I

Редакция столичного литературно-публицистического журнала бурлила: по углам горками  сгружала тираж, отвечала на звонки, разбирала присланные рукописи, принимала посетителей, в общем, окуналась в привычный режим.

Почти что ещё стройный, с седой поредевшей шевелюрой и с такими же усами и бородкой мужчина где-то предпенсионного возраста в очках, галстуке и спортивном пуловере, журналист, писатель и по совместительству главный редактор практически соорудил некую литературную конструкцию  из элементов вполне даже напоминающих «великий-могучий», дабы в качестве последнего предупреждающего аргумента кинуть в трёхдневную небритость своего молодого заместителя, когда на его пути появилась женщина.

Женщина была неопределённо-закатного возраста  с ещё несколько сохранившимися очертаниями былой  фигуры, роскошными пшеничными локонами, в стильном трикотажном джемпере рыжего цвета с оригинальным кулоном, в длинной классической юбке и с сумочкой на плече. В одной её руке было аккуратно сложенное пальто, в другой – тоненькая пачка распечатанных листов. Изящный шарфик с красными разводами удачно сочетался со среднестатическим раскрасневшимся от волнения лицом.

– «Откуда сие и зачем?», – редактор невольно притормозил  приближавшийся к цели и не успевший реализоваться словесный проект.

Женщина смущённо остановилась. Умело подведённые серые глаза, красиво отчерченные помадой губы, некая неуловимая изюминка в лице придавали облику незнакомки какую-то беззащитно трогательную привлекательность, что и остановило на ней исключительно мужской взор столичного литературного редактора.

– Здравствуйте. Вы ко мне?

– Здравствуйте… Я здесь впервые… не знаю… может быть… Очень хотела бы…

– В столбик? Ну, да кто теперь этим не грешит, – улыбнувшись быстренько оценил ситуацию редактор. Пройдёмте в кабинет, вон туда.

Почти завершённое его перчёно-литературное сооружение стремительно начало рассыпаться на обломки граней, немедленно облачившихся в ароматный белый дымок. Обстоятельства на глазах кардинально обретали иные категории и смыслы.

Несмотря на завалы бумаг, папок, газет, журналов и книг, в светлом просторном помещении было уютно и тепло.

– Присаживайтесь, вот сюда, давайте пальто.

Повесив его на вешалку, редактор сел напротив. Приветливое лицо располагало, и женщина понемногу приходила в себя.

– Ну, рассказывайте, кто вы, откуда.

– Я – пианистка-аккомпаниатор областной филармонии. А ещё вроде как поэтесса, правда, начинающая, но хотела бы... не знаю, как сказать… Вот распечатки.

Редактор взял листки, сам того не ожидая прикоснувшись к её запястью, и почувствовал, как некстати какой-то ущербный атом где-то в его организме вероломно обнаружился, вспыхнул и сам по себе ухмыляясь, раскаляясь и наглея голубеньким огоньком тут же устремился разгуливать по его закоулкам.

– «Этого ещё не хватало», – пронеслось в редакторской голове, и её обладатель тут же начал читать вслух:

– «Лишь тень твоя размытой дрожью

Зачем-то тянется вослед…»

Взглянув одним глазом на рифмованные мысли и чувства, обременённый как безупречной воспитанностью, так и внешними признаками обретённой  интеллигентности, редактор мгновенно оценил их художественную несостоятельность и так же мгновенно решил, что рисковать своей заслуженной репутацией не станет, а посему бросать «тень размытой дрожью» на годами лелеемое детище не будет: стишки дилетантские, а некоторые  и откровенно никчемные. Впрочем, это нисколько не умаляло в мужских глазах принципиальных достоинств этой внезапно вырисовавшейся провинциальной представительницы слабого пола.

Редактор сразу понял, что пианистка-поэтесса вызывает у него вполне определённое воображение, как это нередко и происходило в его долгой и богатой на приключения жизни с их вереницами достаточно свободных от ханжеских предрассудков женщин различных возрастов, претензий, интеллектов, характеров, комплекций, калибров и расцветок. Тем не менее, циником мужчина не был, от возрастных романтических настроений был ещё далёк, и, чтоб особо не утруждаться и далеко не ходить, с удовольствием отдавал неуправляемую дань гормональным всплескам, которые на ходу меж делами и обрушивал чаще всего на удобно подвернувшихся под руку соплеменниц по перу.

– И давно вы пишете стихи?

– Да нет, не давно, недавно.

– Вы замужем?

– Нет, разведена.

Невольную улыбку мужчина пригасил и опять сделал серьёзное лицо.

– Ну, значит, стихи были предрешены. Какое у вас образование, только музыкальное?

– Да, институт искусств.

– Что же вас заставило взяться за стихотворчество? Ведь музыка – носитель высшей степени духовности для человечества.

Дружелюбие  редактора словно сбрасывало внутреннюю напряжённость пианистки и она невольно улыбнулась: обстановка на глазах становилась естественной и располагающей.

– А что, если мы стихи пока отложим? Может, чайку? Или кофе?

– Нет, чайку.

– У меня тут, помнится, ещё и шикарные конфеты недоеденные есть после недавнего фуршета по случаю. Да вы не пугайтесь, не надкусанные, а очереди не дождавшиеся, уж слишком много было докторской колбасы в кабачковой икре.

Редактор отметил, что юмор прошёл с успехом и даже проложил тоненькую ниточку к сближению с приезжей неизвестно какой пианисткой, но женщиной его взволновавшей аж до той степени, что даже и явная сомнительность её поэтического дара имела статус не более как прошлогоднего снега.

Хоть чай был и в пакетиках, проголодавшаяся с поезда женщина с удовольствием наслаждалась его ароматом и вкусом и уж тем более с конфетами из чёрного горчащего шоколада с жареным фундуком.

– А давайте-ка встретимся вечерком. Приглашаю вас, так сказать, в очень недурной ресторанчик. На такси. Идёт?

Разлившееся розовое озерцо на лице собеседницы говорило само за себя, и редактор с приободрившейся осанкой какие-то мгновения позволил себе полюбоваться собой же на элегантном вздыбленном скакуне.

«Продаёшься? Так быстро?», – мелькнуло где-то в подкорке пианистки и тут же мигом бесследно исчезло.

Но вечер, о, что это был за вечер! Мужчина с юмором рассказывал об интересных приключениях в своей богатой на события жизни и даже о проблемах издания журнала в такое нелёгкое для литературы время. Старое французское вино и коньяк, чудный перезвон хрустальных фужеров, великолепные блюда, медленный танец с прекрасной музыкой в обществе других четырёх пар и напоследок изысканный десерт. Как бы непринуждённое, едва ощутимое, но и вполне определённое скольжение  мужских рук по спине и плечам… Поднимаясь из-за стола уже поздним вечером, пианистка качнувшись едва успела схватиться за спинку стула, смутно поняла, что ровно удерживать себя на ногах ей довольно затруднительно, и не возражала, когда редактор, несмотря на собственную туманную голову, приобнял её, помог одеться, застегнул пальто и набросил шарф. Вызванное такси уже ждало.

Мужчина открыл заднюю дверцу машины и жестом пригласил женщину садиться. Всё её существо лёгким ветерком уносило неведомо куда вперемешку с мудрым безмолвием уже невидимых за фонарями облаков, а вместо одежды кожу нежно обволакивал волнистый воздух из тончайших сладких игл. Спутник сел рядом и начал расстёгивать пуговицы её пальто…

Когда они подъехали к заказанной гостинице, он какое-то время поразмышлял и попросил водителя несколько минут его подождать: сомнений не оставалось, нужно было срочно уезжать.

II

На другой день пианистка отправлялась в свой город в непонятном смятении. Тем удивительней ей виделись ежедневные электронные письма с их блестящим мужским шармом. Они дышали своеобразной остротой тонкого юмора, неподдельным интересом к ней и одновременно какой-то естественной уверенностью в более доверительном общении. Женщина смутно понимала, что в её жизни произошло событие не только изменившее её мироощущение, его вкус и смысл, отныне она пребывала в ином, незнакомом пространстве, где всё – распускающиеся деревья, зазеленевшие газоны, небо, причудливые картины облаков светились переливающимися тонами и казались нереально сказочными. И даже вороны не каркали с раздражающей противностью, а гармонично трубили торжество окружающей жизни в сопровождении «Венских вальсов» Штрауса, льющихся из трогательно распахнутых недр воробьиных клювиков.

Письма шли. Редактор слал пианистке наиболее интересное из того, что ложилось на его редакторский стол, и это, конечно же, не могло не поднимать уровень её стихосложения. Его располагающий тон неуклонно сближал их и становился всё более интимным. Где-то через неделю телефонный экранчик высветил вовсе уж неожиданное: «Будешь выходить, надень шапку, я смотрел, что у тебя на улице. И пришлись в доказательство».

Это было что-то новое, прежним рамкам не доступное. Пианистка долго крутилась перед зеркалом, перемеряла всё, что было, и в итоге украсила свою белокурую головку кокетливым вишнёвым беретиком. На улице долго выбирала вид фона, прицеливала ракурс для селфи и, вконец успокоенная, более-менее удачное изображение отправила по назначению. Взглянув на часы, опешила: на первую репетицию с новым перспективным тенором, которого директору филармонии недавно с большим трудом удалось рублём завлечь на работу из соседнего региона, безнадёжно запаздывала.

Тем временем в зале филармонии рассаживались любопытствующие музыканты, а через какое-то время певец с демонстративно презрительной ухмылкой стоял у рояля и наблюдал, как его аккомпаниаторша судорожно рылась в сумочке, затем почему-то начала как-то странно цепенеть, бледнеть и наконец застыла беломраморной статуей скорбящей богини. Листки с нотами оказались парящими под куполом небосвода белокрылыми птицами в чёрных крапинках, и первым это понял побагровевший тенор. Несчастного во мгновение кинуло на верхние регистры, а попросту в поросячий визг, на который из-за кулис начали сбегаться перепуганные сотрудники. Впереди всех, загораживая позади себя дорогу шваброй с намотанной тряпкой и переваливаясь уткой, бежала пожилая грузная уборщица, официально именующаяся клининг-менеджер, чтоб первой лицезреть бесплатный театр.

Увидя такой возмутительный поворот, тенор рассвирепел ещё больше, и брызгая слюной начал орать, что в таком бардаке работать отказывается и настаивает на немедленной выплате причитающегося за две недели. Романтическое письмо от импозантного москвича про шапку на глазах несчастной пианистки превращалось в примитивную до ужаса древнюю истину: за всё надо платить…

Редактор же отщёлкивал всё новые подробности их отношений, писал о новой встрече, и чем ближе становилась её возможная реальность, тем сильнее было общее наслаждение от её предвкушения. Немолодой ловелас под завязку был занят работой, мероприятиями, встречами как деловыми, так и нередко личными и ни к чему не обязывающими в качестве расслабляющего отдыха. Но, как ни странно, помнить о пианистке это нисколько ему не мешало.

Он слал ей объятия, поцелуи и свои властные пальцы на её позвоночнике, откуда разливались волны восторга в каждой клетке её существа, сообщал, как ощущает её  сладостно дрожащие плечики, которые он без разрешения взял на себя смелость оголять с каждым мгновением всё ниже и ниже, он беззастенчиво описывал, как его ладонь медленно сползает по её разгорячённому телу, а напоследок в качестве апофеоза с милой небрежностью перечислял в деталях её разбросанные на полу бельишко и одежду, которые  ему мешали.

Пианистка пьянела. Она не узнавала сама себя, она начала ощущать, как стремительно и безнадёжно глупеет, тупеет и опускается аж до блаженной деревенской дурочки с идиотическим выражением лица. Она неделями ходила словно в умопомрачительном наркотическом сне и ничего другого не хотела: таких ощущений она не помнила и не знала, были ли они у неё когда-нибудь вообще. И всё же, как ни странно, продолжала рифмовать…

III

И вот, спустя месяца три, с пачкой новых листов она снова в Москве.  Ооо, что за чудный телефонный колокольчик! Высветившаяся на голубом экранчике записка гласила: «Я помню о твоём приезде, безумно рад! Устраивайся. Но сегодня буду занят и завтра тоже, к сожалению, на похоронах друга. Как всё закончится, позвоню. Распечатки оставь у секретарши. Целую!».

Назавтра хмурое утро уныло переместилось в ещё более хмурый вечер, будто признававший свою внезапно свалившуюся на него вину перед женщиной: ни письменного послания, ни звонка не было. Не было и весь следующий день.

Причины того, что мужчина не счёл возможной их встречу, несомненно, были, и пианистка мучительно терялась в догадках, а впрочем, только заставляла себя это делать: теряться было нечего, всё было предельно ясно.

«А чего ты недоумеваешь, ничего странного, на все сто промахнулась во времени. Ведь тоже человек! Мужчине, каким бы изощрённым ловеласом он ни был, всё же нужен какой-никакой передых. Соперница? Без сомнения! Только как бы из воздуха. Ведь так комфортнее, не правда ли?».

Пианистка содрогнулась от собственных же мыслей: «Так что, кретинка ополоумевшая, ищешь ему оправдание? Ну, конечно же, мужчина нуждается в женской защите, а иначе и быть не может!»

Уже в догоравшем закате телефонная железка пронзила окружающее пространство неприятным треском. Пианистка не обрадовалась, она даже расстроилась, почувствовав требовательные нотки электронного сообщения: оно  было не только уже не нужно, но и вносило неприятный диссонанс в её и без того растерзанное душевное состояние.

Всё их предыдущее письменное общение никак не стыковалось с этим неожиданным посланием на телефонный экранчик, внезапно оскалившийся своей блестяще предательской личиной. От жизни  повеяло холодом январской стужи, от которой хотелось зарыться хоть в преисподней, лишь бы не ощущать её леденящих крупинок. Женщина никак не могла понять, как могло маленькое и ставшее таким родным стёклышко высветить это странное, словно заблудшее в непредсказуемых жизненных излучинах, такое немилосердно убийственное: «Заболел. Просквозило вчера на кладбище, лежу пластом, приехать не смогу. Очень жаль…»

Несколько минут глазам верить не хотелось. Потом деревянный, словно и без участия его владелицы палец умудрился отстучать:

– Температура?

Ответ пришёл часа через два.

– Да нет температуры, но самочувствие как-то не очень. Ты там под зонтиком? А то послезавтра дождь. А уезжаешь когда?

Зряшненькая  шутка была не только неприятной, а и пошленькой. Отвечать глупо и унизительно. Резкое чувство уязвлённого самолюбия тут же заявило о своих законных правах и жёстко потребовало немедленного выхода: такой противной, ползущей по спине ледяной глыбы женщина ещё не знала. Она безжалостно заставила закоченевшие мозги зашевелиться и в итоге твёрдо решила, что в коротенькой главе истории её жизни под названием «МX» должна быть поставлена точка. Настоящая жирная точка. Женщина вдруг задумалась: «В графике двух рядом стоящих литер – аж 10 углов, ведь не спроста, должно же что-то означать…». «Х» – это «икс», но почему «М», откуда оно взялось? Мужчина, манипулятор, мошенник, мафиози, мамонт, медведь, мачо…

Какой-то предупреждающий толчок внутри заставил опомниться.

– «Господи, с ума, что ли, сбрендила, болванка безмозглая, посмотри в зеркало – во что себя превратила! Да не в отупевшую ли от безденежья облезшую овечку? Что за бред несёшь, дебилка: всего-навсего – Михаил. Ну, так что – игрушка?»

IV

Уже дома она подошла к рабочему месту. Самая реальная летописная, хотя и мифически иллюзорная, тетрадка с историей её отношений с московским литератором лежала на столе и, самостоятельно перелистывая страницы, застыла в нужном месте, будто повинуясь воле её обладательницы. Решение было окончательным, никакими предпосылками на пересмотр не располагало и обязывалось заявить о себе зримо, сурово и незамедлительно.

Ручка оказалась с пастой чёрной как смоль, и женщина невольно содрогнулась: сомнений не оставалось, в конце текста само провидение с жестокой неотвратимостью велело чертить густо затушёванный кружок…

Какое-то время она всё же размышляла. Затем прижала острие ручки вплотную к последней литере воображаемого сказа, боясь соскользнуть на него взглядом, решительно вырисовала чёткую окружность размером с хорошую горошину и уже на автомате быстро закрасила её роковую ненасытную утробу…

Это, словно явившееся из небытия, на глазах расплывающееся и не на плоскости, а по всем четырём сторонам света, смолянистое пятно на белом листе с письмом аккуратного крупного почерка, предстало перед лицом женщины своим кровожадным азиатским глазом и, откровенно издеваясь, начало набухать проснувшейся каштановой мартовской почкой. Не в силах оторвать взгляда и коченея от страха, она смотрела на него, не зная, что делать…

Тем временем на экране компьютера зажглась красненькая единичка. Единичка извещала о письме. Пианистка не верила глазам: на голубом экране компьютера во мгновение мелькнул ослепительный шлейф архангельского крыла и оставил ей примитивно-дежурное, однако ж неземное: «У тебя холодно и дождь, не забудь галоши и зонтик. Соскучился. Жду».

 Послание меняло белёсо-туманный рассвет в нежно-розовый, и женщина, подавляя брезгливо предательское чувство к себе же, облегчённо вспомнила, что являет собой существо хрупкое и уязвимое, что его «быки» на земле – на самом деле из скрученной бумаги и, что самое главное хоть и парадоксальное, явление это нормальное: женщина сильна своей слабостью, как гениально выразился классик научного коммунизма. Так что казнить себя несколько преждевременно, у неё есть все права оставаться той самой женщиной, перед которой мужчина, так волнующий её, опускает взор лишь для того, чтоб поднять – пусть запоздалый, но всё же искренний. Он возвращался.

Время играло ему свойственную двуличную роль. Перед женщиной верно и жестоко представал поединок. На душе было леденяще и мерзко. Москвич ждал ответа. Женщина же не справлялась с клубящимся ворохом мыслей…

 «И что? Что с того? Ты же великолепно отдаёшь себе отчёт, насколько неприглядно выглядишь в своих же глазах. Ты впервые на самом деле готова продать себя. Продать предательски и гадко. За копейки. За валяющиеся в луже ржавые копейки… И твоё «ДА» превратит тебя в отвратительное себе же ничтожество и восстановление собственного престижа в собственном же сознании так и останется не возможным. Пасть можно только однажды. Значит, иного быть не может. Значит, «НЕТ».

Почему-то обратила внимание, что, отбивая на компьютерной клавиатуре эту коротенькую отрицательную частицу, движение руки изображает отражённую как в искривлённом зеркале графику цифры 1, единицы. В единице же подсознательно ничего хорошего нет… Это стало неприятным открытием…

Тем временем набухшая точка ровненьким шариком внимательно следила за выражением лица пианистки, вроде как издевательски хихикнула вслух, затем грохнула триумфальной концовкой Пятой симфонии Бетховена, запрокинула к потолку свой насмешливо блеснувший глаз и с умилённой улыбкой и снисходительным сочувствием в упор уставилась на женщину.

Затем шарик, словно опрокидывая свою первоначальную сущность,  сначала зашевелился, потом как-то странно задёргался как рыбка на крючке и из его, казалось, необъятного нутра стало выползать что-то чёрное, омерзительно извивающееся и похожее на микроскопическую кобру. Цепенея от ужаса, пианистка смотрела на это невероятное видение, не понимая, что оно могло значить. Точка же, нагло ухмыляясь в её распахнутые глаза, всё так же дёргаясь и извиваясь, неожиданно стала стремительно сжиматься. Затем, намертво зажав отверстием своего исчезающего чрева хвост недородившегося чудища, свернувшегося в аккуратненькую скобочку наподобие полумесяца, победоносно закоченела в виде изящного и безобидного письменного знака.

С трогательно наивной беззащитностью на женщину смотрела самая настоящая банальная запятая…

Вверх

Комментариев: