Валентина БЕЛЯЕВА (Воронеж)
|
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ Ты видела? Метнулся, вспыхнул миг Но вечны над тобою небеса! Мои случайные добрые попутчицы по купе вагона – простые украинские женщины, возвращающиеся домой после недолгого вояжа в поисках заработка по не такой уж приветливой для них соседней стране, уставшие и измученные унизительными мытарствами, слушали с каким-то жалким обречённым видом. - А зачем ворон купается в снегу? Спутницы одёргивают подругу. Зачем я читала именно это? Не могла вспомнить что-нибудь пооптимистичней? Вот тебе и урок: учи свои стишки как школьница, чтоб при случае по собственной же воле не вынуждена была страдать от унизительного стыда, вот как сейчас. Тихо начинаю почти что ненавидеть себя. Что ты хотела им сказать? Уж не преподносила ли лукавую теорию о молчаливо-безропотным терпении в ожидании небесного мифического существа, которое однажды непременно распахнёт своё могущественное крыло над головой и милостиво осчастливит до времени истерзанную судьбу? А какого им счастья от него ждать и главное – откуда? Об этом ты подумала, прежде чем показывать им эту свою хоть и жизненную, но и безнадёжно печальную путевую зарисовку? Сама пережила? Ну, так и оставь себе… Тут поезд противно визгливо дёрнуло-зашатало, словно вогнало в зону каскада подземной турбулентности, и намертво пригвоздило к железной дороге – на сломе рубежей, идеологий, кровавой истории стран, неоднозначно спорной памяти о мировой войне и углубляющегося политически-принципиального кризиса на языковой почве двух народов. Польско-украинская граница. Паспортный контроль. Тесный коридор поезда «Варшава-Львов». В руках польского пограничника что-то уж слишком долго – мой пропуск в Евросоюз в тёмно-красном переплёте. - Паньи Бьельяева, на выхад. У тебья нарушеньия срок вьиза. - Что?? - Берьи весчьи и сльедуй за мной. - Что-о-о?? Я не понимаю! Почему? Я возвращаюсь на Родину! Моя виза заканчивается завтра! - Из тридцатьи дньей ты имьела права нахадиться на терьиторьии Полска толка васьемнадцать, двьенадцать была незаконна, так написана в твая паспарт. Ты граматна, чьитать умьеешь? - По-польски не умею. Покажите, где написано. Перестаю соображать. В иностранную каталажку как преступница? Пограничник показывает ручкой на пункт в визе мелким неразборчивым шрифтом. Вижу, что разобрать, а скорее догадаться, может только носитель языка. - Срок визы не означает срока пребывания в стране?? Это же абсурд! Я совершила большое преступление? Господи, если бы мне знать тогда, что пройдут какие-то часы и я не только не пожалею, что не читаю по-польски, что пережила это унизительное бессилие, а и буду благодарна такому, как виделось, нежданно подлому удару судьбы в чужой стране, без языка, без всякой перспективы какой-либо помощи… А пока – - Я плоха гаварью парусски? Нет! Ты слишком хорошо говоришь по-русски, тупой бессердечный мужлан! Более того – кровь моя леденеет от твоего русского. Чувствую, как отвратительно зазвенело сначала в голове, потом в позвоночнике, как ноги делаются ватными: хватаюсь за край верхней полки, чтоб не упасть. Медленно и потому ещё более противно забывается родной язык, где-то в своих спутавшихся лабиринтах сознание лихорадочно пытается отыскать нулевую точку какого-никакого соображения. Спутницы по купе испуганно сочувственно смотрят, кивают на прощанье: иди себе, случайная попутчица, коль уж так тебе выпало, стихотворение твоё про ангела да ворона зацепило нам души, ну да по жизни каждому своё. Без паспорта – хуже, чем без рук: впервые в жизни сознаю хоть и примитивно немудрёную, презрительно безжалостную, но и чистейшую как стёклышко истину: «без бумажки ты – букашка»… - Что они сделают со мной?, – мучительно раздумываю, сидя в машине, на которой пограничники везут меня в свою контору-офис, уж не знаю. Потихоньку начинаю понимать, что нужно смиренно принять, всё, что так нелепо уготовил извив судьбы, потому как иного не дано. Впервые в жизни я – в плену, тем более в чужом и, как уверяют наши СМИ, враждебном нам государстве. Беспорядочный, издевательски хаотичный круговорот мыслей. И среди них – как периодический высверк вихреобразной молнии это слово – «плен», само по себе с безоглядной жестокостью вселяющее страх, и в первую очередь – страх неизвестности. Почему-то вспомнилось реальное произведение Николая Иванова «Вход в плен бесплатный или расстрелять в ноябре». Да, именно из-за него - этого убийственного слова – плен. Господи, да спустись ты на землю, а лучше ещё ниже – в тот самый подземный бункер, куда тебя и везут, туда, где принимают нарушителей границы, насильников, наркодилеров и прочих преступников. Там и начнёшь соображать по существу и адекватно. С каким-то идиотически остервенелым сарказмом подумалось: не кинут же меня в такую же яму, где, сохраняя своё личностное достоинство перед собой же, я должна была бы умереть просто от впившейся в разум и тело брезгливости, кишащей тучами омерзительных насекомых, грызунов и прочей нечисти. Однако, не имея ни малейшего представления, что меня ждёт в этом неожиданном плену, с этого момента я уже чётко ощущала какое-то облегчающее умиротворение. Подъезжаем к большому непримечательному одноэтажному зданию. На крыльце меня уже ждут и жестом показывают – куда идти. Впервые в жизни я – в так называемом по-русски обезьяннике. О, какая была самооценка! Отупление, полное отсутствие мозгов. Через час – в огромном кабинете со столами, компьютерами и работниками погранслужбы. - Паньи Бьельяева, садьис. Имья-фамьильие, дата-мьесто раждьеньие? Поляк пишет ручкой с такой невероятной скоростью, какой мне видеть ещё не приходилось, в другое время залюбовалась бы. - Што такое ты в России? - Я – поэтесса, член Союза писателей России. - Оо, интьерьесна! Можьешь пачьитать свой стьих? - Я помню, безусловно, о тебе. И знаю, как нелёгок свод небесный, что виснет вечным дивом безывестным в большой твоей истерзанной душе… - Да, вьижу. Спасьиба. Толька слушать в сажаленьии нема врьемья. Што ты дьелала в Полска? - Я была у дочери, она живёт во Вроцлаве. - Ооо! Русскьий гастарбайтер?? - Нет, она вышла замуж за вашего соотечественника, я была на их свадьбе. Лицо пограничника мгновенно меняется, удивляется и расплывается в неуправляемо радостной улыбке. Он точно на вершине счастья! Как ни странно, где-то в глуби души робко и нерешительно вздрогнула и тоненько зазвенела ожившая ниточка хоть и неясной, невесть откуда взявшейся, но всё же надежды. - Харашо! Мы не возражайем, мы рады. Можеш паказать? Пограничник с неподдельным интересом разглядывает счастливые лица красивой русской девушки и благородного вида поляка-спортсмена с фотографий на телефонном экранчике. Листает и ищет моё изображение. Не скрывая явного удовлетворения, находит, искренне улыбается и возвращает телефон. - Паздравльяю. Укрепльяем добрые атнашеньия с нашимьи странамьи? Харашо! Мне всё паньятна, но трьебуется фото и атпечьяткьи пальец. В холодном подземном помещении – необходимые и довольно унизительные процедуры. Да и ничего бы, если б не наедине в течение часа с огромным, похожим на откормленного африканского самца гориллы с лоснящимися глазами пограничным статистом, выполнявшим свои должностные обязанности. Часа через три: - Паниьи Вальентьина, мы верьим тьебье, мы видьим, што ты не абманываеш. И патаму вмьеста пьять лет дьепартацьии мы назначьяем тьебье шьесть мьесьяц, задьержьивать нье будьем. - Господи, неужели правда! Неужели закончился весь этот кошмар! Что такое 6 месяцев, мелочь! Благодарно смотрю на во мгновенье ставшего милым польского офицера-пограничника и не верю внезапному счастью. Какой обаятельный мужчина, оказывается! И как такой мог привидеться свирепым зверем аж из времён Речи Посполитой! Дрожащей от радости рукой подписываю все четыре листа с отпечатанным текстом на польском языке. Что они изображали – мне было уже беспредельно безразлично... Женщина, работница погранслужбы, выводит меня за дверь, отдаёт драгоценную тёмнокрасную книжицу и протягивает руку в сторону пешей булыжной дороги, вдоль которой с обеих сторон, казалось, бесконечной кружевной лентой тянется 5-6-метровый забор из сетки-рабицы. - Вон там – Украина, отсьюда вьидна. Там есть машины на Львов. Поспешно киваю, уже не видя смысла сдерживать готовые вырваться на волю под натиском метафорической дамбы забытые слёзы… Поднимаюсь в гору – совсем рядом Карпаты. Нечаянный взгляд в сторону, останавливаюсь, надвигаю поглубже очки и невольно замираю. За клетчатой воздушной оградой – огромная беспорядочная людская толпа. Что это такое? Почему столько людей, что они здесь делают? Толпа была такая большая, что мне почему-то стало страшно, потому как непонятно – что она значила, что она такое. Впрочем, постепенно доходит – это украинские беженцы. Ожидая своей очереди, люди с обречённой покорностью морально готовились встать на колени перед соседней страной с тем, чтоб она приютила их обездоленные жизни, спасла от войны на востоке подросших сыновей и дала какую-то пищу и кров… Это наши соотечественники, поскольку все мы оттуда – из недр Киевской Руси, какие бы катаклизмы не претерпели её прошедшие времена… Их было много. Их было так много, как на Октябрьской демонстрации в большом городе в разгар «развитого социализма». Это моё ошеломляющее чувство унижения и страха при виде огромной массы народа за приграничной сеткой между Республикой Польшей и Украиной… Оно змеиным жалом вонзилось в меня, словно я не была только случайной невольной зрительницей, а находилась там, среди них, этих людей, теряющих авторитет и значимость в собственных глазах, личностную самооценку, честь и достоинство – всё, что было в их жизни, чем жили, на что надеялись… Люди, что вы делаете… Для того ли 4 года назад неистово гудели на киевском Майдане в экстазе пригрезившегося призрачного счастья? Для того ли в упоении жаждой неограниченной воли зловеще средневековыми факелами жгли автопокрышки, разбирали булыжники столичных площадей, чтоб нацелить их в головы идеологического противника, находившегося тут же по долгу службы? Для того ли, сгорая от переполнявших чувств дикого революционного угара, кидали коктейли Молотова в законных стражей порядка на Майдане и, уже охваченных беспощадным пламенем, по-звериному добивали палками… Для того ли, чтоб теперь сутками, неделями с грудными, малыми и подросшими детьми и чемоданами с нехитрым барахлом стоять с дрожаще протянутыми ладонями на западной границе своей потерявшейся Родины… Я вдруг вспомнила двух очаровательных женщин в расшитых мелким красно-чёрным крестиком белых национальных блузках: сидя на высоком гранитном бордюре роскошной клумбы в закатных лучах на улице в Варшаве, они под собственный аккопанемент на дорогих бандурах пели украинские песни. Боже, как они пели, что за стихи они пели! Их невозможно было слушать без слёз, впрочем, язык был ни при чём: звучала музыка – слияние звуков и человеческих чувств… Но я идеально понимала язык и потому впечатление распахнутой драмы этой картины было ещё более разительным… Явно очевидно профессиональные певицы искали лучшей доли. Они нашли её, судя по их спокойным одухотворённым лицам, нашли под открытым варшавским небом в кругу чужих людей, говорящих на чужом языке, – и добрых, и вовсе даже наоборот. Впрочем, современные поляки – люди тактичные, хорошо воспитанные и доброжелательные. Без всякого высокомерия в лицах, как можно было ожидать, они щедро опускали купюры в футляры от инструментов и даже монеты тоже опускали, а не просто бросали, как это обычно бывает, и спокойно отходили. Поляки принимали высокое вокальное искусство своих несчастных восточных соседей с благодарностью и пониманием… Утром эти украинки пойдут по ресторанам мыть полы, столы, посуду и окна. В общем, как и другие их соплеменники, выйдут на работу. Улицы, площади, скверы и парки по всей стране идеально чисты и ухожены, цветы и южные растения на клумбах, в кадках и горшках – благоухают красотой и свежестью… Дорога на Львов из окошка тесной маршрутки казалась отрешённо умиротворённой, мои воспалившиеся от напряжения мозги ещё не осознавали всё происшедшее за эти часы, и что-то непонятное во мне, отдельное от них, радовалось незнамо чему, и уж точно тому, что место в машине досталось у окошка. Всё ещё не верилось, что на воле. Ехать какой-то час. Я жадно вглядывалась в бегущую окрестность. К удивлению, вдалеке на горизонте внезапно показалась какая-то странная белая полоса… Что это? Полоса стремительно приближалась. Что это может быть? Поле? Почему летом белое, словно засыпанное снегом?? Оно бежало навстречу, плясало и ширилось, оно становилось какой-то завораживающе мифической картиной, и от неё невозможно было оторвать глаз. Я прильнула к окошку, хотелось закричать водителю машины: «Пожалуйста, притормозите, дайте разглядеть!» Похоже, он услышал мой так и не прозвучавший крик и прибавил скорость. Белое поле молчаливо и сурово неслось навстречу. Но я уже явственно видела – что это было. Это было поле из белоснежных берёзовых крестов. За какие-то мгновения я успела хорошо разглядеть его и уже знала: такого больше нет нигде на всей Земле. Поле белых крестов – из абсолютно одинаковых молодых берёзовых стволов. Кресты были точной копией друг друга. Именно их утончённая одинаковость меня почему-то поразила больше всего. Их было так много, их невозможно было сосчитать. Поле из воткнутых в землю расчленённых берёз. Берёз, изуродованных бесчеловечной человеческой рукой … Боже, эти кресты из деревьев, как никакие другие украсивших нашу землю, нашу жизнь своей святой белизной, своим светом сродни солнечному… Странно вдруг пришла в голову мысль, так и не дающая покоя и сейчас, спустя осень: где можно взять такое количество невозможно одинаковых, идеально ровных берёз… Сколько погублено света для того, чтоб выстроить это поле из его разрубленных лучей, толстенными гвоздями под прямым углом прибитых друг к другу. Поле из крестов, под которыми покоятся никому на всём белом свете не известные простреленные жизни. Никаких ни имён, ни дат на крестах не было… Они того заслужили? А это кто-нибудь знает?.. Может ли кто-нибудь произнести вслух эту простейшую мысль – смерть права?.. Кому дано такое право?..
Украина… Не ты ли посылала их, этих обречённых здесь лежать, на смерть? Не ты ли посылала их убивать своих же соплеменников? Понимаешь ли, что эти берёзы никогда не простят тебе себя памятниками смерти, в одночасье, судя по этим как нарисованным под копирку цепенящим душу крестам? Но сами они не умерли, они живы и даже не плачут. Они понимают, что не имеют права на это. Они стоят и знают, что обязаны. Стоят молчаливым снежным полем на твоём западном рубеже, стоят свидетелями твоего обезумевшего времени… Когда-нибудь они расскажут и тебе, и всем нам – куда делась их женская прелесть с её трогательными весенними серёжками, окрепшие ветви с их белоснежной кожей и домиками-гнёздами с их пищащими новорождёнными птенчиками, тихий шёпот и завораживающая музыка их листьев на украинском и русском, их нежное живое свечение и самое главное – память о твоих и наших общих предках и современниках, веках, бедах, крушениях, возрождениях, войнах, победах и о счастье единения наших душ. Возможно, ты когда-нибудь поймёшь весь ужас этого белого поля, через которое твои граждане жалкими вереницами обездоленных изгоев идут в чужие земли в поисках приюта… Украина… Да слышишь ли ты – |
||||
|
||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
||||
|
|
||||
|
||||
