ЛАУРЕАТЫ III ВСЕРОССИЙСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ФЕСТИВАЛЯ-КОНКУРСА «ПОЭЗИЯ РУССКОГО СЛОВА» В НОМИНАЦИИ «ПОЭЗИЯ»

ЛАУРЕАТЫ III ВСЕРОССИЙСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ФЕСТИВАЛЯ-КОНКУРСА «ПОЭЗИЯ РУССКОГО СЛОВА» В НОМИНАЦИИ «МАЛАЯ ПРОЗА»

ТИМОФЕЕВ Андрей, Московская обл. I место категория «Мастер».

В ТЁПЛЫХ ЛУЧАХ

Я возвращался из больницы, где лежала моя жена. Главный вход уже закрыли – никого из запоздалых посетителей не было видно ни в коридоре, ни на чёрной лестнице, и только на улице у больничных ворот умиротворённо дремали две крупные собаки. Я вышел за ворота и остановился. На пятачке у остановки стояли люди, ожидая последнего автобуса в город.

Первый раз мы приехали сюда вчера утром, и вокруг всё было совсем не таким, как сейчас. Повсюду сновали люди, подъезжали машины. К главному входу тянулась длинная очередь, и мы встали в конец. Жена молчала, машинально разглядывая свою фотографию в паспорте, который ей нужно было сейчас предъявить охраннику.

Потом ещё долго плутали в поисках входа в нужное отделение. Жена не мешала мне разбираться в больничных закоулках, но и не пыталась помочь – я заметил, что ей неуютно было в этих длинных мраморных коридорах. Я же напротив радовался, что смог уговорить её оперироваться в дорогой больнице, и обращал внимание на каждую мелочь – на огромный мягкий диван у входа в отделение, на просторный холл с телевизором, на чистоту стен и полов.

Когда мы вошли в палату, там никого не было. Воздух, спёртый от жары, казался тяжёлым. Я распахнул окно и удивился, какой плотной зелёной стеной окружал больницу лес.

– Смотри, как здесь красиво... Можно представить, что тебя украли и насильно хотят выдать замуж, – неловко пошутил я. А она взглянула на меня внимательно и хмуро, так что мы оба почувствовали, что вчерашняя ссора не забылась.

Я тяжело вздохнул и остался у окна, рассматривая уходившую вдаль полосу леса. Я злился на то, что она ещё обижается, хотя прошла уже ночь и можно было бы успокоиться, а она злилась оттого, что я мог подумать, что у неё всё могло пройти, будто её обида была чем-то неважным...

Въехал на пятачок автобус, принялся неловко разворачиваться. Люди обступили его, а потом спешили войти внутрь, чтобы занять места. Я машинально подчинялся их напору. В голове носились обрывки случайных

фраз, слов жены, обращённых ко мне, но голос отчего-то был неласковым и даже раздражённым.

Я вспомнил, как вечером перед тем, как лечь в больницу, мы вернулись домой. Жена молча снимала туфли с усталых ног, стараясь не встречаться со мной взглядами. За несколько месяцев нашей семейной жизни я, кажется, научился чувствовать её состояние. Я знал – что-то гложет её сейчас, какое-то эмоциональное движение нарастает внутри, готовясь вылиться наружу, но не мог ничего изменить.

Я пошёл на кухню и убрал оставшуюся после завтрака посуду со стола. Не знал, нужно ли греть ужин, и боялся спросить об этом, и потому, помыв посуду, просто стоял посреди кухни, опершись на раковину и чего-то ожидая.

Когда я вернулся в комнату, жена уже легла. Я облегчённо вздохнул и сел за письменный стол, пытаясь хоть немного поработать, но всё-таки чувствовал, что она не спит, хотя и не подходил к кровати, убеждая себя, что ей нужно выспаться перед завтрашней поездкой в больницу. Вдруг я услышал, что она плачет. Торопливо поднялся и присел рядом, пытаясь обнять, но жена отстранялась, будто мои прикосновения обжигали её.

Наконец, будто собравшись с силами, повернула ко мне заплаканное лицо и выговорила с ожесточением:

– Я всегда буду у тебя на втором месте… Я уже ненавижу твою литературу, – и отвернулась опять.

Это было несправедливо, я хотел возразить ей, переубедить, но едва я начинал что-то говорить, голос мой становился слабым.

– Всё будет хорошо, – только и мог сказать я.

– Не будет, – возразила она резко, лишь немного отнимая лицо от подушки. – Зачем ты врёшь?! Разве ты не видишь, что становится только хуже?

До того, как мы начали встречаться, она полгода была влюблена в меня. Я же мечтал о сосредоточенной писательской жизни, которая ждала меня впереди, и совсем не замечал её рядом. И теперь я понимал, что эта её мнительность связана именно с тем периодом безответной любви, но не знал, что же мне делать. Мне казалось – сейчас-то я рядом, что же ещё нужно... Меня раздражали её легкомысленные слова о том, что у нас всё плохо. Ещё я злился на то, что она совсем не думает о том, что завтра нам рано вставать, ехать в больницу, а мне потом ещё и на работу на другой конец города – но нет, ей важны были только свои переживания!

Автобус повернул, размашисто вильнув тяжёлым телом, так что я мгновенно оказался на солнечной стороне. И от ярких красных лучей, хлынувших в меня, вдруг так горько стало, что мы как два расстроенных инструмента никак не можем найти ту ноту, на которой сошли бы наши голоса...

Следующий день прошёл бестолково в суете, я позвонил ей только после работы. Ссора ещё чувствовалась между нами, но уже не раздражением, а едва заметным отдалением, будто что-то внутри не давало

нам быть полностью открытыми между собой. Мы поговорили о чём-то незначительном. А на прощание жена сказала, что скучает и хочет домой, и я обрадовался, что наша старенькая съёмная квартира, которую она всегда называла чужой, теперь уже как будто стала для неё родным местом.

Её слова грели меня весь вечер. А когда я вернулся домой мне почему-то показалось, что она здесь, спит на кровати. Но в квартире было пусто и одиноко. Я слонялся из комнаты на кухню и обратно, потом сел за стол и вдруг почувствовал, как сильно виноват перед ней.

Она выносила нашу любовь как ребёнка, мучаясь, растя в себе маленький огонёк – самое важное, что у неё было тогда в жизни. Когда мы уже стали встречаться, она иногда рассказывала мне, как тяжело ей было хранить его в себе, уже не надеясь на взаимность, – я кивал в ответ, жалея её, но не ощущал эти слова кожей. И даже после свадьбы я почти не думал о нас, а больше о литературе – мне жадно хотелось писать, а жена все эти месяцы жила со мной, не чувствуя меня рядом; ждала отклика, но не могла получить его.

Следующим утром я проснулся от сильной тревоги. Я лежал, пытаясь успокоиться, собрать растрёпанные мысли, но с каждой минутой всё яснее ощущал, что ей предстоит сегодня настоящая операция, что это будет общий наркоз, – и почему же я не боялся этого раньше? Я столько переживал о наших отношениях и даже не подумал о возможной опасности. А жена волновалась, я только теперь понимал, как сильно она волновалась, но не хотела показать мне этого.

Она обещала позвонить перед тем, как её повезут в операционную, но мой телефон молчал, и после обеда я сам набрал её номер. Абонент был недоступен. Я понял, что операция уже идёт, а она просто забыла или не успела позвонить, но равнодушные механические слова в трубке всё равно отзывались во мне мучительным холодом.

И весь сегодняшний день мне казалось, что исход операции зависит от одного моего неосторожного движения. Я сидел на работе, а из другой комнаты вдруг вышла незнакомая женщина и, громко хлопнув дверью, выговорила со злостью: «Идиоты, дебилы…» Всё содрогнулось во мне от этих грубых слов, будто плёнка задрожала, готовясь порваться, – а ведь именно в этот день она была особенно тонка, и потому в мире должно было быть как можно меньше злости.

Телефон по-прежнему молчал, и я ничего не знал о ней до тех пор, пока вечером не приехал в больницу. Я торопливо двигался по запутанным коридорам, а сердце сжималось от страха. Втиснулся в грузный лифт, ощущая его мучительную медленность. И вот мелькнули передо мной холл с телевизором, пост дежурной медсестры и сама медсестра где-то в глубине ординаторской. Я хотел окликнуть её, спросить о главном, но не знал, как именно выразить свой вопрос, а потом рванул сразу в палату.

На кровати, укрытая простынёй до подбородка, лежала моя жена. Я подскочил к ней и вдруг увидел, как простыня на груди вздрогнула от вздоха.

А потом, видимо, услышав мои громкие шаги, она открыла глаза и медленно, едва заметно улыбнулась.

– Прости, я не позвонила тебе, – сказала тихим виноватым голосом.

Я замер от внезапной нежности и только дотронулся до маленького кровавого пятнышка на её простыне.

Она ещё не до конца отошла от наркоза, ей тяжело было говорить, и потому я старался не давать ей сказать ни слова. Осторожно осмотрел её рану, пропитанные пахучей мазью бинты, укрыл тёплым одеялом, старательно загибая края, чтобы внутрь не проник случайный ветерок. На тумбочке заметил маленькую малиновую заколку, и так приятно мне стало, что в этой чужой обстановке рядом с ней лежит знакомая вещь.

Близилось время последнего автобуса, а я всё ещё сидел рядом, наклоняясь к подушке, слыша близкое дыхание.

– Спасибо, что пришёл, – сказала жена на прощанье, и у меня сердце сжалось от её беззащитности – разве я мог не прийти. Но я только нежно улыбнулся:

– Спасибо, что разрешила прийти, – и увидел, как постепенно теплеют её глаза.

А потом в автобусе, прислонялся к мелко дрожавшему стеклу, я смотрел вокруг, и на душе было светлее оттого, что на всём этом грубом и грустном мире будто бы запечатлелась её тёплая улыбка. За окном, по кромке леса на горизонте, разливался горячий закат. Постепенно он спускался всё ниже, пока, наконец, не заполнил даже асфальт под колёсами. Я чувствовал, как он наполняет и меня, и все ссоры, тонкости отношений, непонимание – всё тонуло в нём...

Раньше я думал, что в любви всё должно быть идеально, что нужно искать человека, который полностью подходил бы тебе. Но разве так мы выбирали друг друга? Нет, и у неё, и у меня это было по большому счёту внезапное влечение, совершенно не укоренённое в душе. И теперь я уже понимал, как много есть в нас таких шероховатостей, которые никогда не лягут гладко, не притрутся – того, что ни один из нас не сможет полюбить друг в друге, самое большее – привыкнуть. Но, даже зная об этом, чувствуя это так неотвратимо, разве можно было помыслить о ком-то другом рядом? В этом огромном всепоглощающем закате такой ничтожно короткой казалась собственная жизнь, что невозможно было ничего в ней менять.

Жена моя… как странно происходит, вдруг шелуха жизни спадает и всё проясняется. И тогда остальное – и литература, и собственные желания, и мелкие обиды – всё становится неважным. И как будто море жизни открывается впереди, и только двигаться по нему куда-то за горизонт, где начинается что-то новое, счастливое, радостное...

МИРОНОВ Валерий, г. Краснодар. II место категория «Мастер»

ХОЧУ БЫТЬ РУССКИМ

Я лежал на пляже в любимой Кабардинке. Время подходило к десяти, солнце начинало припекать, приподнявшись на шезлонге, огляделся. Море было спокойным, справа на противоположном берегу Цемесской бухты в лёгкой дымке виднелся Новороссийск. Пара яхт отпечаталась на голубом небосводе белыми парусами, да красный парашют медленно парил в вышине. Пришло время отправляться на завтрак

Пляж уже заполнился настолько, что шум моря превратился в ненавязчивый галдёж отдыхающих, в котором слова были едва различимы. Запах чебуреков, пирожков, шашлыков, кукурузы и прочей подгорающей еды отравлял морской бриз настолько, что воздух уже не казался свежим и прохладным.

– Мама, а что, я теперь буду настоящей москвичкой? – говорила девочка лет 12-ти, которая сидела на песке рядом с женщиной лет тридцати.

Я прислушался, разговор меня заинтересовал.

– Да, доченька, как только Новая Москва накроет наш город, мы станем москвичами со всеми столичными привилегиями.

Мне в шутку хотелось добавить: с колбасой, икрой и растворимым кофе, но это воспоминание из другой эпохи. Для меня столичное притяжение определялось только размером моей пенсии.

Неожиданно я улетел в прошлое, когда отец первый раз повёз меня в Москву во время летних каникул. Торжественное чувство пронизывало моё существо предвкушением, что я побываю в главном городе нашей страны. Жил я тогда в Салавате, город был моим ровесником, в котором проживало около 60 тысяч человек, работающих на химических комбинатах, построенных после войны.

– Поезд № 25 Караганда – Москва прибывает в столицу нашей Родины, – раздалось из вагонного радио, и заиграл гимн Советского Союза. Сердце наполнилось гордостью и радостью, что через несколько минут я окажусь в Москве. В этом возвышенном состоянии я пребывал в столице на протяжении отцовской командировки.

Когда повзрослел мне не раз приходилось бывать в столице, но первый приезд не забылся, хотя было это более полувека назад. Припомнилось, что, бегая за отцом по улице Горького, мне очень хотелось побыть одному и со скучающим видом прошвырнуться по главной улице, чтобы меня приняли за москвича.

Каждый, кто родился в СССР, помнит собственную Москву, как она появилась в жизни и что значила. Мне долго казалось, что столица – это социалистический рай, в котором нет дефицита ни в чём, и там живут избранные, заслуженные люди – мастера своего дела. Мне очень хотелось заслужить собственным трудом право жить в этом городе, но мечты превратились в воспоминания, от которых становится тепло и уютно на душе.

Когда учился в институте, пришлось подрабатывать проводником вагона на московских маршрутах, поэтому встреч с москвичами у меня было достаточно. Со временем понял, что в столице живут обычные люди, мечтающие об отдыхе на Чёрном море, на которое мне легко было добраться из родного Краснодара. Поразила встреча с москвичкой, учившейся в столичном вузе, с которой я пытался завести роман, не отрываясь от вагонных обязанностей. В разговорах тема зашла о праздниках, и она на полном серьёзе спросила: «А что, в вашем Краснодаре бывают демонстрации?» Я подхватил эту линию, потому что принял её за розыгрыш.

– А что такое демонстрация? – спросил я наивно, видимо, моё удивление было настолько натуральным, что пассажирка начала рассказывать про транспаранты, танки, пушки и ракеты, которые двигаются по Красной площади. Я несколько минут продолжал играть роль зеваки с

открытым от удивления ртом. Но туман продолжался недолго, поэтому пришлось сказать:

– У нас в Краснодаре есть улица Красная, видать, Красная площадь названа в честь этой улицы?

После этих слов собеседница остановилась и спросила:

– Я что-то не то говорю?

Пришлось рассказать, что в нашей стране демонстрации проходят в каждом населённом пункте, и мне стало неинтересно общаться с москвичкой: я начал говорить головоломками, пытаясь проэкзаменовать собеседницу по истории нашей страны. Этот случай поколебал моё убеждение, что только Москва – научный, культурный и технический центр нашей страны. Уютный Краснодар стал нравиться больше, а вместе с ним и его жители. У меня пропало навязчивое желание оказаться в Москве на ПМЖ. Я прекратил искать невесту среди московских барышень, предпочитая краснодарских девушек. Во всяком случае, они не спешили на метро, высыпались, были красивыми, приветливыми, милыми и нежными.

Вернувшись в действительность, я был благодарен девочке с пляжа, которая напомнила мне патриотическое состояние, переживаемое в детстве, когда город Москва был для меня местом, откуда начиналось наше великое государство. При жизни в СССР я искренне верил, когда пел: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…». Мечты о зарубежном гражданстве мне даже в голову не залетали. Но дожил до времён, когда казалось, что Москва хочет отделиться от России и стать суверенным городом, чтобы не отвечать за всю нашу Родину.

Вспомнилось, как в 2001 году я с группой единомышленников оказался в швейцарском городе Базеле, где всё было чистенько и упорядочено до такой степени, что в одном и том же помещении до обеда работала булочная, а вечером интим-магазин. Эта утопия меня потрясла до помрачения сознания, когда вечером, отправившись за хлебом, я не мог понять, где мои утренние круассаны. Наутро булочная опять появилась, а жители объяснили, что арендная плата в городе высокая, поэтому деловые люди вынуждены арендовать помещения на несколько часов в день.

Интерес к нашей компании был высоким: доктор, режиссёр, бизнесмен и парикмахер, мы не пропускали ни одного мероприятия, и с удовольствием посещали всех, кто отваживался нас приглашать.

Рассказывая про житьё-бытьё, старались обрисовать самые положительные события и памятные места родного региона, за исключением режиссёра, который был из Воркуты и постоянно рассказывал про ГУЛАГ, о котором понятия не имел. Мы его за это упрекали, он не унимался, но случай вывел меня из себя.

С парикмахером мы жили в одном номере и с утра отправлялись на Рейн купаться, а после завтрака, в свободное время, шатались по городу, который оказался удобным для пеших прогулок. Однажды встретили режиссёра на смотровой площадке, на левом берегу Рейна. Мы, естественно, кинулись с приветствиями, но режиссёр сделал вид, что нас не знает и быстро растворился в толпе. Вечером мы ему объяснили по-русски:

– Если ты хочешь стать швейцарцем, то ничего у тебя не получится, несмотря на все твои немецкие корни. Разве что станешь швейцаром в местном ресторане.

Он выпучил на нас глаза, вроде не понимая, о чём мы ему калякаем. Пришлось объяснить собственную точку зрения:

– Для меня главное, чтобы аборигены запомнили меня таким, какой я на самом деле, а не тем, за кого я пытаюсь себя выдать. Мне никогда не замаскироваться под местного жителя. Главное, чтобы они сказали: «Мы встречались с русскими, прикольные ребята, раскованные, юморные и умные без всякого Айкью».

Во мне кипело отрицание подобострастного притворства, которое я увидел в поведении соотечественника, потому что за границей я чувствовал себя гражданином России и гордился этим.

Лет пять назад мне посчастливилось отдыхать с внучкой Евой в Кабардинке, на этом же пляже я встретился с дворовым товарищем, с которым играли в войну и лазили по садам в далёком детстве. Разговорились, нам было, что вспомнить. Друга звали Андрей, он поведал, как трудновато живётся в Салавате в пенсионном возрасте, но с гордостью рассказал, что его сын в начале девяностых рванул в Германию, нашёл работу, связанную с IT– технологиями. Женился на немке, вид на жительство уже есть, скоро получит гражданство.

– Мои внуки будут немцами! – торжественно сказал Андрей.

И тут меня переклинило, я вспомнил, как в детстве мы играли в войнушку. Мы воевали с немцами, но никто не хотел быть фашистом. Любыми путями мы хотели увильнуть от этой роли. И не потому, что по ходу игры все немцы должны были погибнуть, нет. А потому, что с момента рождения они были для нас врагами. Мы их люто по-детски ненавидели, хотя не встречались, а презирали потому, что судьба не дала нам возможность воевать с ними и победить. Наш патриотизм подпитывался фильмами о войне и прививался в пионерской организации. А в школе нас учили любить Родину и защищать её от врагов.

В пятидесятых годах прошлого века война ещё не запылилась вечностью, её следы были видны в каждом городе, пережившем оккупацию. Она оживала в воспоминаниях наших отцов, дедов, матерей и бабушек. Участники войны не любили хвастать, поэтому награды не часто звенели на груди героев войны, но планки, которые они носили на сердце, притягивали мальчишеские взгляды, потому что за строгими разноцветными полосками стоял героизм в боевых действиях.

Когда мы, пацаны, понарошку воевали в собственном дворе, приходилось делиться на немцев и русских. Стайка мальчишек становились в круг и начинали считать: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…», – и так далее. Кто выходил – становился немцем, стоящий следом начинал считать по новой до тех пор, пока команды не разделялись поровну. За порядком следили строго, каждое слово выговаривали чётко, прикасаясь к груди считаемого. Скандалы и пересчёты случались, потому что никто не хотел быть фашистом. И хотя это была игра, но воевали «по-правдашнему»: дружба, взаимовыручка, умение с достоинством терпеть синяки и шишки - всё это в жизни пригодилось. В игре участвовала и девочка-санитарка с синими глазами, и «бойцы» старались отличиться, чтобы заслужить её одобрительный взгляд.

Мы с Андреем удираем от немцев, я кричу: «Разбегаемся!» – и прыгаю через кустарник на газон, покрытый глубоким снегом, делаю ещё несколько прыжков и слетаю в колодец теплотрассы, который мы с Андреем присмотрели давно. Испуг сменяется ликованием: ушёл. Поднимаюсь к люку по скобам, которые ступеньками вмурованы в стену колодца и слышу, как Андрей говорит противнику:

– Я знаю, где Колька, пошли.

«Он предаёт меня фашистам», – подумал я с ненавистью. Трое подходят к колодцу - среди них Андрей.

– Вылезай, – говорит старший среди «немцев» и подаёт мне руку… . Но в это время на газон врываются трое «русских», нас больше, и мы побеждаем.

Разбор полётов после этой игры был для меня неожиданностью. Собрались «немцы» и «русские» и начали выяснять, почему Андрей предал своего товарища. В прениях выяснилось, что никто его не пугал и не бил, его просто спросили, где я, и он показал, потому что знал потаённое место.

– Я боялся за него и хотел спасти, – жалобно ныл Андрей, но его никто не слушал.

– Надо было ко мне обратиться, а не предавать, – твёрдо отрезала санитарка и сочувственно посмотрела на меня.

Ябедничество, подхалимство и предательство твёрдо пресекались в нашем дворе.

– Что делать с ним будем? – спросил у ребят самый старший из нас по кличке Шарон

– Пусть теперь всё время будет немцем, – сказал Юрка по кличке Второгодник.

Все одобрительно загудели.

– Голосуем, – сказал Шарон. – Кто за то, чтобы Андрея навечно внести в список немцев?

Лес рук, и Андрей стал немцем.

– Мы так не договаривались! – закричал Андрей.

– А мы вообще не хотим с тобой договариваться, предатель! – рявкнул Второгодник

– Не хочу быть немцем, не хочу… не хочу быть немцем! – продолжал лепетать Андрей…

Все это пронеслось в памяти, потому что Андрей, ставший обладателем солидной плеши и пивного брюшка, ничем не похожий на пацана из дворового детства, продолжал повторять:

– Ты только представь себе! Мои внуки будут немцами!

Что-то брезгливо-неприятное шевельнулось у меня в груди.

– Зря радуешься, по европейским законам дед внукам не родственник, – презрительно сказал я.

…Солнце поднималось все выше, но до полуденной жары было еще далеко.

– Дед! Поплыли к буйкам! – это кричала моя внучка, слава Богу, русская по рождению, российская по гражданству.

Я поднялся и побежал к воде.

«А пацаны не ошиблись, когда выбрали его в немцы», - пролетело в голове.

МЕЛЕШКО Михаил, г. Анапа. I место категория «Открытие, с 35»

СИБИРЯК

Дежурство, можно сказать, закончилось. Всех обошел. Всем уже спать пора. И я с Большим лирическим аппетитом принялся готовить себе лежбище. Расстелил ломкую, как стекло, простыню и бросил фортелем-фертом на середину пьесы Оскара Уайльда. М-да-с.

Работа – последнее прибежище тех, кто больше ничего не умеет. А у этого любое слово – самоцвет... Но для начала – в душ. Кинжальчики струй расчесывали маковку на пробор и потрошили воду возле сливного отверстия. Специально прорезавшимся к такому моменту басом я старательно выводил единственное слово из известной арии: -То-реа-дор, сме-ле-е... Ну, шикарно. Ну, ничего не попишешь. Кто это сказал, что в душе плохая акустика. Хорошему голосу...

- Тук тук тук! - Подслушивал кто-то? Я затих.

- Михаил Иванович! Тут вообще. Я не знаю! - Вряд ли она долго подслушивала.

- Света, да скажи же толком, что такое?

- Да вообще! Я не знаю. Их много!

- Всё, иду. - Светкины шаги растаяли в коридоре. Надо сказать, что ноги у нашей медсестры были поразительной длины, она двигалась, как строительный кран, с некоторым шумом и осторожной инерцией.

Можно не мучиться, не гадать. Никогда не догадаешься, что случилось. Уже год я в Могоче, знаю. Жизнь не халтурит. Фокусы у нее свеженькие всегда.

В халате, можно сказать, на босу ногу, являюсь перед толпой в кон¬це коридора, где почему-то никогда не горит лампочка. Толпа замолкает, поворачивается и вдруг выталкивает дядьку в простыне. Дядька поднимает руки, как летучая мышь с белыми крыльями, поворачивается, пританцовывая, и говорит слишком быстро для того, чтобы речь была внятной:

- Вот, обгорел малехо. Док, надо быстро. Чего тут перевязать? - И, уже тише, по секрету:

- Док. В общем, у нас там еще полбутылки.

Дядька как дядька. Только ушей у него нету. От госпитализации отказывается. Но как-то непонятно. Как-то просто. Ну, вот уши. Почему обоих нету?

- Ухо покажите. - Ухо какое-то свернувшееся, как в мультике, чтобы убежать в слуховой проход. Интересно! Никогда не видел. А прическа тоже у него интересная. Все выбрито до самой макушки, а на макушке волосы свернуты мельчайшими кольцами, как получается на огне. Ага, так тут всё, наверное, от огня.

- Скажите, а уши раньше... какие были?

- Да нормальные. - Толпа явно недовольна моей медлительностью. Но я почувствовал след. Так, значит это он весь обгорел. А под мышками должна остаться живая кожа.

- Подмышки покажите! - Вот! Наконец, нашел я у него здоровую кожу. А то действительно как рак вареный выглядит. Но это значит, что у него нету кожи. Как это он от госпитализации отказывается? Теперь проблема видна - ожог большой площади, и степень ожога больше чем вторая. Хорошо, что у меня учебник припрятан.

- Подождите минутку. - Я мчусь в комнату отдыха, с каждым щагом набирая скорость, и на повороте торможу юзом. Там, в комнате отдыха, в глубине стола, припрятана книжечка на шестьсот страниц. Так, вот: Термические поражения. Площадь ожога, таблица. 30% - смертельно. Да у него пожалуй 90%. Две подмышки остались, ну, в паху, может, еще 2%. Ну, 5, ну, даже пускай 10% - никак он не жилец. Но чего же он такой веселый? Никак на мертвого не тянет! Листаем... листаем... Ага! Особенности. Ожо¬говый шок, две стадии. Эректильная и торпидная. Значит, сейчас у него эректильная фаза шока.

Вот латинский язык что выделывает! Второй раз можно не повторять. Эректильная фаза!

Блеск! Больше вопросов нет. Слава Богу, есть вечнозеленая теория, а древо жизни так - с хлеба на воду.

Подхожу к людям твердым шагом. Толпа почувствовала перемену и выпрямилась. Теперь можно командовать.

- Ребята, я его оставляю. - Мужички с шумом, плавно, пропадают на лестнице, как вода в сливном отверстии.

Перевязочная, капельницы в две руки, вездесущая мазь Вишневского. Конечно, это пустое, ритуал. Грустно знать будущее. Больной меняется на глазах, уже не приплясывает.

Вопросы приходится повторять. Отвечает с задержкой, норовит уснуть. Вот, значит, она, торпидная фаза. Но мне для истории болезни все надо знать. Больной из Могочи. Поругался дома с женой, хлопнул дверью, пошел в гараж поработать. Там темно. Машину откатил к дверям. Для света налил бензина в ведро, поджег, начал перекладывать доски да нечаянно ведро и опрокинул. А перепрыгивая через огонь, еще взял да и поскользнулся .

Все понятно. Неосторожность с бензином. Уложили мы его на кровати поровнее, учитывая прогноз, и бегом спать. Не спится, тем более с Оскаром Уайльдом, впившимся в ребро.

- Тук-тук!

- Говори.

- Михаил Иванович, он умер.

- Знаю. Не буди. - За дверью тишина. Светка не умеет ходить на ципоч-ках. Значит, стоит и соображает, кто бы это раньше нее мог меня предупре¬дить. Уснул, как выпал с балкона.

-Тук.

-Ну?

- Его жену привезли. - Ого, сильный ход! Привезли? Значит, скорая. Но скорая соплями не занимается. Интересно!

Оказывается, у нее ожег правой руки третьей степени, два процента поверхности тела. Прямо в перевязочной, пока Светка мотает ей руку, ста¬рательно записываю историю, вернее, делаю вид, что записываю, чтобы не встретиться с ней глазами.

- Да поругалась со своим, а он возьми да и уйди. Дурак такой. Да вы его знаете, он тут у вас лежит. Ну, час его нету, два. Я уже и волноваться стала. Знаете, как бывает. Детей уложила. У меня их двое. Ну и пошла этого не¬нормального искать. Так он представляете, бензин в ведре запалил и сидит в гараже. Я туда протиснулась. Ты, говорю, скотина, будешь идти домой, или нет? Да как пинанула ведро то! Ну, вот немного и обожглась.

Чего-то не пишется история. Ей- богу. Глаза прямо закрываются. Пойду-ка ухвачу лучше часочек. Пока все тихо.

Утро. Светает. Отчитался у главного нормально. Солнце вовсю. А история не написана.

- Доброе утро. Ну, как рука? Ну, и хорошо. Знаете, а он по-другому рассказывал про эту ночь. Давайте не будем портить документацию. А вы, пожалуйста, не говорите правду никому, и детям тоже не говорите.

Она кивает с готовностью и бодро поглядывает по сторонам...

Знаешь что, сибиряк, давай лучше я тебя буду помнить. Бывает же, что надо на кого-то положиться. А ты как специально для этого. А, тут, конечно, объяснять некому! Да мне уже и на обход пора.

ПОКАЯНИЕ

Михалыч очнулся в полной темноте. Очень хотелось пить. Пытаясь подняться, он ударился головой обо что-то твердое. «Что за ерунда?» Приподняв руку, стараясь заглушить в себе нарастающую тревогу, стал ощупывать пространство, рука всюду натыкалась на гладкое и твёрдое. «Доски»,– понял Михалыч. Он лихорадочно пытался вспомнить, что было вчера, но не мог, мысли путались. С напряженным до боли вниманием стал всматриваться в темноту. Мучительные, темные мысли поднимались вулканом. Озноб страха разливался по телу. Михалыч попытался позвать на помощь, но не смог, во рту пересохло. С замиранием сердца и нервной дрожью стал стучать по сторонам. По телу пробежали холодные мурашки: «Где я, что со мной?»

Сердце бешено колотилось. Со страхом снова стал лихорадочно бить кулаками, надеясь, что его услышат. Наконец-то охрипшим голосом ему удалось просипеть: «Выпустите меня, я живой, выпустите!!!»

Дышать становилось все труднее. «Сейчас воздух закончится и все!» Тело лихорадочно трясло. Зубы стучали. Тревога, страх, паника - все смешалось в один колючий спазм, который, вцепившись мертвой схваткой, давил и плющил! Очередные попытки позвать на помощь окончательно выбили Михалыча из сил. Сколько он здесь уже? Кажется, целую вечность!

Обессилив от бессмысленных терзаний, Михалыч затих. Как-то так внезапно наступил конец. «Вот она какая, смертушка- то, страшная, как жестоко бьет, душу рвет! Надо помолиться перед смертью. Отче наш, ежи, еси… Как же дальше, это же самая сильная молитва!» Дальше Михалыч не знал ни слова. Он лихорадочно повторял: «Отче наш, Отче наш…». Страх через кожу пробирался внутрь, холодный пот струился по телу. Ему захотелось встать на колени и молиться, молиться. Сердце сжалось, по щекам текли слезы. Прислушиваясь к мертвой тишине, Михалыч то и дело хватал воздух ртом, боясь, что скоро он закончится.

Ах, если б еще хоть один день жизни, чтобы покаяться, отдать долги, попросить прощения, помириться с братом, выучить молитву, постоять перед иконой. « Господи, дай мне еще день жизни, я обещаю, что все исправлю»

Михалыч с трудом вытер слезы, он никогда раньше не плакал, а сейчас… Сколько раз он предавал близких людей, убегал как последний трус, брал в долг и забывал вернуть. Вот и соседу пять рублей так и не отдал, а ведь лежит же заначка!

Он терзался, припоминая прошлое. Перед глазами, как в тумане, проплывали эпизоды жизни. В основном это были воспоминания о подлости и трусости. Стерев пот со лба вперемешку со слезами, он продолжал бичевать себя: «А Колька, друг мой, всю вину взял на себя, а ведь на его месте должен быть я! А потом я, как последняя тварь, женился на его Галинке!» Михалыча неудержимо трясло. Перед глазами встал образ друга, размытый памятью. Как страшно быть трусом и предателем!

«А эта девочка, доверчивая и хрупкая, в чем она виновата, зачем я с ней это сделал? Она побоялась сказать родителям о произошедшем, а я, как последний трус, сбежал, уехал… Что стало с ней?»

Надо бы покаяться. Господи, услышь меня, прости мне грехи мои, я больше никогда не буду обижать свою Галинку, я помирюсь с братом, с которым уже восемнадцать лет даже не здоровался. Я не буду больше ругаться с Гришкой, Господи, прости мне грехи мои. Я обязательно буду ходить в церковь и выучу молитвы, я брошу пить!»

Мысли, обрывки воспоминаний, бессвязные слова молитвы проносились в голове. По щекам старика безудержно текли слезы. Казалось, что все тело окаменело. Вдруг захотелось вздохнуть в другом мире, только бы скорее все закончилось.

« Кажется, завтра у внучки день рождения, а я даже не подумал о подарке. Да какой подарок? завтра я даже не смогу поздравить ее, сказать: «С днем рождения, моё солнышко!». А когда последний раз я ее так называл, да и называл ли?»

Ему так захотелось обнять свою маленькую девочку, взять в свою широкую ладонь ее худенькие ручки, поцеловать ее в золотую макушку, почувствовать запах родных волос!

Слезы горечи вновь нахлынули и потекли горячей струйкой по старому, изможденному лицу. Михалыч вдруг ощутил огромное желание видеть родных, соседей и просто людей, лишь бы кто-то был рядом. Как одиноко, как хочется жить, распахнуть руки навстречу солнцу, увидеть небо, чаек над морем, вдохнуть морской воздух!

Его стенания прервал щелчок, рядом, совсем близко. Что это? Михалыч прислушался, открыв глаза, заметил свет. Пронзила мысль: « Вот он - свет в конце туннеля. Боже, как страшно, как холодно, как обидно, что жизнь пролетела. Сейчас заберут черти или демоны (кто там у них?) и потащат в ад. Скорее бы все закончилось, я больше не могу это все терпеть!»

Как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, Михалыч понял, что лучше умереть. Сложив руки на груди, он был готов принять муки ада.

«Давай, забирай, я больше не могу так, хватит терзать меня, я готов»,- шептал он самому себе. Но демоны не спешили.

Михалыч снова стал колотить по крышке, биться в истерике, вдруг окрепшим голосом кричать: «Давай, давай, я готов!»

– Петров, ты где? Хватит кричать, выходи! Допился до белой горячки, стыд-то какой! Ты как туда залез?– послышался знакомый голос.

Жена приподняла сиденье софы. Михалыч открыл один глаз. Свет бил прямо в лицо. Завидев ангела во плоти, он обессилено произнес:

– Кто ты?

– Кто, кто! Жена твоя. Выползать будешь или нет?

Михалыч затих. Голос жены вернул его с небес на землю.

– Ну, как хочешь, я ухожу.

– Стой!– хрипло закричал Михалыч,– Стой!

Схватив жену за ногу, он выполз из ада. Присев на пол, оглядевшись, понял: «Дома! Господь услышал мои молитвы!»

Потянув жену за руку, усадил рядом. Она ласково смотрела на своего Сережку, приглаживая несколько волосинок на его лысине. Михалыч целовал ей руки, лицо, плакал и просил прощения. Галинка обняла его и тоже заплакала.

– Ладно, хватит слезы лить, пойдем завтракать,– сказала она и ушла накрывать на стол.

Михалыч оглядел софу. « Это же надо было залезть туда, и кто так делает?! Одно отверстие, проклятая софа!»

Ударив объект терзаний кулаком, он направился вслед за женой.

На кухне у плиты хлопотала Галинка. « Красавица моя!» – нежно хлопнув жену ниже пояса, Михалыч поспешил в комнату. Подняв дорожку, улыбнулся: «На месте, вот она моя пятерочка!

Накинув куртку, он вышел во двор. Теплый ветер пахнул в лицо весной. Солнце радостно плескалось, отражаясь в каплях утренней росы. В воздухе стоял густой аромат цветущей сирени.

Захватывало дух от радости жизни, от счастья бытия!

Направляясь к дому брата, с неудержимой улыбкой на лице, Михалыч повторял: «Поживем еще, эх, поживем!»

БЕЛЯЕВ Сергей, г. Анапа. II место категория «Открытие, с 35»

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ ТРЕНЕРА

Утренняя тренировка в спортивной школе проходила в обычном, жёстком режиме. Закончив изнуряющую пятикилометровую пробежку на выносливость, проведя гимнастическую разминку, пацаны и девчонки, после короткой передышки, подтягивались на спринтерские забеги. Перед стартом Виктор Васильевич, детский тренер по адаптивному спорту, с секундомером в руке, замерил каждому из ребят пульс. Остался доволен. Затем по одному вызывал на старты и, засекая время, на финише с каждым работал индивидуально: либо указывал на недостатки, либо отпускал скромную похвалу. Всё шло по плану, близилась краевая спартакиада по лёгкой атлетике, но на душе у Виктора Васильевича было очень нехорошо, и даже порой начинало ныть сердце: командировочные до сих пор не выписаны, автобуса опять не будет, а с техническими заявками вообще вышли проблемы - его лучших бегунов Диму и Наташу упорно не допускали к участию в соревнованиях. В последнее время, после смены губернатора, в краевой комитет, после известной перетурбации, на работу попал

чиновничий молодняк, который не хотел разбираться в многолетних наработках старых, опытных тренеров, а действовал лишь по букве спортивного закона. А закон этот, увы, был глух к реальным потребностям спортсменов и их тренеров, но наоборот, всё больше довлел к коррупционным схемам распила бюджетных средств. Выслушивать по телефону гнусавые наставления чиновников у Виктора Васильевича уже не было сил. Нужно было ехать, ехать немедленно в город, брать на абордаж эту бюрократическую броню.

Оставив за старшего Диму, попросив знакомого тренера из параллельной секции присмотреть за его ребятами, Виктор Васильевич за два часа долетел на своей «Тойоте» до краевой столицы. Ни начальника спорткомитета, ни его замов на месте не было; зевающая секретарша намекнула, что найти всех можно в конноспортивной школе. Тренер рванул туда. Подъезжая, ещё издали увидел гарцующего на гнедом жеребце Ивана Ивановича, начальника краевого спорткомитета, имеющего страсть и к лошадям, и к скачкам. В шикарном спортивном костюме сочинской Олимпиады, в блестящих жокейских сапожках, он пришпоривал всхрапывающего жеребца во весь аллюр. Из конюшен школы выводила за поводья скакунов и вся остальная челядь заместителей. А что делать - нужно перенимать начальничьи пристрастия!

Виктор Васильевич, подойдя ближе к середине ипподрома, громко окликнул начальника:

- Что же вы, Иван Иванович, гайки мне закручиваете, почему игнорируете моих спортсменов, ведь мы очень серьёзно готовились к Спартакиаде?!

- А вы бы повежливее да повнимательнее ко мне были бы - глядишь, и я вам навстречу во многих вопросах мог пойти! А то вы даже наши планёрки игнорируете - всё у вас тренировки!- натянув поводья, сверкнув уничтожающим сверху вниз взглядом, злобно ответил Иван Иванович, по возрасту в сыновья годящийся Виктору Васильевичу - Со всех станиц тренера да инструкторы сами меня вызванивают, ищут встречи, и только вы у нас один такой гордый да занятой!

-Молод ты ещё так со мной разговаривать! Ну что, даёшь моим спортсменам допуск?- вспыхнул от негодования старый тренер.

- Тут не я один решаю, другие специалисты тоже должны высказаться….- туманно и куда-то в сторону ответил начальник.

Виктор Васильевич, круто развернувшись, зашагал к своей машине, на ходу обдумывая, что теперь делать дальше. Куда обратиться, хороших знакомых на верхах уже не осталось, лихорадочно перебирал в голове старые связи тренер. « А может не ушёл ещё на пенсию мой старый друг из МинСпортРазвития? Попробую, а вдруг….» И набрал на сотовом чудом сохранившийся в контактах московский номер Сергея Павловича.

- Васильич,ты? Сколько лет, сколько зим!- прокричал обрадованным звонким голосом в трубку Сергей Павлович и, вникнув в суть проблемы, взвешенно и серьёзно ответил:

- Витя, успокойся! Я уже насмотрелся тут, в Москве, на эту коррумпированную поросль от спорта, знаю как с ними воевать и, хоть теперь занимаюсь допинговыми скандалами, поверь, твоего начальничка я вмиг на место поставлю! Дай мне его координаты, а сам никуда пока не уезжай- жди, увидишь, что дальше будет. Будут ещё проблемы- звони, таких заслуженных тренеров мы в обиду не дадим!

Пока Виктор Васильевич, стоя рядом с машиной, разговаривал по телефону с Димкой, интересуясь, как прошла тренировка, Иван Иванович, продолжая гарцевать по кругу на своём гнедом, не отнимал трубки сотового от уха. Лицо его то багровело, то бледнело, и, наконец, он спрыгнул с коня и вприпрыжку побежал к машине тренера.

- Виктор Васильевич, извините, не знал, что ваших чемпионов в Олимпийский Резерв готовят, что же вы мне сразу не сказали! Где мне подписать?

Тренер подал ему папку с документами - Иван Иванович, у меня нет времени на обиды, надо успевать ещё на вечернюю тренировку! Печать у кого?

- У секретаря - подавленным голосом ответил начальник.

Виктор Васильевич, не прощаясь, заскочил в « Тойоту», дал по газам и, стараясь как можно быстрее забыть этот унизительный инцидент, уже обдумывал, какими упражнениями усилить нагрузку на голеностоп у младшей группы и как перед мандатной комиссией отстоять постоянно варьируемую категорию инвалидности в подгруппе с поражением опорно-двигательного аппарата для Наташи. На стометровку слишком много заявок с края, а спортивная медкомиссия давно уже потеряла свою объективность и по велению «сверху» могла вписать любое нужное заключение….

ВОЛШЕБНАЯ СТРАНА

На майские праздники погода наконец-то смилостивилась над горожанами: ласковый юго-восточный ветер разогнал надоевшие свинцовые тучи, весеннее солнце по южному щедро делилось теплом со всем живым. На центральных улицах, в парке, на набережной, было весело и оживлённо: молодёжь находила себе спортивные забавы, влюблённые счастливые парочки не спеша прогуливались, занятые только собой, на лавочках чинно сидели бабульки и беззлобно покрикивали на заигравшихся внучат. С главной эстрады духовой оркестр дарил до боли знакомые марши и вальсы.

Радостный солнечный лучик проник и в окно Сашкиной хрущёвки, а шаловливый ветерок, торкнув форточку, принёс в комнату звуки патриотичного марша « Прощание Славянки». Но на Сашку уже никак не действовали ни весна, ни праздники, вообще никакие радостные события в жизни – все его мечты и желания сводились к бутылке водки или даже технического спирта. Сашка был алкоголиком, причём ещё не на последней стадии, когда достаточно ста граммов для пьяного блаженства, но где-то уже

на подходе к этому фатальному рубежу. Толерантность, то есть сопротивляемость организма алкоголю, была потеряна уже настолько, что ни самостоятельно, ни при помощи каких-либо трезвеннических сообществ, ни тем более при помощи врача- нарколога, он отказаться от спиртного уже не мог. В свои сорок пять Сашка уже имел алкогольный стаж в тридцать лет, бросал и зарекался пить уже несчётное количество раз, но каждый раз либо срывался, либо начинал пить « культурненько» (что тоже заканчивалось « рогами в землю») – но каждый раз дьявол высасывал из него то немногое положительное, что Сашка успевал накопить в периоды трезвой жизни между запоями. Солнечный лучик выжигал двухнедельную щетину на лице, пытался залезть в заплывшие поросячьи глазки, и Сашка не выдержал – начал медленно, со стонами и кряхтеньем подниматься с кровати. Шатаясь, подошёл к позолоченному зеркалу на трюмо, глянул на своё жалкое обличье, и завыл так отчаянно и безнадёжно, что соседская псина этажом выше в дуэте с ним солидарно завыла о тоскливой и безрадостной собачьей жизни. Оглядевшись, он понял, что жена с дочерью ушли из дома не просто на время, а насовсем: ни одежды, ни предметов женского обихода, ни дочкиного ноутбука не было, а в прихожей на вешалке лишь сиротливо висела его потёртая кожанка. С работы Сашку выгнали ещё с предыдущего запоя, в квитанции по оплате жилья числилась многомесячная задолженность, соседи по дому давно уже не занимали ему денег, путные друзья тоже отвернулись, дворовые алкаши- собутыльники своими мутными « хозяйскими» взглядами всё оценивали, за сколько можно пропить ту или иную вещь в квартире. Пошарив на кухне по пустым бутылкам, и, не найдя ни грамму спиртного на похмелку, Сашка пришёл в полное отчаяние. У зеркала он долго и презрительно разглядывал своё ничтожество, и стал умолять дьявола, сытого пока и дремлющего у него на плече:

-Отпусти ты меня хоть ненадолго, дай пожить по человечески, как все нормальные люди, нет сил моих больше пить!

Сатана слетел с Сашкиного плеча, и, приняв облик конферансье в чёрном смокинге, холодно улыбнувшись, произнёс:

- Хорошо, даю тебе последний шанс, да и то потому, что твой ангел-хранитель за тебя просил: три недели проживёшь в параллельном мире, где пить ты и сам не захочешь, но для того, чтобы вернуться, ты должен этого очень сильно захотеть! Не вернёшься в срок – не вернёшься никогда! А попадёшь в тот мир через зеркало - войдёшь легко. - С этими словами дьявол растворился в воздухе. Вдруг затылок Сашки сковала нестерпимая боль, и, в порыве отчаяния, с душераздирающим криком, по бычьи наклонив голову, он бросился прямо в зеркало. Ни удара, ни осколков не было – в зазеркалье он просто нырнул, как в воду, и, пробороздив лбом несколько метров по полу, оказался….. опять же в своей прихожей, носом уткнувшись в стремянку. Глянув по сторонам, Сашка увидел разбросанные по полу слесарные инструменты, шурупы, гвозди, перфоратор на лесенке стремянки. С кухни доносились запахи жареного лука, печёного мяса. И голос жены Татьяны:

- Саня, ты что гремишь, не упал случайно? – и, не дождавшись ответа, суетясь у плиты, начала напевать и мурлыкать себе что-то под нос. Сашка, с широко открытыми от удивления глазами, подошёл к трюмо и в зеркальном отражении увидел себя другого: тщательно выбрит, лицо свежее, помолодевшее, чистая футболка, новые спортивные штаны, а, главное, взгляд! Взгляд счастливого человека, не обременённого никакими жизненными поражениями! Сашка, не веря своим глазам, ущипнул себя за руку – да нет ведь, не сон! В гостиной, спальне, было уютно, чисто, прибрано. Пропитый недавно чешский хрусталь торжественно отблёскивал в серванте, картины живописцев эпохи возрождения по-прежнему поражали воображение. Нерешительно пройдя на кухню, Сашка поразился ещё раз: Таня бегала от стола к плите в коротеньком шёлковом халатике, накинув сверху кружевной передник. Сашка, поразившись её красоте, вспомнил, что такую Татьяну он мог видеть лет десять назад, когда они ещё жили душа в душу. Её ласковый взгляд и нежная улыбка никак не сопоставлялись в Сашкиной голове с той Татьяной из его запойной жизни, которая в слезах крыла его последним отборным матом, отпускала в его адрес самые унизительные мерзости, а эти любящие глаза выражали ещё вчера ненависть и презрение. Не веря своему внезапно свалившемуся счастью, Сашка несмело подошёл к жене сзади, обнял её за упругую грудь и робко поцеловал в шею. Таня, как кошка, вывернулась к нему лицом, и, раскрасневшись, поцеловала его в губы. Сашка, как голодный медведь, начал тискать, лапать, зацеловывать жену, не веря в вернувшуюся семейную идиллию. Таня, возбуждённо прошептала:

- Саша, дурачок, тебе что, ночи мало?! Отпусти, мой хороший, надо мясо из духовки уже вынимать. – и, подбежав к плите – ты давай, заканчивай с антресолью, а то к Наташке уже скоро девчонки придут! Да, ещё, в магазин сбегай, за хлебом.

На экране ещё не пропитого цифрового телевизора диктор сообщил, что сегодня седьмое мая одиннадцать часов утра. Сашка сверился с циферблатом наручных часов – всё правильно, седьмое мая. « Так сегодня ведь у дочки день рождения! Боже мой, я все мозги пропил! Что же Наташке подарить?!» - пробило Сашку. Решился спросить Таню:

- А мы подарок-то дочке приготовили?

Таня, недоумённо округлив глаза,протянула:

– Саня, ты заболел, что ли? Ты же ей музыкальный центр купил, в спальне в упаковке стоит.

Вернувшись в прихожую, Сашка, оценив оставшийся объём работ по изготовлению антресоли, стал засверливать перфоратором недостающие отверстия в стене под шурупы. Наташка, выбежав из детской, стала канючить:

- Пап, дай денег, мы с девчонками потом в кафе и на Четыре Д сходим!

Сашка спустился со стремянки, лихорадочно соображая, где может находиться кошелёк, и, вспомнив, что в дозапойной нормальной жизни кошелёк всегда хранился в комоде, решил проверить. К его удивлению и счастью, кошелёк действительно оказался там и ещё был полон крупных купюр. « Наверное, зарплату получил….» - рассеянно подумал Сашка и протянул дочке две хрустящие пятитысячные купюры. Дочь, благодарно чмокнув отца в щёку, юркнула в свою комнату, и из динамиков старенького бумбокса ещё громче и убедительнее надрывный женский голос вещал о нешутках при встрече маршрутке. Закончив с антресолью, Сашка переоделся в отутюженные брюки, светлую рубашку, какие-то новые туфли в его вкусе ( пришлись как раз по размеру), сверху накинул куртку-аляску( тоже новенькую), и вышел в подъезд. В лифте соседка с девятого этажа вежливо поздоровалась, поинтересовалась его мнением об изменении тарифов на жильё. Сашка глазам своим не верил: ведь он ей был должен три тысячи и, конечно, не возвращал, а только вчера она его чехвостила у подъезда перед бабками на чём свет стоит! Во дворе Сашка увидел Димона-забулдыгу, который ещё вчера рисовался с огромным синяком под глазом и пил со шкалика неразведённый технический спирт. Но что с Димоном произошло сегодня! Опрятно одет, умыт, побрит, причёсан, без всяких следов фингала – сидит на лавочке, газету читает. Поздоровались, обменялись парой фраз. Сашка спросил:

- Димон, с бухлом – то завязал что ли?-

Димон ответил как-то потерянно:

- Знаешь, Саня, не пойму, что произошло, но вот стоит бутылка на праздничном столе, а выпить даже и мысли нет, как отрезало!

Возле универсама Сашка невольно залюбовался красивой, со вкусом одетой дамой, с модной причёской, аккуратным макияжем – кого- то она ему напоминала! И, вспомнив, опешил: ещё вчера это была Верка-пропоица, вечно сшибающая у входа в магазин мелочёвку на флакон тройного одеколона! В продуктовом отделе универсама Сашка, к изумлению своему, не увидел на привычном почётном месте контейнеров со спиртным, а обшарив ради « спортивного» интереса все секции, наткнулся на винно-водочный закуток в самом дальнем, неприметном углу. Покупатели обходили его стороной. Запрограммированный на принятие алкоголя по любому поводу, Сашка, памятуя о дне рождения дочери, прихватил со стеллажа шампанское и две ноль пятых бутылки водки. Захватив по пути хлеба, он направился к кассе. И был очень неприятно удивлён: администратор зала бесцеремонно фотографировал его с корзинкой в руках из разных ракурсов. Продавщица на кассе, рассчитывая за спиртное, нажала красную кнопку на аппарате, и тут же зажглись индикаторы на двух кассовых видеокамерах: одна камера направила свой объектив прямо в лицо Сашке, к объективу другой девушка-продавец поочерёдно подносила этикетки бутылок. Сашка, не на шутку рассердившись, ехидно спросил:

- Это что у вас творится? Я что ли преступник какой, что вы меня тут и в профиль, и в анфас снимаете? Я эту водку-то не украл!

Продавщица, злобно сверкнув чёрными глазами, процедила:

- Так вы и есть потенциальный преступник – вы эту водку выпьете, потеряете разум, и мы все, нормальные люди, вынуждены будем жить в

тревожном ожидании и страхе из-за ваших возможных дальнейших безрассудных поступков в алкогольном опьянении! О вас уже проинформированы все службы безопасности города, а ваше фото уже помещено на первых полосах новостных сайтов и анонсировано во всех соцсетях!

- Да это что же такое творится, хуже, чем в тюрьме!- заорал Сашка, направляясь к выходу. Хотя, если честно, он не очень-то представлял, где можно найти эту самую «управу», а задним умом понимал всю правоту продавщицы: ведь действительно, он и сам себя пьяным в последнее время стал бояться – столько в нём агрессии появилось!

У соседнего двора Сашка встретил двух бывших забулдыг Митьку и Витьку, с которыми целую неделю пропивал чешский хрусталь и дорогой китайский чайный сервиз. Теперь Витька, чинно одетый, прогуливался с детской коляской по тротуару, а Митька, неузнаваемо трезвый, чинил велосипед своему пацану. Перестав чему-либо удивляться в этой странной реальности, Сашка всего лишь бегло поприветствовал бывших собутыльников.

Дома Татьяна уже закончила сервировку стола и, уже переодетая, в вечернее рубиновое платье, прихорашивалась возле трюмо. На праздничном столе среди разнообразных салатов и вкуснейших мясных блюд стояли и высокие бокалы чешского хрусталя, пока ещё пустые. Посередине горделиво возвышался шоколадно-кремовый торт с шестнадцатью свечами. Сашка поставил на стол шампанское, хотел притулить водку, но Татьяна категоричным жестом приказала убрать её подальше. В Наташкиной комнате было шумно: собравшиеся подружки громко смеялись и наперебой оживлённо что-то друг другу рассказывали. Таня пригласила всех к столу. Родители подарили дочери долгожданный музыкальный центр, а девчонки- французскую косметику и парфюмерию. Наташка, счастливая, задувала свечи, Сашка выстрелил шампанским, налил Тане и себе – девочки пили соки. После выпитого бокала у Сашки вдруг загудело в голове и он почувствовал, что к нему начинает возвращаться обыкновенное алкогольное отупение. Вспомнились слова продавщицы о том, что он – потенциальный преступник. Водку налил только себе – жена отказалась. Выпив по инерции зараз стопки три и почувствовав как к нему начинает возвращаться прежнее дурашливое состояние, Сашка вдруг испугался, что и здесь, в этой трезвеннической волшебной стране, он банально может превратиться в обыкновенного пьянчугу. Убрав водочную стопку со стола, налил и себе, и Тане гранатового сока по бокалам – супруга поощрила его нежным, благодарным взглядом. Часа через два Наташа с девочками засобирались и убежали на своё четыре Д, лёгкий хмель уже успел выветриться из сашкиной головы и он ощутил, насколько сильно любит Таню и как он по ней соскучился! Алкоголь давно лишил его права на получение обыкновенных плотских утех с этой красивой, сексуальной женщиной. Взяв на руки такое близкое и осязаемое счастье, он отнёс его в спальню и прихлопнул дверь за собой. Не слишком сопротивляясь напористым мужским желаниям, Таня лишь ласково щебетала в мужнино ухо:

- Санечка, ты что, оголодал совсем? Как будто не успеем – вся ночь впереди! Надо ещё со стола убрать, да переодеться….

Сашка молча раздевал свою любимую и обжигал все обнажающиеся части её красивого тела страстными поцелуями. До утра из спальни они уже не выходили, даже запоздало пришедшая Наташка удивилась их долгому затворничеству. Среди ночи Таня утомлённо прошептала:

- Сашенька, ты как будто с войны вернулся – такой изголодавшийся! Сколько в тебе силы!

«А ведь действительно, как на войне был последние годы, только воевал сам собой, со своим организмом!» - осенило Сашку.

К его неожиданному удивлению следующий день был копией предыдущего: всё та же предпраздничная Танина возня на кухне, недоделанные антресоли в прихожей, хрустящие купюры Наташке на четыре Д, прогулка в магазин, правда у Сашки уже не было желания покупать ни шампанское, ни водку. По пути домой всё та же образцовая картина праведной жизни бывших алкоголиков, а ныне добропорядочных и праведных людей. И такое приятное однообразие повторялось больше недели. Сашке стало надоедать это безысходное однообразие, ему вдруг вспомнился американский фильм « День сурка», где тоже вся жизнь зависла в одном дне. Вспомнив наказ дьявола о трёх неделях, Сашка глянул на циферблат своих часов, которые отсчитывали время реального, а не параллельного мира – опция календаря уже показывала семнадцатое мая. А в этой волшебной стране – по прежнему седьмое число. И Сашка понял: в этой параллели можно зависнуть навсегда и ничего здесь изменить он сам не сможет, а между тем его биологические часы всё-таки отсчитывали реальную шкалу времени. Надо возвращаться, как можно скорее возвращаться, и как-то менять свою паскудную жизнь, ведь там, в своём времени, он хозяин своей судьбы, и каждый новый день будет другим, не похожим на прожитый. « Теперь я знаю, что только в моих силах изменить всё к лучшему!» - решил Сашка. С кухни всё так же доносились неизменно дурманящие запахи жареного лука и печёного мяса, до бесконечности знакомое Танино мурлыканье под нос. Наташка возилась с музыкой в своей комнате, его самого опять ждала антресоль…. Сашка, подойдя к трюмо, без всяких раздумий и сожалений, нырнул в зеркало. Пробороздив носом пол, он, наконец-то оказался в своём времени и пространстве. Мельком глянув на свою щетинистую и оплывшую рожу, Сашка, иронично улыбнувшись, пошёл искать бритву. Приведя себя в порядок, он настежь открыл окна, перемыл полы, разобрался с горой грязной посуды в раковине, собрал в мешок всю винно- водочную тару и отнёс это « добро» в мусорный бак. У подъезда наткнулся на грязных и зачуханных забулдыг Митьку и Витьку. Митька дыхнул перегаром:

- Здорово Санёк! А мы к тебе, вот, двести грамм технаря у Семёновны в долг взяли – не желаешь похмелиться? Посидели бы у тебя в культурной, так сказать, обстановке, обсудили бы дальнейшие планы….

- Мужики, забудьте ко мне дорогу, больше мне с вами не по пути!- грубо отрезал Сашка, и, круто развернувшись, зашагал к лифту, напевая знакомую и такую актуальную сейчас песню « Всё в наших руках». Дома, дозвонившись до тёщи и выяснив, что жена с дочкой живут теперь там, Сашка, осознавая что возврат к человеческой жизни будет медленным и трудным, переоделся во всё более менее приличное из оставшейся одежды, и, прихватив с собой документы, уверенно направился в центр занятости. Он был заранее согласен на любую, даже самую низкооплачиваемую работу – ведь с чего-то надо было начинать! Вспоминая о путешествии в волшебную страну, Сашка никак не мог понять, что же это было: то ли и вправду дьявол с ним разговаривал и он наяву прикоснулся к образцу возможной счастливой будущей семейной жизни, то ли это было лишь видение, галлюцинация. Но к нему пришло чёткое осознание того, что алкогольной запрограммированности больше нет и он свободен! А счастлив ли? Да, с этого дня он будет счастливее с каждым днём, ведь в его жизни больше никогда не будет присутствовать разрушающий алкоголь и всё теперь будет зависеть только от него самого!

БЕЛОУСЕНКО Алёна, г. Тверь. III место категория «Открытие, до 35»

СИРИУС

Cириус - ярчайшая звезда на небосклоне.
Находится в созвездии Большого Пса, образно – в его пасти.

Часть I. Осколки.

Позволь поселить тебя в новогодний стеклянный шарик. Я вычищу оттуда весь снежный муляж и снесу то одинокое здание, в котором ты бы прятался от меня. Поставлю туда маленькую кроватку, стол, твои любимые книги и свой портрет, который ты сам попросишь. Я буду бережно носить шарик всегда с собой, строго вертикально, чтобы на тебя не навалилась кровать. А когда ты захочешь побыть в одиночестве, я буду надевать на шарик чехол из темно-синего бархата. На нем бисером будет вышито созвездие Большого Пса, чтобы охранять тебя, пока меня нет рядом. И ты не захочешь сбежать, чтобы не обидеть меня. Я буду кормить тебя и чистить салфеткой стекло. А по вечерам я буду запираться в своей комнате, включать тусклый свет, вытаскивать осторожно шарик, и мы будем часами разговаривать. Я спрошу у тебя: «Не грустно ли тебе? Не одиноко»? В ответ ты смиренно опустишь глаза и, смущенно улыбаясь, ответишь, махнув слегка кистью: «Всё хорошо». А потом, глядя на чехол, шутя, добавишь: «Всегда мечтал пожить в пасти у бульдога». Я неискренне улыбнусь от бессильно скрываемой тобой печали и переведу разговор.

Со временем ты все больше будешь задумчиво молчать, а я все громче хохотать, рассказывая полупридуманные истории про свои преувеличенные подвиги и отвергнутых ухажёров, ловко комбинируя реальность, фантазию и сюжеты фильмов. Ночью, когда ты заснешь, я буду беззвучно рыдать, вцепляясь хищно пальцами в подушку, потому что ты меня никогда не полюбишь. Так и не заснув, я буду мирно лежать и ждать, когда пробьет хотя бы семь, чтобы ненароком не разбудить тебя. Ровно в семь ноль три я поднимусь на цыпочках, чтобы приготовить тебе морс, ведь ты простудился. В этот момент ты постучишь по стеклу, и мое сердце дрогнет. Я сниму чехол, а ты, бодро улыбаясь, скажешь: «Доброе утро!» и добавишь насмешливо: «Когда завтракать будем?» И я, счастливая, побегу на кухню, и жизнь начнется заново.В один из вечеров ты попросишь меня отпустить тебя ненадолго. Я буду стараться не показать свой страх и переведу все на шутку, а ты станешь еще более печальным. В этот же вечер я пойду в магазин и куплю самое лучшее и обтягивающее платье и один на двоих билет в кино. Вечером, за час до сеанса, я надену новый наряд, закручу волосы, достану из сумочки билет и сделаю тебе сюрприз. Ты скажешь, что у тебя много дел и к тому же ты опять начинаешь заболевать, так что тебя в шарике лучше оставить дома. Я предложу помочь тебе с твоими делами, на ночь поставить грелку, а шарик засунуть в шерстяной носок. А еще можно съесть чеснок – целоваться же на задних рядах мы не будем, хихикну и пристально прослежу за твоей реакцией... Ты опустишь глаза и еще раз повторишь, что остаешься дома. Стремительно пробираясь сквозь сугробы, я буду вытирать слёзы. Не осматриваясь, переходить проезжие части, воспринимая машины запуганными букашками, покорно останавливающимися перед моей грозной походкой. На обратном пути, после фильма, я уже беззащитно начну ковылять домой, продуваемая ветром. Я все же постараюсь вернуть горячую кровь и яростные слёзы, натравливая себя на себя же, чтобы показаться перед тобой с распухшими красными глазами. А когда ты спросишь, почему я плакала, я отвернусь и тихо скажу, что фильм был грустный, и будто от неловкости уйду в ванну, будто смывать еще раз нахлынувшие слёзы.В один день я начну злиться на тебя. Начну кушать конфеты на ужин и готовить бутерброды тебе на завтрак. Начну покупать тебе твои желанные сигареты, так как мне надоест читать тебе мораль. А ты останешься таким же, только еще более отдаленным и более извиняющимся. Я перестану причесываться по утрам и буду завязывать путаные волосы в пучок. Мы больше не будем говорить по вечерам в полусумрачной комнате. Когда я буду проветривать твой уже непрозрачный от сигаретного дыма шарик, случайно замечу свой запыленный портрет и вспомню, что это я без твоей просьбы его туда поставила…

Я начну ссору с того, что ты не знаешь наизусть мой номер телефона. Ты будешь повторять, что твое хорошее дружеское отношение ко мне никогда не изменится, а я буду слышать, что твое равнодушие ко мне никогда ничем не сменится. Ты останешься непоколебимым, и лишь иногда в твоих словах пробегут знаки восклицания.

Я разобью шарик. А когда ты уйдешь, сидя на полу, я буду сжимать осколки в руках, а раны на ладонях будут щипать от соленого дождя.

Часть II. Сириус

Спустя время, когда на ладонях останутся только белые пухлые черточки, закрашивающие все мои жизненные линии, я, как обычно, пойду в универмаг себе за сигаретами и увижу тебя с какой-то барышней в соседнем отделе стеклянных шариков. Она будет говорить, что хочет именно розовый, а ты будешь настаивать на синем, так как он большой, и вы вдвоем туда точно вместитесь. Я подойду к вам ближе… «А потом и втроем», – добавишь ты, приподнимая бегунок от ее куртки вверх. Ты повернешься в мою сторону. А я, голодная, вопьюсь в твои глаза. Но не увижу их. Испугавшись, я убегу. Потом я пойму, что темно-синей безлунной ночью Большой Пес просто украл их, но пораженный их печальным угасающим светом, выронил свое самое большое богатство из пасти – звезду Сириус. Упав на землю, она раскололась на две половинки и послужила тебе новым, горящим небесным счастьем, взглядом.

Пройдет еще время, прежде чем я пойму еще одну вещь: Сириус никогда не принадлежал созвездию Большого Пса, а лишь томился в его невольной пасти.

Я оббегу все магазины, торговые центры и даже ларьки, но для меня там уже не найдется ни одного шара… И мне останется только моя полусумрачная комната с разъедающим глаза туманом и вяжуще-слащавым привкусом конфет. И таким привычным и необходимым станет ночлег в чьих-то пластмассовых шариках, перед входом в которые не вытирают ноги. Так и не научившись снова засыпать, сквозь заляпанную пластмассу я буду наблюдать скулящего Большого Пса. Пригвождённый к небу, он печальными глазами будет искать свой Сириус. А я, пригвожденная к земле, с ухмылкой буду улыбаться в пасть своему другу.

Часть III. Бумеранг

Я очнусь, когда ты вновь появишься на моем пороге, будто вышедший из мифа греческий бог, в которого я верила в забытом детстве. Ты, искренне смущаясь, как маленький ребенок, подаришь мне «привет». По всей вселенной для меня загромыхает твой тихий голос и закутает в кокон мое сознание. Не для меня горящие звёзды подо лбом блеснут теплотой. Твой звёздный взгляд в тысячи градусов кельвина мягко расплавит меня надвое – начнется забытье. Я очнусь от своего в разы отяжелевшего дрожащего тела, повисшего на тебе. Песней, в такт пульсу, будут вырываться рыдания, и не позволят мне ничего сказать. И лишь неловкость твоего объятия донесет до меня твою извиняющуюся жалость…

«Я часто думал о тебе», – вдруг прервешь ты мое пение и залезешь окольцованной рукой в карман. Это будет большой стеклянный шар, внутри которого рядами будут поставлены несколько маленьких кроваток, заправленных постельным бельём, будто собранным из вагонов поездов. «Ты мне очень дорога», - продолжишь ты еще что-то говорить, а я прослушаю, но не переспрошу. Я пойму, что твое дружеское отношение ко мне не изменилось.

Ты пригласишь меня присоединиться к твоим друзьям и зайти в шарик. Я поздороваюсь с давно знакомыми мне лицами, но не найду твоей семьи. Ты скажешь, что вы живете в отдельном синем шарике втроем с женой и сыном и приходите в гости по воскресеньям. Я сяду на нетронутую маленькую кровать прямо по центру. Ее белое одеяло будет съедено временем, а на тумбочке рядом будет лежать тот самый, чудом спасшийся, но по-прежнему запыленный портрет.

Ночью, когда ты уйдешь, а твои друзья заснут, мне станет холодно, ведь одеяло уже истерто и изрешечено. Через многочисленные кровати я не смогу пробраться к краю шара, откуда виден мой Пёс. Мне станет одиноко без его печальных и родных глаз. Тогда я выйду через открытую дверь, чтобы считанными ночами встречать его взгляд сквозь девять световых лет и представлять, как однажды мы с ним воссоединимся.

КУЗЬМИНА Екатерина, г. Сочи. III место категория «Открытие, до 35».

ПОЗНАКОМИШЬ МЕНЯ С РУСАЛКАМИ?

Хмурое утро. Надрывные крики птиц будят от беспокойного, полного кошмаров, сна. Знаешь, мне так страшно...

Всё началось с того жаркого лета, ты, наверное, помнишь.

Ты говорил, что солнечные блики в моих глазах напоминают россыпь янтаря, и заставлял меня смущенно утыкаться в твое плечо с тем самым запахом. Запахом корицы и сладких апельсинов.

В моей груди тогда еще билось что-то теплое, согревающее в холодный вечер подобно крепкому чаю. А ты не верил, грел мои ладошки теплым дыханием и ласково называл "льдинкой".

Помнишь, как мы часами наблюдали за морскими барашками, как, отчаянно смеясь, с разбега погружались на глубину, как бежали за стайками золотых рыб по берегу. Я всегда мечтала поймать хоть одну и загадать желание. А ты нежно улыбался и говорил: "мы слишком счастливы, чтобы что-то желать".

Помнишь, доставал мне перламутровые ракушки со дна? Они до сих пор убаюкивают меня сказками о подводном царстве. И о тебе.

Мне кажется, я скоро сойду с ума в этой комнате с белыми стенами. Но, тогда мои письма наполнятся волшебством. Ты всегда называл сумасшедших волшебными. Я спорила с тобой до хрипа. Но ты был прав, как и всегда, впрочем.

Сегодня приходила мама. Говорит, что отвезет меня на море. Скоро мы будем вместе. Я буду ждать у врат подводного царства. Познакомишь меня с русалками?

ОЖИДАНИЕ

Оставляя записки шрифтом Брайля на пыльной тумбе цвета янтаря, мы прощались без слов, каждое утро, улыбками и застеленными пеленой слёз глазами. Вера в то, что я увижу тебя вечером гасла, как свеча в проходном подъезде... Но взгляд твоих черных, как уголь, глаз сопровождал меня в самых скверных уголках этой мертвой планеты. Твое присутствие ощущалось каждый миг, дрожью и мурашками по коже.

Когда ребра пронизывал холод, а слезы на пушистых ресницах превращались в хрусталики льда, ты согревал меня вуалью из наших рассветов. Когда колючие стебли впивались в босые ноги, ты приводил меня к бушующему водопаду. И когда мне захватывало дух от холода, я ясно видела твой силуэт под толщей бирюзовой воды. Одурманивающий аромат веток сирени, раскиданных на разбитом крыльце, вселял надежду, что однажды я вновь коснусь мертвенно-бледных рук, изрезанных голубыми венами. Переплеты старых, заботливо подклеенных книг с выцветшими страницами кричали мне о твоем возвращении... И я верила. Верила неистово, остервенело, маниакально до безумия.

Но после устрашающей, зимней грозы, превратившей лесное царство в развалины, пропали ветки сирени. Исчезли птицы, пересох исполинских размеров водопад. Очарованная всепоглощающим хаосом, я стояла на краю ветхой ступени. Бордовые капли крови украшали эфемерное одеяние из дорожной пыли и пыльцы мотыльков. Абсолютно опустошенная, как бокал вина, искусно опрокинутый пьяницей, я стояла в абсолютной темноте, которую был не в силах рассеять даже одиноко стоявший у обочины фонарь. Помешательство уже тянуло ко мне свои уродливые, покрытые алыми волдырями лапы. Давние страхи обрели материальную оболочку и пугали меня скрежетом зубов по ночам. Самовоздвиженный гипертрофированный ад, взорвавший мою иллюзорную Вселенную изнутри.

Зачем ты оставил меня? Неужели тающий лед в моих глазах напугал твое годами измученное сердце? Прошу, верь мне. Ведь скорее Мертвое море станет пресным, чем я не приду, когда ты меня ждешь.

Вверх

Комментариев: