Странные вещи порой бывают. Придёт на память давно позабытое, прижмётся к душе и не отпускает. То ли картиной встанет, то ли отдельными звуками, но забирает тебя целиком,  и ты уже больше находишься там, чем  в реальности.

Так вот случилось с Лёшей. Ехал в троллейбусе, солнце светило в окно, припекало, и он  «оказался» в деревне,  в апреле,  встречая весну под крик журавлей. Летели они широко, стая большая, и крик был счастливым.  Следом за ними Лёша увидел свой дом  возле школы,  мать в огороде, увидел отца, он шёл от конторы, – старый пиджак на плечах,  линялая кепка...

«Сколько мне было? Лет семь?  Застреха была с воробьями, один воробей по утрам  садился на банную крышу и без конца повторял своё имя: «Филипп! Филипп!»

Встало то утро перед глазами.  Травка-муравка в росе, сверкает как электрическим светом,  отдельные капли особенно сильно, даже  смотреть тяжело. А возле бани лежит под телегой Франтик – маленький золотой жеребёнок.

Он чуть не проехал свою остановку. Вышел у рынка,  где собирался купить что-нибудь. И когда шёл меж рядами под ясным июньским небом,  всё думал: «Надо бы съездить, глянуть на бывший наш  дом. Может, знакомые кто-то остались?  Васька сосед?  Рыжий такой...  Была ещё девочка Люба с тонкими ножками».

Вернувшись домой, Лёша всерьёз решил ехать в деревню.  «Да хоть развеюсь, уже опостылело всё».

Жена удивилась, услышав, что он собирается ехать.

– Дурью-то маешься.  Там уже нет никого. Может быть, даже деревни нет.  Что ты, не знаешь, что с деревнями творится?

– Ну, если  и нет никого, так  хоть журавлей услышу. 

– Был ты Лёшей, и Лёшей останешься!

Он был токарем высочайшего класса. «Дайте мне чертежи, я хоть чёрта вам выточу!»  Ночь ли, полночь во время авралов за ним приезжали с завода: «Лёша, давай выручай!» И он вставал у станка.  С ним расплачивались отгулами.  

– Хоть бы раз тебе премию дали! За «Лёшу» держат, – ругалась жена.

Но ему нравилось, что он Лёша, он как-то моложе себя ощущал, хоть было ему почти пятьдесят

– Зато, если надо куда, не отказывают!

– Нет, я не знаю, ну как это можно не настоять на оплате! Что у нас, лишние деньги?  Были бы лишние, я бы не занималась панно.

В шкафу у жены среди старых газет и книг о болезнях компартии, стояла коробка с крапивой. Не ленилась ходить к бывшей конторе  рыбхоза рвать там крапиву с куколками. Время от времени в коробке начинало шуршать – из куколок выводились бабочки, ползая по засохшим листьям.  Бабочки были жалкие, мелкие, жена брала их за сложенные крылышки, нажимала на грудки, и бабочки умирали.  Обтянув холстиной картон, из сухих листьев и трав она создавала некий пейзаж, лепила на него бабочек и  украшала стеклом и рамкой.  Продавала на рынке, где в дальнем углу торговали картинами.  У неё покупали, – оригинально.

– А знаешь, – Лёша вскипел, – мы даже у кошки бабочек отнимали, отпускали на волю!   

– А люди берут, люди берут... – отбивалась жена.

– Ты бы ещё лягушек ловила, сдирала с них кожу и набивала трухой!  Тоже возьмут.

Жена заревела.

И вот он ехал на поезде.  Плацкартных билетов не было, только купе. Он ненавидел купе – клетка два на два на четырёх человек, а если старуха едет, то даже дверь не открыть,  будет стонать, что продует.

У него была нижняя полка. Напротив сидела скучная дама, жевала от нечего делать. Вместе с ней ехали девочки: одной  лет тринадцать, другая постарше. Им не сиделось на месте,  надевали высокие туфли без пяток  и ковыляли в них в коридор. Лёша брезгливо смотрел на их шорты с почти оголёнными попами, на бледные спины и животы, прикрытые  только сверху. Не выдержал, высказал женщине:

– Что вы, как пугал-то, их наряжаете?

Та перестала жевать.

– Они не мои, к бабушке едут; мать попросила, чтоб я приглядела за ними, нам по пути. –  И отвернулась к окну.

Девицы всё шлялись куда-то, а к ночи явились пьяные в дым. Следом за ними вошёл проводник.

– Из ресторана их вытолкал. Надо смотреть за своими детьми!  

Женщина дёрнулась, встала. Младшую девочку вырвало.

– Тряпку в  уборной бери и ведро!  – проводник прошагал к себе. 

Пока, чертыхаясь,  босая  соплюха елозила тряпкой по полу, вторая залезла на полку, и, не сдержавшись, плеснула  рвотой. 

– Я застираю, я застираю...  – залепетала.

Обе сестры долго плескали в уборной, выползли мокрые, с простыни на пол стекала вода.

Лёша стоял в коридоре. Целую ночь провёл у окна, чтоб не дышать перегаром в купе. В восемь утра забрал свою сумку. Глянул на  женщину: та, отвернувшись к стенке, храпела. «Чурка и чурка!» – подумал о ней.

На станции вышел.

Белый кирпичный вокзал, купы сирени. Лёша вздохнул и присел на скамейку. «Вот же поганки! – не мог побороть злость на  девчонок. – Сопли ещё не обсохли, а в ресторан потащились! Лет через пять истаскаются в стельку.  Мать-то родная  что смотрит?  Тоже, наверно, «продвинутая»? А в ресторане ослепли, не  видят, по скольку им лет?  Выручку надо. Скоты!»

Он кое-как успокоился под чириканье птиц на сирени. Ноги, уставшие за ночь, смогла отдохнуть. Пошёл на вокзал, чтобы спросить, где автостанция.

– А вам куда?

Лёша назвал.

– В двенадцать пойдёт.

– Откуда?

– От магазина «О, кей!». 

– Где это?

– Рядом. 

Пришлось бестолково бродить по нищенским  улицам, где ещё были бараки в два этажа. Заглянул на базар – там продавали калоши,  парниковые огурцы,  эмалированные тазы, хлеб,  петрушку. Купил  два огурца и лаваш. Поел.

В село он приехал в третьем часу. Направился к школе, помня, что там был их дом. Но, увы, – школа стояла на месте, а дом их исчез.  Да и улица тоже:  дом – и пустырь, дом – и пустырь.  И никого во дворах!   Хоть бы куры бродили.

«Где Васька жил? – Лёша чуть не заплакал. – Кажется, там, наискось?..  А Люба от Васьки близко».

Начал смотреть по дворам, кликать хозяев.  Из дома с кривой верандой  вышла в галошах на босу ногу  девушка.

– Вам кого, дяденька?

– Да вот приехал...  Когда-то здесь жил. – Он не нашёлся, что говорить, да и зачем?  – Васю увидеть хотел, дружка моего.  Вот тут где-то дом его был.

–  А он уехал. Давно. Дом у него на дрова раскатали.

Он обернулся, куда она показала:  куча заросшего мусора. 

– А Люба?  Девочка с нами дружила.

– А-ааа, то моя мама, она умерла.

– Как умерла?! Почему?!

– Спиртом она торговала, сама запилась. Повесилась на чердаке. 

Из дома шмыгнула девочка лет девяти,  заинтересованно открыв рот. За ней  показались ещё две девочки – маленькие; смотрели на Лёшу как на диковинку.

– Мама, мама, кто к нам пришёл?

Лёша окинул девушку взглядом и не поверил, что дети её.

– Ваши ребятки? – спросил.

– Да, все мои.  

– Гм... У кого бы мне встать на постой?  На сутки.

Девушка сморщила лоб:

– Вон ближе к озеру в доме богатый живёт. Наверное, пустит.

Лёша простился. Направился к озеру.  Помнил его, помнил, как с Васькой и Любой они разводили костёр, небольшой, чтобы только поджарить на палочке хлеб. Помнил, как глухо шумели над озером сосны – красные, мощные, каждая ветка с полено. Но сосен теперь уже не было.

«Вырубить лес! – ужаснулся. – А водоохранная зона?»

Озеро словно раздели и насмехались над ним, беззащитным.

Дом богатея стоял на пригорке, был обнесён крепким забором с еле заметной калиткой.  Лёша окликнул хозяев, –  раздался бешеный лай. Долго никто не являлся. Но, наконец, вышел мужчина – плотный, румяный, спросил:

– Что нужно?

Лёша ответил.  Мужчина повёл его в дом,  отгоняя  огромных псов.  Вышла из дома хозяйка – полная, белая. 

– Место найдётся, – сказала, узнав, для чего он пришёл.

– Я заплачу!

– Не надо, не бедные.

Пригласила к столу, поставив сырники с мёдом.

– Пасеку держите? – Лёша взглянул на неё.

– Да. Овцы, корова, всё у нас есть. 

– А село умирает, я вижу.

– Поди, не умрёт до конца. Но плохо живётся людям.

Она подала ему чай, булку и масло.

– Заводик здесь был, – сказал Лёша. – Делали масло, сгущёнку. Мама работала там.

– Было, всё было, – женщина шумно вздохнула. – И неплохая зарплата была. И не пили по-скотски,  как нынче. Зачем уничтожили? Муж мой пытался наладить хозяйство, да разве что сделать? Ещё ни гроша прибыли нет, а уж налоговая с облавой, «крутые» проценты рвут.  Тут ведь даже коров не продать. Свои не возьмут, а чужим – опять только через «крутых» да «крыши».  У нас по соседству деревня была: школа большая,  ферма, дома на совесть построены.  Колька блаженный  пас частное стадо.  Ох, вы бы видели, как он встречал журавлей! Летят по весне, он руки по швам, да так и замрёт. А осенью машет им, плачет... Но ферма не стала брать молоко, даже задёшево «нет, не берём». Коров извели, пропала деревня. И Колька пропал, – пьяный замёрз.

Тяжко нависло молчание.  Лёша спросил:

– А здесь-то школа работает?

– Двадцать один ученик. Было пятьсот.  Нынче, сказали, закроют, будут детей в город возить. Бардак несусветный! Вы нашу дорогу видали? Всю лесовозы разбили.  Автобус, как заяц петляет. Вот по такой детей повезут!  

Лёша, поев, снова хотел дать денег, хозяйка опять оказалась. Муж и жена стали показывать Лёше усадьбу. Лёша смотрел на  цветы, парники, добротный коровник, овчарню, ульи... 

– Сами, всё сами. Сын вместе с нами живёт, дочь незамужняя.  А вот и она. – От хлева катила тележку с навозом рослая девка. – Если не пьянствовать, можно здесь жить, земля посмотрите, как пух! Но мужики теперь стали паршивые.  Женщины всё-таки тянутся, кто на пекарне работает в городе, кто санитаркой там же, в больнице,  а мужики только пить. Вы бы приехали к нам на Девятое мая, что тут творилось! Начали пить за неделю до праздника, да и потом неделю хлестали.

– Мы сейчас вот что, – сказал хозяин, – поездим немного, я покажу вам окрестные сёла.

Вывел машину из гаража.

– Аня, закрой за нами! – крикнула женщина дочери.

Та подбежала, ждала, когда выедут за ворота. Захлопнула их и заложила засовом.

... То, что увидел Лёша, не укладывалось в сознании.  Стеной на полях стоял  борщевик в два человеческих роста и выше.  Сухие будылья,  как руки скелетов топырились вверх,  зелёная  масса покрыла всю землю!

– Тракторы, тракторы надо!  Перепахать на три раза! –  хозяин дёрнулся к Лёше, сидевшему рядом. –А у нас ягодники перепахали! Какой земляничник, малинник был!  Так ведь давили без жалости,  уничтожили даже подлесок!   Я сколько  пытался бороться, писал во все стороны, – только  отписки приходят: «всё по закону». Мне бы юриста хорошего, да вот нету его, придётся уж самому. Но терпеть это больше нельзя! Выпилка леса идёт со страшным размахом! То ли совсем обнаглели, то ли почуяли что. Наверное, то и другое.

– Дмитрий, оставь! – взмолилась жена. – Всё у них схвачено! Только греха  наживёшь.

– Больно, Маруся, больно! Кто разрешает выпилку леса  весной, когда  размножаются звери и птицы?   Какие тут сосны были! Сосны им надо!  Я побывал  в прошлый месяц на вырубках: всё испохаблено! Ни одна певчая птица не подала голос. Лес уничтожен полностью! Подчистую рубят!  Речки пересыхают, болота,  журавлям некуда деться.

– А прилетают? – встрепенулся Лёша.

– Пока прилетают, но каждый раз мы с Машей прощаемся с ними, как навсегда.

– Два года назад что тут было! – охнула Маша.  – Курлычут,  домой возвратились! Ведь сколько они натерпелись в пути! Вдруг слышим  совсем человеческий крик! Страшно кричали!  Как люди, когда у них избу сожгут. 

Дмитрий  по-женски вытер под глазом:

– Теперь далеко гнездятся. Я к ним подобрался однажды, ползком, по оврагам, опушкам. Час наблюдал. Отчего-то обнять их хочется.

Проехали мимо двух сёл как после бомбёжки:  коровники рухнули или разбиты,  дома без дверей и без стёкол, сиротские стелы с именами погибших в войну сельчан... Лёша смотрел и не верил, что это возможно!

Вернувшись в село, решил заглянуть к Любиной дочери: может быть, есть фотографии Любы? 

– Несчастная женщина Люба, – горько сказала  Маша. – Муж был гулящий, ни дела ему, ни работы, только по бабам бегал. Дочь родила в восьмом классе, Люба тащила семью, как могла. Дочь ещё дважды сходилась с парнями, дети от них. 

Высадив Лёшу, Дмитрий с Марией уехали, Лёша прошёл к кособокой веранде и  собирался окликнуть хозяйку, но услышал в сарайчике шум.  Заглянул. Хозяйка сливала из вёдер воду в котёл,  вмазанный в печку. На лавке стояло корыто. 

Окликнул её:  

– Нет ли у вас Любиных фото?

– А, это вы, – обернулась она. – Вроде бы есть.

Вместе зашли на веранду и в дом.  Бедность такую Лёша ни разу не видел. Рваная обувь, пыльные банки, такие же пыльные половики... В доме стоял телевизор на тумбочке без одной дверцы,  на телевизоре ваза грошовая, в вазе цветы из тряпья, какие приносят на кладбище.

Хозяйка  нашла фотографии.

– Вот моя мама.  

Лёша вгляделся.  Худая высокая женщина возле сарая.

– Как вас зовут, простите? 

– Наташей. Вот ещё мама, в гробу.

Это он видеть не мог, отвернулся.

– Кладбище тут далеко? – спросил.

– Да нет.

– Вы не пройдёте со мной?

– Давайте, пошли! – Наташа окликнула девочек. 

На могиле у Любы стоял, накреняясь, деревянный облупленный крест.     

– Эх, Люба, Люба! – склонился к могиле Лёша. – «Да неужели даётся нам жизнь, чтобы только узнать её горечь? А радость-то где? Большая,   да чтобы пожить в ней хоть месяц...»

Девочки начали бегать между могил,  он поклонился Любе, дал денег Наташе,  и тихо побрёл к селу.

Вверх

Комментариев: