Художественные произведения С.Н. Дурылина (1886–1954) издаются очень часто, имя это стало широко известным и почитаемым: с 2007 года целенаправленно, из номера в номер печатает его прозу журнал «Москва», часто Дурылин присутствует на страницах изданий Союза писателей России («Российский писатель», «Роман–журнал, 21 век», «Новая книга России» и др.), не счесть изданий, где писатель «выходит в свет» периодически («Наш современник», «Московский журнал», «Мир Севера» и др.). Появилось в начале 2014 года трехтомное собрание сочинений, подготовленное А.Б. Галкиным, выпущено несколько однотомников.

Дело идет… Даже не ожидал сенсаций на этом поприще… И вот под грифом Мемориального дома–музея С.Н. Дурылина появился большой (860 с.) и очень дорогой в цене (880 р.) том – «С.Н. Дурылин. Рассказы, повести и хроники» (СПб., 2014), подготовленный сотрудницами музея Анной Резниченко и Татьяной Резвых, как стоит на титуле. Книга выпущена при финансовой поддержке Федеральной программы «Культура России» (в скобках – почему столь высокая цена, если за госсчет?).

Итак, собраны здесь все хорошо знакомые мне произведения, но отчего не перечитать на досуге? Для начала открываю страницы наугад – и не верю глазам своим, что за орфография (далее везде подразумеваем «sic!»): С ПЬЯНУ (раздельно!), ИТТИ, ПРИДТИ, НОЖЁМ, ПО–ПРОСТУ, ПЛОВУЧАЯ, БЕЗКОНЕЧНО, ИЗ ЗАГРАНИЦЫ, в ВЕРСАЛИ, как бы он НЕ назывался, ЦИПОЧКИ, ШОПОТ, ПО РАНУ (в смысле «рано»), ПОДУТРО (слитно!), БЕЗСИЛЬНЫЙ, РАЗСУЖДЕНИЕ, КАШОЛКА и проч. Частицы почти всегда в этой книжке даны почему–то через дефис: «МАЛО–ЛИ, МНОГО–ЛИ» (с. 184), –бы, –же… А вот частица «де» идет через запятую…

Старый учитель словесности, я был вне себя от стыда за современное книгоиздание! Крайне низкая грамотность стала привычной в России 21 века, но чтоб так дико… Выпустило книгу издательство с названием «Владимир Даль» – так надо иметь уважение к языку.

Многие ошибки носят и смысловой характер: так, важный и развратный генерал из рассказа «Дединька» курит «пенЬковую» трубку (с. 126), т.е. сделанную из пня или из мочалки–пеньки, из пенькового каната?? Нет, конечно, и надо писать без мягкого знака – трубка из пенки, пористого, вспененного минерала, известная изысканность для курильщика…   

Да, на нынешних изданиях положено ставить возрастной ограничитель, вроде 18+, здесь бы надо дать так: ЕГЭ+, т.е. не дай Бог книгу возьмет в руки юный читатель накануне сдачи экзамена по русскому языку – все перепутает, совсем пропадет…

Впрочем, и 18+ понадобится тоже, но по другой причине: издатели опубликовали весьма нескромные тексты, не исключили где и полновесным матом, так что не попадет ли издание и вообще под запрет в свете принятых в 2014 году законов? Это дело прокурора.

Конечно, мое педагогическое негодование привело меня к предисловию двух дам, составивших книгу, и тогда только я перестал винить издательство и редактора М.В. Орлову и даже понял, почему нет имени корректора…

Оказывается составительницы такой облик текста дали сознательно, заявив о «текстологическом принципе» издания. Они дали в печать текст в соответствии с орфографией архивного первоисточника – рукописи или машинописи! Эта нелепость не может иметь никакого оправдания, разве что экономия на сверке текста, но дамы объяснение придумали иное: оказывается, в таком безобразии скрыт протест Сергея Дурылина против советской реформы правописания! Дошли даже до того, что это «культурный код», тайный язык, понятный антисоветчикам, и вообще проявление протеста против современности 1930–40–х гг. (СС. 45–46).

Дамы вообще склонны изображать Дурылина «внутренним эмигрантом» – успешного советского литератора и лектора, профессора, орденоносца, лауреата, печатавшегося в «Правде» и «Октябре», разумеется, он и член Союза советских писателей, отмеченный персонально его главой – Александром Фадеевым… С орденом Трудового Красного Знамени и – фигой в кармане… Что ж, это личное восприятие двух дам, приятных или неприятных во всех отношениях…

Но ведь составительницы не просто преподносят фантастический «культурный код», а объявляют его сохранением старой, дореформенной орфографии. Будто бы до 1918 года так и надо было писать…

Сергей Дурылин не завершил обучение в гимназии, ушел в знак протеста против привилегированного образования из 6–го класса, но в гимназии за такое безобразие ему бы горько пришлось. Никогда частицы «бы», «же», «ли» не писали через дефис!  Или жалкие «цИпочки»… Это просто грубые ошибки.

До революции руководство по правописанию было составлено акад. Я.К Гротом и лежало в основе обучения грамоте, а также и в издательском деле. У меня под рукой 21–е по счету переиздание этой настольной книги, воспроизводящее без изменений издание 10–е 1886 года, – «Русское правописанiе. Руководство, составленное по порученiю Второго отделенiя Императорской Академiи наукъ».

Подобную книгу мог держать в руках и Дурылин.

Итак, здесь на СС. 94 и 115 изложено употребление дефиса (черточки или единитного знака) и черным по белому сказано, что упомянутые частицы пишут раздельно! Вот тебе и «культурный код»… В издании Резвых–Резниченко, кажется, этот несложный и верный код соблюли только на с. 718: «В добром ли здравии ты?». А в остальном – дефисы… И дамы вводят в великое заблуждение, говоря о принципах старой орфографии.

Не беремся судить, почему в архивных источниках было допущено ошибочное во все времена написание, но уверены, что автор не дал бы добро на безграмотную публикацию своего текста.

Пусть в некоторых случаях, действительно, написание отвечает дореволюционной норме («разсказ», «безконечно» и др.), но эти нерегулярные случаи не имеет никакого смысла сохранять в издании 2014 года. Другое дело – многочисленные современные издания, верно воспроизводящие старую орфографию старых писателей. Здесь же возникает двойная грубая ошибка: и против современного написания, и против дореволюционного (так ужасно выглядит глагол «приДти», с. 189 издания 2014 г., в то время как у Грота – целая страница 74 в обоснование «приЙти»!).       

Нелепый «текстологический принцип» приводит ко многим смысловым нарушениям, не только к трубке из пенька… Вот читаем о церкви «ПРИбеднейшей» (с. 687), а не следующей странице – «вкус ПРЕприятный», что верно… Как понимать «прИбеднейшую»? Рядом такой перл: «В скорости (раздельно, sic!)  приказала она провертеть оконце», а ведь до революции основным принципом орфографии было различение смысла, и писать наречие надо слитно, чтоб отличить от существительного, – «вскорости».

В тупик поставит написание «казачЕк» (с. 126): баб–казачек надо отличать от мужского рода «казачОк», что и имеется в виду, и ведь верно же напечатано через О слово «девчонки» (с. 116).

Полная бессмыслица в таком начертании: «Ах, травы сколько! НИКАК в Москве» (с. 188) – должно быть «не как»…

В романе-хронике «Колокола» между двумя героями происходит диалог об убытках (проторях). Семен Егорыч спрашивает брата Аникиту Егорыча:

– Эти протори чем покрою? <…>Думаешь, можно покрыть?

В издании «Владимира Даля» вместо «покрою» стоит слово «покорю». Как можно покорить убытки? Тем более что строчкой ниже глагол «покрыть» повторяется в вопросе Семена Егорыча, переспрашивающего молчащего брата.

Не помешало бы и поправить в таком фрагменте: «А ежели НЕ будет присутствовать в церкви? – А мы сочтем его отсутствующим» (с. 236). Кого тут считать, если никто НЕ присутствует? Вместо НЕ должно стоять ОН…

Странности и в иностранных языках, когда франц. фразу “La vieille aux bois dormant” перевели как «Спящая красавица»… Непорядок и с английским «That are your nonsense»…

И последний пример – это уже не собственно орфография: редактор должен не слепо копировать текст, а вносить ясность при явных смысловых ошибках. Так, при публикации здесь повести «Сударь кот» дамы не только по непонятным причинам печатают дефис перед котом, но и не замечают, как вдруг меняется ключевая деталь повести: серебряный портсигар вдруг на с. 365 превратился в «золотой» (что и полная глупость, если это художественно-историческая деталь)… Нет, тут не алхимия, а просто дурной текстологический принцип…  Насколько помню по чтениям фонда Дурылина № 2980 РГАЛИ, в рукописи «сударь кот» идет без дефиса, что вполне привычно по ряду фольклорных и басенных оборотов типа «сударь лис», «сударь ворон»… В музее, кажется, осталась машинопись – может, там дефис? В РГАЛИ и портсигар остался серебряным, что и художественно правдиво.

Мы не станем касаться пунктуации: странностей не счесть, но посчитаем это пустяками…

Не пустяком видится такой своеобразный текстологический подход в издании двух дам: делают вид, что до их инициативы проза Дурылина будто вовсе не печаталась, – все–таки принято указывать первую публикацию, здесь же этого нет. Действительно, такого орфографического безобразия прежде не было, но все же как–то смешно, когда общеизвестный, прекрасный текст «Четвертый волхв» аттестуется как «малоизвестный» (с. 44): мне встретилось около пяти недавних изданий этой притчи, она вошла даже в задание школьной олимпиады по литературе, проходили публичные чтения… Нет, – малоизвестная…

Близкий Дурылину Николай Васильевич Гоголь открыл много свойств женского характера…  Если чего не слыхивала Настасья Петровна Коробочка, того для нее просто не существовало:  «…далеко ли отсюда пути к помещику Собакевичу, на что старуха сказала, что и не слыхивала такого имени и что такого помещика вовсе нет».

Коробочка торговала не пенковыми трубками, а именно пенькой, и Гоголь не зря сказал: «Да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования? Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой»…

Вернемся, однако, к изданию 2014 года…

С категоричностью любимой гоголевской героини составительницы, например, объявляют, что Дурылин «никогда и нигде не называет «Колокола» романом» (с. 39), но на с. 829 приведена цитата из переписки его с Е.В. Гениевой, где значится именно «роман», как и в ряде писем самого Дурылина (письма февраля– марта 1928 года, см.: «Я никому так не пишу, как Вам…» Переписка С.Н. Дурылина и Е.В. Гениевой. М., 2010, сс. 147, 158 и др.)… Дальнейшие рассуждения, что у Дурылина именно хроника в духе С.Т. Аксакова, а не роман, показывают не только упрямство, но и полное непонимание жанровой специфики и ключевых отличий в повествованиях Дурылина и Аксакова… Кстати, при цитировании дамами перепутаны страницы: вместо 195 надо читать 174 и проч.

В отличие от Коробочки, составители тома много слыхали, много извлекли из запасов болшевского дома – все ли, что нам известно, надо публиковать, особенно если дело касается распоряжения чужим творчеством, без определенного согласия автора? Это ведь тоже текстологический принцип.

Конечно, без сатирического романа «Соколий пуп» (1915) проза Дурылина выглядит здесь неполно: этот роман перечеркивает схему его творчества, предложенную дамами в предисловии, так что ему в книге не место. Как ни странно, без этого романа не ясны и контекст рассказа «Жалостник», и его связи с Микой Морозовым, хотя есть «инскрипт»: «Милому Мике Морозову – в память милых мне Михайловских дней» (с. 781)… Что за милые дни? Спишем все на Коробочку: чего не слыхала, того и нет. «Соколий пуп» был опубликован в журнале «Юность» и в однотомнике Дурылина «Три беса» (2013).

Нет в толстом томе и других, принципиальных для прозы Дурылина вещей… Но что же есть – наряду с общеизвестными «Колоколами», «Сударем котом», «Тремя бесами»?..

В предисловии творчество Дурылина представляют нам как художественное воскрешение Святой Руси, а также гармонии «золотого века» (с. 20). Даже есть и такое категорическое решение: у Дурылина «воплощена безусловно христианская модель мира» (там же). «Безусловно христианская»!

Как это «безусловное христианство» и «золотой век» отражены в насыщенных болезненной эротикой, характерной для «серебряного века», рассказах «Розы», «Тлен», «Мышья беготня»?.. В рассказах  «Две статуи», «Бриг «Святой Эльм», да и в других местах очевиден гомосексуальный мотив, особенно в истории юнги – с такими гадкими подробностями, что даже не приведу цитат… С моей точки зрения, этот мотив и не способен дать художественно убедительное решение, но уж эти–то тексты Дурылина просто художественно несостоятельны, слабы, вторичны, на одном из черновиков сам же Дурылин написал «Ерунда, написано в 1908 году» (в моем понимании это, скорее, эксперимент, игра в привычную для серебряного века голубоватую тематику, нежели дурылинское кредо: Дурылин, как актер, порой играет в литературе некие роли и вообще можно говорить о нескольких художественных моделях в его прозе, не всегда даже самобытных и убедительных; в данном случае Дурылин «перевоплощался» в темы Кузмина или Сологуба)   –  стоит ли печатать все, что найдешь на чердаке болшевского дома? 

Рукописи Дурылина неоднородны, едва ли все было рассчитано автором для публикации, и восстановить «лакуны» – это совсем не то, что «заголить» автора, как пророчески описал Достоевский в рассказе «Бобок». Дамы из музея опубликовали в свое время фрагменты из записей «В своем углу», целомудренно пропущенные в известном томе 2006 года, подготовленном Г.Е. Померанцевой, В.Н. Тороповой, В.Ф. Тейдер: там было о гениталиях, было матерком и что–то еще не вполне благое, вроде морали, что человек человеку не волк, а старая половая тряпка – словом, уж очень далеко от Св. Руси и «бесспорного православия»... И ничего в этом умного, значимого – мало ли чем занят человек «в своем углу»: колоссальная разница между записью и публикацией, даже не всегда решишь, всерьез ли сделана запись или это какая–то игра, скажем, в Розанова или иное примеривание какого–то образа рассказчика на себя… Одномерное толкование Дурылина, в том числе и в массиве его прозы, – большая ошибка, а тут получается так, что публикуют одно, а толкуют другое, тогда бы уж и писали о проблеме пола у Дурылина.

Вот и в издании 2014 года появилась матерная запись на с. 801 – о критике Н.К. Михайловском (1842–1904)… Дурылин в записях грубо расправлялся с литераторами, далекими от его собственных взглядов, как бы подражая своему тогда кумиру В.В. Розанову… Все это выглядит несерьезно, как какой–то злобный каприз, особенно с дистанции 21 века… Вот и о Михайловском: «И лет 40 этот кобелек <грёб> курсисток и писал статьи, накладывающие смоляную веревку на горло подлинного искусства» (с. 801). На месте слова «грёб» в издании стоит иное, короче на две начальные буквы матерное слово. Все это глупо, а уж насчет курсисток – и вовсе могут потомки потребовать к ответу на предмет чести и достоинства: факты или горячий вымысел… Зачем это печатать? Дурылину это надо?

И о последнем текстологическом принципе издания.

Предисловие двух дам так пронизано идеологией, что не оставляет никакой свободы в восприятии Дурылина и даже не располагает к чтению: зачем, если все припечатали несложным решением, вроде Святой Руси или бесспорного православия. Эти «решения» или не специфически дурылинские, слишком общие, ведь едва ли не про каждого художника можно сказать: «видит в истории энтелехию человеческого рода, воплощающую Божий замысел о нем» (с. 31)... Или «решения» прямо вопиют против следующего за предисловием содержания: ну какая там идеализация «золотого века» со страшными сценами насилия и дикости, когда герои этого века насмерть порют ребенка–праведника или насмерть же морозят за разбитую чашку («Записки Ельчанинова»), ведут гаремы и насилуют девок (это не о Н.К. Михайловском, это из «Дединьки», из «Трех бесов») – а наши дамы все внушают о гармонии между Пушкиным и митрополитом Филаретом… Персонально Пушкин Александр Сергеевич выведен в «Трех бесах» в кругу бесов карточной игры, а не в диалоге с Филаретом…

Не до такой же степени предисловие к тексту может расходиться с самим текстом, да и зачем этот идеологический нажим, напоминающий славные времена соцреализма, когда, помнится, на лекциях светлой памяти парторг Агеносов раздавал такие однозначные характеристики, что творчество писателя казалось уже чем–то излишним, раз все припечатано идеологической оценкой.

Сменилась идеология, пришло «бесспорное православие» (конечно, в меру понимания наших дам), но подход остался парткомовским: писатель рассматривается как проводник идеологии, сводимой к какому–нибудь тезису, ради которого будто и создается произведение (вот и о Дурылине сказано, что он в прозе «воплотил свою онтологическую модель», с. 27). Даром, что в свое время такие простоватые взгляды на искусство были оценены как «механистическое литературоведение» – переверзевщина. 

Художество свободнее «моделей», этим и оправдывается существование искусства. Иными словами, в книге глубокое расхождение между идеологией предисловия и феноменом дурылинской прозы, а мы уверены, что это именно художественное слово, а не пропаганда идей, чему у Дурылина тоже отведено свое место, – произведения религиозно–философского, публицистического характера. Не следует с одним аршином подходить к исходно разнородным эстетическим формам, смешивать жанровые каноны публикуемых текстов.

Вот, оказывается «Сударь кот» написан ради такого идеологического тезиса: «Пересадить свой земной корень на небесную почву», – пишут на с. 30 и 32, «купеческий корень»… Надо, надо это сделать… Ради этой морали и читать, что ли? Правда, с этим тезисом плохо согласуется конкретика текста, хотя бы и «кошачий» заголовок, который дамы запросто объясняют как то, что «в этой повести   автор на самом деле писал не только о человеке, но обо всей твари» (с. 36), – не должен ли и кот Васька пересадить свой кошачий корень на небо? Словом, нарушение жанровых границ граничит с абсурдом, в нашем случае – с эстетической глухотой и полным непониманием предмета, т.е. прозы Сергея Дурылина…

Мы не будем более углубляться в эти тезисы, ведь и Чичиков пожалел, что пререкался с Коробочкой, мы говорим только о текстологических принципах издания: предисловия и комментарии публикаторов не должны душить первоисточник «смоляной веревкой» – помним вещие слова Дурылина о Михайловском…