| |
Николай БЕСЕДИН
* * *
Я написал «Прощай» на мартовском снегу.
И это было правдой.
На влажном от росы на пойменном лугу.
И это стало правдой.
Потом на дереве я написал «Прощай»,
И дерева не стало.
Я на воде писал, попробуй, прочитай!
И вот вода пропала.
На камнях я чертил, что вечности сродни,
На журавлином клине,
На снах младенческих – исчезли и они.
И день взошел пустыней.
Тогда на доме, где любимая жила,
«Прощай!» прожег я сердцем.
И город выгорел в мгновение дотла.
И память стала пеплом.
Я проклял слово то – предвестника беды,
Исчадье зла и ада!
И вдруг «Прощай» огнем смело мои следы.
И это будет правдой.
***
Я люблю ту великую, грешную,
Ту, ушедшую в вечность страну,
И за веру ее сумасшедшую,
И за праведную вину.
Не просила у мира, не кланялась,
Берегла свою честь испокон.
И прости ее, Боже, что каялась
Не у тех, к сожаленью, икон.
Было все – упоенье победами,
Были всякие годы и дни,
Но над всеми смертями и бедами
Было что-то, что небу сродни.
И когда-нибудь праздные гости
Спросят новых вселенских святых:
– Что за звезды горят на погосте?
И услышат:
– Молитесь за них.
1996
***
Скажи мне, родимая,
что же со мною случится?
Нести не под силу
безмолвные глыбы потерь.
Не возвращается в небо
подбитая птица,
Не принимается стаей
раненый зверь.
Свечу ли зажечь перед Образом
и помолиться,
Или куда-нибудь в глушь
и не лезть на рожон?
Или навеки мне в счастье
былом заблудится,
Иль на дорогу пойти
с беспощадным ножом?
На спелое поле, на лес
по-сентябрьски зеленый
Ложатся снега невозвратные,
будто спеша.
Как маки в июне,
мои отцветают знамена,
Как речка в морозы,
моя застывает душа.
БРАТИНА
Говорила матушка:
– Жажда истомила.
Поднеси мне ковшичек влаги зоревой.
Вся душа измаялась,
Оскудела сила,
Заросла дороженька к солнцу лебедой.
К солнцу лебедой.
Собирал я матушке
Росы луговые,
Ковшичек серебряный полный подносил.
Не взяла, не выпила.
Губы ледяные,
Не открыла родная, как я не просил.
Наливал я матушке
Из ключей подкаменных
В туесок березовый одолень-воды.
Не взяла, не выпила.
Жестом неприкаянным
Заслонилась милая, будто от беды.
Собирал по капле я
Из озер немерянных
Да из рек несчитанных, из морей нагих.
Не взяла, не выпила.
То ли кем не велено,
То ль печать заклятия на губах сухих.
И спросил я матушку:
– Чем душа утешится?
Подала мне братину:
– Людям отнеси.
Что нальют, насыпят ли –
Все приму я, грешница.
Мало ли наварено яства на Руси?
Яства на Руси.
И пошел я с братиной
Долами да взгорками,
По деревням сгорбленным, умным городам…
И роняли жители
В чашу горе горькое,
Слезы да пожарища с кровью пополам.
Приносили жители
Старые и малые,
Сирые и нищие – голод и позор.
Молча клали в братину
От надежд усталые
От похмелья темные злобу и раздор.
Нес ее я полную
Неторопким шагом
По путям обратным, чтоб не расплескать.
В граде белокаменном
Бражная ватага
Кинула горсть золота: – Подавись ты, мать!
И поднес я матушке.
Выпила, не охнула.
Прокричали вороны с четырех сторон.
Но потом родимая,
Как травинка сохнула.
И стояла братина около икон.
Около икон.
МОЛЕНИЕ О МАТЕРИ
Снег.
Порадуйся снегу. Холодный озноб
То ли стыд, то ли позднюю горечь разбудит.
И остудит не болью обласканный лоб,
А уставшую душу любезно остудит.
Не излечит, а только подарит на миг
Состоянье причастности к чистому свету.
И возникнет над белой равниною лик,
Среди нас, среди грешных, которого нету.
На страницах полей, неподвластных пока
Нашим трудным заботам о хлебе насущном,
Белой вязью на белом струится строка
Из неведомой книги о главном и сущем.
И захочет душа эти знаки понять,
Полетит над снегами в неясной тревоге
И увидит:
Стоит одинокая мать
На пустынной, холодной, на русской дороге.
И увидит еще, как поземка метет,
Заметая грядущее вечным исходом,
И привычную боль милосердно вернет,
Чтобы мы не забыли, откуда мы родом.
А когда возвернется, неся на горбу
Несговорчивой памяти тяжкую ношу,
Помолись за того, кто не проклял судьбу,
Сам себе говоря, что бывает и горше.
* * *
Я жил в краю нечитаных газет,
Немых магнитофонов и транзисторов.
Шумела роща, лился тихий свет,
И пели птицы по утрам неистово.
Хозяйка приносила молоко
В каким-то чудом уцелевшей крынке.
И за рекой лежали высоко
Нетронутые плугами суглинки.
Здесь женщины ходили не спеша,
Мужчины никуда не торопились,
И даже два мордастых малыша,
Казалось, целый век в песке возились.
И все во мне тогда пошло вразнос:
Душа обмякла, мельтешило тело,
И мысли поднялись
в свой полный рост,
И совесть уговоров не хотела.
Я вдруг увидел, что вокруг живет
Какой-то странный мир
мильонолиций,
И в вечной непреложности забот
То умирает, то опять родится.
Что он меня не знает, я — его,
Хотя наверно никого нет ближе,
Как будто я ушел так далеко,
Что ни его, ни сам себя не вижу.
Луга и рощи, взгорок за рекой,
Живые птахи, муравьи и твари...
Я знал, что этот мир всегда со мной,
Но вдруг впервые понял: а всегда ли?
А может быть, вся меньшая родня,
Мой дом земной,
пришли в противоречье
Со всем, что совершаю ныне я
Во имя и на благо человечье?
Я поклонился птахам и полям
И душу на смирение настроил.
Я подошел к мордастым малышам,
И из песка ковчег для них построил.
1986
***
Как просто всё.
Идут снега.
И утонуло поле в сини.
И крутобокие стога
Плывут, как сытые гусыни.
Дома развесили дымы,
Как поднебесные качели.
И прячут лето от зимы
За пазухой густые ели.
Все переменится опять
И станет чистым изначально.
Снега идут.
И не понять
Откуда столько в них печали.
1975
***
Все принимать, что разум воплотил
В бетон и сталь, в материю прогресса
И не жалеть о том, что позабыл
Хмельную горечь мартовского леса.
Глядеть, как надвигаются дома,
С каким-то неосознанным испугом.
Уехать прочь.
И вдруг сойти с ума
От бабочки, порхающей над лугом.
2006
* * *
Мне этот мир понятен до печёнок,
Живущий в зле, раздетый догола,
Он пуст давно,
а был ли в нём ребенок,
Слеза его, что душу обожгла?
О, сколько душ пожертвовано злату,
Химере власти, колдовской любви!
Какая же чудовищная плата
За Божий храм, стоящий на крови!
Но было Слово в горней высоте,
Голгофа, крест
и агнец на кресте.
***
Ночные мысли в поезде ночном.
О чем они?
О доме, о любимых?
О том, что вряд ли мы необходимы,
Когда своими болями живем?
О жизни, что наверно позади,
А там, куда уносит этот поезд,
Скучнейшую напишет время повесть,
Такую, что Господь не приведи.
Но вот огнями расплывется ночь
Наивной по-ребячески улыбкой,
И станет вдруг невероятно зыбкой
Любая мысль, как блеск воды – точь-в-точь.
И хочется, не думая, смотреть
На эту мглу, что за окном нависла,
И принимать, не спрашивая смысла,
Ее огней медлительную смерть.
* * *
Я устал от всего:
от людей, от вещей,
От забот, у которых железная хватка,
Я устал, как последний на свете Кощей,
Как солдат, на котором чугунная скатка.
Я устал от дорог,
что ведут в никуда,
Хоть полны указателей эти дороги,
Я устал понимать,
почему никогда
За голодных и слабых не вступятся боги.
Почему, чем у Разума больше побед
Над наследием живших до нас поколений,
Над природой, над тайнами
звезд и планет,
Тем все более терпит Душа поражений.
Я не знаю, зачем мы стремимся делить
Все, что видим вокруг, либо намертво рушим,
Почему мы боимся открыто любить
И совсем не боимся, когда равнодушны.
Я устал от всего.
Скучны сны и дела.
И уводит на плаху любовь однолюба.
Я устал от себя, как церквей купола
Устают осенять стены сельского клуба.
1994
ХРАМ
Отгремели салюты,
отплакали очи вдовиц,
Сорок пятый гулял
в тронных залах и сенцах.
Это было в сибирской глуши,
далеко от столиц,
Это вызрело в горнице русского сердца.
Кто позвал? Как случилось?
Никто потом вспомнить не мог.
И откуда взялись брёвна звончатых сосен?
Но сплелись в одночасье
следы уходящих дорог,
И одела убранство, как в августе, осень.
Люди вышли на взгорок
к излучине быстрой реки,
Помолились на все поднебесные дали,
И на голос работы откликнулись дебри тайги,
И безлунные ночи костры освещали.
По-над кряжем кедровым
склонился безногий солдат,
Двоеперстие падало крестообразно.
Он молился три дня.
И на праздник святой аккурат
Стал вытёсывать крест старине сообразно.
За венцами венцы поднимались
в небесный простор,
И притвор, и алтарь, и срединное место.
Купол – досточка к досточке –
крест над тайгой распростёр.
Люди ахнули, глядя: – И вправду, невеста!
Украшали всем миром, несли золоты кружева,
По старинной иконе от каждого дыма.
Освятили её на стозвончатый день Покрова
В честь Победы и Отчины Богохранимой.
Над вратами святого Георгия образ сиял,
В запах ладана ветер вплетался таёжный,
Голос хора старушек к спасению звал
Всех родимых своих на дорогах тревожных.
И пошли в него люди и в радости и в маяте,
И крестились, и близких своих отпевали.
И солдатской звездой
отражался рассвет на кресте,
И на лицах святых растворялись печали
...Года, годы прошли.
Та деревня стоит в наготе,
Не хотят люди жить там, где тлен и разруха.
В запущении храм.
Лишь вороны сидят на кресте,
Да с иконы Георгия пыль вытирает старуха.
НОЧНАЯ ПТИЦА
Ночная птица пала возле ног
И задрожала от прикосновенья.
В печи горели старые поленья.
Я с ней в руках переступил порог.
И положил в углу на половик.
Огонь в печи то гас, то разгорался.
Я сел за стол и с мыслями собрался,
Но мне мешал далекий странный крик.
И я решил пойти и посмотреть,
В реальность нереальности поверить.
Вдруг птица простонала:
– Это смерть.
Она за мной. Не открывай ей двери.
Она взяла свою дневную дань
И ночью то, что днем недосчитала.
Но ей одной души недоставало,
Чтоб перейти в свои владенья грань.
… Печь разгорелась вдруг, глаза слепя,
И в стонах птицы возросла тревога.
Я встал и смело подошел к порогу,
Сказал:
– Не бойся. Я спасу тебя.
Я многое безропотно отдал:
Любовь свою, заветные могилы,
Свой край родимый горестный и милый
И дух побед, что дед мне завещал.
Душа моя устала от потерь,
В песок пустыни превратились слезы,
И кровь застыла, как вода в морозы …
Но крик догнал:
– Не открывай ей дверь!
Я знаю, ты не сможешь одолеть,
Ты не спасешь и сам себя погубишь.
Ты не во что не веришь и не любишь.
Ты не способен жертвенно сгореть.
Смерть только кровью можно превозмочь,
Чтоб новый день в огне зари родился.
Но ты не воин.
Я перекрестился
И дверь открыл.
И расступилась ночь.
|
***
И снова октябрь.
И листья кружаться.
А мы не привыкнем никак,
Что нужно прощаться, что нужно прощаться
Со всем, что нам дорого так.
А мы не привыкнем с тобой, что уходят
Веселые наши года.
Октябрь по лесам в старом тельнике бродит,
Зовет за собой навсегда.
А что же за нами?
А кто же за нами
Затеплит поля и цветы?
Какую любовь осенит небесами
Во имя земной красоты?
Железная поступь компьютерных буден
Пройдет, как Батыева рать.
И некому будет, и некому будет
Правду о нас рассказать.
2007
***
С куста на куст перелетая,
Синичья маленькая стая
Щебечет, радуясь тому.
Что день настал широк и светел,
Что пахнет ягодами ветер.
Что мир и лад у них в дому.
А я брожу по сухотравью
Меж снами прошлого и явью
И с каждым шагом мне грустней,
Что горек ветер, день тревожен,
Что лето кончилось быть может,
Что лада нет в душе моей.
1986
ИДУЩИЕ НА СМЕРТЬ
“Идущие на смерть приветствуют тебя!”
Мой властелин, мой повелитель, враг мой,
Ни нынешний, ни век минувший не любя,
Дорогой мы уходим невозвратной.
“Идущие на смерть приветствуют тебя”.
В порыве жертвенном искажены уста,
И небо содрогается от крика.
В нем преданность рабов твоих и немота
Ушедшей в вечность Родины великой.
В порыве жертвенном искажены уста.
Нас тьмы и тьмы.
Идем, не нарушая ряд,
И задние в лицо не знают первых.
За нами позади кресты, кресты стоят,
А впереди – загон для самых верных.
Нас тьмы и тьмы. Идем, не нарушая ряд.
Под музыку лихих заморских трубачей
И под родное наше Аллилуйя,
Из ножен не достав заржавленных мечей,
Уходим мы в небытие, ликуя.
Под музыку лихих заморских трубачей.
Виват, мой властелин!
Повелевай и правь!
За нами нет ни мстителя, ни Бога.
Поднявший кнут над стадом трижды прав.
Пусть исчезает в сумраке дорога.
Виват, мой властелин!
Повелевай и правь!
2004
ЕРМАК
Ермаку не спалось. И накинув на плечи
Атаманский кафтан о семи жемчугах
Вышел в степь он.
И мягкий по-летнему вечер
Лёг росой на высоких его сапогах.
Поднималась трава. И знакомые запахи
Атаманскую душу взмутили до дна.
И взыграла в тот вечер станичника-пахаря
Неспокойная кровь, как донская волна.
И велел он соху изготовить!
А в полдень,
Боевые доспехи сложив в стороне,
Первый пласт отогнул,
и комочек растер на ладони,
И причмокнул:
– Землица-то знатная в этой стране!
И маячила долго над степью спина атамана,
И садились на плечи ему отдыхать облака,
И казалось дружинникам, что непонятная рана
Доконает недюженных сил казака.
Но земля излечила.
А бранное дело привычное.
И бросало Кучума от русского воинства в дрожь.
А по осени, словно в помин атамана-станичника,
Темно желтыми зернами
плакала спелая рожь.
1961
AVE!
Снег идет, снег идет, снег идет.
Как вчера. Как сто лет. Как впервые.
Снова кто-то с надеждой поет:
– Ave Мария!
От беды, от огня, от воды,
От всего, что терзает и ранит,
От всего, что оставит следы,
От всего, что следов не оставит
Ты спаси, ты спаси, ты спаси!
Просят добрые люди и злые.
И вздымаются руки без сил:
– Ave Мария!
День за днем, от дорог до дорог,
Где добра и прощения мета,
Где упали не вдоль – поперек,
Словно лезвия, полосы света,
О тебе, о тебе, о тебе
На воде, на земле в небе синем,
О грядущем твоем, о судьбе:
– Ave Россия!
1982
МАРШ ПАВШИХ
Когда над полями темнеет
И ночь начинает обход,
Из братской могилы на Шпрее
Безвестный комвзвода встает.
Поправив ремень и пилотку,
Повесив на грудь автомат,
Он тихо обходит высотку,
Где русские парни лежат.
И снова, как в том сорок пятом,
Зовет их за Родину в бой,
Туда, где Россия распята,
Растерзана вражьей ордой.
Идет по отрогам карпатским,
По сонным болгарским холмам,
По старым дорогам солдатским,
По тем позабытым следам
На землях словацких и польских
На всех по Европе большой
И павших в сраженьях геройских
Зовет он на праведный бой.
И возле заросшего дзота
От имени братских могил
Безногий солдат у комвзвода,
Беззлобно ругаясь, спросил:
– Зачем, лейтенант, потревожил
Ты прах наш? Какая вина
Пробитое сердце корежит?
На кой нам … собачий война?
И тихо комвзвода ответил,
Сдержав то ли боль, то ли злость:
– Мы вроде с тобой не в ответе
За то, что с Россией стряслось.
И жизнь не была нам дороже
Отчизны. На том и сочлись.
Чиста наша совесть.
И все же
С тобой мы в ответе за жизнь.
За то, что разбой и раздоры,
Что правда затоптана в грязь,
Что правят страной нашей воры
И прочая сволочь и мразь.
Что продана слава России,
Как наши с тобой ордена,
Что все, кого били мы – в силе,
В дерьме лишь Россия одна.
– А где мои однополчане,
Сыны где, и маршалы где?
Где Жуков? Солдаты – славяне?
Кто Родину бросил в беде?
– Веди! – он сказал командиру, –
Дорога, поди, не близка.
И следом, незримые миру
За ними шагали войска.
Десантники шли и пехота,
Штрафных батальонов ряды,
И черные дьяволы флота,
Поднявшись из темной воды.
Бросая свои пьедесталы,
И пушки и танки ползли,
Все те, кто в войне той кровавой
От гибели спас полземли.
Безногий солдат неумело
Все полз на культяпках впотьмах,
И знамя Победы горело
В его беспощадных руках.
1998
РУССКИЙ ИСХОД
И шел народ из плена тьмы и зла,
Из века в век, одной надеждой сытый,
Нуждой гонимый, батогами битый,
Он шел на свет небесного чела.
Через пустыню, воды и снега,
Пожарища и кровь переступая,
Он шел и верил, что земля святая
Пред ним свои откроет берега.
Вслед за одним вставал другой пророк
И воздымал в руках своих скрижали.
Они к добру и равенству взывали
И к жребию, что жертвенно высок.
И были проклинаемы они,
И биты были злобой и камнями,
Но кровь их – очистительное пламя
Была преображению сродни.
Когда соединялись ход времен,
Земные и небесные молитвы,
Народ вставал на праведную битву
И разрушал губительный полон.
Пока еще Удерживатель был
И ограждал, и вел народ сирый,
Свет истины сиял над грешным миром
И жертвенную кровушку сочил.
Но забывал народ свою судьбу
И козлищ возносил и чтил богатство,
И проклинал он равенство и братство,
Что нес так долго на своем горбу.
В безвременьи, в молчаньи роковом,
Когда над духом властвовала сытость,
Плодились идолы, утробная безликость,
И примиренье становилось злом.
Рождались упыри в державной мгле,
И лoвцы душ клялись служить народу,
Плясали нищие и славили свободу
На горемычной матери-земле.
И шел народ с иконой на груди
Туда, где Вавилон воздвигли новый.
А позади – горящий куст терновый
И крестная Голгофа – впереди.
2004
ВСТРЕЧА
(Из романа "вестник")
«Все то шепчет она: – Да я, Да я…
– Кто же ты, Мари, скажи!
– Королева твоя, королева твоя!
Припади к ногам госпожи!»
(Рильке)
Комиссия закончилась провалом.
Он вышел отупевшим и усталым
На улицу, в вечерний вертопрах.
Шел наугад, подняв у куртки ворот.
Кишел телами суетными город,
Воздвигнувший над прахом новый прах.
И вдруг – укол иглы, опоры прочерк,
Бунт памяти, когда она не хочет
Ответить и не может промолчать:
Знакомый голос, но какой-то странный,
Из онемевшей, выцветшей, туманной
Реальности, что вымыслу подстать,
Вдруг полоснул безжалостно и звонко,
Как лезвие:
– Купите кукушонка!
И вновь затих. Он ждал его, дрожа,
Боясь, что повторится он, как пытка,
Едва надеясь: может быть ошибка?
И зная: казни жаждала душа.
И он возник на той же странной ноте,
Поодаль чуть, в подземном переходе.
Всем существом рванулся от туда.
И увидал согбенную старуху,
Что изредка в толпу роняла глухо:
– Купите кукушонка, господа!
И он узнал. Как изменилась Оля!
Но все же что-то милое до боли
Светилось, словно в храме на крови.
Крестообразно сложенные руки
Не милостыню ждали, а на муки
Благословляли пленников любви.
Ведомый заклинаньем иль проклятьем,
Он кинулся с готовностью в обьятья
Воспоминаний.
И разверзлась явь.
И карусель гигантская, шальная
Вдруг завертелась, время расчленяя,
Творя какой-то несусветный сплав.
…Аленка! Олененок!
Плещут руки
Над изголовьем, отводя разлуки.
Бежит босая, светлая к нему.
И губы, щеки, грудь его целуя,
Кричит на всю Вселенную:
– Люблю я!
... Где это было? В Кинешме? В Крыму?
Мелькают города, дороги, встречи...
– Остановись!
... Они сошли под вечер
На среднерусской станции глухой.
Потом пешком двенадцать верст и – дома,
В деревне, что была ему знакома.
– Аленушка! Там просто рай земной!
Едва пошли, как ногу подвернула
Она в стопе.
И обратившись в мула,
Он нес ее, смеялся и шутил.
Два рюкзака и ноша всех милее.
... А карусель быстрее и быстрее.
– Мой милый! Разлюбить тебя нет сил.
Он успокаивал и исчезал надолго.
Но возвращался с хищным взглядом волка.
И ночь была. И вьюга за окном...
– Ты не ругай меня. У нас – ребенок.
Он засмеялся:
– Это кукушонок.
Смотри получше за своим гнездом.
– Стой, карусельщик! Исполать, любезный!
Останови свой агрегат небесный!
Назад верни! Скорей верни назад!
Туда, где ничего о ней не помню.
Моя душа похожа на часовню,
Где только отпевают и скорбят.
А я хочу молиться днесь и вечно,
Чтобы зажглись в ней праздничные свечи,
И глаз любимой исцелила синь,
И смех ее вернулся – чистый, звонкий...
Но, как удар:
– Купите кукушонка.
– Сгинь, карусельщик!
Этот вечер – сгинь!
|
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
