Лилия БЕЛЯЕВА
ГОВОРЯТ…

Рассказ

Говорят, это все произошло из-за обыкновенного бюрократизма, из-за того, что чиновникам наплевать на просьбы и сетования трудящихся. Тем более не трудящихся, а этих, как их, социально отгремевших, фактически закончившихся, которые тем не менее путаются под ногами со своими замечаниями, поучениями, предложениями, - пенсионеров то есть.
Однако тут такая вышла история, что сначала ты исключительно критически оцениваешь порочную практику канцелярского подхода к письмам населения, а когда узнаешь все до конца, вдруг, себе на удивление, обнаружишь известную прелесть и даже толк в последовательном чиновничьем наплевательстве.

* * *

...Говорят, случилось данное, истинно яркое событие в самом что ни на есть тихом месте, отъединенном от прочей кипучей жизни - в дачном поселке, где под сенью старинных дерев здравствовали, хоть и со скрипом, такие же, с точки зрения окружающей ребятни, старинные, прошлые люди. А именно - ветераны Великой Отечественной.

Как водится, пока хватало пороха в пороховницах - ковырялись в огородишках, копали грядки под клубнику, морковь, редиску, прореживали малину, красили калитки зеленой или голубенькой краской, ходили с внуками удить рыбу на пруд или запускать змея на луг.

Но время шло, шло, и уже внуки обзавелись кто усами, кто бородой,  а кто и тем и другим вместе. По вечерам старики полюбили собираться у кого-нибудь из своих на дальней веранде либо в сарае, чтоб и им не мешали и  они - никому, поигрывали в шахматишки, в картишки, пили чай с вареньем и вспоминали. Войну, конечно. Как там бывало, когда немец поприжал нас под Харьковом или когда мы загнали фрица в знаменитый «мешок» в  районе Корсунь-Шевченковекого… «А помнишь, Колька… А помнишь, Егорий ...»

Время от времени кто-то из них не приходил больше на чаепитие. Поутру, по росе, старики копошились под окнами своих деревянных, ветшающих дачек - настригали туповатыми ножницами цветов и несли их к новехонькому, парадно алому гробу и шли потом молча за ним и за медной, казенно ноющей музыкой, которая хочешь не хочешь, а вытягивает душу. К  местному деревенскому кладбищу шли, к светлому пригорку, засеянному в основном деревянными крестами, где отговорили у местной власти последнее пристанище себе и приноровились подстраивать дощатые пирамидки с жестяными звездами на штырьке, одна к одной, ровнехонько в ряд, как, должно, и полагается тем, кто положил себе не отставать от своих и не бросать их тем более. А ведь среди них были не только солдаты или там капитаны, но и полковники и даже генерал.

Одна дачка после смерти владельца осталась пустовать, потому что его жене тоже ничего уже не было нужно: она скончалась через небольшое время после похорон, видимо, очень привычного ей человека, без которого дальше - никак, ни к чему… И вот, говорят, наследники продали дачку с участком некоему гражданину, которого долго никто в глаза не видел.

Поначалу старики удивлялись: уже вторая весна вовсю кипит, землица заботы хозяйской ждет, а на проданной дачке труба завалилась, окривевшая, шатучая веранда обросла чертополошной, как бы надгробной травой, но никакого заботливого движения жизни вокруг не было и нет. Потом махнули рукой - и впрямь, им-то что за дело…

И вдруг вздрогнула округа от рева самосвалов, мелко-мелко затрепетали молоденькие самосевные осинки по обочинам - нагрянули на запущенный участок быстрые, ловкие люди, отодрали от замшелой двери крестовину из досок и почти в момент разметали обветшавшую избенку, а на ее месте, глянь - поглянь, взгромоздили двухэтажные осанистые хоромы из красного, на славу пропеченного кирпича. Старики выглядели фигурное, сердечком, окошко мансарды и балкон опояской, да не простой, а весьма искусный, изукрашенный фасонистой решеткой чугунного литья. И игривое коленце лесенки высоко художественной пробы, сбегающее к зеленой травке, взяли на прицел. А когда строители в том же передовом темпе отгрохали в одном углу двора толстостенный, широкозадый, никак на две машины, дот гаража под цинковой крышей, а в другом - баню-сауну бревенчатым, резным теремком из сказки и, не моргнув глазом,  вздернули тут же, на специальном бугорке, голую мраморную девицу, вроде как потягивающуюся со сна, ветераны стародавней войны выразились с единодушной оторопью: «На какие, интересно, шиши?»

Впрочем, случились и романтичного настроя голоса, предположившие: «А может, это вроде детсада или дома отдыха для каких-нибудь творческих работников?» Тем более что между строений там-сям забелели объемистые вазоны санаторного типа, а по вечерам, на пробу, вспыхивали круглоголовые фонари-недомерки зеленоватого, успокоительного тона. 
Однако вскоре после того, как был вбит последний гвоздь в последнюю плаху высокого, плотного, не прошибаемого глазом, забора -  пришла ясность. Объявился хозяин данной благодати. Перед ним, вернее перед его черной «Волгой», раболепно приседая на подмороженную спьяну ногу, распахнул новые, тесовые ворота корявый мужичонко, дядя Федя, беглый тунеядец из соседней деревни, а по совместительству сторож прочно всаженного в землю чужого великолепия. Из машины вытянул крупное, неспешное тело очень даже молодой, не более тридцати пяти, лысоватый мужик в белыхштанах. Следом за ним вылез мальчишка - его свежая копия, но в кудрях и с музыкой через плечо. Постояли, огляделись, прошли внутрь личного дворца и, видно, не поленились, посетили все комнаты и комнатенки, сколько бы там их ни наделали строители - свет в разных окнах то вспыхивал, то гас. А однажды звякнуло, брякнуло, распахиваясь, окно в мансарде - и высунулись наружу две головы, отца и сына, и замерли, вероятно, любуясь открывшимся ландшафтом под передвижную свою музыку. Посетили они также сауну, гараж, постояли, разок переглянувшись с выражением взаимного уважения, перед статуей из чистого мрамора. Отец, кривясь от надсады, вытянул из тугого кармана белых штанов несколько бумажных купюр, сунул дяде Феде в растопыренную пятерню. Тот раскивался, разулыбался и согнутой в локте рукой подтер нечто невидимое на блестящей крыше авто.
С выездом из усадьбы у хозяев вышла незадача: «Волга» зацепила крылом столб-монолит. Старший вылез, чтоб оглядеть урон. И тут-то его настиг один из любознательных местных стариков, поинтересовался с поразительной, то ли солдатской, то ли предсмертной, бесцеремонностью:

- Твоя дача, стало быть? Любопытно, в порядке информации, ты, случаем, не академик? Или там лауреат? 

Хозяин «Волги», по-особому пригоже засиявшей в последнем предзакатном луче, нисколько не растерялся, пригладил ласковой ладошкой малую царапину на пострадавшем дециметре лакированной площади, вытер руки о белый платок и выразился:

- Гляди! Он еще живой! Он еще разговаривает! Он еще цепляться вздумал! 

- А все-таки? - не унимался старик. - Иль большой секрет? - И поощрил:     - Не робей. Мы секреты хранить умеем!

- Чего пристали? Мы к вам лезем, лезем, да? - плаксиво вякнул мальчишечка из глубин машины.

- Да ну его! - утешил отец - и старику персонально: - Ты вот что...  Перебьешься. Понял, клизменник?

В тот ли вечер или в другой, но старики собрались на свою вечернюю поверку и, вместо того чтобы обмениваться по обыкновению воспоминаниями, как из губ в губы передавали чинарик перед атакой, и ничего, как после наркоза влюблялись в первую попавшуюся сестричку, и бывало, на всю жизнь, как терпели в окружении и безнаркозное отсекновение отдельных конечностей, как расторопно и красиво крошили фрица объявлявшиеся вдруг поблизости «катюши», - взяли  лист, ручку и написали письмо. В соответствующую инстанцию. Просили и требовали, чтобы была организована квалифицированная проверка их новоявленного дачного соседа с конкретной стратегической задачей: выяснить, где он умудрился сыскать столько денег и столько дефицитных материалов, чтобы вылепить единоличное владение дворянско-усадебного типа на таком-то году советской власти после такой-то войны - ну вы небось в курсе, не хуже нашего знаете, какая это случилась война и во что она стала народу…

Письмо подписали все, сколько их еще сохранилось, военных стариков на этом дачном рубеже, и отправили по почте и приготовились ждать. И не дождались. Зато кривой мужичонко-сторож внезапно, - видать, от припекшего одиночества и безделья – разговорился однажды и сильно, от  души, посмеялся над их армейским форсом и самодеятельным правдоискательством, пожурил сердобольно:

- И чего это вы бодаться вздумали, граждане?' Жили б себе ... дышали… Выйдет у вас что? Смеетесь! Он, хозяин то есть, всегда при больших бабках. Он, если хотите по совести, такой тертый калач, каких и в кино не увидишь. Он эти бабки высоконьким начальникам при нужде раз - и отстегнул. Заряжает он их, как говорится, начальников-то, а они уж со своей стороны не подведут, прикроют, что высунулось. Да он, что ли, один такой? Вы тут, в глуши, видать, поотстали от большой жизни, как дети малые, ей-богу... Ну, раз приперло - пишите, конечно, старайтесь, все одно ваша бумага к Николаю Угоднику попадет. Так ведь мой-то его и кормит! А кто ж это у кормящей, мамки титьку захочет откусить? Подумали?

- Ой, не подумали! Ой, мы дураки дураками! - сконфузились старики. - Твоя правда, Федор, твоя, золотые слова роняешь. Однако любопытно-таки знать: откуда у него столько бабок? Ни у нас, ни у тебя, а у него?

- Гы! - ухмыльнулся мужичок собственному потайному многознанию и, видно, крепенько поддатый, не стерпел, рассекретился, выдал ветхому люду в виде премии за проявленное прилежание-послушание. - Деньги-то не его вовсе, а папашкины. У него папашка умнющий и при характере. Его за всякое прочее в отсидку на червонец, а он - ладно. Его так, сяк, наперекосяк насчет кубышки, куда схоронил, а он – нету и нету, и чего выдумали, чего долдоните, небо в клетку только и вижу, чего вам еще. Добытчик! Герой! Да вам-то что за интерес? Вам помирать готовиться пора, а не войны с тузами затевать. Завтра мой мебеля завозит, холодильники повключает, жратвой набьет и такое новоселье соорудит - вся округа вздрогнет. Это уж как водится: кто умеет жить - живет, кто не умеет -  существует. Ну, поумнели?

Отставники и вздохнули, и кивнули покорно, а сами все-таки, видать, не одолели дяди Федину науку до конца: ублажили сами себя еще раз, сочинили добавочное строгое письмецо с расчетом на взаимное понимание в инстанциях. И опять ответ подзадержался где-то там, на лестницах или в коридорах...

Между тем единоличное гнездо дворянско-усадебного типа, распахнув ворота, которые и скрипели наособицу, скрипом новым,
щегольским как бы, заглатывало фургон за фургоном: мебель всасывало, и, как говорили, исключительно белого цвета с позолоченными накладными завитушками. «Что ты! - говорили. - И рояль белый, и все кровати исключительно белые!»
Фургоны, сделав дело, убрались восвояси, а за высоченным забором в подкрепление дяди Феди, поселились две огромные собаки и бессонно, перекатывали рык, если кто-то из прохожих осмеливался приблизиться к заповедной городьбе ближе чем на десять метров.

«Псы мировые, - оценили старики. - С такими надежными псами прохвост и мошенник в полной безопасности - на двести лет вперед». Им, настырным, все-таки пришел долгожданный ответ. Какой-то очень вежливый, но, видно, сильно занятой делами государственной важности начальник коротенько, однако сердечно благодарил их за проявленную гражданскую бдительность и одновременно заверял, что проверкой установлено, что в действиях и формах существования их внезапного дачного соседа ничего противозаконного и противоправного не обнаружено.

- Никак и впрямь Никола Угодник ответ отписал, - вслух подумали старики и уже было решили сесть за третье письмо. Но тут
углядели: тормозит у хором знакомая черная «Волга», за ней - малиновый «жигуль», за «жигулем» еще один - «кофе с молоком». Повылазило из них народу видимо-невидимо, и все как на подбор: мужики крупные, габаритные, у кого пузцо, у кого спортивная выправка, но у всех повадка вальяжная, смех раскатистый, сытехонький, настроение бодрое. И женская половина им под стать: ни одной корявенькой, а каждая - бабеночка прямо наливная, грудастая, какая пальцами звонко щелкает в восхищении от красоты рукотворной в виде каменного дворца, какая песенку без слов на ходу мурлычет. Но, чувствуется, всем хорошо, привольно, общий это у них праздник. Когда же расторопный дядя Федя прикрыл за ними послушные, на мази, ворота - поскучнее на улице стало и как бы попечальнее, бесперспективней, что ли.

Тогда один из пенсионеров, в глубоком прошлом конник армии Доватора, рискнул приблизиться к непрошибаемому забору, не сробел и близехонького  кровожадного собачьего рыка, сыскал меж плах маломальскую щелку, произвел рекогносцировку зазаборной местности и вернулся с заключением:

- Нет, это у них еще не новоселье, а что-то вроде артподготовки.

Долго, говорят, сидели в тот вечер старики отставники и большей частью молчали. Да и что говорить-то? Смысл какой?
И все-таки, говорят, кто-то из них сказал:

- Да ладно, ребята, мы уж свое отыграли… Пусть сами думают, как им и куда… Большие уже! Меня, к примеру, астма давит, радикулит грызет, ну и так далее. Баста.

Другой ответил:

- Ишь ведь, какой ты, голубь, застенчивый. А я не такой. Небось, потому что с двадцать третьего. Невоспитанный я, нахальный и сиволапый. Один такой, может, на всю округу. Все мои с двадцать третьего полегли. Лежат и думают, поди: «Какой-то ты, Петька, скучноватый стал, мешковатый какой-то, тьфу на тебя… А вспомни, сколько раз через линию фронта шустрил! Сколько ихних мостов подорвал, сколько складов от твоей смекалки полыхнуло! Ничего, ничего себе был сержант Петруха, с огоньком…» Везло пареньку. Ни разу на месте не зацапали и ни одной дырки не высверлили в моем любимом теле. Контузия не в счет. Судьба, значит, голубила. Значит, для чего-то я еще должен был сгодиться, такой- рассякой? 
И бывший конник Доватора тоже слегка в воспоминания ударился, сказал:

- Мне всегда нужен был задор, чтоб сине море было по колено. Чтоб выполнить задачу. Когда шел на рубку, одно держал в голове - тех повешенных, которых поснимать довелось. Стариков этих самых залубенелых, девчонок… Тогда взмах - до отказа. Молодые глаза таращат теперь: «Как это ты, дедушка, мог? Такой тихий, добрый?»

И еще кто-то свое вспомнил:

- Меня, между прочим, дважды, убивали насмерть. Ни черта! Меня, между прочим, раз сам Бурденко оперировал. Пуля разрывная. Жжих - вдоль лопатки, разбурила вдрызг. Очнулся, гляжу - тарелка, а в ней костей много и мяса. Ожоговое мясо, ломтями. Мое, значит, кровное. Я и говорю: «Ой, сколько мяса, можно суп сварить!» Бурденко на сестру: «Почему больной смотрит на остатки резекции?» Она мне раз, салфетку на глаза… Вон какая у меня ямища… кулак входит. Прошу убедиться, если забыли.

Потрогали, пощупали, посовали кулаки, убедилась - точно, входит, как и тридцать, и десять лет назад. И кто-то, совсем раззадорившись, предложил:

- Чего это мы, братцы мои, все стесняемся, стесняемся и хлебаем какой-то хилый чай? Вот же индийский калорийный, внучка мне целый цибик подарила. Крепенькой заварки кому?  А ну подставляй кружки! Полк, в сабли! Шашки к бою! Ур-р-ра-а!

 

* * *
…Дорогостоящие хоромины, охраняемые пуленепробиваемой крепостной стеной, сметливым дядей Федей, двумя страшенными, легко стервенеющими барбосами, вспыхнули среди темной сентябрьской ночи и отполыхали довольно быстро, несмотря на крапающий без перерыва дождь. Вокруг пепелища еще долго носились, поскуливая, огромные черно-белые псы, словно бы искали смысл своей собачьей жизни.

Приезжала милиция, привозила своих особых собак, которые должны были взять след и что-то там еще унюхать, учуять, выискать, но, увы, с поручением не справились. По дачам терпеливо ходили представители следственных органов, поскрипывали кейсами, обшаркивали чищеные ботинки о тряпье на порожке, пристально, с внезапным высверком зрачка, всматривались в лица - брали показания. Старики оказались неразговорчивыми. От них пахло лекарствами. У некоторых неприятно и жалко слезились склеротические глаза, оставляя в уголках белесоватый налет. В комнатах голубел чад от плохо разгорающихся, сырых дров. Скучно тикали часы, сбрасывая со счетов всю эту убогую жизнь, случайно задержавшуюся на самом краю. «Вспыхнуло ночью, когда самый сон», - вот, пожалуй, и все, что могли сказать старики, несколько смущаясь в присутствии представителей закона и порядка своей неосведомленности и общей неприспособленности существования.
Хозяин погорелья требовал, однако, быть с ними построже, не очень-то брать в расчет их ордена и медали, ибо это их замшелое прошлое, а в настоящем они, по свидетельству того же дяди Феди, просто-напросто из ума выжившие хрычи, завистники, маразматики, способные на все.

Кое-что из его требований было исполнено с рвением: стариков в полном составе увозили на милицейской машине в район, но скоро вернули по месту жительства безо всякой пользы для следствия. Так и остался вопрос открытым: из-за короткого ли замыкания случился столь погибельный пожар или все-таки это дело рук удачливых поджигателей. Хозяин погорелья утих и быстро продал участок полярному летчику, вышедшему на пенсию. Столько его и видели.

Когда же бывший полярный летчик, веткой отмахиваясь от мошкары, поднялся к старикам на веранду знакомиться, они допивали чай из того же цибика, что одному из них подарила внучка, и говорили о погоде, которая и впрямь стоила того.

- Надо же, конец сентября, а как вдруг разгулялось-то! - говорили.- Лето и лето! Солнце в упор бьет! Надо б по грибы ... Тьма грибов, говорят. Как, ребята? Поплетемся или поковыляем? 

Полярный летчик все стоял, обмахивался уже по-пустому - на солнцепеке какая же мошкара - и слушал.

- Мы тут всё больше по части анекдотов,- обратились они наконец к незваному гостю. - Как, к примеру, один из наших старперов стоял-стоял в очереди и вдруг раскричался: «Сколько мне еще тут торчать! Я - участник! Расступись! Имею право без очереди получить!» Забыл, что пришел мочу на анализ сдавать. Смеху… А ты чего не смеешься? – удивились летчику.

- А мне не смеется, - сказал летчик. - Мне когда смеется, а когда и не очень. Так уж во мне сбалансировано.

Старики помолчали, кто сахар в стакане размешивал, кто от конфеты откусывал, кто в платок сморкался. 

- Та-ак,- сказали. - Такое, значит, пусковое устройство... Ну а насчет купленного участка? Шибко приглянулся? Или местность в целом?

Поглядел на каждого из троих, опустил глаза, хлестанул себя веткой по широкой ладони, ошметки листьев отлетели, предупредил:

- Имейте в виду, бугорок мне ваш, вот дела, по душе. Кладбище имею в виду. Больно тесно вы там, плечо к плечу. Вот это да-а.

Стоял, глядел…

- Это уж да, это уж чего-чего, это уж точно. Что задумали, то и выполнили, - сказали. - Присаживайся, парень, чаек у нас что надо, крепенький, с калориями.

 

...Говорят, погорелец еще попробовал шебаршиться, суетиться, жаловаться в инстанции, писал длинные письма-просьбы, настаивал, чтоб уличили дачных стариков в коварстве и преступном деянии. Но, говорят, ничего, кроме отписок, в ответ не получил. Ему, должно быть, было по-своему больно и обидно, но что поделаешь, если рассеянный, как бацилла, чиновник и с того места, и с этого приноровился всем отвечать одинаково, мол, чего вы все ко мне со своим лезете, отстаньте вы от меня, идите куда подальше!

 

...За это время вспыхнула на кладбищенском бугре еще одна новая звезда - над телом бывшего доваторского конника. «Я вам доложу, - сказал он свои последние, шелестящие слова,- моя пацанва… четыреста сабель… дралась до последнего…» Неудачно умер, по мнению оставшихся двух, всего-то какую-то неделю не добрав до хорошего праздника - Нового года. И в самый мороз - трудно пришлось нанятым парням с копкой могилы. Уж они, родимые, долбили, долбили ломами в гранит смерзшуюся глину…

 

* * *

…Так что если подумать – бывает, случается, что и бюрократическая отписочность вдруг обнаруживает некую прелесть и даже прок, вовсе, конечно, не стремясь к этому.

Собаки? Собак оставил при себе бывший полярный летчик. Не бросать же на зиму глядя. Да они и сами быстро учуяли в нем человека, который не кинет за здорово живешь. Подрысили после пустопорожнего бега по окрестностям к самым его ногам, вскинули морды, скульнули, черти хитрые, бесхозные, и вывалили наружу лапти языков, затекшие голодной слюной. Закапало на ботинки.
Все.

1987

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную