только две таких, – пояснил Николай. – Остальные еще глупее.

Дед хихикнул.

– А то иногда моды показывают – наблюдал? Платья, лифчики. – Дед пригнулся к столу и затрясся. – Так я тобе скажу, после войны етих...- Дед ткнул пальцем в телевизор и выговорил смачное слово. – Я етих ... в общем, и без мод там нагляделся. Скажу: одеваются также. И по ентой панели тоже так ходют, один в один. Виляют этой, своей... Ну что ты! Тут не ошибесси. Не знаю уж, сколько чичас енто дело там стоит...

– Бесплатно, – сказал Николай.

– Да ты что! – Дед опять округлил глаза. – Ах, ты, прости, Господи...- Дед, было, засунул руку в штаны, чтоб посчитать деньги, но спохватился. – Это я так. Что-т совсем в голову вдарило.

– Денег, что ли, нет? – поддел Николай.

– Да не, ну што ты...Просто рупь сегодня в кармане был. Думаю, не потерялся ли...

Еще немного поговорили, попили чай и легли спать. Дождавшись, когда старые уснут, Николай включил настольную лампу, выдвинул из стола ящик, где дед хранил все документы, и, отыскав среди них орденские удостоверения, спрятал их в свою куртку.

Утром, едва рассвело, дед пошел топить баню. И только в бане Николай почувствовал себя снова человеком. Ах, как хороша зимой деревенская баня! С паром да с вениками. Да в снег после веников, а потом опять на полок. Даже летом Николай не испытывал такого удовольствия.

Пропарились до трех часов. А после трех и темнеть стало: дни-то короткие, а оконце в бане с пятачок, чуть посумерело – тут и совсем темно.

Щелкнул Николай выключателем на стенке – а света нет.

– Опять отключили, – досадливо сказал дед. – Экономят на нас, нам же не кому жаловаться...

В предбаннике оделись, по узкой, проваленной в глубоком снегу, тропинке поднялись к дому. Дед отворил подповеть, набрал в большую корзину сена, потащил в хлев. Николай прошел за ним и, остановившись на пороге, заглянул внутрь. Из полутемного хлева едко пахло навозом, пол блестел мокрой, коричневой жижей. Дед подложил подстилку корове и пошел еще за одной охапкой.

Николай пригляделся. Все здесь было старое, ветхое, покосившееся и почерневшее от времени. Николай с интересом, будто в первый раз, рассматривал кованые тяжелые петли на полусгнивших досках, кованые крючки и задвижки на коробах. Впечатление было такое, что современная цивилизация, с ее никелированной, хромированной технологией, правила где-то далеко на другой планете – так далеко, что и не достать. Николай потрогал тяжелый заступ – кованый наконечник на дубовом черенке. “Мужики-то в кузнях делали все на века, – невольно подумал он. – А вишь, как все обернулось”.

Вслед за дедом Николай поднялся на крыльцо, вошел в полутемную избу. Первая комната – холодная, без печки, – была завалена старым тряпьем, мешками и разным хламом. На тумбочке у окна лежали отвертки, молотки, стамески. К подоконнику прикручены небольшие тиски.

В теплой комнате рядом с большой печью полыхала огнем железная печурка – русская-то печь на большую русскую семью расчитывалась, а не для двоих – деда и бабки. И большую бабка протапливала теперь не каждый день – когда варила в ней да парила.

– Дед, какие ведра под воду брать?

– Да любые, внук, бери. Возьми, пожалуй, эмалированые, с под огурцов, они поболе.

Колодец стоял внизу огорода, у самой бани. Подниматься с ведрами было нелегко даже для Николая: попробовал для разминки на вытянутых руках ведра пронести – а тропинка узкая, крутая, – сразу выдохся..А десять ведер на день – не просто для стариков по такой круче. И все – для коровы да овечек, напоить, пойло приготовить...

– У вас свечка есть? – спросил Николай.

– Где-т должна быть, – ответила с кровати бабка. – Да зачем тобе свечка? Нет света – ложимся спать. А если чего надо – фонарик есть. Слухай, сходи ты к Никоноровне, посмотри, чего она там, не померла ли? Третий день не видно. И дым из трубы не идет. Сходи, а я пока свечку поишшу, Помнишь ее дом? С дощечкой такой.

– Около берез, что ли?

– Напротив березин. Да не заблудишься, у нас всего пять домов на деревне осталось, которые ешшо с людями. В остальных никого уже нет.

– Как так пять? Летом, я видал, полдеревни еще жило.

– Эт-то каким летом ты смотрел? Ежели лет пять-шесть назад... Так и то вместе с дачниками было. Которые приезжают из города в свои старые дома. А ноне тольки пять осталось. Во, парень, как. А тут еще Васька, наш сосед, чуть осенью не помер: ездил в город операцию делать, что-т было с животом, язва, да чуть не загубили в больнице, кишки какой-то трубкой проткнули...

По заснеженной дороге, на которой не было видно ни единого следа, Николай дошел до березовой рощицы в самой середине деревни и свернул вправо, к дому с палисадником. За маленьким заборчиком, где летом густо росла сирень, теперь голо и одиноко торчали из снега редкие кусты.

Из хлева – напротив – надрывно замычала корова. Николай остановился, посмотрел искоса. Крыша хлева, придавленная снегом и уже сломанная посередине, почти проваливалась внутрь.

На углу дома, сбоку от окна, висела какая-то дощечка, которую летом было незаметно из-за кустов сирени.

Проваливаясь в снегу, Николай подошел ближе. На выцветшей, потрескавшейся от солнца и времени табличке белой краской – тоже выцветшей и растресканной – было написано большими печатными буквами: ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ПОЧЕТНАЯ КОЛХОЗНИЦА КОЛХОЗА им. КАЛИНИНА МАКАРЕНКО А. Н.

Николай поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Дверь со скрипом отворилась и через маленькие сенцы впустила его в небольшую полутемную комнатку, заваленную, как и у деда, разной всячиной. Спотыкаясь в полутьме о рваные мешки и ржавые ведра, Николай добрался до второй двери и, отворив ее, вошел в жилую комнату. Здесь тоже было полутемно. Заходящий день едва просвечивал сквозь белые занавески на двух окнах. Посреди комнаты стоял стол, крытый старой клеенкой, справа от него белела печь, задернутая поверху широкой тряпкой.

Николай подошел к столу и огляделся. За печкой виднелась пружинная кровать без матраса.

– Здесь кто-нибудь есть? – на всякий случай сказал Николай.

На печке что-то шевельнулось.

Николай нащупал около стенки табуретку и, встав на нее, отодвинул занавеску в сторону. В темном углу что-то лежало, накрытое телогрейкой. Рядом тускло блестел фонарик. Николай взял его и посветил. Фонарик почти не горел, лампочка едва-едва светила.

Под телогрейкой шевельнулось, и Николай различил лицо.

– Кто это? – чуть слышно раздался голос.

– Это я, Колька, – сказал Николай. – Чего с тобой, Анна Никаноровна?

– Да что-то прихворала. – Она выпростала из-под телогрейки руку и пошарила в головах. – Третий день лежу, жар мучает. И Маньки нет, моей соседки, верно, к дочке в Зайцево ушла. – Она протянула ему скомканную бумажку. – Тут у меня какое-то лекарство, посмотри, милок... чего там. От температуры?... Пью – а не знаю чего. Включи там свет у окна. – Она тяжело, с хрипом, дышала.

– Нет сегодня света, Никоноровна, – сказал Николай. – Экономят.

Он слез с табурета, подошел к окну и развернул бумажный пакетик. Это были пятикопеечные таблетки от кашля.

– Это не те, – глухо сказал Николай. – Я посмотрю что-нибудь у деда и сейчас принесу.

На печке опять зашевелилось.

– Не надо, – раздался хриплый голос. – У деда нет, он сам недавно приходил, спрашивал. Баба ево хворала.

Николай помолчал.

– Что для тебя сделать-то, Никаноровна? – хмурясь, спросил он. – Может, поесть что принести7

– Да чего ты мне принесешь? Ничево не надо, у меня все есть. Полежу – может, пройдет. Корову надо доить, попроси свову бабку, пусть подоит. Вчерась я доползла кой-как, подоила. А сегодня с утра ревет...а я уж не могу. – Она приподнялась на локте, – Ты вот что.... Ежели летом к нам приедешь, привези ты мне две батарейки. Эти-т видишь – совсем не светят. Деньги я дам.

Николай молча смотрел себе под ноги. Как на тонущего в проруби, в двух шагах от кромки льда. В двух шагах – но лед тонкий, и не подойти. И вокруг -никого.

Он ничем не мог ей помочь. Ничем. И это было самое страшное. Страшно было вообще – и смотреть, и думать.

Он повернулся и вышел из хаты. Дом Никаноровны стоял на самом высоком месте в деревне, дальше виднелся дом овдовевшей уже Маруси, а после Марусиного дома дорога шла вниз, под гору. И дома, утонувшие в сугробах по обе стороны от этой дороги, были пустые. С оторванными дверями, подпертыми палками; болтающимися на ржавых петлях рамами в окнах.

...Утром Николай начал собираться в обратную дорогу – остался всего день, чтобы успеть приехать в Москву и снова пойти на свою работу. В избе был один дед. Бабка ушла наверх деревни доить корову.

За час он добрался до соседней деревни, откуда ходил автобус в город, потом пересел на другой автобус – до Великих Лук, – и к вечеру уже был на станции, у железнодорожных касс.

О том, что Николай задумал с дедовскими орденами, не знал никто: ни дед, ни домашние. Мало ли, как все обернется? И чем закончится эта затея. Чиновничьи-то дела всегда непредсказуемы. Как с инвалидным “Запорожцем”. И, как оказалось, правильно сделал, что не растрепал всем про свои подвиги: не скоро пришел ответ из архива.

А время текло, как вода в половодье. И городское слово “дефицит” докатилось и до деревни: пропали в деревенских магазинчиках даже и консервы, годами ржавеющие на полках. А в Торопце, похоже, гадость перестали производить: пропала и водка, теперь ее только у цыган можно было купить – но по двадцать... И уже покатилась по полям-лугам, подкатываясь под самые стены белокаменной столицы, агония вседозволенности; и торговцы, которые еще продолжали работать в государственных магазинах, уже набили свои квартиры товарами – чтоб было на чем делать начальный капитал для своего “бизнеса”; и мошенники всех мастей и званий уже поползли по ступенькам вверх – к умывальникам, мыть руки в предвкушении своего звездного часа. Мыть руки и ждать начала “реформ”.

И докатился до деревни треск простыней: с одного края родное государство тянет, с другого барыги со своими сребрениками, – кто из-под спящего больше вытащит, ловчее грабанет...

Да куда ж деться-то крестьянину, ежели весной опять надо пахать огороды да сажать картошку, да выгонять на пастьбу коров и овечек – чтобы дальше жить?

Все одно к одному. И если уж что-то пошло-покатилось, так скоро не остановится. Завезли в магазин перед самой весной сахар. Запряг дед кобылу и поехал в соседнюю деревню за подкреплением. Да лошадь новая. Не крестьянская – а из тех, что закупил новый председатель, – испугалась чего-то на новой, после зимы, дороге, понесла и перевернула на крутом повороте телегу. Пролежал дед до вечера на сырой земле, а вечером подобрали его, привезли домой. Вызвали из города “скорую помощь”, на следующий день фельдшер приехал. Посмотрел дедовы кости, сказал, три ребра сломаны. А куда ж по таким дорогам везти в город, в больницу, – все оставшиеся переломает. Оставили деда дома лежать. И пролежал дед на кровати всю весну и все лето – до самого августа, когда уже и сенокос закончился.

А Николай все в Москве сидел, отпуск не брал, хотя жена и теща давно уже в деревню уехали. Ждал ответа на дедовы документы.

И вот тогда-то дед и решил смириться: продать, наконец, свою корову. Додержать до осени, пока трава стоит, а потом продать. Сена негде достать, за деньги никто ничего не сделает, а водки нет; да и бабке уже не в мочь: ноги так болят, что уже и ходить не в мочь.

Сбывалась мечта Николая: отдыхать в деревне, не ведая сенокосов, – но уже не по его воле, а как бы сама собой. Да вроде уже и поздно, невпопад. Скоро, похоже, самому надо из города в деревню перебираться: в городах уже толпы нищих появились – первый признак начинающихся реформ, суть которых всегда одна: обобрать большинство и отдать награбленное на “приватизацию” кучке жуликов, объявив их банкирами и бизнесменами; да почаще тыкать пальцем в их кошелек, брать с них налоги,напоминать, кому они обязаны. И попутно, конечно, объяснять народу через средства, что все случившееся с ним, с этим народом, – издержки демократии. И что правительство реформаторов – это, конечно, честь и совесть.

Подумал обо всем этом Николай и послал еще раз запрос в архив: что ж ехать в деревню, спасаться от бизнесменов, если еще не все старые дела закончены.

И пока опять ждал, из деревни возвратились жена и теща.

– Ну, как там дед? – хмуро спросил Николай.

– С дедом – ладно, дед на поправку пошел, опять траву подкашивает: корову-то некому покупать, денег у людей нет, а на бойню в город – разве сердце выдержит? А вот с бабкой плохо: опять в город, в больницу отвезли. Одна нога совсем отнялась, другая почти не сгибается. А Петр в плавании, будет только к новому году, так что помочь некому.

Пошел Николай оформлять отпуск. А тут и ответ из архива подоспел, бумаги на третий орден нашлись, вызовут деда через месяц в местный военкомат и тожественно вручат.

Так что ждать месяц? Поехал Николай в архив, в подмосковный Подольск, выпросил бумагу с подтверждением. И с этой бумажкой отправился в деревню.

Ночь на поезде, потом на автобусную станцию в Луках. От Лук доехал, а дальше местные автобусы опять не ходят: дороги размыло, кругом все осенними дождями залило, ни пройти, ни проехать, в кюветах раскуроченная сельхозтехника стоит.

И добро бы три-четыре километра – до деревни-то больше тридцати...

Добрался Николай до развилки, стал ждать: распутица распутицей, а вдруг все же кто-то поедет в ту сторону! Времени впереди предостаточно, день только начинался.

Но погода была неважная: дул ветер, по небу плыли низкие, тяжелые облака, в любую минуту мог начаться дождь. Единственно, что согревало душу, что возбуждало сознание и наполняло все смыслом – это официальная бумага за пазухой, в кармане, которая должна была резко перевернуть всю жизнь деда.

Время шло, мерзкий холодный ветер пробирал до самых костей. Но дождя все не было, а к обеду даже просветлело. И вдруг – есть же справедливость! – от развилки свернул крытый брезентом “уазик”.

Николай выскочил на середину дороги, утопая в грязи, поднял руку.

“Уазик” остановился, кто-то открыл заднюю дверцу, и Николай счастливо плюхнулся на просторное заднее сидение.

– До правления подвезете? – спросил, радуясь, Николай.

– Чего ж нет.

На переднем сидении, рядом с шофером, грузно сидел мужчина в хорошем, дорогом пальто.

“Начальник”, – отметил про себя Николай, и вдруг его пронзила острая мысль. Он заглянул сбоку – да, это был тот самый председатель. Видно, ехал из дома на работу. Указания давать.

Первой мыслью Николая было спрятаться куда-нибудь в угол – так уж он привык реагировать на присутствие рядом большого начальника. Но через секунду уже пришел в себя, и прежнее ликование еще с большей силой охватило его. Этот начальник был теперь в его руках! Не нужно было где-то искать его, куда-то ходить – вот он, рядом.

Николай улыбнулся, представив себе, как он сейчас прижмет этого отъевшегося чинушу его же собственным оружием – нужной бумажкой. Правда, было как-то неловко прижимать сразу – все же остановились, посадили в тепло... Лучше это сделать потом, придти в правление – чтобы официально, при всех. И – сразу бумагу-наряд на сено для коровы, на дрова и на доски – на доски это уж обязательно: перекрыть крышу надо да пол в хлеву... Деньги у деда есть.

Разбрасывая по сторонам грязь и объезжая глубокие ямы, “уазик” ходко бежал в нужном направлении. Справа и слева поднимался лес, загораживая собою поля, дорога ужом крутилась между пологих холмов. Ровно через час уже были на месте.

– Вам дальше куда? – спросил мордатый в пальто. Председатель.

Николай назвал.

– Тогда сидите, мы как раз через Устиново поедем, – сказал шофер.

– Неужели дорогу сделали? – удивился Николай.

– На нашем вездеходе по любому бездорожью проедем, – негромко произнес председатель.. – А к кому вы там?

– К деду. Костюк такой есть – знаете?

Наступила неловкая пауза. “Наверное, вспомнил меня, – подумал Николай. – Должно быть, ему стыдно сейчас за прошлогоднюю историю в магазине. Эх, как неловко получилось”.

– Значит, к деду едешь? – прервал, наконец, молчание председатель. – Ты кто ему – сын или внук?

– Моя жена – его внучка.

– Значит, неместный?

Николай молчал. Опять захотелось показать бумагу – и сразу высказать все... Но лучше было отложить до правления. Чтоб на людях.

Молча проехали с километр, дальше начиналась гряда морены, наплывшая когда-то из Скандинавии. Повсюду, где открывался лес, торчали из мокрой травы горбушки гранитных россыпей. “Как же красивы здешние места, – с тоской подумал Николай. – Жить бы да жить, если б никто не мешал.” – Он глотнул воздуху. “Вредители”, – пришло на память дедово слово. “Придурки”, – тотчас вспомнилось свое.

– Что ж вы дорогу-то здесь не делаете? – хрипло, прокашлявшись, сказал Николай.

– А для кого? – бойко отозвался шофер. – Тут людей-то уже не осталось, все повымерли. А дорогу – это знаешь, сколько один километр стоит сделать? Их, говорят, и в столице уже нет, а тут-то...

На переднем сидении, в пальто, ковырял в зубах спичкой.

– Вот разгонят сейчас колхозы – как будете в глаза людям смотреть? Ведь все уже у них отобрали. – сказал тихо Николай. – И куда сами пойдете?

– Разгонят колхозы – акционерные общества организуем.- Шофер хохотнул. – Уже есть указание. Так что за нас не бойся, не пропадем.

– Вы-то не пропадете, – Николай куснул губы. – А народ как? Вон дед наш, всю жизнь на ваши колхозы пахал, а от вас до сих пор никакой помощи людям. Все лето косят деды для своих коровенок, а вам-то послать им косилку на тракторе – ведь на полчаса работы! -Николай вдруг почувствовал, что говорит впустую. – Помочь старикам-то – для этого не требуется ничего особенного, – с горечью произнес он. – Привезти на тракторе несколько ольшин на дрова. Прислать пару человек, чтобы подкроить крышу. Пригнать косилку и помочь скосить на огороде. Корова – это же их последний хлеб, которым живут, – с отчаянием сказал Николай. – Уже все остальное отнято вашими руками! Тупые вы или толстокожие? Или уже совсем без души? За что же своих-то губите? Или они для вас чужие?

– Но-но! – предостерегающе произнес шофер.

– Нахлебники, – горько сказал Николай. – Наступит время – всех вас будут судить. И тех, кто знал, что творят, и тех, кто помогал им своим хапужничеством. Ваши внуки будут судить... И праха от вас не останется..

“Уазик”, заползая колесами на обочину, выбрался из последней ямы и вкатился в деревню.

– Корову дед ваш на прошлой неделе сдал, – не оборачиваясь, сказал с правого сидения. – По рубль восемьдесят за килограмм ему дали. На бойню отвезли, она ж у него старая.

Николай опустошенно молчал. В ушах позванивало.

Около дедова дома шофер притормозил, и Николай молча вышел.

Безлюдьем, тоской и одиночеством повеяло от пустых домов вокруг. Ни из одной печки не поднимался над деревней дым.

Из соседнего двора вышел Васька. Василий Григорьевич, чуть помоложе деда. В телогрейке, в валенках с калошами – будто зимой. С вилами в руках.

– Здорово, Григорьевич, – выговорил Николай сухими губами. – Как тут наш дед? Бабку еще не привезли?

Тот молчал, загораживаясь от ветра спиной.

– Может, тебе какие лекарства из Москвы привезти? Слышал, у тебя с желудком неважно.

– Дед ваш три дня назад помер, – сказал Василий, – Вчера хоронили. Почта не работает, телеграмм посылать было неоткуда.

Николай глотнул воздуха.

– Как, хоронили?

– Да так. Телефон оборван, буря прошла. Свет отключили, почта не приезжала – сказали, бензина нет. – Василий прислонил вилы к изгороди и пошел в свой хлев. – Корову-то свою он сдал – так весь день плакал... Коровенка-то для нас – кормилица, как родная, рази можно ее на мясо.

Николай вытащил ногу из глины; хлюпая по траве, прошел во двор. Все было, как прежде: подповеть, подпертая сбоку жердями, железные кованые засовы...

На крыльцо капала с крыши вода. Дверь в хату была не заперта и тоненько поскрипывала при каждом порыве ветра. Николай зашел внутрь – здесь тоже было все по-старому: рваные мешки, ведра, корзины... В теплой комнате стояли два столика и лавка у двери, в углу – телевизор.

Кровать за шкафом была пустая – без одеяла, без матраса, пружинная сетка голо выделялась на фоне темной стены. Вторая, рядом с печкой, была застелена покрывалом.

Через приоткрытую дверцу шкафа виднелся на вешалке черный дедов пиджак. Николай приоткрыл пошире, и на пиджаке сверкнули медали. На одной стороне – медали, на другой – два ордена.

Тяжелая, гнетущая тишина наполняла холодную комнату.

Николай придвинул к печке табуретку и заглянул наверх. Там лежали две старые телогрейки и ватное одеяло. Одеяло, с выбившимися по краям кусками ваты, было откинуто к стенке – будто только сейчас его кто-то отвернул в сторону.

Что-то еще поблескивало в дальнем углу.

Николай протянул руку – это был маленький, на две батарейки, фонарик. Николай взял его и машинально нажал на кнопку.

Фонарик еще горел – маленькая лампочка чуть тлела под тусклым стеклом..