Смотрите, вон там у старой черной школьной доски перед сидящими за партами учениками стоит краснеющий худенький мальчик, а учитель русского языка и литературы громко и с чувством читает его сочинение. Каждый озвученный пассаж сочинения слушатели встречают хохотом. Это были неблагодарные слушатели, а читали мое сочинение.

   Сейчас мне четырнадцать лет и краснею я не от смущения, а от злости и подавляемого бешенства. Это мое первое литературное творение - сочинение на свободную тему и посвятил я его своему родному городу. Еле сдерживая негодование и слушая издевательский смех довольных развлечением одноклассников, я молча клялся себе: "Никогда! Никогда я больше не буду писать. О неблагодарные современники, о злобные подобные крокодилам критиканы! Вы еще не знаете, что сегодня прямо тут в классе вы предали пыткам уязвленного самолюбия, несостоявшуюся гордость отечественной культуры! И пусть пропадет теперь пропадом как наша так и мировая литература, а я больше не буду писать. Вот клянусь, что не буду!".

   Учителем литературы в нашем классе была низенькая толстенькая женщина, голос у нее был противно писклявый и этим голосом она методично, предложением за предложением расстреливала мое творчество. От кислоты ее едких слов глаголы, существительные, прилагательные и даже знаки препинания, подчеркнутые красными чернилами багровели от стыда пребывая в моём творении. Именно тогда я впервые услышал свой диагноз и окончательный приговор: "Графоман". Я продолжал то краснеть, то бледнеть, а по окончании пытки, сбежал с уроков домой. Дома встал у книжного шкафа и прощаясь ласково гладил корешки любимых книг. Никогда моим книгам не встать в их ряды на книжных полках.

   Мне четырнадцать и стыдно плакать почти взрослому парню, но прощаясь с мечтой о литературе я ревел, размазывая руками сопли по своему прыщавому лицу.

  -- Зато у тебя есть другие достоинства, - ласково утешала меня мама, узнавшая о моём позоре от классного руководителя. Прежде чем продолжить она запнулась, судорожно пытаясь найти, хоть какие-то достоинства в своем единственном и потому любимом сыне.

   Я с надеждой смотрел на нее, может хоть она найдет во мне положительные черты? Пусть хоть немного, но они же должны быть?

  -- Ты выносишь мусор, убираешь квартиру и ходишь за хлебом, - наконец-то нашла хоть что-то хорошее во мне моя мама и тут же критично в воспитательных целях уточнила:

  -- Иногда. Когда наорёшь на тебя.

   Итак, в четырнадцать лет моя судьба определилась на долгие годы вперед. Выносить мусор, убирать квартиру и ходить за хлебом. Ладно, не всем же сочинительством заниматься. Даже в космос летать не всем, да чего уж там говорить, даже институт не каждый заканчивает. А выносить мусор, убирать квартиру и ходить за хлебом, это тоже вполне достойное мужское дело и мне оно по плечу. Этим я и утешился, больше не дерзая обогатить неблагодарное человечество своими "великими" творениями.

  -- Кто сможет написать статью в стенгазету? - интересуется у стоящих в строю курсантов замполит нашей роты.

  -- Я! - отважно выкрикиваю из строя. Несется по казарме мой ликующий вопль и злобно смотрят на меня лишенные литературного таланта курсанты.

   Мне уже восемнадцать, я курсант первой учебной парашютно-десантной роты. Через десять минут наша рота побежит на тактику, потом марш-бросок, затем чистка оружия. Эти военные радости и приключения, мне уже давно поперек горла стоят. Да в самом-то деле? Я что статейку нацарапать не смогу? Смогу, что надо то и смогу, лишь бы не бегать в вонючем противогазе по сырым литовским лесам.

   Замполит с сомнением смотрит на меня. В роте у меня такая репутация, что единственное, что мне безбоязненно и с удовольствием доверяют, так это чистить туалеты. Я искательно и заискивающе улыбаюсь офицеру. Доверьтесь мне товарищ комиссар! Я вас не подведу! Вот что обещает моя широкая лживая улыбка. Наверно замполит угадал во мне родственную душу: демагога; бездельника; убежденного раздолбая и потому мне поверил. А зря! Пока курсанты, матерясь готовились к марш-броску с полной выкладкой, я укрывшись в бытовой комнате еще пытался сочинять, но стоило им покинуть казарму, как в наступившей благостной тишине я задремал, потом уснул, затем пуская слюни окончательно "замкнул по фазе". Четыре часа сидя я сладко и беспросыпно спал, склонив голову на стол. К жизни и службе меня вернул пинок дневального.

  -- Тебя замполит вызывает! - ехидно улыбаясь, говорит он.

   Бегу в канцелярию роты. Вхожу, докладываю о прибытии. Сияя улыбкой, встречает меня комиссар - политрук - замполит - демагог и родственная душа.

  -- Как статья, готова? - спрашивает он.

  -- Еще час работы! - нагло вру я.

  -- Ладно, еще час, - верит мне замполит.

   Пишу, горю, дрожу от творческих судорог, а заодно уверяю своих читателей: как любят службу курсанты; какие у нас отличные и заботливые офицеры; добрые сержанты; уверенно письменно и очень строго грожу НАТО и предупреждаю наших потенциальных противников, что хоть мы и за мир, но если чего ... то огребете вы такие сякие по полной программе.

   Ну то что НАТО не испугалось моей статьи и не огребло этих самых по полной программе это все знают. А вот то: что в статье из двадцати строк было орфографических ошибок аж тридцать две штуки; что наш замполит утратил веру в человечество и перестал доверять своей интуиции, об этом я рискнул написать только сейчас.

   "О неблагодарное человечество! Никогда! Никогда я больше не буду писать!" - так обещал я себе, вычищая зубной щеткой овеянное военными легендами туалетное "очко номер восемь".

   Была хмурая дождливая ночь, честным сном спали порядочные курсанты, и только я ушибленный литературой драил загаженный солдатский сортир. Вот клянусь, что не буду писать!

  -- Ты это чего все пишешь и пишешь? - подозрительно спрашивает меня рослый в обтрепанном обмундировании солдат.

   Он меня застукал на боевом посту в охранении. Я наплевав на устав и более того подложив его под тощие ягодицы весьма вольготно устроился на бруствере окопа. В правой длани я сжимаю стило - дешевую шариковую ручку; трагично морщу лоб, а махая левой рукой ловлю вдохновение.

   Мой брошенный пулемет, стоя на сошках и плача оружейным маслом одиноко тоскует на бруствере окопа, а я судорожно роясь в своих мыслях пытаюсь найти лиру. А мыслей у меня на данный момент всего три: пожрать; поспать; и поскорее вернуться домой. И плутая в этих мыслях я ищу и не нахожу свою музу. Да не нахожу, именно потому и изрезан трагическими морщинами мой лоб.

   Апрель одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Мне уже девятнадцать. Уже год как я призван в армию и полгода как тащу службу в Афганистане. Я уже не самый задрипанный курсант в учебной роте, а отличный пулеметчик к тому же наглый интернационалист, умеющий неплохо драться "ветеран" и вообще ...

  -- И вообще не твое это дело! - грубо отвечаю я своему сослуживцу и с дерзким вызовом добавляю, - Может я стихи пишу.

   Шесть месяцев я писал статьи в ротную стенгазету. Наученный горьким опытом я уже не просил меня назначить, Родина в лице командира роты приказала мне писать на заказ и я выполнял. Редактор газеты благосклонно принимал все мои творения, что собственно и не удивительно, так как в этой газете я был и редактором и единственным автором и к своему глубокому огорчению единственным читателем. Газету никто не читал, положено ей быть, вот она и висит. Но я постепенно отходил душой от былых неудач и робко пытался творить. А уж когда один экземпляр моей газеты посвященный творчеству Пушкина послали на конкурс в Туркестанский военный округ ... Я сразу понял. Все! Годы позора и томительной безвестности остались позади, мой "творческий гений" раскрылся во всем своем многообразии и пора бы читающей публике ознакомится со всеми гранями моего расцветающего "таланта". Но служба в армии уже сделала мне хорошую прививку здорового цинизма и я ясно понимал, что романтично любовные "охи" и "ахи" не заинтересуют редакторов печатных изданий и потому эти все эти вздохи я выращивал из здоровой почвы воинского долга старательно удобренного безупречным советским интернационализмом. Представляете, что это были за стихи? Ужас это не то слово, а другого слова я даже в матерной лексике подобрать не могу.

  -- Стихи?! - удивился и обрадовался мой сослуживец, его загорелое круглое лицо расцвело улыбкой, и он тут же попросил:

  -- А напиши мне что нибудь этакое ... в дембельский альбом ...

   Наивный! Ну зачем ты веришь мне? Ты думаешь, что я хороший пулеметчик, неплохой товарищ с которым ты столько раз ходил передовым дозором. Бедняга ты просто не подозреваешь, что личиной порядочного солдата, скрывается жалкий графоман всегда готовый: "ради пошлого словца не пожалеть не мать не отца"

  -- Запросто, - самонадеянно согласился я и предупредил, - Но с условием ...

  -- Каким? - насторожился мой товарищ и насупился, полагая, что речь идет об авторском гонораре.

   Но в те годы я был почти бескорыстен, тем более именно этот боец матерясь прозой тащил меня в горах когда я вывихнул ногу, поэтому условие я поставил простенькое и легко выполнимое:

  -- Альбом дома не выкидывать, листки со стихами не выдирать, а лет этак через двадцать безвозмездно передашь их в литературный музей моего имени.

   Уж не знаю почему он не покрутил своим грязным пальцем у виска. Наверно он решил, что я так пошутил, но поверьте, я говорил совершенно серьезно.

   Литературная известность и слава пришли ко мне моментально и авансом. Я еще не успел написать стихи для первого альбома, как был завален заказами. А так как в своем "гении" я теперь не сомневался, то стихи писал сразу в дембельские альбомы, не утруждая себя черновиками и не согласовывая тексты с заказчиками.

   Для тех кто не знаком с армией поясняю: дембельская форма и дембельский альбом это воинская святыня, которая для солдата де-факто превосходит по своей значимости воинское знамя. А за утерю знамени командиров частей в военное время расстреливают, а за порчу отдают под трибунал.

   Меня не расстреляли. Хотя наверно надо было. Зато хотели избить. Одному против десяти здоровенных обозленных дембелей мне было не выстоять. Какие были в альбомах стихи? Цитировать не буду, а то ещё и вы пожалеете, что меня не расстреляли. Попрекнете ребят излишним милосердием и слюнявым гуманизмом, а они это совсем не заслужили.

   От лютой и заслуженной казни меня спас командир взвода. Он случайно услышал, как перед избиением в качестве приговора цитируют мои альбомные стансы взбесившиеся солдаты, вышел к нашей группе и:

  -- Вы что сами не видите что он дебил? - с грустью заметил возмущенным воинам лейтенант и продекламировал мои вирши (заметьте он, а не я):

   Ты поверила в дружбу Союза

   и сняла паранджи оковы

   и душман в тебя бросил гранату

   Но на эту, на эту вражью гранату

   лег комсомольской я грудью

   Умирая с трудом прошептал я

   Верь моя дорогая

   Будет у вас социальное счастье ...

   По ходу декламации с ненавистью смотрели на меня мои боевые товарищи чьи святыни (альбомы) были испохаблены такими рифмами, а лейтенант закончив читать, угрюмо им посоветовал:

  -- Да ну его к ... тут не бить надо, сжечь его мерзавца на костре, да дров нет, а соляру переводить жаль, пусть уж живет ...

   А мне с горечью бросил:

  -- Эх ты графоман! А я то тебя за нормально солдата принимал, доверял. А ты?

   А я молчал и думал, о великой силе даже такого слова, которое чуть не довело моих сослуживцев до преступления, а моего образованного знающего слово "графоман" командира до полной утраты доверия.

  -- Простите ребята, - понурил я повинную голову и глядя на глиняную стену солдатского сортира, где меня хотели утопить, торжественно поклялся:

  -- Никогда! Никогда я больше не буду писать стихи!

   Держался я долго, а от литературы как можно дальше. Но произошли три события которые вызвали рецидив дремлющей болезни. Первое, это как положено: покрыла мою голову седина и тут же саданул мне бес в ребро. То ли бес был неумеха, то ли он сам на досуге бесовской литературой забавлялся, но после его удара я не побежал "налево", нет, все стало намного хуже, мне вдруг неудержимо захотелось сочинять не иски и ходатайства, не опошлять прозу текстами договоров, а творить. Второе это всеобщая компьютерная грамотность. Сами знаете, что теперь если печатаешь на компьютере, то знать орфографию совсем не обязательно, программа тебе сама все ошибки подчеркнет и предложит правильные варианты. А третье это доступ к Интернету. А уж в Интернете ...

   А в Интернете стал я просматривать литературные сайты и читать работы различного качества. В рабочее время читал, пользуясь безлимитным тарифом и безлимитным доверием которые раньше питали ко мне потребители моих юридических услуг. Подходящий сайт я нашел довольно быстро и в кругу лиц контуженых войной и пришибленных литературой почувствовал себя как рыба в воде. Вот тут-то болезнь и забушевала. Согнула меня эта зараза в три погибели, а я стал гнуться за компьютером. Днем, когда сидел на работе, так меня всем в пример приводили: "Вот как человек над документами работает, глаз от монитора не отрывает, себе не бережет. И нечего возмущаться, что ему больше платят, так же работайте так и вам ставки повысят", а дома ...

  -- Дорогой ты так много работаешь, всё для семьи стараешься, - ласково замечала мне жена, и заботливо просила, - да хватит уж тебе, отдохни ...

  -- Папа, наверно это такое трудное дело тебе досталось, - с сочувствием замечал сынуля, - что ты все пыхтишь и пыхтишь, - и тут же практично замечал, - ну ничего, зато тебе заплатят за него хорошо.

   Я сильно сомневался, что мне заплатят в денежной форме, но не сомневался, что рано или поздно я своё получу.

   И получил.

  -- Это ваше произведение? - сурово спросил меня доверитель, показывая на экране монитора известный сайт где "красовалась" и моя фамилия.

   Не скрою, первой мыслью было отречься от литературы вообще, а от своего авторства в частности. Но тут я вспомнил строку из Библии: "Кто отречется от Меня перед людьми, от того Я отрекусь перед Отцом Моим", весьма самонадеянно примерил ее к себе и небрежно ответил суровому и весьма платежеспособному человеку:

  -- Да, моё ...

  -- Гм..., - задумчиво посмотрел он с брюзгливым выражением лица на меня такого маленького в его большом кабинете и с явным раздражением заметил, - ну теперь-то я понимаю, почему заказанные мною документы не были готовы в срок, а моё дело проиграно в арбитражном суде. Вы оказывается, творили! Вот и натворили ...

  -- Я надеюсь, вам понравилась моя повесть, - нахально спросил я.

  -- Очень, - признался он и ядовито сообщил, - правда после третьего предложения я дальше читать не стал, меня затошнило, но не сомневаюсь что дальше все было просто гениально ...

   Помолчав, он дал рыночную оценку моему "гению":

  -- Не смею более отвлекать вас от служения искусству. Дерзайте! А моими правыми проблемами займется менее творческий, зато более серьезный и ответственный человек. И кстати ... в гордыне своей не забудьте зайти за расчетом.

   Короче я остался без работы. Без работы, но при литературе. При литературе и на пятом то десятке лет. Дурдом! Впору бежать к психотерапевту и молить: "Отец родной излечи меня от этой напасти! Последние деньги отдам, только спаси!" Последних денег было жалко, да и психотерапевты у нас провинции явление довольно редкое.

   Вот и понес я свою безработную, но полную творческих идей голову в родную семью. Семья у нас хорошая, в чем моя заслуга минимальная, а вклад моей жены безграничен и не подлежит исчислению. Жена у меня художник, а вот сынуля ...

   Вот вы как думаете, кем может вырасти ребенок, если мама у него художник, а папа графоман? Мальчик вырос умным и очень практичным. Он сделал свои выводы из наших увлечений. Он выбрал компьютерную графику и игры для досуга и юриспруденцию для образования.

  -- Значит я не получу новый сотовой телефон, - сделал из моего покаяния практичный вывод умный мальчик и бросил взгляд на свой телефон.

  -- Э... понимаешь ... - начал было я, но он меня прервал и оказал моральную поддержку своему безалаберному и безответственному отцу:

  -- Ладно уж буду и дальше ходить с этим отстойным аппаратом, - мужественным тоном заявил умный мальчик.

   Он с укоризной посмотрел на меня и воздержался от иных комментариев, зато взял свой телефон и просматривая опции шептал:

  -- Отстой... отстой ... отстой ...

   Надеюсь он имел виду только модель аппарата купленного всего три месяца назад и уже безнадежно устаревшего.

   Зато моя жена... О! Она оказалась на высоте и достойно выполнила супружеский долг. Для начала она заткнула рот умному мальчику.

  -- Помолчи, - рявкнула она на ребенка и кинулась на мою защиту:

  -- Зато твой папа не приходит домой в стельку пьяным, не тащит с рыбалки вонючую рыбу требуя её почистить и тут же сготовить, он не пьет в гараже с дружками и не тратит деньги на машины. Сидит себе тихо и мирно в уголочке, печатает себе на компьютере и никому не мешает. А еще он выносит мусор, ходит за хлебом и иногда убирает квартиру.

  -- Уж лучше бы он пил ... - еле прошептал умный мальчик.

   Я пригорюнился, но жена меня заботливо утешила:

  -- Не переживай дорогой, мы будем жить на мою зарплату!

   Я вздрогнул, да это достойная кара за все мои прегрешения.

   - Я жена писателя, - довольно пробуя новое словосочетание и привыкая к новому статусу улыбнулась моя супруга.

  -- Ну так и я муж художницы, - уныло согласился я.

  -- Что за тон! - взвилась моя жена, - я что по-твоему не художник?!

  -- Не знаю как художник, а вот то что ты жена безработного графомана сомнению не подлежит.

  -- А я ваш сын, - с грустью и давя рыдание в голосе признался умный мальчик внося свою лепту в разгорающийся скандал и обращаясь не к нам, а в безвоздушное пространство вопросил:

  -- А я то кем стану, при такой то наследственности?

   Скандал закончился не успев разгореться. Укладываясь спать мой сынуля на сон грядущий прошептал:

  -- Никогда! Никогда! Никогда! Я не буду писать картины, я не буду писать рассказы! Вот клянусь, что не буду!

   Выполняя свой родительский долг я его утешил:

  -- Ты будешь лучше нас! - чуток помолчал, а потом не удержавшись ласково заметил:

  -- Ты будешь составлять мозаичные панно и писать романы!

   В ужасе от грядущей "накарканной" судьбы великовозрастный ребенок спрятал голову под одеяло. Ну, это для нас родителей он ребенок, а так он студент университета, а ещё гены есть гены и он втайне пишет стихи и иллюстрирует их рисунками в стиле "граффити". Эх, сынок, сынок ты в этом не виноват.

   Личность в нашем городе я малоизвестная, если честно, то совсем не известная, но знакомых у меня полно. Через них я довольно быстро нашел новую работу, но так как в профессиональном плане человек я вполне порядочный, то перед трудоустройством честно предупредил своего нового работодателя:

  -- Должен вам признаться, что я пописываю ...

   Крупный солидный немолодой мужчина с сомнением посмотрел на меня и соболезнуя тихо спросил:

  -- И давно это у вас?

  -- С детства, - стыдливо прошептал я.

  -- У меня есть знакомый он хороший врач уролог, могу вас направить к нему, - быстро принял решение принять меня на работу мужчина и дорогой ручкой стал писать резолюцию на моем заявлении.

  -- Я пописываю в другом смысле, - поспешил уточнить я, - пишу всякие там рассказы, повестушки.

   Директор задумчиво смотрел на мое заявление о приеме на работу. Там уже стояла его виза: "Отделу кадров: В приказ!" Я видел как он мучительно размышляет: Что делать? Скомкать заявление и выбросить его в корзину или рискнуть и принять на работу этого ... Конечно рекомендации у него не плохие, но при этом он не только пописывает, но еще и не стесняется в этом признаться. Да, есть над чем подумать.

  -- У вас есть изданные книги? - полюбопытствовал работодатель перед принятием окончательного решения.

   На коленях у меня лежала сумка от ноутбука и я стал судорожно рыться в ее содержимом. Нашел и с гордостью достал книжку в мягком переплете, где на обложке красовалась моя фамилия.

  -- Вот, - скромно, но внутренне ликуя, сказал я, - это моя книга. Я писал ее больше года, а шел к ней всю жизнь.

   Директор бегло просмотрел печатное издание. Я затаив дыхание молчал. Но этот с позволения сказать читатель, был деловым человеком. Он разом оценил обложку, переплет, тираж и сухо спросил:

  -- И сколько вам заплатили?

   Мне было очень стыдно сказать сколько, и под его пристальным взглядом я жалко проблеял о процентах, роялти и другой чепухе.

   Не прибегая к помощи калькулятора, деловой человек мигом произвел расчет и озвучил постыдный результат:

  -- Если считать по дням, то нищий на пешеходном переходе собирает значительно больше.

   Я только жалобно вздохнул и неуверенно предложил:

  -- А хотите, я вам подарю свою книжку и еще подпишу ее?

   В его ответном негодующем взгляде, было всё. Жалость, насмешка, и радостное сознание того, что он не пишет ничего кроме деловых бумаг.

   Деловой человек отрицательно покачал головой, он явно не хотел книжки и ее творца в деловых рядах своей организации.

  -- И после всего этого вы еще продолжаете пописывать? - с сильнейшим сарказмом спросил он.

   Я сказал ему правду. Она была горька.

  -- Признайтесь честно, - он уставился мне в глаза, - Вы пьете? Употребляете наркотики? А может вы полагаете, что вы тайный, не признанный современниками гений?

  -- Нет! - самым искренним тоном открестился я от этих грехов.

  -- Тогда почему вы продолжаете пописывать? - язвительно подчеркнув последнее слово, спросил он.

   Почему? Да черт его знает почему! Нравится мне так, вот и всё. И в конце то концов в нашей стране никому не запрещено каждому по-своему сходить с ума. И потом я же не пристаю к людям с ножом к горлу: читайте меня! Не заваливаю издательства своими творениями, а получив отказ, не строю в тиши планы как бы придавить хоть одного редактора, но при этом избегнуть уголовного преследования. Или я просто еще не до конца прошел по своей дороге и всё у меня впереди? Нож, редактор, дурдом ... как знать, как знать.

   Отвечать директору на его вопрос я не стал, а он опять призадумался. Мысли явно проступали на его немолодом брезгливо холеном лице: вежливо выставить этого безнадежного идиота и графомана из своего кабинета и вернуться к текущим делам.

  -- В детстве я мечтал стать космонавтом, - негромко прервал он затянувшееся молчание, - но это не значит, что сейчас я буду строить космический корабль и полечу на нем к звездам. Надо быть реалистом.

  -- И вы стали от такого решения счастливее? - мрачным тоном поинтересовался я и встал:

  -- Было приятно с вами пообщаться, до свиданья.

  -- Рабочий день у нас заканчивается в восемнадцать часов, тогда и скажите: "до свиданья", - ворчливым и недовольным тоном заметил не глядя на меня директор, - а пока просмотрите состав дебиторской задолжности и в семнадцать часов выскажите мне свои предложения по ее взысканию.

   Я проследил за его взглядом. Он смотрел на великолепно исполненную карту звездного неба, закрепленную на стене его кабинета. Звезды на ней как живые - близкие и далекие, нежно зовущие и недосягаемые. Наверно эта карта кусочек его детской мечты, запретная для других территория его души где все еще живет мальчик мечтающий о своём полете к звездам.

   Мы все мечтали достичь звезд. И каждый сам выбирал огонек своей мечты. Далеко, далеко в черно - синем бездонном небе неугасимым пламенем горит солнце-звезда твоей мечты, а рядом еще одна и еще. Видишь? Их целая россыпь созвездий. Это других манят и дарят им свет и надежду звезды их мечты. Это целая вселенная огня человеческой надежды. И пусть ты никогда не дотянешься до своей звезды, но зато ее далекий манящий свет всегда с тобой. Гори, гори моя звезда, твоё тепло и свет всегда согреют меня в минуту душевной непогоды. А когда чувствую, что ее свет постепенно блекнет и затухает, то пусто, постыло и холодно становиться на душе. Человек живет полной жизнью, только тогда у него еще есть желание стремиться к своей мечте, когда он хочет долететь до своего солнца - звезды. Долететь даже если знает, что может сгореть.

   Иногда я выхожу ночью во двор и смотрю в бездонно - прекрасное небо и вижу, пока еще вижу свою звезду. Ну здравствуй! Ты еще не устала? Нет?! Тогда гори, сияй моя звезда!

   И твоя тоже и его, пусть они сияют и дают нам свет, тепло и надежду ...