Нина БОЙКО(г. Губаха, Пермского края)
МИТИНО СЧАСТЬЕ

Рассказ

После обеда пролился короткий дождь. За последнее время небо успело впитать в себя столько цветочной пыльцы, что сейчас, возвращаясь на землю, она отдавала и свой аромат и оставляла на лужах желтые ободки. Пустые тучи быстро растрясло ветром; трясогузка запела, засуетились зяблики и синички. «Всегда бы так, –– Митя стоял у окна. –– А то зарядит на всю неделю, и, кажется, что дождь половину лета отъел».

–– Мам, подкатить коляску к окну? –– подошел к матери. Но та уснула, свесив голову на плечо. Тяжелый узел волос распустился, упав за спину.

«Жива ли?» –– В тысячный раз Митя представил, что матери нет! Осторожно склонился над ней: мать дышала. Каждую ночь он вот так подходил и пугался, что она умерла или не спит, увидит его… «Подумает, что жду ее смерти…» И он садился к журнальному столику, брал сигарету: если не спит, скажу, что пришел покурить. В настороженной тиши при свете слабого ночника, каких только мыслей не лезло в голову! Страстно хотелось, чтобы кто-нибудь засмеялся, запел возле дома, но нет, именно в эти моменты все настораживалось даже на улице.

Мать страдала ногами. Застудила еще в лагерной зоне. Периодически болезнь обострялась, и тогда Полина Федоровна устраивала спектакли: обзванивала знакомых, требуя немедленно идти к ней, ибо вот-вот умрет. Никто не спешил, кроме наивной Варвары Григорьевны, –– та шла по первому зову. Таким же наивным был Митя. Он днями сидел возле матери, не зная, чем угодить ей, и она, в «крайней степени слабости», хвалила его: «Раньше я для тебя старалась, а теперь вот ты для меня, старухи». Она была далеко не старой, но морщины у рта и прожженные «Примой» зубы, старили и уродовали ее лицо.

Митя на цыпочках отошел от коляски: пусть мать поспит, во сне люди набираются сил. Но как было жаль видеть ее беспомощной, видеть седые, а некогда русые волосы, которые в детстве он так любил! Они спали в одной кровати, и маленький Митя зарывался лицом в длинные пряди, дыша родным материнским запахом. А потом разлюбил… –– когда мать рассказала, что муж целовал сперва ее косы, а потом уже губы. Что-то нечистоплотное было в этих словах, и Митя перебрался на кровать к бабушке.

Вскорости мать осенило обратиться к престарелому Брежневу, чтобы мужа, отбывавшего лагерный срок, выпустили досрочно; и маленький Митя писал под ее диктовку –– жалостно, раболепно, хотя отца ни разу не видел. Ответ Брежнева пришел через год, читала вся школа, –– мать почему-то притащила туда. Митя учился уже в третьем классе. По телеграмме из Воркуты, мать полетела к мужу, и Митя на десять лет остался с бабушкой Катей. «От дура-то Полька, от дура! –– не понимала бабушка. –– Отсидела за этого гада, и снова сядет!»

В комнате было свежо, пахло крапивой, –– Митя специально не вырубал ее под окном. Не вырубал и сирень –– большой уже куст, заслонявший свет. Но так красиво куст раскидывал ветви, такой аромат веял от каждой сиреневой звездочки в пору цветения, что с недостатком света можно было мириться.

–– Митька! –– внезапно вскрикнула мать. –– Захлопни раму!
Митя подошел к ней.

–– Дождик пролился, пока ты спала. Хочешь, пледом накрою?

–– Я ему слово, он мне пятнадцать! Захлопни, тебе говорю! –– Мать дотянулась до сигарет, закурила, положив пепельницу себе на колени. –– Готова курица? Все еще нет? Ну и сволочь же ты!

Некоторое время Митя стоял, как будто не понимая, потом руки и ноги его начали выгибаться, он сделал движение губами что-то сказать, но сел на пол и заплакал: «Сколько ты, сколько будешь меня шпынять? За что же, за что? Не прощу, никогда не прощу!» У него начинался припадок, и мать испугалась.

–– Митька, вставай! –– хрипло потребовала. –– Ну, что я тебе такого сказала? Успокойся, давай… Митя, ну, Митя…

Он не слышал, он был уже там, в высокой каморке с узким окошком под потолком. Крысы бежали: одна, другая…

–– А-аааа! –– заорал он, как орал, четырехлетний, в детдоме. За любую провинность его запирали в каморку, где бегали крысы, а он поначалу думал, что белки и пытался их гладить.

–– Ну, Митька-а, –– заревела и мать, –– ну «скорую», что ли вызвать?...

Припадок на этот раз кончился быстро. Митя поднялся, ноги уже не болтались. Захотелось срочно уйти из дома, все равно куда, но уйти, убежать! Он захлопнул окно, и, не взглянув на мать, вышел. В их доме был магазин. Митя купил бутылку вина, попросив у продавцов капроновый стакан. Тут же и выпил. И дальше не помнил, почему оказался на площади, затем в узле связи. Люди смотрели на него кто с жалостью, кто с любопытством, а он, взрослый мужчина, заливался слезами и подвывал:

–– Боженька мой! Боженька миленький! Боженька!.. –– Митя сейчас был только в себе.

Он родился в лагерной зоне, откуда через два года отправили в детский дом. Тихую нянечку помнил: это она говорила, что крысы не белки и гладить крысу нельзя. Помнил нетерпимых к нему воспитателей, когда заболел, и стало сводить руки и ноги. Помнил, как чем-то детей обкормили, пятеро умерли, а он почему-то остался жив. Красные туфельки помнил –– мать привезла; она уже отработала после зоны полгода, получив справку о добросовестном поведении, имела право забрать ребенка.

«Лучше бы умер, –– впоследствии думал Митя. –– Не видел бы ее бесконечных мужей. Как стелилась она перед ними! Все равно ни один не остался, нашли себе в жены не зэчек».

Мать запила, пропадала у пьяниц подружек, а он искал ее, плакал, и если все-таки находил, она пряталась. «Мама, ты здесь, мама, я знаю!» –– кричал он, захлебываясь обидой. Она появлялась –– накрашенная, чужая, противная. И Митя уже не знал, хочет ли он, чтобы мать возвращалась домой, или пусть остается здесь.

Потом, по брежневскому заступничеству, она подалась в Воркуту, обещала забрать туда Митю, но снова с отцом попали под суд: он за махровое воровство, она за укрывательство краденого.

–– Боженька, боженька… –– Митя, рыдая, плелся в редакцию местной газеты. «Туфли - не туфли, пальто-не пальто! Как куколку наряжал!» Где же теперь твоя воровская роскошная жизнь? А у меня-то была ли она вообще? Были глаза –– голубые, на половину неба: Он видел, Он понимал. Боженька миленький, кланяюсь я тебе в ножки!.. Спаситель Ты мой, счастье мое!..

Люди смотрели на Митю с брезгливой опаской, отходили с дороги и долго оглядывались.

Редактор не удивился его появлению. Они были знакомы давно, и в критические моменты Митя шел прямо к нему, порой даже ночью: пищал домофон, и Виктор Степанович вставал с постели. Едва выговаривая слова, теряя буквы, отчего получалась бессмыслица, Митя садился в прихожей на пол. С ним отваживались, отпаивали пустырником, затем вызывали такси и отправляли домой.

–– Что, что случилось опять? –– поднялся он с кресла.

–– Розовая рубашка… Длинная, –– начал объяснять Митя. –– Он брал меня к себе на колени. Он теплый, добрый… Он меня пожалел. Никто не жалел… Я камушки мыл ниже дома, где бабушка. Речка там, я мыл, чтобы сесть… Как горько я плакал! И Он! Рядом совсем, не на небе… На чем Он сидел? Я вспомню, постойте… Мать моя в детстве тоже камушки мыла, она мне рассказывала…

Рабочий день подходил к концу. Пришел сторож.Виктор Степанович уложил Митю на диване в бытовке.

–– Если будет булгачить, не обращайте внимания, –– наказал сторожу. –– Дайте воды. Не вздумайте «скорую» вызывать, сразу отправят в психушку.

Сторож кивнул. Однако Митя спокойно проспал до утра.

Утром редактор пришел на работу пораньше, разбудил Митю. Митя с трудом приходил в себя. На душе было гадко.

–– Виктор Степанович, я, наверно, кричал вчера, мать обзывал… Как стыдно!

–– Да нет, не ругался, только пьяный был сильно. Зачем ты пьешь, если нельзя?

Митя потупился.

–– Сам до дома дойдешь или мне проводить?

Оттого, что он не ругался и стыдиться, выходит, нечего, Митя воспрянул духом.

–– Дойду, вы больше не беспокойтесь, я и так вам столько хлопот причиняю… Не обижайтесь, пожалуйста. Про книжку забыл, я верну, я уже прочитал. Хорошая. До середины… Дальше у автора отслоилась душа. Сразу же свет потерялся. Неоткуда ему… И слово погибло, мне уже не на что было ответить. Черный квадрат… Может, не зря с ним носятся? Может, ему недолго уже до полной победы?

Редактор с удивлением слушал.

–– Митя, –– сказал он, когда тот умолк, –– мне дали билет на поездку в Зеленогорский монастырь, но я не могу, дела. Автобус в десять часов от площади, ты успеешь. Поесть что-нибудь захвати, долго пробудете.

–– В монастырь? –– встрепенулся Митя. –– Я сам туда собирался. Помолиться мне надо.

–– А в нашей-то церкви?

–– Нет.

Редактор подумал, что Митя прав: новые церкви отталкивают людей. Он и сам был единственный раз в своей церкви, а больше не может. У распятия лежал коричневый череп! Зачем? Ему потом объясняли, что это символ бренности плоти и бессмертия духа, но он не хотел понимать, ему было страшно. Череп как будто толкал к могиле: иди, на том свете гораздо лучше. Половина России уже на том свете за каких-то пятнадцать лет. Неужели Ему это надо? И когда Виктор Степанович шел из храма, так и не помолившись, наткнулся на «мемориальные плиты» с именами, отчествами, фамилиями благодетелей. Стыдно было и омерзительно, –– и так же страшно, как перед черепом. Ему ли не знать,что на строительство церкви они жертвовали не из своего кармана. А тех, кто действительно жертвовал, с кого вычитали с зарплат, протоирей забыл сразу при освещении храма. Бутылка с обращением к потомкам, вмурованная в одну из стен… Кто подписывал обращение? Все те же фиктивные благодетели. Как уместить это в душе, в голове? Как смочь принять?..

–– И ныне много таких, всяк июда, иже льстит и обманывает, любя тленные вещи и сребро, паче души своей, –– процитировал он Аввакума.

–– К чему вы это? –– не понял Митя.

–– Так… по мыслям пришлось.

Явилась Лидочка, бывшая Митина одноклассница. Стройная, деловитая. Сказала, что хочет подправить вчерашнюю статью.

–– Тоже в монастырь едешь? –– спросил ее Митя.

–– Угу.

–– Мне Виктор Степанович свой билет подарил.

–– Отлично! –– улыбнулась она.

Лидочкина улыбка, словно теплой ладошкой тронула Митю: ласково стало, приветливо. Он в третьем классе влюбился в Лидочку –– когда лежали в больнице: Митя в отдельном «боксе», Лидочка в общей палате. Она приходила к нему, успокаивала, если кричал, читала «Дюймовочку». А в школе потом помогала справляться с уроками.

–– Ты не голодный? –– спросила Лидочка. –– Тут в холодильнике есть кое-что, можно позавтракать.

–– Нет, не хочу. К матери надо, оставил одну.

–– Как она у тебя?

–– До слез вчера довела, напился. Противный я был? Ты видела? Стыдно пить, стыдно плакать…

–– Пьется –– пей. Плачется –– плач.

Редактор, нахмурившись, взял Митю под руку и проводил до входной двери.

–– Иди, собирайся, а то опоздаешь.

Митя жил близко отсюда. У подъезда столкнулся с Варварой Григорьевной: оказалось, что мать вчера ей звонила, и Варвара Григорьевна ночевала у них. У Мити отлегло от сердца: больная была под присмотром. Но когда он вошел в квартиру, мать принялась стонать:

–– В кресле спала. Некому на диван уложить. Жалости в тебе нет, змей подколодный. Всю жизнь на тебя угробила, ведра с бетоном таскала, чтобы кормить тебя шоколадом! Погоди-ии, и тебе придется в коляску сесть!

–– Мам, да хватит придуриваться, –– Митя направился к шкафу с одеждой. –– В монастырь еду. Виктор Степанович свой билет отдал. За бабушку помолюсь, чтобы ей на том свете хорошо было, за тебя помолюсь, чтобы скорей выздоравливала, за всех добрых людей помолюсь.

Мать растерялась.

–– Свечку поставь, не забудь… Погоди-ка, уложи меня на диван. –– И дальше уже заботилась, чтобы Митя помылся, побрился, и надел на себя все свежее. –– Ты бы поел, –– напомнила. Но он спешил.

«Икарус» уже стоял, когда Митя подошел к площади. Посадки не было, и люди толпились рядом, негромко переговариваясь, припоминая недавнюю телепередачу: известная оперная певица пела «Аве Мария» в Зеленогорском храме. Рядом с ней, полукружием, стояли губернские чиновники во главе с губернатором, –– слушали. Голос певицы был тихий, проникновенный. Камера оператора медленно передвигала объектив от иконы к иконе, перемещалась на фрески, которые располагались под куполом и были сильно повреждены.

–– Как руки-то поднимались рушить такое богатство? –– говорила секретарша редакции. –– Дед мне рассказывал, что в молодости, проезжая мимо, ему казалось, что храм по небу плывет: «Белый. На зеленой горе. Под голубым небом…»

–– Даст бог, все восстановят.

–– А концерты устраивать в церкви –– грех!

Митя слушал в пол-уха, выглядывая Лидочку. «Может, она у двери?» –– протиснулся ближе. Но там стояла группа учителей, ведя разговоры тоже о монастыре.

–– Денег хватило бы у народа. Три года вычитают с зарплат, и попробуй ты откажись. А какая у нас зарплата? Но главное, ни один частник не раскошелился. Никто с них не требует.

–– Да дело не в деньгах, отдавали бы с радостью, –– зачем принудиловка? Скорее, скорее восстановить монастырь! Как будто не будет завтра.

Митя тоже вносил свою лепту в Зеленогорский храм: добровольно перечислял из своей инвалидной пенсии по сто-двести рублей. Он представлял, что храм будет схожим с той церковью, куда однажды попал случайно. Сосед взял его на рыбалку, и в верховье реки у самого берега Митя увидел белоснежную церковь со светло-зелеными куполами. Стояла она на пригорке, обнесенная невысокой оградой с резными каменными воротами, возле ограды бродили козы. Что-то настолько родное, кроткое, утерянное когда-то открылось для Мити, что он попросил рыбаков причалить, и все вместе они пошли по тропинке вверх. В церкви шла служба, стройно пели старушки, большое паникадило освещало внутреннее убранство. Митю поразило множество стертой уже позолоты: иконостас, оклады икон, завитки на паникадиле; даже свечи, казалось, горели в позолочённых подсвечниках.

Они с рыбаками стояли, охваченные странным и теплым чувством: словно каждый из них уже был здесь, и теперь вспоминал, узнавал почерневшие медальоны на стенах, строгие лики святых. Бабушка Митю в детстве крестила, но больше он не был в церкви, и даже не помнил, где его крестик, а тут –– упал на колени, и, не зная, как это получилось, крестился истово и горячо.

Когда они вышли, местный рыбак рассказал, что построена церковь еще при Петре Великом, ни разу не осквернялась, у батюшки шестнадцать детей, так что войдешь в его дом –– обувь, обувь в сенях… И Митя, слушая о батюшке, думал, что в этом и святость –– в чистоте, а значит, и в правде.

Лидочка прибежала, когда уже все садились в автобус. Шлепнулась у окна в левом ряду, Митя сел рядом. К несчастью, через проход от него оказалась географичка, когда-то учившая их, –– скучная глупая женщина. У нее на уроках ребята играли в карты, читали посторонние книги, и, окончив десятилетку, никто из них так и не знал географии. Даже не помнили имени-отчества географички, а если заходил о ней разговор, то попросту называли «которая с крокодилом». Из года в год и из класса в класс она, рассказывая о Миссисипи, присовокупляла байку про какого-то белого богача, заканчивая патетически: «И белого богача съели крокодилы!»

Увидев Митю, географичка мгновенно в него вцепилась:

–– И ты в монастырь? Тебе-то что делать? Четыре часа будем в пути, тебе не выдержать.

«Спокойно, спокойно, –– стал уговаривать себя Митя, понимая, что это только начало, что щипки будут до самой Зеленой горы. Лидочка тоже нахмурилась, ожидая какой-нибудь колкости, вроде той, которую высказала географичка три года назад: «Как это ты, со строительным техникумом и вдруг –– журналистка? В газете должны работать люди с высшим образованием». Лидочка не нашлась, что ответить. Позже, возвращаясь к словам глупой женщины, она с досадой подумала: «Плебейка! Только бы высшее образование, хоть то же строительное, –– но высшее!»

Выручил Лидочку с Митей шофер автобуса, включив магнитофон. Под убойную музыку певица, как собака, брехала скороговоркой:


Я, любя, искусаю тебя до крови,
Так, что утром не отыщешь следы.

Я убью тебя, так и знай!
Бойся, бойся мои глаза!


–– Да убери ты к черту эту заразу! –– заорали шоферу из первых кресел.

Тогда он включил телевизор. Видеофильм оказался не совсем глупым, хоть и состряпан был на скорую руку, –– смотрели почти с удовольствием. В конце он и вовсе заставил задуматься. Главный герой поначалу отличался жестокостью, но вдруг захотел исправиться, и при помощи психиатра сделался очень добрым. Однако же доброта оказалась ему во вред: его бесстыдно обманывали, обворовывали, его презирали –– именно те, кого так недавно он считал своими друзьями.

–– Вот, вот, –– повернулась Лидочка к Мите. –– Люди не понимают добра. Очевидно, от вечной жизни под палкой.

Митя вздохнул:

–– Бабушка говорила, что мать моя с девяти до шестнадцати лет пела в церкви. Ей там платили. Жили они очень бедно, ее деньги были подспорьем. А когда вышла замуж и загремела в зону, все братья от нее отвернулись. Никто не приходит. Только племянник не забывает –– пьют вместе.

Фильм кончился. Стало тихо. Автобус шуршал колесами, и под его монотонный шорох Митя закрыл глаза. Снилось ему или припоминалось в той странной временной отвлеченности, когда работает мозг, но организм отдыхает? Площадь, обнесенная теремами, мужчины в собольих шапках, женщины в отороченных куницами шугаях, под ногами грязь… Ходят, присматриваются к товарам на широких прилавках. Ткани, тяжелые книги с металлическими застежками, с чем-то мешки… Митя очнулся.

«Может, я жил в то время? –– пронзила мысль. –– Какой это век? Похоже, семнадцатый. Кем я был среди тех, на площади? А если действительно был, то почему я не узнал себя?»

–– Митя, смотри, –– отвлекла его Лидочка. «Икарус», как громадная гусеница, полз меж пшеничных полей, поднимаясь все выше и выше. Колосья пшеницы сменяли цветущие травы, затем появились кусты, и дальше, когда добрались до вершины, роскошно раскинулся липовый лес! Автобус остановился. Монастырь был выше автобусной остановки и предстал во всей своей громаде и величии, несмотря на то, что стены еще не были заново оштукатурены, а старая штукатурка почти вся обвалилась, обнажая красный кирпич и нашлепки раствора. Долго стояли, глядя на это изувеченное, некогда редкостной красоты строение.

Их встречал монах. Для начала провел в церковную лавку, где продавались крестики, свечи, иконки, церковные книги, а на особицу ––простенькая брошюрка «История Зеленогорского монастыря». Самодельная, плохо обрезанная, она стоила двести рублей –– как Псалтырь с роскошным тиснением. Но покупали, чтобы узнать историю храма. Лидочка тоже купила, а Митя не стал –– слишком уж отдавало коммерцией. Дальше монах проводил их к большому столу под липами. Сели перекусить.

Митя не взял из дома продукты. Ушел к святому источнику. Хорошо ему было у серебристого родничка под медовыми сенями. Легкий и свежий воздух, жужжание пчел, внизу виднелось большое село и поля, –– всё было мирно, приветливо, и как-то особенно дорого.

–– Чего убежал? –– подошла к нему Лидочка. –– Пошли к столу!

–– Да ты посмотри, как чудесно вокруг! Лечь бы и слушать райские голоса.

–– Не отговаривайся, сочинитель!

–– Давай посидим немножко? Как на речки у моей бабушки.

–– Угу. Будем веточки «серебрянки» опускать в воду и часами смотреть на пузырьки воздуха на листочках. Пошли обедать!

Митя неохотно поднялся.

За столом было так же приветливо, как и у родника. И такое же кружево тени от лип, и полет трудолюбивых пчел… Мимо проходили монахи и рабочие, кланялись обедавшим, они приподнимались и тоже кланялись.Неподалеку строилось здание для хозяйственных нужд, там же стояли домики в полтора этажа, с цветниками, без ограждений. Миром, теплом человеческим веяло отовсюду.

Митя подумал вслух:

–– Как бы мы все-то так жили!

Монах провожатый стал поторапливать –– ему проводить экскурсию. Двинулись к храму. Три огромных колокола стояли возле него. Монах объяснил, что их скоро поднимут.

Митя экскурсии не захотел –– что-то мирское, суетное вторгалось в это святое место, и само слово «экскурсия» царапало сердце.

–– Я в храм, помолюсь, –– сказал он Лидочке.

–– А крестик у тебя есть? –– откуда-то вынырнула географичка.

–– Я крещеный, –– тихо ответил Митя.

–– Без крестика тебя не впустят!

–– Да что здесь –– капэпэ? Крестик, как пропуск, предъявляют при входе? –– вскипела Лидочка. Географичка даже попятилась от неожиданности.

Митя вошел в храм, поражаясь его размерам и пустотой. Побитый кирпич на стенах (было известно, что в храме монахи отстреливались от большевиков). «Неужели это от пуль пробоины? –– Митя сжался. –– Здесь люди стреляли в людей?! И к р о в ь лилась на эти старые плиты? Господи, отчего же нельзя, чтобы тьма не мешала нам жить? Крушим, ненавидим, и успокоимся, видно, только тогда, когда злоба всех разорвет на части. Господи, спаси и помилуй!»

Он встал у распятия, зажег свечу. Молиться не мог,отвлекался на стены в пробоинах, на мысли о перестрелке монахов с большевиками, на гулкую пустоту.Пытался сосредоточиться, но… почему-то припомнилось, как однажды в редакции заговорили о роскоши храмов. Кто-то был против, кто-то, наоборот. Защитники роскоши говорили, что было бы странно убрать из Большого театра бархат и золото, покрасить полы и поставить обычные стулья.

–– Человек никогда не отталкивал красоту!

Но те, кто успел побывать за границей, увидеть полупустую внутренность костелов, послушать орган, восставали:

–– Всё у нас не как у людей. Там сидят, а мы целую службу стоим на ногах. Там все просто, а нам подавайте убранство! Там орган, а у нас старые бабки поют.

И вот сейчас Митя чувствовал, как не хватает ему заполненности, чтобы душа в один миг вобрала в себя все, ощутив теплоту и уют, и больше не отвлекалась. И то, что Митя стоял –– было естественным, ведь даже тогда, на речке у бабушки, маленький Митя вскочил перед Ним!

Митя пристально начал смотреть на пламя свечи. Оно увеличивалось, расплывалось, стало казаться, что пламя желанно отстраняет его от всего постороннего… Но служка, наблюдавший за Митей, подошел и коснулся его руки:

–– Вам не надо справить требу по больному?

Митя вздрогнул. Отрицательно мотнул головой.

–– А по усопшему?

–– Нет, спасибо.

«Спасибо», которое Митя готовил для Бога, он отдал бесцеремонному служке; отдал сухо, как в канцелярии. Больше здесь незачем было быть.

Он вернулся к святому источнику. Там уже несколько женщин набирали воду в канистры. Митя поморщился: «Тут бы с ладоней пить, умываться, творя молитву, а они как у бензоколонки». Схватился, что нужен крестик, прошел на автобусную площадку, оттуда в церковную лавку и выбрал самый простенький, алюминиевый.

Ожидая, когда народ вернется с экскурсии, побрел в лесок, прилег возле липы. Так же ласково с неба сияло солнце, каждая скорченная былинка рвалась распрямиться, но для Мити уже многое тут померкло. И лишь в мыслях, вдали, ниже дома, где жила бабушка и протекала речушка в десять шагов, да еще в церкви, где был с рыбаками, оставался незамутненный свет. «Нельзя ждать отдачи, ничего не вкладывая», –– размышлял Митя, вспоминая рассказ местного рыбака. Священник той церкви безуспешно просил у колхоза выковать крест на купол: старый уже изржавел. И когда уже вовсе отчаялся, то пришел со старушками к председателю, старушки запели во славу Господню, а батюшка встал на колени.«Председатель потом говорил, что готов был сгореть со стыда! Крест сделали очень быстро», –– закончил рыбак.

А что же здесь? Почему не стыдятся продавать брошюрку за двести рублей? Почему не стыдятся отвлекать тебя от молитвы? И не с того ли святую воду, как из-под крана, тут равнодушно набирают в канистры?»

Митя вдруг вспомнил, что после молебна тогда звонил колокол, и облако распростерлось над церковью православным крестом. Облако двигалось, расширялось, и перекладинки обратились в лебединые крылья, изогнутые в полет.

Послышались голоса, Митя понял, что народ возвратился к автобусу. Когда подошел, водитель автобуса возмущенно говорил:

–– Всем миром деньги собираем на восстановление монастыря, а Господь храни только нашего губернатора.

–– Ты видел? –– спросила Лидочка Митю.

–– Что?

–– Чеканку на колоколах. «Храни Господь Геннадия Игумнова».

–– «Не творите милостыни вашей перед людьми в тем, чтобы они видели

вас», –– взывала секретарша редакции.

–– Да кому что докажешь? –– фыркнул школьный физрук. –– Провел вокруг храма, и –– по сто рублей с каждого. Ни стыда, ни совести.

–– У кого? –– ничего не понимал Митя.

–– У монаха, который экскурсию вел.

Митя отодвинулся в сторону. Обида за поруганные чувства чередовалась в нем с гневом. Стараясь быть незамеченным, он подошел к церковной лавке и там, на дощечку возле окошка, положил купленный крестик: «Не надо мне от вас ничего». Горько было! Так горько, что закапали слезы. «Господи!.. Тебя отсюда прогнали…»

К автобусуподтянулись и те, кто ходил помолиться; вид у них был смущенный. Только женщина в красной накидке, совсем неуместной в такую жару, вдохновенно вздымала руки и громко кричала:

–– Под купов через окно говуби заветави, когда Эвевина пева «Аве Мария»! Она мне звонива в повном восторге: «Чудо, Чудо! Говубей Бог посывав!» –– Женщина не выговаривала «л».

–– Что она там кричит? –– насторожился физрук.

–– Да оперная примадонна, что пела здесь, ее дальняя родственница.

–– А-а…

Назад ехали молча. Женщина в красной накидке пыталась что-то сказать, но, не увидев слушателей, осеклась. Магнитофон и видео шофер не включал, ехали в тишине, смотрели в окна и думали каждый свое.

Но вот вечернее солнце стало окрашивать небо розовым цветом, мягче стали предметы за окнами, и кое-кто начал поглядывать на часы, забывая экскурсию, вспоминая о доме и необходимых делах.

Лидочка, словно очнувшись, повернулась к Мите:

–– Митя!.. Колокола не зря стоят на земле. Их отлили неправильно, голосовые частоты не совпадают с теми, какие приняты Церковью. Мне монашек сказал, который на стройке работает. Все три колокола будут переплавлены. А пока переплавят, пока суд да дело, Игумнова сменит другой губернатор; незачем будет чеканить «храни Господь…» Митя! Ложь имеет свойство потешаться над своими хозяевами! –– Лидочка засмеялась.

От ее легкого тихого смеха, который, было понятно, вызван долгим раздумьем, у Мити сначала просветлело лицо, потом свободным стало все тело, зажатое на Зеленой горе. –– Ведь гора-то все та же, и липовый лес, и поле пшеницы, и пчелы, и родничок! Там только случайно явились чуждые люди, и непременно исчезнут, как исчезали и все, осквернявшие русские храмы, разрушавшие их. А гордые стены до последнего камня будут хранить тот священный дух, который заложен в них. Всё можно разрушить и переделать, но дух никому не подвластен! И Мите казалось уже, что сегодня стоял он среди массы народа самых разных эпох, самых разных сословий, и все они были –– православная Русь. И свечи горели, и сияла вокруг позолота, и пели старушки на клиросе, священник помахивал ароматным кадилом, а Митя молился за бабушку, молился за мать, молился и плакал от счастья.

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную