Тяжелый удар разорвал воздух, под ногами вздрогнул пол штабного салона.

– Это что, «геноцид», товарищ лейтенант? – спросил писарь, расцвечивавший лежавшую на столе карту.

– «Гиацинт», – поправил я, – у нас артиллерия – целый гербарий: «гвоздики», «акации», «васильки»... Один такой «цветочек» – и нет кишлака.

– Вот я и говорю, что геноцид, – ухмыльнулся солдат.

Я не ответил. Настроение было скверное, под стать погоде. Третьи сутки шел обычный для этих мест затяжной весенний ливень. Подразделения, поднявшиеся в горы, мокли теперь на голых скалах в летних гимнастерках, дожевывая остатки сухпайка. Командиры, с трудом пробиваясь сквозь эфир на севших аккумуляторах, требовали наверх теплые вещи и продовольствие. У подножья Черных гор шло совещание оперативной группы.

– Додумались, стратеги хреновы, – подполковник Орлов поднялся в салон, стряхивая с бушлата струйки воды. – Собирайся, сейчас поедем по кишлакам... Да, сходи и возьми кого – нибудь из «зеленых».

Я надел бушлат, но выйти не успел – в двери показался генерал, руководивший операцией.

– Спецпропагандисты, вам задача понятна? Мне нужны вьючные животные: лошади, верблюды, ишаки, – все, что найдете... Вертолеты не летают, дорогу «духи» заблокировали. Будем поднимать груз по горной тропе, караваном.

Шлепая по лужам к афганским палаткам, я почему–то вспомнил картину «Переход Суворова через Альпы»: кони, навьюченные пушками и поклажей, и седой полководец в плаще, шпагой указывающий им путь. Наш генерал был тоже не молод, страдал желудком и регулярно пил кефир, который привозил ему специальный вертолет из Кабула. Интересно, где брал кефир Суворов, когда воевал в Альпах? А главное, где мы возьмем генералу животных в Черных горах?

В палатке афганского агитотряда сидело человек восемь офицеров. На столе среди тарелок с закуской возвышался «большой брат» – литровая бутыль водки.

– Садись с нами, Сергей, – командир отряда налил и придвинул стакан. – Вчера пятерых наших с гор принесли. «Духи» из миномета накрыли.

Я знал об этом. Знал и то, что не было никакого миномета, а был советский танк, который обстрелял афганский батальон, вышедший в горы на час раньше срока. Интересно, знают ли об этом сидящие здесь афганцы? Конечно знают, это они специально при мне так говорят. Я молча поднялся и выпил.

...По сторонам дороги проплывали безжизненные дувалы.

– Здесь давно уже никого нет, – говорил афганский офицер, глядя в триплекс, – все жители ушли в Пакистан от бомбежек. Только кочевники иногда останавливаются на ночлег.

– Впереди кишлак Какаци, – сказал Орлов, разглаживая лежавшую на коленях карту. – Может быть там кто–нибудь остался.

Бронетранспортер сошел с дороги и остановился на небольшой площади, окруженной пирамидальными тополями. Кишлак и впрямь выглядел обитаемым. Кое–где стелился над саманными крышами дымок, под навесом сельской мечети сидели старики в белых чалмах.

– Стырай ма сый! Джор? Пы хайр? – затянул я длинный перечень пуштунских приветствий, лихорадочно думая, как лучше перейти к делу. – Цынга йе? Сехате хы дый?[1] – В голову ничего путного не шло, слова о дружественной миссии советских войск, несущих мир афганцам, как–то не вязались с доносившейся канонадой и развалинами вдоль дороги. А, ладно, скажу, как есть! И я выложил им всю правду: про солдат, мокнущих в горах без пищи, и про то, что сами мы не можем доставить груз. Потом в разговор вступил афганец, пообещав жителям кишлака продовольствие и медицинскую помощь.

Окончив, мы дипломатично отошли в сторонку, давая старейшинам посовещаться. Белобородые дружно вытащили жестяные коробочки с насваем – зеленой трухой из негашенной извести – и набили им беззубые рты. Поодаль собралась кучка детей, с любопытством рассматривавших наш бронетранспортер и «КамАЗ». Наконец к нам обратился староста в белых штанах и очках в золоченной оправе. Он объявил, что хотя в кишлаке имеются только четыре взрослых ишака, жители готовы предоставить их на время советским друзьям.

Прикинув, что на четырех ишаках можно увезти около двухсот килограммов груза, мы решили, что этого будет достаточно. Дети тотчас бросились по дворам, и вскоре на площади собрались почти все жители Какаци. Пока грузовик разворачивался бортом к дорожной насыпи, мы пожимали руки хозяевам животных. Но когда ишаков стали заводить в машину, возникли непредвиденные осложнения.

Животные, на вид такие смирные и понятливые, вдруг словно взбесились. Оглашая воздух диким ревом, они упирались растопыренными ногами в раскисшую от дождя землю, не желая идти в кузов. Солдаты тащили их под уздцы, хватали за уши, дети толкали в зад, старики лезли с советами – все было тщетно. Одного из упрямцев удалось было поднять и втащить на руках, но хитрая скотина, недолго думая, сиганула через борт и шлепнулась на землю почти с двухметровой высоты. Пока мы бежали к месту падения, в уме подсчитывая стоимость разбившегося ишака, тот как ни в чем не бывало вскочил на ноги и умчался куда–то в поле.

Кишлак стоял у дороги, по которой то и дело проходили расписные высокобортные грузовики – «барбухайки» и автобусы с пассажирами. Наверное, их взорам представлялось малопонятное зрелище: несколько «шурави» в окружении гомонящей толпы афганцев пытаются затолкнуть ревущих ишаков в кузов машины. Орлов, отвечавший за работу с населением в районе боевых действий, ругался на чем свет стоит.

Наконец, все было кончено. Три оставшихся ишака дрожали в углу измазанного глиной и навозом кузова. Только тут мы представили, каково будет тащить их с грузом в горы, и попросили старосту дать нам погонщика. Однако, добровольцев отправиться в район боевых действий не оказалось, и мы повезли свои трофеи на КП дивизии, из которой должен был отправляться груз.

Заместитель командира дивизии вышел из кунга и хмуро уставился на вьючных животных.

– Ну и что мне с ними делать, самому что ли палкой погонять? И как я на них сухпай на две роты повешу? Нет, раз генерал это придумал, пускай сам на них катается, а я с бронегруппой по дороге пробиваться буду. Так что, ребята, везите их назад.

...Через день я приехал в Какаци с афганским агитотрядом. Слово свое мы сдержали, староста и хозяева животных получили подарки, жителям раздали керосин и муку. Старики накрыли стол прямо в мечети и староста, потчуя меня чаем, говорил, как благодарны афганцы советским друзьям. Перед отъездом мы долго обнимались, жали друг другу руки. А когда я уже садился в машину, ко мне подошли несколько подростков.

– Салам, командир! Мы тебя помним. А скажи, только честно, зачем ты тогда ишаков у нас брал? Староста говорит, что вашим солдатам в горах было скучно без женщин, так вы им туда ишаков водили.

«Борт» с прошлого вечера стоял на полосе. Во дворике комендатуры сидело человек двадцать, в основном, все знакомые, пытавшиеся, как и я, улететь из Кундуза еще вчера. Но рейс был отложен, и мы знали причину. Два дня назад здесь подорвались на бронетранспортере офицеры из штаба армии. Погибли и двое сопровождавших солдат из комендантской роты, и теперь «борт» ждал, чтобы доставить их тела в Кабул.

Мы сидели на лавках, курили и говорили о погибших.

– Водила этот, бэтээрщик,– рассказывал майор-отпускник, – на операцию прямо с «губы» поехал. Неделю назад избил одного молодого, сломал ему челюсть... Попал под следствие, светил ему, конечно, «дисбат». А тут боевые начались, в роте водителей не хватало. Ну и посадили за руль...

– Да, судьба, – вздохнул пожилой прапорщик, сопровождавший какие–то ящики. – И не знаешь, где тебя достанет.

...На небе загорались звезды. Но опустившаяся на летное поле ночь прохлады не принесла. Густой, прогревшийся за ночь воздух, был недвижим. Около одиннадцати вечера во дворик вышел старший лейтенант из аэродромной комендатуры и объявил:

– Сегодня полетят только офицеры. Служащим и солдатам получать предписания, полетите завтра.

Солдаты покорно взвалили на плечи вещмешки и поплелись к выходу. Среди гражданских, в основном женщин, сидевших в окружении многочисленных сумок и чемоданов, послышался недовольный ропот.

– Завтра, завтра полетите, – говорил «комендач», – завтра еще «борт» будет.

Темноту летного поля прорезал луч автомобильных фар, на миг скользнул по серому брюху «Ана». Донеслись приглушенные голоса, захлопали дверцы машины.

– Загружают, – сказал майор, – на гробах полетим.

Взвалив на спины сумки и рюкзаки, мы, семеро офицеров, направились к самолету. Вблизи он источал накопленное за день тепло. По одному поднялись по узкой лесенке в тускло освещенный проем двери. В хвосте на рампе стояли два больших деревянных ящика и двое носилок, накрытых брезентом. Мы молча разбирали разложенные на лавках парашюты, помогали друг другу подогнать ремни подвесной системы.

– Так, вижу все военные. За что дергать, объяснять не надо, – громко сказал появившийся из кабины командир корабля в пятнистом комбинезоне.

Покосился в конец отсека и уже тише добавил:

– Бойцов тут запаяли, а офицеров в Кабуле переодевать будут...

– Жарко... Заморозка плохо действует... Ладно, полетите все в гермокабине, места маловато, зато дышать легче будет. А сейчас пару минут еще есть, пошли вниз, покурим...

Мы вылезли из самолета, не снимая парашютов, закурили тут же под крылом. В этот момент из темноты летного поля вынырнула одна из женщин, бывших во дворе комендатуры. Лет тридцати пяти на вид, в «варенках», с большой брезентовой сумкой в руках. Она потянула за рукав одного из летчиков и отошла с ним в тень. Со стороны вышки, подсвечивая себе фонариком, подошел «комендач»:

– Звонили из особого отдела, надо задержаться еще минут на двадцать.

– А что такое? – недовольно спросил командир.

– Хотят в Кабул одного отправить, его вчера «духи» передали.

– Нет, он сам к ним перешел. А теперь полк из Файзабада выводят, провинция в их руках остается. Так на кой он им сдался...

– Ах гад! Сука! – в разговор вступили сразу все пассажиры.– И мы его еще ждать будем? Заводи, командир, полетели. У нас четверо погибших на борту, и мы еще с собой эту сволочь посадим?

Командир молча докурил, сплюнул и подытожил:

– Видишь, что делается? Да они его, пока лететь будем, без парашюта выкинут, и правильно сделают. Садись, ребята, полетели!

Мы снова поднялись в самолет. Переходя в гермокабину, я увидел, как последними вошли женщина и говоривший с ней борттехник. Она, было, нерешительно взялась за лямку свободного парашюта, но он засмеялся, покачав головой, и повел ее вверх по рампе, туда, где вход в маленькую кабинку хвостового стрелка. Загудели моторы, «борт» оторвался от земли и круто пошел вверх. Мы сидели всемером в полной темноте, в маленькой кабинке, на каких–то ящиках, корзинах и просто на полу, вперемежку со своими вещами, оружием и парашютами.

Летавший хоть раз на самолетах военно-транспортной авиации, хорошо знает, что это такое. Тем более, полеты в афганском небе, когда пилот стремится в кратчайший срок набрать высоту, чтобы выйти из зоны поражения. В такие минуты кровь начинает бешено пульсировать в висках, все тело наливается тяжестью, а уши закладывает так, что, кажется, вот-вот лопнут барабанные перепонки.

– Мужики, – голос в темноте кабины прозвучал как-то тихо и испуганно. – У меня глаза... на лоб вылазят...

Кто–то хихикнул, но затем успокоительно произнес:

– Мужики, я сам врач, я знаю, что такое не бывает... Ой, болит!..

Мы не на шутку перепугались. Кто–то зажег фонарик, и его зеленоватый луч осветил бледное, покрытое каплями пота лицо капитана медицинской службы. Глаза были на месте, только лопнуло несколько кровеносных сосудиков. Мельком я оглядел соседей – они выглядели не лучше.

Постепенно самолет выровнялся, и стало легче. Из кабины выглянул второй пилот.

– Попить никто не хочет? – он протянул небольшую пластмассовую канистру. Захотели все, пили по очереди теплую воду, которая сразу же выступала каплями пота.

– Эй, а ведь с нами та баба в «варенках» стояла, – вспомнил прапорщик, – она что, в грузовом отсеке осталась?

– Нет, они с Мишкой в хвосте, – захохотал пилот, – они там... на звезды любуются!

– Ха, вот дает подруга! Плацкарту до Кабула отрабатывает! Ну, будет, что под старость вспомнить: в Афгане, ночью, среди звезд, на турели...

...Вскоре самолет начал снижаться. Это было не плавное скольжение к земле, а стремительное падение на крыло в мерцающую редкими огоньками горную котловину Кабула. И опять лопались перепонки и темнело в глазах. Наконец «борт» покатился по земле и встал. В распахнутую дверь потянуло настоящей ночной прохладой. Выпутавшись из парашютных лямок, мы один за другим выходили на полосу, в насквозь пропотевшем обмундировании шли, волоча за собой автоматы и рюкзаки, с наслаждением подставляя лица легкому ветерку.

К самолету подкатил «КамАЗ», загудели механизмы, опуская к земле рампу с закрепленным на ней грузом. Ночной полет окончился.

– Ну что, все еще живы? – в палату вошел усатый здоровяк в белом халате. – Ой, а мух почему так много? Ну–ка, после обхода газетки в руки – и вперед! Что, стекло выбито? Ну нет у нас стекол сейчас, затяните вон... простыней хотя бы...

Гепатит да тиф на Востоке – вроде как насморк. Большинство афганцев переболело ими еще в детстве, однако, для советского контингента инфекционные болезни были настоящим бедствием. Каждый пытался предохраняться по–своему. Одни налегали на спиртное, мотивируя тем, что, дескать, «красные глаза не желтеют». Другие по двадцать раз на день мыли руки и, распечатывая пачку сигарет, обязательно переворачивали их фильтром книзу, чтобы ни пылинки не попадало. В результате и те и другие регулярно пополняли население инфекционного госпиталя на северной окраине Кабула.

– Так, что тут у нас? Тимофеев – билирубин сто тридцать. Да, опять вверх пошел, а ты уже хотел выписываться Сестра, капельничку ему, два раствора... Так, а это кто? Новенький? А, вертолетчик!.. Что-то много вас к нам попадает. Зато рядом, прямо через дорогу. Анализы сделал? Так, глазки желтые, вижу... Подними пижамку... Тут больно? Нет, а тут? Ладно, полежи пока, дозрей. Пей чай...

Доктор двигался по палате, шумел, и его полная румяная физиономия составляла странный контраст с желтыми лицами больных. Осмотр проходил быстро. Билирубин выше ста – капельницу, ниже – пей чай. Вообще при лечении вирусного гепатита советская военная медицина, в основном, полагалась на возможности человеческого организма, который должен победить недуг сам. Если организм не справляется, ему помогают, устанавливая капельницу. Но физраствора на всех не хватает, и поэтому главное лекарство – чай.

Его кипятили тут же, в палате, в большом эмалированном ведре, опуская самодельный кипятильник из кроватной пружины. Минут через сорок вода закипала, и больные пили чай поллитровыми банками из–под джема.

Пять литров в день. Четыре банки – после завтрака, четыре – после обеда и две – перед ужином. Эти банки служили своеобразной мерой отсчета кабульского времени.

На смену доктору в дверях палаты появилась толстая сестра–хозяйка с корзинкой в руках.

– Ну, родная, ну, спасибо, аж пять бутылок на палату, – загудели веселые голоса больных.

– Не на палату, а на десять человек, – уточнила сестра. Солдатам, из–за нехватки мест лежавшим на втором ярусе в офицерской палате, кефир почему–то не полагался, но мы все делили по-братски. А вообще-то такие кефирные дни случались не часто: один-два раза в неделю.

– А что, Люба, в магазин сегодня пойдешь? – поинтересовался кто–то.

– А чего мне ходить, вы сами туда бегаете. Вон, у лейтенанта «хэбэ» под матрасом, он и бегает, я видела...

Магазин на территории госпиталя являлся для больных запретной зоной. Сестра–хозяйка отделения собирала деньги и ходила туда сама. Но по дороге ее перехватывал коварный доктор и, просматривая список, вычеркивал запретное: копченую колбасу, ветчину и сосиски, оставляя лишь постылый чай и сладости. Поэтому, когда питаться в столовой становилось совсем невмоготу, в магазин засылался переодетый гонец с наименее выраженными признаками болезни на лице.

Записавшись в список, я оделся и пошел на улицу прогуляться. Из соседней палаты выскочил знакомый больной, направляясь к туалету. В одной руке он держал банку с раствором и пластиковой трубкой, в другой из вены торчала игла.

– Вот, придавило, а тут еще полбанки. И сестру не докричишься, – пояснил он. – Слушай, будь другом, подержи, пока я управлюсь.

Туалет в инфекционном отделении – самое посещаемое место. Каждый больной бывает здесь по пятнадцать и более раз на дню. На перегородках между кабинками лежали аккуратно отделенные от переплетов томики собрания сочинений В.И.Ленина.

– Видал, – хохотнул больной, усаживаясь поудобнее. – И куда только замполит госпиталя смотрит? Издание четвертое, пятьдесят первого года. Какой интересный парадокс: идеи о мировой революции нашли свое завершение в сортире на окраине Кабула, – он вырвал и скомкал несколько листков...

...Вся территория госпиталя разбита на секторы, разгороженные заборами из сварных труб. По первоначальному замыслу больных должны были размещать в зависимости от тяжести заболевания: ближе к воротам – легких, дальше – тяжелых. Но такой порядок был давно нарушен, и поступавших направляли туда, где были свободные места. Таким образом, уже излечившись, человек мог подцепить какую–нибудь новую заразу.

Растительности было мало: отдельные хилые деревца вдоль дорожек, да чахлый кустарник. Зато фауна была намного богаче: тут и там на песчаных полянках и среди камней мелькали серые тушканчики. Вопреки принятому представлению, они не скакали на задних лапках, а бегали по–крысиному, волоча за собой длинный хвост с кисточкой.

За наружной стеной раздавалось урчание танкового двигателя, лязгали гусеницы. Кучка гулявших больных с интересом обсуждала это событие.

– Чего это вдруг? Ведь восемь лет никакого охранения не было, только часовой у ворот.

– Теперь войска выводят, заставы вокруг города снимают. Вот нас и охраняют...

– Да кому ты на хрен здесь нужен, чтоб тебя охранять?! Это к нам вчера начальника штаба армии положили... Вон, в то отделение, где радиостанция развернута. Там еще автоматчики ходят. Говорят, только три недели как приехал, и сразу весь букет подцепил: тиф, гепатит и амебиаз.

...После обеда палата затихала. Большинство спало, замотав головы простынями (от солнца). Несколько солдат на верхнем ярусе, набрав трубок от капельниц, плели из них пучеглазых рыбок с пышными хвостами и рогатых чертей. Затем эти сувениры реализовывались через сестру–хозяйку по три рубля за штуку, она же поставляла в артель использованные трубки.

– Серега, тебе там Люба компот взяла, – сказал Саня Тимофеев – молодой прапорщик из рембата, угодивший сюда во второй раз.

Два дня назад сестра принесла из магазина вишневый компот. То ли банка попалась такая, то ли вся партия залежалась где–то на военторговских складах, но только когда открыли крышку, по палате пополз пьянящий запах.

– Мужики, забродило! – восторженным шепотом произнес Тимофеев – счастливый обладатель компота. Он осторожно попробовал жидкость. – Градусов пятнадцать будет.

Заскрипели кроватные пружины, больные, которым алкоголь был строжайше противопоказан даже после выздоровления, собрались с ложками и стаканами вокруг Саниной кровати.

– Ребята, передайте стакан, пусть и мне нальют, – тянулся лежавший у окна летчик с подключенной капельницей. Весть о волшебной банке быстро распространилась по остальным палатам, и теперь вишневый компот был самым популярным напитком...

– Нет, – засмеялся прапорщик, – мы уже пробовали. В шеш-беш будешь партейку?

Партия в нарды на госпитальной койке – занятие довольно растяжимое. За первой следует вторая, потом реванш – и так до бесконечности. Даже когда вошедшая сестра поставила Тимофееву обещанную еще утром капельницу, он не пожелал прекратить игру. За окнами стемнело.

Саня укутался, но озноб не пропадал. На лбу выступила испарина, лицо покрылось лихорадочным румянцем.

Пришедший доктор сел на край кровати и пощупал пульс.

– Ничего, это тебе, наверное, капельницу на местной водичке поставили. Сестра, давай сюда два физраствора и глюкозу... Да посмотри там заводские банки!

Сане сделали укол, снова поставили капельницу. Озноб не проходил, и доктор придерживал рукой торчавшую в вене иглу.

– Странно, уже должно перестать. Сестра, тащи еще шприц!

Вокруг кровати столпились остальные больные.

– А что, доктор, водичку для раствора случайно не из арыка берете?

– Ребята, ну что вы как маленькие, в самом деле?! Не хватает раствора, лекарств не хватает. На Западе этот гепатит давно таблетками лечат, а мы – чаем! Ну что, Тимофеев, легче тебе?

Через неделю я выписался из госпиталя. В кармане лежали медицинская книжка с записью о выздоровлении и маленький чертик, сделанный из пластмассовой трубки. Я долго таскал его с собой, пока где–то не потерял.

– В прошлом году на Алихейле тоже один пуштун попался, – рассказывал высокий лейтенант–азербайджанец, быстро шагая по тропинке, – ничего по дари не понимал.

– А, потом надоело с ним возиться. Подполковник его на обратном пути из вертолета выкинул...

Мы шли к караульному помещению, где содержались пленные. Было около девяти часов вечера, но дневная жара еще не спала, и выпитый за ужином чай выступал каплями пота под сеткой маскхалата. Хорошо бы сейчас выкупаться в горной речке, а затем перекинуться в картишки на сон грядущий! И вот вместо этого надо идти допрашивать какого–то пленного «духа», который понимает только пушту.

За полгода службы в Афганистане мне уже приходилось бывать на подобных мероприятиях, поэтому рассказ переводчика из разведотдела не удивил. Кроме артиллеристов и разведчиков, которым дозарезу нужны были новые данные о противнике, в допросах обычно участвовал какой-нибудь прапорщик с пудовыми кулачищами, – он-то и выполнял всю черновую работу. Одних пленных подвешивали в резиновой петле к стволу танковой пушки, чтобы человек мог только–только касаться земли пальцами ног. К другим цепляли провода полевого телефона и крутили ручку, вырабатывая ток.

– Кто, душара? Конечно прикидывается, они все дари понимают. А у этого на лбу как минимум десять классов лицея написано. Просто он думал, что у нас нет никого с пушту, вот и решил закосить под неграмотного крестьянина.

Во дворе караулки нас уже ждал невысокий худощавый подполковник – помощник начальника разведки армии. Мы поздоровались и сели за стол, стоявший под большой чинарой. Солдат принес керосиновую лампу и чайник с холодным чаем. В ожидании, когда приведут пленного, подполковник рассказал, что этого человека взяли вчера в ходе боя, когда он и еще один автоматчик спрятались в пещере. Наш боец выстрелом из гранатомета убил автоматчика, а этого без сознания взяли в плен. Взаимодействовавшие с нами «хадовцы» опознали в нем крупного помещика из этих мест, воевавшего на стороне оппозиции.

– Они с этим «духом» полдня промучились. Своего человека в камеру к нему подсаживали – все напрасно. Молчит, – сказал подполковник. В этот момент к столу подвели пленного.

Он был одет в широкие штаны и рубаху навыпуск – обычную одежду афганских крестьян. Высокий, широкоплечий. Большие ладони рук перебинтованы. Короткая бородка. Волосы расчесаны с пробором посредине, открывая высокий смуглый лоб.

– Босой, а босиком–то ходить не привык, – задумчиво произнес подполковник, глядя под ноги пленному. – Ишь как пальцы поджимает. Ладно, пусть садится. Гафуров, начинай ты, а если откажется, ты, Сергей, прижми его на пушту.

– Эсме шома чист? Чанд соль дори?[2] – заговорил на дари лейтенант.

– Пахто поеги? – вступил я в разговор. – Дер хы дый. Ста нум цы дый? Цо калян ляре? Пляр ау мор ляре? Ста ды пляр нум цы дый?[4]

Пленный повернулся ко мне, широко улыбнулся и начал отвечать. Он старательно выговаривал каждое слово, всем видом выражая радость, что наконец–то нашелся человек, понимающий пушту, который поможет русским командирам во всем разобраться. Про себя я отметил, что это была речь не неграмотного крестьянина, но человека, несомненно, образованного, хотя он и пытался вставлять различные простонародные словечки. Я фиксировал ответы на бумаге и одновременно переводил: «Зовут Ахмад, сын Вали Мухаммада Юсуфзая. Тридцать три года... Пы кум дзай ки зежедылай йе?[5] Что, какой еще «джинси»?.. Ах, «эдженси»! Понял! Товарищ полковник, он говорит, что родом из Пашата в агентстве Баджаур, это в Пакистане. А сейчас живет с родителями и двумя старшими братьями здесь, в Кунаре, в деревне Сарикала».

– Хыдза ляре? Кучниян ляре?[6] Нет, он говорит, что еще не женат...

– Чего он врет?! Тридцать три года и все еще не женат.Что у него, не стоит, что ли?

– Вали хыдза на ляре? Камзорай йе?[7] Смуглое лицо пленного потемнело, он вскинул голову и быстро заговорил.

– Так, так, сэбр, сэбр... да погоди ты! Товарищ полковник, он говорит, что пока старшие братья не женятся, он не может иметь семью. Это правда, у них в кишлаках есть такой обычай.

– Да, суровые у вас, брат, порядки, – подполковник сочувственно прохлопал пленного по плечу, как будто перед ним действительно сидел простой крестьянский парень. – А спроси, сколько человек он убил?

– Он говорит, что это были не советские солдаты, а афганцы, его кровные враги. Он, видимо, имеет в виду обычай кровной мести. У пуштунов это в порядке вещей...

– Черт, да пускай они хоть все друг друга перебьют! Спроси, почему он воевал против нас?

– Вали ты ды шуравьяно пыр зид мубареза вукра?[8]

Пленный отвечал, что против советских солдат он не воевал, что работал на поле и, услышав стрельбу, спрятался в пещере. Потом туда вбежал еще один человек, потом этого человека убили, а его, Ахмада Юсуфзая, оглушенного, взяли в плен. Ладони почему забинтованы? Нет, это не осколки, это один из солдат бил его по рукам прикладом. Но ничего, это пройдет. Он, Ахмад, понимает, что сейчас идет война и всякое может случиться. Он уверен, что русский командир исправит эту ошибку и отпустит его домой...

Внезапно я поймал себя на мысли, что начинаю сочувствовать этому афганцу. Стоп! Какой, к черту, крестьянин?! Какое поле?! Он же «дух», настоящий «дух»! Интересно, как бы он себя повел, окажись я на его месте? Уж он бы поиздевался всласть, это они хорошо умеют!..

– Товарищ полковник, я несколько раз вставлял английские слова, он машинально ответил. Он знает английский.

– Ингризи жыба лы кум дзай цха йада кра? Энд ху воз ёр тича?..[9] Он говорит, что выучил некоторые слова, когда жил в Пакистане. А так он не знает языка, он простой крестьянин, он и читать–то толком не умеет.

Подполковник взял ладонь пленного и приблизил к свету керосиновой лампы.

– Крестьянин?! Да он в жизни лопаты не держал! – он схватил дымящийся окурок и с силой вдавил в ладонь пленного. Тот замычал от боли, попытался было выдернуть руку, но мы с лейтенантом схватили его за плечи, удерживая на табуретке.

– Переведи ему, что мы знаем о нем все. Пусть он не запирается и расскажет, где его люди.

Морщась и дуя на обожженную ладонь, пленный заговорил. Он снова повторял, что прятался от обстрела. Я смотрел ему в глаза и чувствовал, как во мне нарастает злоба против этого человека. Каждый день в ходе операции гибли люди: попадали в засады, подрывались на минах. Враг был повсюду. Он скрывался в тенистых посадках фруктовых деревьев, за саманными дувалами кишлаков, в манящих прохладой горных ущельях. И этот – один из них! Он знает и молчит, изображает бедного крестьянского парня, а про себя смеется над нами. Сволочь! Ничего, мы выбьем из тебя данные! Женевская конвенция, гуманное обращение – чушь собачья!.. Хотел бы я посмотреть, что сделали на моем месте те холеные московские полковники, которые рассказывали нам о правилах обращения с пленными?.. Сволочи, им хорошо там оставаться чистенькими! Что бы они сказали сегодня утром, когда вертолет привез трупы шестерых десантников, попавших под огонь ДШК[10]?! Развороченные животы, снесенные черепа, огромные рваные дыры... Сволочь! Все равно мы расколем тебя! Теперь каждое твое слово – это жизни наших солдат...

Шел третий час допроса. Несколько раз подполковник подзывал солдат–караульных, и те начинали избивать пленного. А он, с трудом шевеля разбитыми губами, продолжал говорить, что он простой крестьянин и работал на поле.

Наконец мы выдохлись и закурили. Подполковник ушел в караулку звонить по телефону. Вскоре земля задрожала, и над нашими головами с ревом взметнулись в темное небо огненные хвосты реактивного залпа.

– Опять по Мараваре, – сказал лейтенант, – это те цели, что мы вчера вычисляли. – И добавил, обращаясь по–русски к скорчившемуся на земле пленному:

– Видал, сука, как мы ваших долбаем?! И твою банду накроем!

Тот поднял голову, как будто желая что–то сказать, но не сказал ничего. Вскоре возвратился подполковник, настроенный очень решительно.

– Сергей, сориентируй его по карте. Пусть покажет местоположение группы. Пусть ничего не говорит, а только покажет рукой. Пока дивизион развернут, мы их заодно и накроем. Если не покажет, скажи, что мы его повесим, потом разрубим на куски и... и скормим собакам! Переведи ему дословно.

Я перевел. Пленный внимательно выслушал и вздохнул, возведя глаза к небу.

– Он говорит, что рассказал нам все, что знал. Его совесть чиста перед Аллахом.

Лейтенант подошел к солдатам, курившим на ступенях караулки. Один из них снял с автомата брезентовый ремень. На одном конце лейтенант сделал петлю, другой несколько раз обмотал вокруг ветки чинары.

– Серега, помоги, – вдвоем мы поставили пленного на скамейку. Солдаты-караульные, заинтересовавшись происходящим, подошли поближе. Пленный стоял с петлей на шее, безучастно глядя вниз.

– Последний раз спрашиваю, где твоя группа? Какой состав и вооружение? Какая стоит задача? С кем поддерживаете связь? – подполковник вышел из–за стола и стоял перед пленным, глядя ему в глаза снизу вверх.

Я перевел и, не дожидаясь ответа, от себя добавил:

– Неужели ты не понимаешь, что тебя сейчас убьют? Скажи... нет, просто покажи рукой, и ты останешься жить!

Пленный поднял голову и печально улыбнулся:

– Он говорит, что ему нечего нам сказать. Он не боится смерти, потому что он чист перед...

Мы с лейтенантом перевернули скамейку. Скрипнула ветка, и тяжелое тело повисло в петле. Ремень был широкий, и пленный висел, не теряя сознания, глядя на нас наливающимися кровью глазами. Было видно, как он весь напрягся, сопротивляясь удушью. По лицу градом катился пот. Мы не связали ему рук и, уже теряя сознание, он инстинктивно потянулся к душившей его петле, но тут же, последним усилием воли заставил себя сжать забинтованные кулаки и вытянул руки по швам.

– Давай, – всполошился подполковник, – давай, скорее вытягивай его, пока не подох!

Мы с лейтенантом подхватили пленного, вынули из петли и опустили на землю. Подполковник набрал стакан чаю и плеснул афганцу в лицо. Тот медленно открыл глаза.

– Хрен ему, а не пить! Скажи, что сейчас рамазан и мусульманам пить не полагается.

Пленный поглядел на небо и шевельнул распухшими губами.

– Он сказал, что уже стемнело и Аллах разрешает пить воду.

– Ага, он уже очухался... Он уже соображает... Начальник караула, ко мне! Этого – запереть и охранять как следует. Завтра с утра посадить вот здесь, на солнцепеке. Воды не давать, может, поумнеет... Собирайтесь, на сегодня все.

Мы вышли со двора караулки. Закурили, Небо вновь озарили сполохи реактивного залпа.

– Теперь всю ночь кидать будут, – сказал лейтенант. – Товарищ полковник, а с этим что делать?

– Передадим ХАДу[12], все равно там знают, что он у нас. Сергей, ты завтра со мной полетишь на авиаразведку, там один «дух» обещал какие–то склады показать. Врет, наверное, но проверить надо. Спокойной ночи!

На следующий день Гафуров рассказал мне, что пленного передали в ХАД.

– Все равно этот «дух» теперь не жилец. Наши бойцы ему на прощанье все внутренности отбили, кровью харкал. Доктор говорит, что больше месяца не протянет...

Прошло девять лет. Постепенно забывались какие-то эпизоды, лица людей, с которыми меня сводила и разводила судьба на пыльных афганских дорогах. Но в последнее время почему-то часто вспоминается человек с забинтованными руками, называвший себя Ахмадом Юсуфзаем. Сейчас мне тридцать три, столько, сколько было ему тогда.

Окутавшись сизым дымом, «бээмпэшка» с урчанием сползает в свежевырытый окоп.

– Нормально, глуши. Теперь насыпайте землю в мешки и обставляйте по бортам...

Вторые сутки мы сидим на блокпосту, охраняя дорогу, по которой будет выходить из Файзабада полк. Дорога петляет, извивается среди невысоких гор, на склонах которых колосится спелая пшеница. Кое–где копошатся дехкане из окрестных кишлаков: орудуют серпами, перетаскивают снопы в огромных мешках–джувалах.

Дорога по щиколотку, а местами и по колено, покрыта густой белой пылью, и всякая проходящая машина тащит за собой огромный клубящийся шлейф. Где–то под этой пылью закопаны мины. Присядет проходящий афганец у обочины или нагнется, будто бы поправить обувь, и соединит едва заметные проводки – мина поставлена на боевой взвод. Позавчера, когда полк совершал марш на Файзабад, неподалеку от того места, где находится сейчас наш блокпост, подорвался ИМР[13]. Фугас разворотил бронированное брюхо огромной, похожей на доисторическое чудовище машины, оторванная взрывом механическая клешня валялась метрах в десяти. На наших глазах из горящего люка вытаскивали механика–водителя, вернее, то немногое, что от него осталось. Сейчас там саперы устанавливают обелиск – танковый каток с приваренной железной пирамидкой и надписью:

К нам на пост поднимается наголо бритый прапорщик в маскхалате и кроссовках на босу ногу.

– Зря старались, – говорит сержант Миша, – раздолбают «духи» ваш памятник, когда войска отсюда уйдут.

– Пускай попробуют, – недобро ухмыляется тот, – мы туда фугас заложили. Ты, старлей, скажи своим бойцам, чтоб не лазили...

Саперы садятся в грузовик. Слышен гулкий хлопок ручной гранаты – мгновенно вспыхивает растущая у дороги пшеница. Легкий утренний ветерок гонит пламя в нашу сторону.

– Чего это они? – спрашивает один из солдат.

– Специально бросили, – говорит механик, – это они «духам» за своего мстят.

Солдаты в отделении – сплошь молодняк, в Афганистане прослужили всего полгода и потому такие сцены им еще в диковинку. Реакция неоднозначная:

– Заткнись, чмо, это же хлеб! Потушить надо...

– Так «духовский» же хлеб, пусть горит! Они мины ставят, вон, пацан вчера погиб!

– Миша, пожар в районе нашего блокпоста. Если поле выгорит, то виноватыми сделают нас: влетит и от «кэпа» и от «духов». Отправь трех человек с лопатами загасить огонь. Каски, бронежилеты, оружие – за спину. Остальным – продолжать оборудовать позицию.

В бинокль видно, как солдаты, заслоняясь от дыма, пытаются затоптать огонь, но он уже успел разгореться и наступает на них со всех сторон. Один боец срывает бронежилет и колотит им по земле, пытаясь сбить пламя.

– Миша, давай еще двух человек на поле, пока огонь до нас не дошел...

Наконец, общими усилиями пожар ликвидирован. На золотистом поле остались уродливые черные полосы. Солдаты – закопченные, чумазые – возвращаются на пост.

– Саперы, козлы, додумались. А нас бы потом из-за них обстреляли, правда, товарищ старший лейтенант:

Солнце стоит прямо в зените, наполняя воздух всепоглощающим зноем. Так жарко, что сияние золотых колосьев пшеницы сливается порой в сплошное огненное марево, и кажется, что ты находишься в самом центре светила. В небольшом термосе давно уже не осталось воды. Облизывая пересохшие губы, солдаты матерят механика, забывшего в парке резиновый бурдюк. Время от времени прислушиваются – не раздастся ли за поворотом заунывный вой мотора водовозки? Но все тихо, только кузнечики стрекочут свою бесконечную песню. Томительно ползут часы.

...Старенький потрепанный «ЗиЛ» с протекающей цистерной появляется только около пяти часов дня. Водитель что–то невразумительно бормочет про засорившийся карбюратор, но мы его не слушаем. Мы пьем холодную, специально очищенную где–то на пункте водоснабжения полка воду, которая тут же выступает каплями пота, утираемся и снова пьем.

– Мужики, хватит, – умоляет водитель, – меня на других блоках ждут! Я к вам на обратном пути еще заеду...

– «Бачи» с поля идут! – радостно кричит сидящий на башне БМП наблюдатель. – «Шурави–контроль»!

Солдаты оживляются. За полгода службы им нечасто доводилось встречаться с афганцами. К тому же они наслышаны от старослужащих, что во время «контроля» всегда можно чем-нибудь поживиться. Миша и механик берут автоматы, картинно подобоченясь, выходят на дорогу. Честно говоря, вид у них далеко не рэмбовский: облупленные каски все время сползают на глаза, из–под надетых на голое тело бронежилетов видны худые ребра, на ногах – рваные тапочки. Зато руки щедро украшены наколками, тут и орлы, и хребты Гиндукуша, и неизменное: «Два года – под прицелом».

Их первые жертвы – высокий дехканин с девочкой лет четырех-пяти. Вид замурзанной малышки почему–то смущает солдат, и они долго топчутся, не зная, что делать. Затем механик, забыв о своих пиратских намерениях, лезет в карман и достает оттуда два куска сахара. Девчушка испуганно прячется за спину отца, афганец смеется, с поклоном берет сахар и их отпускают с миром.

Второму пешеходу везет меньше – «шурави–контролеры» производят тщательный обыск его узелка. Содержимое – старый серп, засохший кусок лепешки, два зеленых яблока да обрывок засаленной тряпки – только разжигает их любопытство.

– Контроль, бача, – командует сержант, – контроль! Подыми руки! Механ, проверь карманы, где там у него «пайса»[14]?

Тот добросовестно щупает, потом заставляет афганца снять туфли и заглядывает внутрь – безрезультатно. Они не знают, что у него наверняка есть деньги, только искать надо в чалме. Но я не буду им этого говорить.

– Товарищ старший лейтенант! Вон бача на ишаке едет, – кричит сержант, – это точно богатый, да?

– Точно богач, – вторит ему механик, – пытаясь раздуть во мне и остальных пламя классовой ненависти. – Это, наверное, кулак какой–нибудь, или помещик.

«Помещиком» оказывается маленький седобородый старик, восседающий на пегом осле. Заплатанные во многих местах штаны и рубаха, чалма, накрученная вокруг некогда шитой золотом тюбетейки. Судя по всему, сержант с механиком неважно разбираются в классовой структуре афганского общества. Впрочем, нет, старик действительно богат, у него есть как раз то, чего нам так не хватает – большое оцинкованное ведро размером почти с наш термос. Эта же мысль приходит в голову солдатам.

– Давай, бача, давай ведерко, – ласково-певуче уговаривает старика механик, одновременно пытаясь развязать веревку, которой ведро привязано к седлу.

Тот поначалу ничего не может понять, затем отчаянно хватается руками за свою собственность. Сержант поднимает приклад автомата.

– Отставить! – я выхожу на дорогу. – Миша, принеси из машины две коробки сухпая. Эй, бобо, ина... (я не знаю, как по дари ведро) ин джай... барайе ма бисьяр лязем аст. Ту гушт бегири, шакар бегири, шир бегири[15]...

– На хайр, на хайр![16] – трясет бородой старик.

Мне жаль его, но нам действительно нужно ведро. Кто знает, сколько дней еще торчать на этом блоке?

– Товарищ старший лейтенант, – шепчет из за спины старика механик, – дайте, пожалуйста, ножик, узел тугой.

Я достаю нож. Через секунду ведро в руках у механика, а подошедший сержант сует старику картонные коробки сухпайка.

Сообразив, что ведра не вернуть, старик бьет пятками осла и едет прочь. Поравнявшись с подорванным ИМРом, он швыряет коробки в придорожную пыль и плюет к подножью обелиска. Это видят все.

– Во сука! Душара долбанный! – возмущенно орут солдаты.

Во мне что–то переворачивается. Позавчера такой же афганец, а может, и этот самый старик, замкнул провода перед тем, как прошла наша колонна. И если бы парень из Риги не обогнал нас утром, может быть, этот фугас взорвался под нашей машиной. В бешенстве я хватаю автомат.

До цели – метров пятьдесят. В прорезь я отчетливо вижу худую спину, вижу, как под белой тканью рубахи перекатываются острые лопатки. Выше – коричневая морщинистая шея, бритый затылок, виднеющийся из–под нижнего края чалмы. Осел со всадником приближаются к повороту дороги.

– Сейчас уйдет, – вырывается у кого-то из солдат.

Палец ложится на спусковой крючок, я затаиваю дыхание...

Стоп! Что я делаю? Кому нужна эта бессмысленная смерть? Ведь война кончается, мы уходим из этой провинции, мы уходим из этой страны. Что сделал мне этот несчастный старик?!

Я отвожу ствол левее и стреляю. Пуля бьет в камень рядом с мордой ишака, тот взбрыкивает и чуть не сбрасывает седока в пыль. Старик испуганно оглядывается, колотит пятками осла и быстро скрывается за поворотом. Солдаты смеются с явным облегчением. Неужели они думали, что я его убью? Впрочем, я и сам этого не знал до последней секунды.

...Одиннадцать часов вечера. Отблески костра падают на склоны подступающих к дороге гор, выхватывают из темноты лица солдат. Миша приготовил на ужин «торт» – истолченные галеты вперемешку со сгущенным молоком и виноградным соком. Мы едим эту сладкую массу ложками и запиваем горячим чаем. Дежурный наблюдатель на башне БМП деликатно покашливает, напоминая таким образом, чтобы и ему не забыли оставить.

– Товарищ старший лейтенант, а что здесь будет, когда мы уйдем, – спрашивает высокий белобрысый пулеметчик.

– Что будет? Война наверное... Когда отсюда уходили англичане, партизанские командиры всякий раз долго дрались с правительством, чтобы самим сесть в Кабуле. И сейчас будут драться.

Механик, задрав штанину, сосредоточенно давит выскочивший на ноге фурункул. Вся икра усыпана множеством темных – с монетку – пятен.

– Механ, ты смотри в торт не брызни, – сержант ревниво оберегает свое кулинарное произведение.

– А чего я виноват?! Товарищ старший лейтенант, чего они все время лезут?

– Авитаминоз, грязь, плохой климат... Не дави, лучше пластырем заклей.

– Нет пластыря, – он лезет в карман, достает моток изоленты, отрывает кусок. – Это еще ничего, а вот когда мы зимой на Хосте были, все завшивели. Я тогда забрился наголо – все равно...

– Механ, чмо, ты можешь за столом о чем–нибудь другом говорить, – возмущается сержант и переводит разговор на политическую тему:

– Товарищ старший лейтенант, а правда, что если бы тогда, в семьдесят девятом, мы не вошли в Афганистан, сюда бы вошли американцы?

– Ты бы больше нашего замполита слушал, парирует механик, обиженный невниманием к своей персоне, – чего им здесь делать, американцам?

Я пытаюсь представить на месте этих солдат – привыкших к комфорту американских «профи»: на пятидесятиградусной жаре, без элементарных удобств и медикаментов, просто без воды.

Забравшись на ребристую лобовую броню машины, я ложусь на расстеленный спальник и смотрю в ночное небо. Надо мною переливаются гирлянды созвездий, притягивают к себе, манят, вовлекая в свой бесконечный круговорот, и я засыпаю. Окончился еще один день этой войны.

Лыжи с легким шорохом скользят по крутому склону, по сторонам мелькают разлапистые заснеженные ели. «Поберегись!» – раздается сзади предостерегающий окрик. Лешка оборачивается и, не удержавшись, кубарем летит в глубокий сугроб. Мимо, весело хохоча, проносится Андрей, высекая на поворотах искрящуюся снежную пыль. По лесу разносится его удаляющийся крик: «Вставай, Лешка! Встава–а–ай!»

– Вставай, Лешка! Завтрак проспишь, – голос дежурного по роте рассеивает видение подмосковного леса. Лешка садится на кровати, спросонья трет глаза. Черт, такой сон! Нет, положительно, самое неприятное на военной службе – это утренние подъемы. Хорошо еще, что сегодня воскресенье и не надо бежать на зарядку. В казарме уже светло, слышны голоса, топот ног, хлопанье дверей. Несколько соседних коек заправлены – значит Андрей с группой все–таки уехал ночью на границу. Лешка надевает шлепанцы и идет на улицу умываться.

Солнце только–только показалось из–за гор, и воздух еще хранит следы ночной свежести, термометр у входа в казарму показывает всего тридцать два градуса. Прохладна и вода в умывальнике, а вот после обеда она будет как кипяток. Возле крыльца, что–то насвистывая, разгуливают индийские скворцы – желтоголовые майны.

Наскоро ополоснувшись и расчесывая на ходу волосы, Лешка возвращается в казарму, одевается и заправляет койку. «Выходи строиться!» – доносится с улицы крик дежурного. Лешка спешит к выходу, на секунду задержавшись у висящего в коридоре зеркала, поправляет на голове черный берет разведчика. Вот так и чуть–чуть набекрень, как учил его Андрей. Теперь скорее в строй. Дисциплина в армии существует для всех без исключения, даже если тебе всего тринадцать лет.

Лешка приехал в Таджикистан вместе с братом Сергеем. Здесь он впервые увидел горы – громадные, неприступные, с красноватыми склонами и белыми шапками ледников. Серега много рассказывал про них после того, как в 89–м вернулся из Афганистана. Тогда Лешке казалось, что весь мир завидует ему, не говоря уже об обитателях маленького рабочего поселка на окраине Челябинска. К нему с войны вернулся старший брат–десантник с медалью «За отвагу» и с красной нашивкой за ранение. По вечерам на кухне коммуналки собирались соседи и слушали про перевалы и горные тропы, про бескрайние пустыни, где спецназовцы во главе с лихим командиром Андреем Истоминым подстерегали «духовские» караваны.

После армии Сергей пошел работать на завод в бригаду отца, умершего за каких–нибудь полтора месяца до его возвращения. Зарабатывал неплохо, в профкоме ему, как участнику войны, пообещали в скором времени выделить квартиру. Однако вскоре «почтовый ящик», выпускавший какие–то хитроумные снаряды, прекратили финансировать. За следующий год брат сменил три или четыре работы, по ночам подрабатывая на разгрузке вагонов. А потом он стал надолго пропадать.

Все началось с болезни матери. Воспрянувшая и помолодевшая с возвращением старшего сына, Александра Трофимовна вскоре слегла, – сказались и неожиданная смерть мужа и многолетняя работа в формовочном цеху. Узнав, какая сумма нужна для операции и лечения, брат не спал всю ночь, курил, расхаживая из угла в угол. А наутро ушел и появился только через неделю, привезя с собой деньги. «Занял у приятелей», – объяснил он тогда Лешке.

Увы, медицина оказалась бессильной – слишком запущенной была болезнь, и через два месяца Серега с Лешкой осиротели. После похорон матери Лешка переселился к ее младшей сестре, а Сергей окончательно куда–то пропал. Правда, тетка регулярно получала от него почтовые переводы, но Лешке мало что перепадало из этих денег – все пропивали многочисленные «дяди», не оставлявшие без внимания веселую вдовушку. Он старался появляться дома как можно реже, а потом и вовсе перестал там бывать, ночуя на пригородном вокзале.

Неожиданно появился Сергей и объявил, что уезжает служить к своему прежнему командиру в Таджикистан. Найдя младшего брата спящим на лавке в зале ожидания, он, не раздумывая, забрал его с собой, и через трое суток они оказались в полку. Здесь Лешка впервые увидел капитана Андрея Истомина.

Надо сказать, что первая встреча даже разочаровала, уж больно не походил невысокий худощавый офицер в застиранном «хэбэ» на героический образ, навеянный рассказами брата. Коротко переговорив с Сергеем, он тут же отправил его получать какое–то имущество, а Лешке велел пока обождать с вещами в каптерке и не крутиться под ногами. Забот у ротного в те дни было выше головы: полк спешно разворачивался для прикрытия границы, и в него со всех концов России стекались контрактники. Кого только не было в солдатском строю: разорившийся владелец коммерческого банка из Москвы и кубанский казак, воевавший в Приднестровье, матрос с подводной лодки, тонувший в Норвежском море, и двое «афганцев», служивших с Сергеем в Джелалабаде. Теперь предстояло превратить эту разноликую массу в единый организм, именуемый разведротой, и капитан Истомин с подчиненными целыми днями пропадал на полигоне: стрелял, водил, отрабатывал тактические задачи.

Лешка, предоставленный в ту пору самому себе, целыми днями болтался по полку: загорал, до одури купался в бассейне, объедался фруктами, словом, чувствовал себя прекрасно. Он даже завел несколько полезных знакомств: с чумазым и вечно пьяным Колей–кочегаром, с которым так хорошо было покурить в котельной и поболтать о всякой всячине, с продавцом Бахой, у которого в военторговском магазине не переводилась свежая халва, наконец, с толстым усатым полковником, как–то раз угостившем Лешку конфетой и оказавшемся командиром полка.

Так продолжалось до того страшного сентябрьского вечера, когда в казарме разведчиков появился лейтенант из военной прокуратуры в сопровождении двух вооруженных солдат и объявил Сергею Соловьеву, что он арестован. Лешка помнил, как вскочил старший брат, словно собираясь куда–то бежать, а потом бессильно опустился на табурет и протянул руки, на которые лейтенант тут же надел наручники. «Прости, братишка»,– виновато сказал Сергей, когда за ним пришла машина, и добавил, обращаясь к ротному: «Командир, об одном прошу, отправь пацана домой».

Вся рота ломала головы, что такое мог натворить старший сержант Соловьев. Случалось, что в полк прибывали контрактники, скрывавшиеся от долгов или алиментов, но чтоб забирали в наручниках – такое впервые! Пытались расспросить Лешку, но он вырвался и убежал. За оградой автопарка на пустыре, заставленном старой боевой техникой, он дал волю слезам. Серега, Серега! Что же ты наделал! Лешка, конечно же, догадывался, что за долгими отлучками старшего брата стояли какие–то темные дела, но, попав в Таджикистан, он считал, что все осталось в прошлом, и теперь они с братом начинают жить заново. И вот новый мир, только что открывшийся перед ними, рушился, как карточный домик: Сергей арестован, а его, Лешку, как брата преступника, с позором отправят обратно в Челябинск, к тетке. Обессилев от слез и переживаний, он уснул, свернувшись калачиком на башне ржавого танка.

Здесь и нашел его капитан Истомин. Он забрал мальчика к себе в канцелярию, напоил чаем, и до глубокой ночи Лешка рассказывал ему о своем житье–бытье на «гражданке». Командир разведчиков слушал, а перед глазами стояли события пятилетней давности: густой черный дым, валящий из–под капота изрешеченной пулями «Тойоты», и обкуренные лица муджахедов, в полный рост атакующих горстку спецназовцев. Опустел магазин автомата, Андрей лезет за другим, и в этот момент на него кидается здоровенный бородатый детина со штык–ножом. Трудно сказать, чем бы все кончилось, если бы не старший сержант Сергей Соловьев, успевший перехватить «духа»...

Теперь Сергей находился под следствием, а перед Андреем сидел его младший брат, оставшийся один–одинешенек в этом непростом мире. Рассудив, что утро вечера мудренее, ротный уложил Лешку спать, а наутро, переговорив с офицерами и сержантами, отправился в штаб полка. Вечером того же дня он объявил перед строем, что заключает с Алексеем Соловьевым контракт на прохождение службы и зачисляет его на все виды довольствия. Так Лешка стал разведчиком.

В ротной канцелярии прохладно, монотонно шумит кондиционер. За письменным столом колдует над кипой путевых листов командир взвода лейтенант Красовский, оставшийся за ротного.

– А, Алексей, заходи, – взводный, радуясь возможности отвлечься от надоевшей работы, откидывается на стуле, – ну что у тебя?

– Да вот, по физике опять, – Лешка протягивает потрепанный учебник для 7–го класса, – задачка.

Красовский – голова, ему Лешкины задачки – что семечки. В столичной спецшколе он был неизменным победителем всех олимпиад, свободно мог поступить в любой самый престижный ВУЗ Москвы. Однако семейные традиции оказались сильнее, и Александр Красовский стал курсантом общевойскового училища, в котором учились в свое время его дед–маршал и отец, командующий одним из военных округов. Окончив училище с золотой медалью, лейтенант Красовский неожиданно для всех выбрал местом службы Таджикистан...

– Ну вот и все, студент. Учи лучше формулы, – лейтенант передает Лешке учебник и листок с решением.

– Дежурный по роте, на выход! – раздается в расположении крик дневального.

– Никак Ковалев вернулся, – взводный прислушивается к голосам за дверью. – Точно, он.

– Здорово, мужики! – в канцелярию входит огромный, похожий на медведя заместитель командира роты старший лейтенант Станислав Ковалев. – Уф, еле допер, – он опускает на пол туго набитую парашютную сумку.

– Привет, отпускник, – Красовский поднимается из–за стола, жмет руку вошедшему. – Как раз к обеду успел, пошли в столовую.

– Какая столовая, у меня тут еды под завязку. Леха, здорово, гвардеец! Крикни дневальному, пусть хлеба принесет, да садись с нами. Вот тут колбаса, сало... Где–то курица была... Держи, Саня, пиво – настоящие «Жигули».

– О, я уже забыл, как оно пахнет. – Красовский раскупоривает бутылку. – Ну, рассказывай, как там в Москве?

– Да ну ее, Москву! Грязь, вонь, бомжи кругом ползают... попрошайки всякие. И тут же сопляки девятнадцатилетние со своими «телками» на «мерсах» разъезжают. Все только и делают, что покупают и перепродают... Позавчера встретил Жукова, помнишь, замполит второго батальона, который в академию поступил? Так он у метро «Сокол» колготками торгует.

– Нет, в свободное от учебы время, Получку им постоянно задерживают, квартиру за сто пятьдесят «зеленых» снимает, баба ноет: «Купи это, купи то...» Да у них вся академия так живет.

– Саня, кому они там нужны, наши ордена?! Там главное – бабки! Мне вот тоже работу предлагали. Подходят трое черных, их сейчас в Москве – как грязи, спрашивают: «Камандыр, ты гдэ служишь?» Я на шеврон показываю, мол, Россию защищаю, пока вы тут ананасами торгуете. А они смеются: «Иди нас охранять, ми тебе втрое больше твой Россия платить будем!»

– Ну и чем кончилось? – предвкушая ответ, оживился Красовский.

– Ну чем? Послал я ребят подальше, они сдуру ножики достали. Ну, а потом, как учили...

Лешка чуть не подавился куском колбасы, представив, что сделал с непрошеными советчиками великан Ковалев, который на занятиях по рукопашному бою играючи раскидывал четырех разведчиков.

– Леха, чуть не забыл, – Ковалев снова лезет в свою необъятную сумку и достает оттуда несколько газет. – Специально для тебя вез, – он разворачивает одну из них.

Лешка замирает от восторга, чувствуя, как щеки и уши делаются горячими. На первой полосе большая фотография: на фоне гор стоит группа разведчиков, а впереди капитан Андрей Истомин и он, Лешка. В камуфляже, с автоматом наперевес.

– Помнишь, как в прошлом году на полигон ездили? – спрашивает Ковалев.

Еще бы он не помнил. Зачислив Лешку в роту, Истомин стал требовать с него, как с обыкновенного солдата, не давая никаких поблажек, гонял вместе с разведчиками на физзарядку, ставил в наряды. По окончании «курса молодого бойца» его взяли на полигон. Неделю Лешка стрелял из всех видов оружия, учился водить бронетранспортер и боевую машину пехоты, работать на средствах связи. По завершении обучения ему торжественно вручили перед строем черный берет разведчика и нарукавный шеврон с изображением летучей мыши на фоне гор. В этот самый день в полк приехал московский корреспондент и сделал снимок.

– Здорово получилось! – Лешка сейчас впервые увидел себя как бы со стороны. Теперь он не беспризорный мальчишка из рабочего поселка на, а настоящий солдат. Рядом стоят разведчики, ставшие его семьей. Эх, видел бы его сейчас брат!

– Ну, Алексей, теперь в России все невесты твои, – смеется Красовский. – Держись, скоро письмами завалят.

– Дядя Стас, – Лешка срывается из–за стола, – товарищ старший лейтенант! Можно я пойду... Ребятам показать...

– Обрадовался малый, – засмеялся Красовский, когда за Лешкой захлопнулась дверь канцелярии. – А что с братом его, узнал?

– Узнал. – Ковалев, помрачнев, закуривает сигарету. – «Вышку» дали Сергею Соловьеву. Доказано участие в трех заказных убийствах... Говорят, сами заказчики его и сдали следствию.

– Не знаю... А куда Андрей поехал, опять на «двенашку»?

– Да, вчера радиоперехват был, что–то там снова зашевелились...

– Старший лейтенант Ковалев... Да, уже прибыл. Понял... понял, иду. Ну вот, только приехал, уже в штаб вызывают...

Издали увидав на главной аллее долговязую фигуру подполковника Мартынюка, Лешка предусмотрительно свернул в сторону – пускай пройдет. Несмотря на то, что большинство офицеров и контрактников с уважением относилось к «замполиту», как по старинке называли заместителя командира полка по работе с личным составом, у Лешки были свои причины опасаться этого человека.

С первого дня своего появления в полку Мартынюк, узнав, что у разведчиков есть приемный сын, потребовал немедленно отправить его в Россию. Битых два часа просидел тогда у него в кабинете Истомин, доказывая, что нельзя Лешке возвращаться к тетке, поскольку оттуда ему одна дорога – в колонию для несовершеннолетних. А тут мальчишка и одет, и накормлен, и всегда под присмотром. В результате был достигнут компромисс: Лешка остается в полку, но не болтается с разведчиками по полигонам, а занимается по полному курсу школьной программы и через год едет в Ленинградское суворовское училище, где у Мартынюка служит родной брат.

Поначалу Лешка надеялся, что замполит вскоре забудет об этом разговоре, и все вернется на круги своя. Но тот не забыл, и через неделю, вызывав к себе Истомина и Лешку, вручил им кучу учебников, пообещав лично каждый месяц проверять успеваемость.

После разговора, выйдя на крыльцо штаба, Лешка первым делом смачно выматерился в адрес замполита и сейчас же получил от ротного оплеуху.

– Еще раз услышу такое – арестую, – Истомин закурил сигарету, несколько раз затянулся. – Вообще–то он прав на все сто, нечего тебе здесь неучем расти. А так, пойдешь после «кадетки» в училище, станешь офицером. И через шесть лет вернешься в родной гвардейский полк...

– Шесть лет, – тоскливо размышлял Лешка, глядя из–за кустов на быстро шагающего куда–то Мартынюка. – Хоть бы его сплавили куда–нибудь. Ничего, уж через шесть лет его точно здесь не будет.

Повеселев от этой мысли, он свернул за угол казармы и нос к носу столкнулся с Колей–кочегаром. Вообще–то, считая себя разведчиком, Лешка с некоторым пренебрежением относился к представителям других подразделений, не говоря уже о разных «тыловых крысах»: писарях, кочегарах, поварах. Но Коля приехал в полк из Екатеринбурга, следовательно, считался его «земелей», а землячество в армии – дело святое.

Заговорщицки похлопав себя по оттопыренному карману замызганных брезентовых штанов, кочегар подхватил земляка под руку и молча поволок в сторону котельной, одиноко черневшей на задворках полка. Здесь он извлек на свет бутылку местного гранатового вина, два яблока и разложил все это на маленькой лавочке у входа.

– Витек, пить будешь? – крикнул он в открытую дверь котельной. – Фролов там спит из ремроты, – пояснил Кола, встретив недоумевающий взгляд Лешки.

– Уезжал, – подтвердил Коля, наполняя замусоленный стакан мутно–коричневой влагой, – до сих пор едет. За два дня все бабки спустил, даже билета взять не успел. Теперь у меня живет, А до него Алик из артдивизиона жил... Ну, давай, земеля, – он пододвинул стакан Лешке.

– Не–е–е, – замотал головой Лешка, – мне еще математику решать надо. Ротный с границы вернется – проверит.

– Раз математику, тогда не пей, – миролюбиво согласился Коля, забирая стакан и опрокидывая содержимое в себя, – Уф! Вон, яблочко возьми, пожуй...

Надо сказать, что здесь оба приятеля немного хитрили. Получив в прошлом году первую в жизни получку, Лешка не нашел ничего лучше, как отметить это дело с земляками. Наутро его мучительно рвало. Истомин, с интересом наблюдавший за страданиями питомца, дождался, пока тот немного придет в себя, а затем приказал ему до обеда перекопать весь газон перед казармой. Потом он направился в кочегарку и, вытащив оттуда Колю, пообещал свернуть ему шею, если от Лешки еще когда–нибудь будет пахнуть спиртным.

Жуя яблоко, Лешка думал о ротном, уехавшем на границу. Интересно, как там сейчас. Лешке вспомнился последний выезд весной, когда он упросил Истомина взять его с собой. Ехали ночью, свет фар то выхватывал из темноты фантастические нагромождения скал, то упирался в бездонную черноту пропасти. После перевала асфальт закончился, и теперь колеса бронетранспортера месили красноватую глину, стекавшую с нависающих над дорогой скал. Наконец они прошли последний поворот серпантина и въехали в неширокую долину, стиснутую горными хребтами.

– Это что, Афган? – спросил Лешка, указывая на видневшуюся впереди горную гряду.

– Нет, Афган дальше, за горами. Но это уже не наша земля...

Позже Лешка убедился, что государственной границы между Таджикистаном и Афганистаном как условной линии, проходящей по реке Пяндж, на этом участке нет. Противник сумел углубиться на таджикскую территорию и создал в горах целую сеть опорных пунктов и баз. Погранзаставы, создававшиеся когда–то для борьбы с одиночными нарушителями и контрабандистами, сейчас вынуждены были, по сути дела, охранять сами себя. За счет мотоманевренных и десантно–штурмовых групп на перевалах и господствующих высотах выставлялись блок–посты, наиболее опасные направления прикрывали артиллерийские и танковые подразделения полка.

Но подобно воде, которая все время пытается пробить брешь в воздвигнутой на ее пути плотине, отряды оппозиции и афганских боевиков непрестанно пробовали на прочность границу, и горе было тем, кто забывал об этом хоть на минуту. Лешка хорошо это понял, когда ротный дал ему посмотреть в бинокль на развалины одной из погранзастав, застигнутой врасплох и погибшей прошлым летом.

Набрав и обучив людей, капитан Истомин начал активные действия на границе. Хорошо зная по афганскому опыту повадки противника, он устраивал засады на наиболее подходящих для прорыва участках. В последний раз вместе с пограничниками разведчики разгромили крупную перевалочную базу в одном из заброшенных горных кишлаков. Кроме оружия и боеприпасов было обнаружено около ста килограммов опиума и немалая сумма денег, предназначавшаяся, по словам пленных, для передачи какому–то «раису» в Душанбе. После ликвидации базы «духи» надолго притихли на этом участке границы. И вот что–то случилось вновь.

Возвращаясь из котельной, Лешка снова увидел Мартынюка. Замполит стоял перед клубом и что–то втолковывал его начальнику – лейтенанту Саттарову. «Вообще–то, замполит – нормальный мужик», – подумал Лешка, вспоминая перемены, происшедшие за полгода пребывания Мартынюка в полку. Во–первых, после ревизии, произведенной им на продскладах, офицеры и солдаты неожиданно для себя выяснили, что кроме опостылевшей перловки в мире существуют и макароны, и рис, и даже гречка.

Во–вторых, началась непримиримая борьба с пьянством. Была ликвидирована торговля спиртным у полкового КПП, в подразделениях заседали суды чести контрактников, гауптвахта напоминала гостиницу на юге в курортный сезон. Тех, для кого принятые меры оказались недостаточными, безжалостно отправляли в Россию, невзирая на прежние заслуги.

В то же время понимая, что нужно чем–то занять взрослых мужиков, обреченных дневать и ночевать в казармах, замполит придумывал для них всякие занятия: спортивные секции, художественную самодеятельность, конкурсы. Была даже построена полковая церковь, куда по воскресенье приходил служить городской батюшка.

В последнее время по инициативе Мартынюка в клубе начал работать видеозал, для которого лейтенант Саттаров, имевший пол–города родственников и знакомых, доставал новые кассеты. Кстати, что там сегодня? Ага, «Коммандо»! Лешка видел этот фильм уже три раза и не собирался пропускать в четвертый. Правда, теперь похождения бравого полковника спецвойск США уже не так впечатляли. Вряд ли Арнольд Шварценеггер выстоял бы в рукопашной против того же Станислава Ковалева. А что касается стрельбы, то лучшем стрелком в мире был, конечно же, Андрей Истомин: хоть навскидку, хоть с бедра. Солдаты рассказывали, как во время боя на границе ротный первой же гранатой из подствольника с предельной дальности разнес пулеметную точку в окне заброшенного дома.

Сидя в темном зале и глядя на экран, Лешка снова думал об Андрее, как давно уже называл про себя командира роты. На людях Истомин никогда не выказывал к нему какого–то особого расположения, ничем не выделял среди других солдат. Но за этой повседневной требовательностью скрывалась глубокая привязанность к мальчику, и Лешка, чувствуя это, особенно ценил те редкие минуты, когда им удавалось побыть наедине. В это время рядом сидели не командир с подчиненным, не взрослый мужчина и мальчик, а два совершенно равных человека, которых объединял весьма непростой житейский опыт и у которых не было друг от друга тайн.

После Афганистана Андрей поехал служить в Германию, но там, по его собственному выражению, «не прижился». Попытки учить солдат тому, что действительно нужно на войне, встречали непонимание большинства начальников и сослуживцев, в преддверии вывода озабоченных более земными проблемами, а также крайнее неодобрение молодой жены, скучавшей дома, пока муж пропадал на службе. В один прекрасный день, возвратясь домой раньше обычного, Истомин застал сцену совершенно как в старом избитом анекдоте. На этом его семейная жизнь и кончилась, и теперь, и теперь из близких родственников у него оставалась только мама, жившая в подмосковном городе Клин.

– В декабре поедем с тобой в отпуск, – говорил он Лешке, – на лыжах будем кататься. Ты, наверное, уже забыл, что такое настоящая зима.

Теперь Лешка с нетерпением ожидал декабря, мечтая, как они вдвоем будут кататься на лыжах в зимнем лесу. А сегодня, вот, даже сон такой приснился...

Когда он вышел из клуба, на улице вечерело. Солнце садилось за остроконечную гряду гор, окрасив горизонт кроваво–багровым цветом. У казарм уже собирались солдаты, ожидая построения на ужин. Возле ворот парка стояло несколько пятнистых бронетранспортеров.

Ага, значит Андрей уже вернулся! Надо будет расспросить, как там сейчас на границе. Что–то не видно никого, кто с ним ездил, наверное, отмываются с дороги. Ладно, за ужином расскажут.

– Леха, – из казармы выскочил дежурный по роте, – ты где бродишь? Иди, там... тебя зовут.

Так, это еще что за новости? Наверное, опять кто–то настучал ротному, что он был в кочегарке. Ну, теперь жди разноса, – Лешка перешагнул порог канцелярии. Ого, сколько народу! Начальник разведки полка, Красовский, Ковалев, почему–то переодевшийся в пропыленный маскхалат, как будто ездил куда... А, и замполит здесь, ну, теперь точно воспитывать будут. А где же Андрей?

Он оглядывался по сторонам, и офицеры, встречаясь с ним взглядом, почему–то опускали глаза.

– А что такое, – вдруг, почему–то совсем не по–военному начал Лешка, – а где же...

– Погоди, Алексей, – Мартынюк подошел сзади и обнял его за плечи, – послушай, ты уже взрослый человек... солдат, – замполит тяжело вздохнул. – В общем, твой командир роты... капитан Андрей Николаевич Истомин... погиб...

– Погиб? Кто погиб? – Лешка не сразу взял в толк, что значит это непонятное слово «погиб», при чем тут он, Лешка, и где же в конце концов Андрей. И тут, взглянув на осунувшегося перепачканного пылью Ковалева, на его покрасневшие от солнца и ветра глаза, он вдруг все понял: это Андрей погиб, там, на границе, дядя Стас уже ездил туда, и его вид не оставляет никакой надежды. Замполит еще что–то говорил, но Лешка уже не слушал его. Он молча вышел из канцелярии и лег на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Откуда–то из коридора доносились голоса солдат, ездивших с Ковалевым: «Часов в шесть утра... Фугас мощный был, авиабомба наверное... Бэтэр разворотило, всех ребят – в куски, часа два в плащ–палатки собирали...». Значит, это случилось утром, когда он еще спал, Значит, когда он видел сон, Андрея уже не было в живых.

Слезы наворачивались на глаза, но Лешка, изо всех сил кусая губы, приказывал себе сдерживаться. Он больше не имел права плакать, потому что он теперь не какой–нибудь пацан, а солдат, разведчик. У него убили командира и друга, и он теперь должен не реветь, а думать, как лучше за него отомстить.

– Ничего, суки проклятые! Я вам еще покажу. Завтра же попрошу Ковалева, чтоб взял меня на границу – дядя Стас не откажет. Мины ставить? Пожалуйста! Из пулемета стрелять? Пожалуйста! Кстати, кто на последних стрельбах на «пятерку» выполнил упражнение? Врукопашную? Очень даже запросто, я такие приемчики знаю...

Ночью он поднялся и вышел на улицу. На землю уже спустилась ночная прохлада, в небе горели яркие звезды. Было тихо, только из затянутой масксетью беседки доносился приглушенный разговор, тянуло табачным дымом. Узнав голоса Ковалева и Красовского, Лешка неслышно подошел ближе, прислушался.

– Ты понимаешь, Саня, подставили его, – говорил Ковалев.

– Погоди, слушай. Подрыв был утром, на спуске с перевала. Там еще наверху пост таджикский, знаешь?

– Кто–кто? Сами сняли, вчера ночью. И пограничников в комендатуре не предупредили... Как раз часа через полтора после того, как Андрей из полка выехал, – он замолчал, и Лешка услышал, как звякнули стаканы.– Ладно, давай за ребят...

– Постой, Стас, а как же узнали, что он едет? Ведь о выходе группы никто не знал...

– Саня, ну ты как маленький, честное слово! Кто тогда дежурным стоял?

– Этот, ну как его? Новый, бабай этот, из службы вооружения... старший лейтенант Мирзоев.

– Ну вот, а Мирзоева перевели к нам из Душанбе как раз после того, как там начали раскручивать дело о продаже «духам» боеприпасов.

– Стас, а причем тут Андрей? Он же не лез в их дела?

– Не знаю... Я думаю, Андрюха здорово мешал «духам»... А «духи» знали про все эти дела с боеприпасами и взяли Мирзоева за задницу: сдай нам ротного, а то сдадим прокуратуре тебя.

– А что ты сделаешь? Начнешь рыпаться – и тебя грохнут и спишут на «духов». Лешку жалко – и брата расстреляют, да и Андрюху... вот...

– Замполит обещал его на следующий год в «кадетку» определить. Ты, Стас, пока ничего не говори к нему про брата, пускай немного успокоится. Ведь ребенок еще...

– Ладно, потом скажем... Давай, наливай по последней...

Потрясенный услышанным, Лешка отошел от беседки, опустился на ступеньки крыльца. Известие, что Андрея подставили, ошеломило его. Слезы градом катились из глаз, и Лешка не пытался их сдерживать. И никто ничего не может сделать: ни умница Красовский, ни силач Ковалев. Как же ему быть дальше? Оставаться в полку, зная об этом? Служить в армии? В такой армии?! Он не находил ответа. На крыльце казармы разведчиков под яркими южными звездами сидел и плакал маленький мальчик в камуфляже и черном берете.

На следующее лето подполковник Мартынюк отвез Лешку в Ленинград. Разведчики потом долго рассматривали его фотографию в суворовской форме. А через три месяца в полк пришла телеграмма: «Воспитанник Алексей Соловьев не прибыл из увольнения. Розыски результатов не дали».

Еще через год старший лейтенант из второго батальона случайно увидел Лешку на базаре «Шах Мансур» в центре Душанбе. Вытянувшийся и раздавшийся в плечах, он о чем–то бойко разговаривал по–таджикски с двумя рыночными рэкетирами. Старший лейтенант хотел окликнуть Лешку, но, натолкнувшись на его холодный, чужой взгляд, предпочел пройти мимо.

– Заканчивай курить, становись! Равняйсь, смирно! Равнение на средину! Товарищ гвардии полковник! Управление бригады и командиры подразделений для развода построены. Заместитель командира бригады полковник Ивановский.

– Вольно! Товарищ майор Козырев! Команда «вольно» не значит, что можно сразу же начинать болтать в строю с соседом! Вы бы лучше своими людьми занимались. Что ни «чепэ», то в комендантской роте... Что, не все еще знают? Хорошо, докладываю. Два балбеса – рядовые Черняк и Воропаев – решили прошлой ночью покататься на купленной накануне машине... Естественно, пьяные вусмерть! Естественно, скорость – под сто пятьдесят! Естественно, на повороте вылетают в кукурузное поле! Морды – в кровь! Машина – всмятку, восстановлению не подлежит... Козырев, сегодня же притащить эту рухлядь сюда и поставить на эстакаду в автопарке. Для всеобщего обозрения... Черняка и Воропаева отправить первым же бортом в Россию! Идиоты – скопить на «Ауди» семь тысяч долларов, и в один момент всего лишиться... Просто идиоты...

Развод затягивался. Впрочем, по понедельникам это дело обычное, – за прошедшие выходные «залетов» накопилось изрядно, и комбригу было о чем поведать подчиненным. И про очередной налет на американскую столовую в Тузле, когда бравые российские десантники умудрились загрузить целый «Урал» мороженым, соками и сухпайками. И про неустрашимого прапорщика Наливайко, который, в полном соответствии со своей фамилией, нажравшись водки, отправился через речку в американский лагерь снимать звездно–полосатый флаг. Снять–то снял, но на обратный путь сил не хватило, там его и повязал американский часовой. Небо с утра затянуло тучами, накрапывает мелкий дождик. Управление бригады – десятка три офицеров и несколько женщин тоскливо переминались с ноги на ногу под раскатами командирского гнева.

– На выходные также отличились наши доблестные разведчики. Товарищ капитан Пахомов, вы в состоянии в отсутствие командира командовать группой или нет? В состоянии? А почему вашего подчиненного сержанта Костикова вчера вечером патруль военной полиции ловит в стриптиз–баре?! Костикова отправить первым же... Что? Потом объясните? Хорошо, после развода зайдете в кабинет... Так, и последнее. Сегодня по случаю праздника Святой Троицы в храме состоится богослужение. Всех, кто не занят по службе, попрошу участвовать... Что? При чем тут свобода совести, товарищ Тарасов?! Никто на вашу свободу не посягает. Но поскольку на это мероприятие приглашены православные американцы и сербы, это – событие политическое, поэтому быть всем. Я понимаю, что вам интереснее по борделям шляться!.. Позор, на нас вся Европа смотрит!.. Все, разойдись!

Стены командирского кабинета увешаны грамотами и дипломами на разных языках. За спиной комбрига – развернутое трехцветное знамя и большая икона Георгия Победоносца.

– Заходи, Пахомов. Так что ты там хотел мне сказать?

– Товарищ полковник, я по поводу сержанта Костикова. Я сам вчера разрешил ему поехать в стрипок...

– Я сам разрешил... Девчонка там работает, Марина. Она с ним на Украине в одной школе училась. Он хочет потом вернуться и ее с собой в Россию забрать...

– Товарищ капитан! У тебя, я смотрю, в Боснии башню окончательно сорвало. Мало того, что боец – идиот в проститутку втюрился, так еще офицер его покрывает. Ты может еще ему там, в этом стрипке, жить разрешишь? Или наоборот, ее в казарму поселишь? Давай, Пахомов, действуй! Заодно, кстати, и себе можешь там жену присмотреть...

– Молчать, товарищ капитан! Теперь я понимаю, что ты за гусь! Теперь мне ясно, почему ты все еще капитан, когда все твои однокурсники в майорах и подполковниках ходят. Ты, кажется, рапорт на второй срок писал? Так вот, не будет тебе второго срока, Пахомов, не надейся. Через полтора месяца будешь ротирован, – я сам в Москву позвоню...

– Нет, останься, я тебе еще не все высказал... А, вот, кстати, и полковник Егорычев... Заходи, Алексей Алексеевич, это как раз по твоей части. Вот, Пахомов, если ты моих слов не понимаешь, пусть тебе заместитель по воспитательной работе объяснит.

...Только спустя полчаса капитан Владимир Пахомов вышел из командирского кабинета. Закурил на крыльце штаба. Ну и ну! Мораль, нравственность! Даже православие к чему–то приплели! Хорошо им о нравственности говорить: комбриг жену сюда притащил, замы в открытую с машинистками и медсестрами живут. Сорок две бабы в бригаде – все поделены между начальниками, хотя у многих мужья в России. Это еще надо посмотреть, кто настоящие проститутки. Ладно, хоть сержанта отстоять удалось.

Десяток белых домиков по склону горы, деревянная церковь да колоколенка на берегу маленькой речки Янья – вот, собственно, и весь базовый район «Углевик», где располагается штаб российской миротворческой бригады в Боснии и Герцеговине. Рядом высится громада ТЭЦ, труба которой даже летом не перестает изрыгать клубы вонючего бурого дыма.

Когда четыре года назад бригаду вводили в Боснию, из Москвы на рекогносцировку примчалась большая и очень представительная комиссия. Целых две недели генералы и полковники добросовестно отрабатывали командировочные: шуршали картами, ездили на местность, делали замеры воды и воздуха. В результате для дислокации штаба был избран совершенно другой населенный пункт. Однако, тут же нашелся шустрый серб Милош, в свое время по дешевке купивший участок земли с домиками, в которых жили строившие ТЭЦ рабочие. Он–то и предложил высокой комиссии эту территорию, пошелестев для пущей убедительности новенькими хрустящими марками. В итоге российские десантники уже четвертый год живут в этом, мягко говоря, экологически не очень чистом районе. Зато в скором времени российский гарнизон оброс множеством магазинчиков и «кафанов», в которых родственники и знакомые предприимчивого Милоша втридорога продают русским «братушкам» всякую всячину. Как говорится, дружба – дружбой... Впрочем, их можно понять, ведь каждому приходится ежемесячно платить дань командованию бригады. За амортизацию, так сказать...

– Здраво, Милош! Кафу со шлагом... Костиков, что ты там стоишь, иди сюда. Бэтэры к выезду готовы?

– Вообщем так, Алексей. Комбриг сначала хотел тебя отправить первым бортом. Потом, учитывая твои прежние заслуги... не смейся, и некомплект людей в группе, сказал что подумает.

– Спасибо, товарищ капитан! Мне бы только эти полтора месяца до ротации досидеть... Маринке по контракту еще два месяца осталось... Мне бы только до ротации, а там я дембельнусь и сразу ее отсюда забираю...

– Костиков, так ты теперь что, собираешься целый месяц туда бегать?! Тебе сегодняшнего залета мало?

– Товарищ капитан, клянусь, что больше никто не узнает! Я же разведчик, вы сами меня учили. И сейчас бы не узнали... Мне командир взвода военной полиции майор Фомин сказал: «Давай, солдат, сто баксов и мотай отсюда». А у меня с собой денег не было, я все Маринке на подарок к свадьбе истратил...

– А мы с ней обвенчались! Это же вроде... как поженились по–церковному, да?

– А мы втихаря, у сербов в Прибое. Там у них батюшка такой хороший – отец Стефан – не то, что наш алкоголик.

– Дурило ты, Костиков. И в Чечне ты со мной был, и в Абхазии, а ума – как у малолетнего. Ладно, иди, садись на бэтэр, сейчас кофе допью и выезжаем...

– Володя, привет! – в кафан вошел начальник разведки бригады подполковник Андрей Остапчук. – Милош, кофе пожалуйста. Без сахара, да... Куда мне сахар, и так уже в камуфляж не влажу. Володя, ты, вот что... Ты знаешь, из–за чего весь сыр–бор разгорелся?

– Володя, при чем тут Костиков?! У Васьки Козырева в роте сразу два слона залетели и ничего. Ты знаешь, что на твое место уже месяц как человек запланирован?

– На должность заместителя командира разведгруппы запланирован выпускник Рязанского училища этого года лейтенант Максим Паськов. Да–да, тот самый... Плоть от плоти замкомандующего ВДВ...

– Правильно, на самый ответственный участок. Как легендарный Маргелов, – Остапчук с усмешкой кивает головой на стенд, где изображен бравый генерал с папиросой в зубах, – послал своего сына первым в БМД десантироваться, так и эти. Только выпустился сынок из училища – сразу в Боснию, на передовые рубежи. А чего ему, собственно, не справиться при живом командире да двух прапорах? Сиди, да баксы считай. ВДВ – не шутка, дорогая!

– Ох, Андрюха, достала меня эта служба в ВДВ! Все, приеду домой, буду увольняться. В Афгане был, из Карабаха не вылазил, Чечня эта долбанная... Абхазия... раз в жизни в Европу попал – и на тебе! Пускай в такой армии служат лейтенанты Паськовы, а я больше не хочу. Жаль, конечно, что на квартиру не успел заработать, если бы еще пол–годика здесь...

– Володя, меня знаешь – никого не бойся! Сделаем так: завтра в Тузлу приходит внеплановый «борт». Мотаешь в шведский батальон. Берешь коробку «Абсолюта» и отправляешь с этим «бортом», а я звоню в кадры ВДВ. Кстати, там сейчас Пашка Куликовский сидит...

– Кулик?! Я о нем после Афгана ничего не слышал.

– Правильно, он же как ты по Карабахам и Абхазиям не мотался. Женился на племяннице комдива – и в академию. После академии – в Германию. Потом – в штаб ВДВ. Жена, правда, сучка оказалась, погуливает, зато в Москве карьеру сделал. Кстати, а у Костикова твоего, что, действительно любовь с проституткой?

– Ты знаешь, Андрей, я иногда ему даже завидую... Ведь полюбил парень, и плевать ему, кто она и что про нее говорят. Я вот, не смог, когда со своей Татьяной разводился... Любить–любил, а пересудов людских испугался ...

Гражданская война 1992–1993 годов разделила Боснию и Герцеговину на две части: Мусульмано–Хорватскую федерацию и Республику Сербскую. Чтобы не допустить возобновления конфликта, в стране находятся многонациональные силы по поддержанию мира – СФОР. Восточная часть Республики Сербской, где стоит российская бригада – своеобразный заповедник, где, вдали от глаз международных наблюдательных организаций, пользуясь попустительством русских, потихоньку накапливает силы сербская армия, активизируют работу сербские националистические партии.

...БТРы с белыми надписями «СФОР» движутся по извилистой дороге, петляющей между невысокими, покрытыми лесом горами. Тут и там среди густой зелени мелькают белые домики под красными черепичными крышами. На лужайках пасутся пятнистые коровы. Сотни раз виденная Владимиром картина.

– Полсотни пятый, я полсотни третий! Сразу за развилкой – поворот направо. Идем на 23–й объект. Как меня понял? Прием...

Интересно, а чего мы здесь вообще делаем? Говорим, что помогаем сербам, а у самих народ живет куда хуже. Что–то не видел я в сербских городах голодных стариков, которые просят милостыню. Стратегические интересы на Балканах? Какие, к черту, Балканы, когда у нас Кавказ – пороховая бочка?! Американцы, те действительно тут работу ведут: деньги вкладывают, налаживают разные проекты. Правда, только для мусульман, ну так это их политика. А мы вошли четыре года назад, встали и до сих пор щеки надуваем: «Балканам – мир, России – слава!» А что дальше? Танки наши алюминиевые, давно в парках травой заросли. Солдатня без боевой подготовки дуреет потихоньку. Вся служба – только на постах наблюдения, да вот, инспекции эти. Сербы, те уже давно смеются, дескать, повезло с союзничками: муслов богатые американцы опекают, хорватов – богатые немцы, а нас – нищие русские. А случись что, – мигом предадут, как уже предали болгары и другая славянская братва... Стоп, кажись приехали...

– Здраво, Володя! Опять приехал мои танки считать?

– Опять, опять... Давай скорее бумаги, у меня еще три объекта.

Для разговоров с Гойко переводчик не нужен, – майор Драгович перед самой войной окончил академию имени Фрунзе в Москве. Командует отдельным танковым батальоном, техника которого сейчас стоит в этих боксах. По штату – пятьдесят один танк. Пятьдесят – в боксах, пятьдесят первый стоит подбитый на вершине горы, в трех километрах отсюда. Гойко как–то со смехом рассказывал, что во время сербского наступления в 93–м году к ним пришли на переговоры мусульмане с просьбой продать один танк. За сто пятьдесят тысяч долларов... Потом этот танк сербы долго не могли сковырнуть с позиции. Странная это была война...

– Володя, слышал последний анекдот? Международный трибунал в Гааге осудил двух военных преступников: сербского четника и хорватского усташа. Обоим дали по десять лет и обязали каждый день кормить дерьмом: сербу, естественно – ведро, а хорвату – ложку. Исполнять приговор поручили русскому и немцу. Через десять лет они встречаются, хорват сербу говорит: «Это был кошмар, проклятый немец каждый день впихивал мне в рот целую ложку дерьма». Серб отвечает: «А я вообще ни разу не попробовал. У русского то ведра не было, то дерьма, то он сам где–то пьяный валялся». Здорово, правда!

– Здорово! Гойко, кстати, а не пересчитать ли нам заново твои «семьдесятдвойки»? Что–то давно я в этих боксах не был... И трейлер какой–то странный у ворот появился, раньше его здесь не было.

– Володя, а может... ко мне... в кабинет? Ты совсем промок, ребята твои тоже... Может быть кофе, или ракии?

– Ладно, я пошутил. Все в порядке, как было пятьдесят машин, так и напишем. Ведь пятьдесят?

...Вещевой рынок на окраине Биелины – едва ли не самое оживленное место в городе. Здесь российские десантники, пользуясь случаем, обычно закупают мыло, зубную пасту и другие бытовые мелочи, чтобы не переплачивать втридорога в магазинах на территории бригады.

– То–о–варищ гвардии капитан Па–а–хомов! Мы с вами раньше нигде случайно не встре–е–чались?

– Сашка?! Сашка Федоренко, здорово, черт! Ты что здесь делаешь? В гражданке...

– А я здесь, Во–о–лодя, четвертый год жи–и–ву, с тех пор как война закончилась. Же–е–нился вот недавно, ква–а–ртиру в городе купил...

– Так ты правда здесь воевал? А мне Андрюха Остапчук что–то говорил...

– Здесь, второй срок уже... А ты–то как сюда попал?

– Да как по–о–пал? Из Афгана – в го–о–спиталь, пи–и–сал рапорт, чтобы остаться в армии, попал в Гайжу–у–най, в учебный центр... А там какая бо–о–евая учеба – траву да заборы красить... Профа–а–нация... Поглядел я на все это дело, плю–ю–нул и уволился. Повоевал в При–и–днестровье, потом – сюда... Не могу я без войны... война, она, сам знаешь, как на–а–ркотик... Сейчас, вот, хочу в Ко–о–сово поехать... Ты–то сам как? Я смотрю, все еще в ка–а–питанах.

– Да, так уж получилось... Несколько лет назад решили наши отцы–командиры во всех воздушно–десантных дивизиях разведбаты создать. Ну, отбирали, естественно, самых лучших. Я тогда уже капитаном ходил, с ротного шел на замкомбата. Должность в полку сдал, квартиру, приехал в штаб дивизии, а тут новый приказ – расформировать разведбаты. Назад не вернешься – там уже офицер назначен, да и квартира занята. И остались самые лучшие без должностей и жилья. Многие тогда уволились, а я три года взводом прокомандовал.

– Да–а, и не поймешь, то ли сдуру та–а–кое делается, то ли нарочно. И что дальше ду–у–маешь делать?

– Буду увольняться. В гробу я видал такую армию: денег не платят, жилья не дают, о боевой подготовке вообще забыли... И на войне не лучше... Что в Афгане было, ты помнишь. Так вот то же самое и в Закавказье, и в Чечне – кругом одни подставы. Идешь в бой, а за спиной тебя твои начальники продают. Все скопом. Начиная с Верховного Главнокомандующего...

– Может со мной в Ко–о–сово поедешь? Наши, кто здесь оста–а–лся, собираются.

– Да нет, Саша, не хочу... Навоевался... Сербы тебя также подставят и продадут, как и свои, да ты и сам это понимаешь... Потапов, ну что там, все закупили? Костиков, а ты чего рот раскрыл?! Может быть ты еще в Косово собираешься?! Тебе сейчас, парень, совсем о другом думать надо. Залезай на броню, поехали...

На взгляд российского военного, любая американская база скорее похожа на «Луна–парк», чем на нормальный воинский гарнизон. И дело даже не в разноцветных указателях и щитах с гербами и девизами отдельных подразделений и служб. Прежде всего поражает хаотическое перемещение по территории базы множества людей: офицеров, солдат, гражданского персонала, – то, что по святому убеждению российских командиров, в армии просто невозможно. Особенно, если наряду с людьми в форме по дорожками в разное время дня бегают люди в спортивных костюмах, а некоторые даже ездят на велосипедах. Бардак, да и только! Солдат по территории гарнизона может перемещаться только в строю. Строем – на зарядку. Строем – на прием пищи, причем обязательно с песней. Строем – на занятия, и так вплоть до вечерней поверки. Строй – это и семья военнослужащего, и его подразделение, в котором он живет, воюет, а если понадобится, и умирает. Это – одна из основ воспитания воинской дисциплины, и поэтому американские порядки вызывают презрительные усмешки у большинства российских офицеров. «Пендосы», – высокомерно называют они своих американских коллег.

Интересно, вот почему только эти самые «пендосы» строем не ходят, а порядка у них больше, чем у нас, – думал Владимир, сидя на лавочке у столовой и глядя на снующих взад и вперед американцев. Вот, к примеру, идет маленькая черномазая мартышка с нашивками рядового. Росту в ней – метр тридцать пять от силы, однако волочит на плече пулемет М–60. И никогда ей в голову не придет этот пулемет где–нибудь оставить, равно как и снять с себя каску, бронежилет и многочисленные подсумки. Приказ есть приказ! Получи она приказ вырыть танковый окоп – будет рыть всю ночь, пока не сделает. А наш рядовой всю ночь будет думать, как бы этот приказ похерить... Ага, вслед за мартышкой в столовую движется бригадный генерал, – один из заместителей командира дивизии «Север». Тоже в каске и бронежилете, со множеством подсумков, только вместо пулемета – пистолет под мышкой. Приказ не просто существует, он существует для всех: белых и черных, рядовых и генералов! И обедать американский генерал и черномазая мартышка сейчас будут в одной столовой, может быть даже сидя за одним столом...

– Товарищ капитан! Там уже загрузку начинают, надо идти.

– Не спеши, Костиков, самолет большой, места для всех хватит...

– Как же, хватит! Вы, товарищ капитан, еще не видели сколько туда машин понаехало. Сейчас контейнер с «Витинкой» загружают...

– Точно что ли?! Ну вот, опять воды в столовой не будет...

...Минеральную воду под названием «Витинка» российским десантникам стали бесплатно выдавать в столовой года два спустя после ввода бригады в Боснию. Бери сколько хочешь, ведь в кране водичка паршивая, почистишь ей зубы с полгодика – и хана зубам! А зачастую и краны пересыхают дня на два или на три, тут уж минералкой и умываешься, и даже обтирание после физзарядки делаешь. Вообщем, выручала минералка.

Год назад, как рассказал Владимиру заставший эту водяную эпопею Андрей Остапчук, выдача минералки в столовой сократилась до одной бутылки в руки. Зато ближайшим бортом в Москву ушел объемистый контейнер. Видимо, вода тамошним начальникам пришлась по вкусу, потому что с тех пор такие посылки приобрели регулярный характер, тогда как в бригаде наступили и вовсе безводные дни. «Говорят, теперь «Витинку» даже в Москве в киосках у метро «Сокольники» продают, – сообщил Владимиру всезнающий Остапчук.

...Между тем загрузка «Ила» продолжалась. Американский часовой у шлагбаума и несколько военных полицейских в малиновых беретах не переставали удивляться, глядя на новые и новые коробки «Абсолюта», которые российские десантники сноровисто вносили в самолет. Затем наступила очередь коробок со спортивными велосипедами, по численности не уступавших водочным. Непосвященному могло показаться, что в Москве наступил топливный кризис, и часть населения российской столицы спешно переходит на безмоторный транспорт, а наиболее продвинутые наловчились заливать в бензобаки шведскую водку. Откуда же знать недалеким «пендосам», что бутылка «Абсолюта», приобретенная в шведском батальоне за шесть долларов, в России стоит около двадцати, а велосипед, купленный в Тузле за сто двадцать «зеленых», в Москве пойдет втридорога.

– Товарищ капитан, а помните, как наша рота из Абхазии мандарины отгружала?

– Мандарины? Тебе, Костиков, мандарины почему–то запомнились, а мне вот те две бутыли вина, которые не дошли до Москвы после вашей загрузки. Со мной комбат потом неделю не разговаривал. А ты мандарины вспомнил...

– Ну как, Володя, погрузили? – к шлагбауму подошел подполковник Остапчук.

– А как же? Кулик сам встречать «борт» будет и передаст кому следует... Вот видишь, Костиков, скольких хлопот нам с капитаном Пахомовым твоя любовь стоит. Тут, братан, кафаном не отделаешься. Гадом будешь, если на свадьбу не позовешь!

В кабинете начальника разведки по утрам всегда полно народу. Кроме наших разведчиков здесь сидят американские – три офицера взаимодействия, через которых осуществляются все контакты с командованием дивизии «Север». Из кабинета комбрига возвращается Остапчук.

– Володя, сегодня инспекция отменяется. В одиннадцать прилетает директор Международного центра стратегических исследований господин Джозеф Питер Аллан. В одиннадцать десять – показ техники и вооружения, потом осмотр церкви, и в двенадцать часов разведгруппа на малом плацу работает перед ним показуху. По полной программе. – И, понизив голос, добавляет. – Имей в виду, у комбрига очень серьезные планы насчет этого Джи–Пи.

– Тише, – покосившись на хорошо владеющих русским языком американцев, Остапчук под руку выводит Владимира в коридор. – Этот центр – что–то вроде всемирной массонской ложи для военных. Они вычисляют наиболее перспективных, по их мнению, российских командиров и приглашают к себе на учебу. Ну и обрабатывают там, соответственно...

– Так комбриг же в академию Генштаба собрался?

– Одно другому не мешает. Они ведь ненадолго, на пару–тройку месяцев приглашают. Его предшественник в прошлом году уже съездил. Так что показуху давай, комбриг сказал, что очень на тебя рассчитывает. Кто командовать будет?

– Сам буду и командовать и участвовать. И со мной девять бойцов. Сценарий обычный: комплекс рукопашного боя, спарринг, разбивание твердых предметов.

– Молодец, ты еще чего–то сам можешь показать. Я уже ничего, наверное, не сумею... Кстати, сегодня вечером Игорь Малахов на день рождения приглашал. Там все наши собираются. С машиной я вопрос решу, в девятнадцать часов выезжаем.

...Как и большинство высокопоставленных зарубежных чиновников, господин Джозеф Питер Аллан на поверку оказался маленьким лопоухим очкариком с непропорционально большой головой и противными рыбьими глазами. Тем более странно было наблюдать, как суетился перед ним двухметровый комбриг, подробно перечисляя тактико–технические характеристики боевой техники десанта, специально для этого случая извлеченной из парка и надраенной до умопомрачительной чистоты. На малом плацу ожидали разведчики, вооруженные автоматами и штык–ножами.

– Смотрите, парни, даже наш поп сегодня трезвый. И рясу новую надел... гы–гы–гы!

– Данилевский, ты не зубы скаль, а имитацию проверь. Не дай Бог, взрывпакет под ноги этому Аллану влетит.

– Не беспокойтесь, товарищ капитан, у меня все на мази...

– Да, а на 23–е февраля у тебя тоже все на мази было, когда ты французскому генералу брюки прожег?!

– Товарищ капитан, вы только полегче, а то в прошлый раз так меня об асфальт приложили, что еле встал...

– Не развалишься, Алферов... Так, они идут, закончили базар! Музыку давай! Становись! Равняйсь, смирно!...

...Десантуру хлебом не корми – дай шоу устроить, – размышлял Владимир, механически выполняя под ревущий рок–н–рол и грохот взрывпакетов приемы рукопашного боя с оружием. Тут еще места мало, а вот в России, – там целые баталии разыгрывают. Столько бойцов на этом деле калечится, – нет, все равно, на каждый праздник одно и то же... У американцев такого вообще нет, они на нас поглядеть приходят, как на папуасов каких–то... Конец двадцатого века, а тут рукопашный бой, как в дешевом боевике...

Наверное, о том же думал господин Аллан, с непроницаемым лицом наблюдавший российских гладиаторов. Но когда бугай Потапов, раскидав троих противников, с истошным воплем подскочил прямо к нему, и, выхватив из кармана здоровенную жабу, разорвал ее пополам и засунул в рот, выдержка изменила иностранному гостю, и он еле–еле сдержал рвотный позыв.

К счастью, все окончилось благополучно. Показуха удалась. Пострадали только двое: жаба, съеденная Потаповым, и сержант Костиков, рассекший себе лоб, разбивая головой связку черепицы.

...В маленьком процедурном отделении медицинского пункта бригады все сверкает чистотой, ноздри щекочут острые запахи растворов и лекарств.

– Порядок, будешь жить, Костиков, – подполковник медицинской службы наложил последний шов. – Чуб отрастишь и никакого шрама видно не будет. Ирочка, бинтуй. Голова не болит? Не подташнивает?

– Правильно, голова у десантника болеть не может... А тебе чего надо, Потапов?! Живот прихватило после лягушачьих лапок? Так я тебе сейчас быстро клизму поставлю! Закрой дверь!

– Товарищ полковник, тут к сержанту Костикову пришли... Долго еще?

...Служба в армии, тем более в ВДВ, не предполагает особой сентиментальности. И все же что–то встало комком в горле у Алексея Костикова, когда он вошел в маленький, тускло освещенный кафан. Никак нельзя было ожидать от такого толстокожего на вид бугая, как Сашка Потапов, проявления столь трогательной заботы о товарище.

– Спокойно, Леха, спокойно. Тебе сейчас вредно волноваться. Сидите, ребята, общайтесь, а я пошел. Мне еще там... надо...

– Саша привез. Час назад примчался, сказал, что нам с тобой срочно нужно встретиться. А про ранение не сказал... Лешенька, милый, что у тебя с головой?!

– Нормально, Маринка, все нормально! Теперь у нас с тобой все будет хорошо. Комбриг за показуху благодарность объявил, так что теперь я точно остаюсь до ротации...

Баня 1–го парашютно–десантного батальона известна далеко за пределами базового района «Прибой». Здесь топят не соляркой, а березовыми поленьями. Желающих попариться по–настоящему в бригаде хоть пруд пруди, но сегодня замкомбата майор Игорь Малахов собрал только своих – выпускников Рязанского воздушно–десантного училища 87–го года. Диапазон званий приглашенных широк – от капитана до подполковника. Но в бане все равны, тем более, когда парятся однокурсники, прошедшие вместе не одну «горячую точку». За столом, накрытым в просторном предбаннике, разговоры ведутся без недомолвок и околичностей.

– Два часа, два часа у церкви проторчали – лабуду эту слушали, – кипятится командир роты материального обеспечения майор Тарасов, – вот уж, поистине, заставь дурака Богу молиться...

– Это что, – смеется Остапчук, – когда наш бригадир в Иваново служил, там чуть ли не каждый день службу стояли. Две часовни в полках построил. Раньше карьеру на памятниках Ильичу делали, а сейчас на церквях.

– А помнишь тот знаменитый крестный ход, когда Серега Новосельский оперативным дежурным стоял? Срочный звонок из Москвы – Серега бежит бригадиру докладывать, а тот идет за попом, закатив глаза, мелко крестится и Сереге так, вполоборота: «Иди на хер,.. помилуй мя, Господи,.. иди на хер...».

– Ну что, Володя, решил свой вопрос? – распаренный Малахов, накинув на плечи простыню, подсел за стол, раскупорил банку холодного пива. – Ух, хорошо!

– Вроде бы решил. Комбриг после показухи сказал, что останусь на второй срок. В крайнем случае, на другой должности. Да и Кулик в Москве подстрахует...

– А меня, похоже, ротируют. Для комбата это стало делом принципа...

– Игорь, откуда их всех понабрали?! Почему ни в Афгане, ни в Чечне мы их не встречали?

– Не из войск, это точно... Наш комбат – старший преподаватель кафедры тактики из Рязанского училища. Он живого солдата может лет двадцать назад видел. Командовать не умеет, зато профессиональный интриган – всех офицеров в батальоне между собой стравил...

– Там в училище они все чмошники. Из войск еще лейтенантами поубегали, а как в Боснии баксами запахло, так сразу сюда кинулись...

...Незванный гость, как известно, хуже татарина. Особенно если этот гость – замполит. Несмотря на то, что институт политработников в российской армии упразднили, сменившие их помощники командиров по воспитательной работе тоже не пользуются особой любовью. Поэтому, когда в предбанник один за другим вошли трое изрядно подвыпивших офицеров из отделения воспитательной работы, за столом повисло напряженное молчание.

– Мир дому сему... ик! – вслед за «воспитателями» в предбанник, икая, ввалился настоятель бригадного храма игумен Феодосий. – Ибо сказано в Священном Писании... ик... там, где двое собрались во славие мое... ик... там и я, третий, среди них. О, а вот и пивко холодное!

С появлением в частях российской армии священников произошло нечто необъяснимое. Непримиримые идейные враги, семьдесят с лишним лет бившиеся между собой за право капать на мозги согражданам, – попы и бывшие замполиты неожиданно объединились. Да так крепко, что теперь проповеди в церкви, на которые комбриг неукоснительно загонял весь личный состав, все больше напоминали присно памятные политзанятия, а на занятиях по общественно–государственной подготовке все чаще к месту и не к месту поминали Господа Бога. Вот и сейчас отец Феодосий, освежившись баночкой холодного пива, сел на любимого конька.

– Скажу я вам, товарищи командиры... ик... что сильно меня тревожит в последнее время дисциплина... ик... и нравственность бойцов наших. Узнал я, что боец–десантник... ик... разведчик... жениться хочет на девке публичной... ик... прости меня, Господи...

– Вы, отец Феодосий, лучше вместо пива водички попейте, чтобы не икать за офицерским столом, – Владимир старался говорить как можно сдержаннее, – а что касается бойца моего, то его учить любить Родину не надо. Он в Чечне воевал...

– Ты, капитан, помолчи, когда батюшка говорит, – психолог бригады подполковник Шварц налил и опрокинул в себя стакан водки, смачно захрустел огурцом, – а то ведь решение можно пересмотреть... и по бойцу твоему... и по тебе самому. Вы, разведчики, в последнее время охренели совсем. Захожу в верхний кафан, а там этот самый сержант Костиков со своей проституткой сидит. Я ее выгнать хотел, а он чуть драться со мной не полез...

– Если бы он в драку полез, ты бы здесь уже не сидел, товарищ подполковник. А что касается проституток, то Костиков с ней венчался три дня назад. Стало быть, батюшка, она ему уже наполовину жена. По крайней мере, перед Господом Богом, не так ли?

– Венчались! Без моего дозволения венчались! Охальники! Не позволю!..– мгновенно перестав икать, возопил отец Феодосий.

– Володя, молчи! Молчи, не связывайся, – Андрей Остапчук потащил Владимира из–за стола, – пошли в парилку... Ты что, не знаешь их? Шварц завтра же настучит комбригу, да и поп при случае вложить может.

...Когда через полчаса они вернулись в предбанник, воспитателей за столом уже не было. Только в дальнем углу на лавке храпел пьяный отец Феодосий.

– Ну вы паритесь, мужики! – Игорь наполнил стаканы. – Давайте, догоняйте нас. Сейчас горячее принесут.

– Игорь, а куда эти наши замполиты–политруки подевались?

– В стрипок поехали, куда же еще? Комиссары, они всегда впереди. Хотели с собой этого духовного пастыря прихватить, да он уже нетранспортабелен. Шварц все грозился какую–то Марину трахнуть, говорил, что поможет ей на приданое скопить. Совсем, видать, допился психолог...

– Марину?! Они не в «Уикенд» случайно поехали?

– Игорь, дай машину. Дай машину срочно! Мой боец на этой самой Марине женится хочет. На полном серьезе. Если он туда приедет – беда будет, он этого Шварца точно грохнет.

В полумраке стриптиз–бара звучит тягучая музыка. На небольшой сцене лениво извивается вокруг шеста пышнотелая крашенная блондинка. У стойки человек пять сербов, пришедших поболтать и попить ракии. В углу за столом, заставленном банками с пивом, восседают трое воспитателей.

– Неважно Николетта танцует, – подполковник Шварц в «Уикенде» уже не первый раз и всех стриптизерок знает по именам, – зато в постели – полный отпад! Бери ее, Витек, как другу советую.

– А сколько стоит? – Витек, в отличие от приятелей, за полгода службы в Боснии в подобном заведении впервые.

– Такса как везде – час за сто марок. Зато все по полной программе: сначала душ, потом...

– Леонидыч, а нельзя так, чтоб без душа и полчаса за пятьдесят марок?

– Гы–гы–гы!.. Ой, держите меня!.. Полчаса за пятьдесят... Ой, не могу!.. За пятьдесят марок... И без душа... Ой, уморил! Витек, а за сто марок жаба давит, да? Ну ты и жила...

– А я тогда просто за столиком посижу, пивка попью. А в бригаду вернемся – к Нинке пойду.

– К Нинке–бэтэру?! Ой, не могу! Да у нее корма, как у бегемота. На нее же ни один одичавший боец не полезет. А тут такие девки... Смотри, смотри, Николетта лифчик сняла! Глянь, Витек, какая грудь!

– Зато Нинка бесплатно, – философски изрекает Витек, воровато разливая под столом бутылку ракии – в стриптиз–барах приносить спиртное с собой запрещается. – А жаль, что батюшку с собой не взяли, хотел бы я на него сейчас посмотреть...

– Тут в прошлую ротацию отец Паисий был – лет на десять помоложе нашего попа. Так его мужики напоили и в «Кобре» к одной румынке в постель положили. То–то, говорят, наутро смеху было, как святой отец оскоромился...

Заунывный саксофон сменяет быстрая ритмическая музыка. Свет в зале гаснет, и под потолком зажигается крутящийся зеркальный шар, отражающий на стены и потолок сотни сверкающих зайчиков. На сцену из темноты стремительно выскакивает высокая стройная брюнетка и, подпрыгнув, делает несколько оборотов вокруг шеста.

– Вот она, Маринка! Ты смотри, Витек, смотри, что делает! Какая растяжка, а?! Во класс! Давай, давай...

– А у сержанта этого губа не дура, ишь, какую бабу оторвать хочет! А как она в постели, Леонидыч?

– Честно скажу, мужики, не знаю, не пробовал. Она тут недавно работает. Но сегодня обязательно узнаю...

– Смотри, смотри, Витек, снимает... вот это да!

– Да уж, у Нинки–бэтэра побольше будет... Гы–гы–гы... Ага, закончила... Мариночка, иди к нам, солнышко?! Иди сюда, моя красивая... Садись, садись за наш столик, вот сюда, рядышком со мной. Что тебе заказать?

– Что–о? Мариночка, это что еще за новости? Витек, накапай ей грамм сто...

– Ладно, сейчас выпьешь, и сразу пройдет. И пойдем с тобой в кроватку. Ты, я слышал, у нас скоро замуж выходишь, тебе денежку копить на приданное надо... Ты куда, куда ты вскочила! А ну садись и пей!..

– Она, кажется, ясно сказала, что пить не будет! – сержант Костиков с забинтованной головой возник из темноты зала перед столиком. – Уберите стакан!

– А, вот и жених явился! – высокий массивный Шварц, покачиваясь, поднялся со стула. – Или нет, ты ведь уже наполовину муж... Перед Господом Богом... Слушай, сержант, я тебя как боевого товарища прошу: уступи жену на часок. Как десантник десантнику...

– Ах так, пацан! Так вот слушай, сейчас сюда вызовут патруль военной полиции, и тебя увезут на гауптвахту. А я в это время поднимусь с твоей сучкой наверх и буду там ее трахать во все ды...

– Алексей! Отставить! – что есть силы заорал вбегающий в зал Пахомов. Слишком поздно. Прямо с места Костиков вспрыгнул на стол и оттуда с разворота впечатал тяжелый каблук солдатского ботинка в сизо–багровый нос подполковника Шварца. Хрясть! – тяжелая туша бригадного психолога отлетела к стене и, ударившись затылком, бессильно сползла на пол. – Отставить...

– Лешенька–а–а! Не–е–ет! Не–е–ет! За что, Господи–и–и!– секунду спустя, пронзительно закричала Марина.

Как ему еще не надоело?! Вчера целый час в кабинете, сегодня снова. И все одно и то же. Развал, падение дисциплины! Боец в стрипке! Европа смотрит! А почему в стрипке оказался Шварц, даже слушать не стал... Ага, по их версии, Шварц там самовольщиков искал. Ну ясное дело, искал! В стельку пьяный... Ах, трезвый? Ну да, ведь все свидетели – на его стороне... Так, теперь о христианской морали заговорил. Видать, еще и поп настучал. Интересно, когда это батюшка успел оклематься после вчерашнего?.. Так, теперь пошли оргвыводы. На Костикова – уголовное дело, это понятно. Избил офицера – тут не открутишьсь, пусть он тебе хоть в лицо плюнет перед этим... Так, капитану Пахомову выговор. И все? А как же ротировать? Смотри–ка, видать звонок из Москвы и впрямь до бригады дошел. Впрочем, это неважно. Я для себя все уже решил – рапорт с просьбой о досрочной замене лежит в кармане.

...Погрузка «борта» на Москву шла установленным порядком. Сначала контейнер с «Витинкой», потом коробки с «Абсолютом», потом – велосипеды. Среди немногих пассажиров по приставной лестнице поднялись капитан Владимир Пахомов и его бывший подчиненый Алексей Костиков, сопровождаемый лейтенантом из военной прокуратуры.

–Товарищ капитан, немедленно отойдите от арестованного!

– Я сказал, что,.. – летеха с эмблемами военного юриста демонстративно поправляет кобуру, но, столкнувшись с недобрым взглядом Владимира, теряется. – Извините... Я там... в хвосте посижу...

– Посиди... Ну как ты, Алексей? Домой я заеду, все матери передам, не волнуйся.

– Все нормально, товарищ капитан. Извините, что вас так подставил... Не хотел я.

– Потап вчера ездил, чтоб письмо и деньги передать. Говорил с Владом... ну... с хозяином. Третий день у себя в комнате, заперлась и не отвечает. Потап через окно влез, а она там пьяная в дым. Ничего не соображает... Потап ей деньги сует, а она говорит, нет, ты сначала меня трахни... Так, вот...

Выйдя из заключения, Алексей Костиков вернулся в Боснию. Там он узнал, что через две недели после его отъезда Марину нашли в своей комнате, висящей в петле. Добрый сербский священник отец Стефан разрешил похоронить ее на сельском кладбище в Прибое. Алексей не стал возвращаться домой, а вместе с группой российских добровольцев поехал в Косово. Полгода спустя он погиб от пули албанского снайпера в окрестностях города Призрен. Капитан запаса Владимир Пахомов жив и здоров. Возвратившись в Россию, он уволился из Вооруженных Сил и устроился работать охранником в маленьком ночном баре на окраине Тулы.

Из книги: Белогуров С.Б.
На обочине войны. Очерки и рассказы. – М., 2000. – 90 с.

[1]Здравствуйте! Как ваше здоровье? Все в порядке? Как вы? Как себя чувствуете? (пушту)

[2] Как тебя зовут? Сколько тебе лет? (дари)

[3] Не понимаю. Пушту... пушту понимаю. (пушту)

[4]Понимаешь пушту? Очень хорошо. Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Родители есть? Как зовут твоего отца? (пушту)

[5] Где ты живешь? (пушту)

[6] Жена есть? Дети есть? (пушту)

[7] Почему ты не женат? Ты что, импотент? (пушту)

[8] Почему ты воевал против советских солдат? (пушту)

[9] Где ты выучил английский? (пушту) И кто был твоим учителем? (англ.)

[10]12,7–мм зенитный пулемет конструкции Дегтярева – Шпагина.

[11] Воды... Воды... (пушту)

[12]Хидмат–е этэлят–е доуляти – Служба государственной информации ДРА, аналогичная КГБ СССР (дари)

[13]Инженерная машина разграждения на базе танка Т–62.

[14] Деньги. (дари)

[15]Эй, дед, это... эта вещь... нам очень нужна. Возьми мясо, возьми сахар, возьми молоко... (дари )

[16]Нет, нет! (дари )

Комментариев: