СОВРЕМЕННЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС И ЗАДАЧИ КРИТИКИ

(доклад на конференции в СП России «Итоги литературного года»)

Мне, кажется, говоря об итогах последнего литературного года, выделяя те или иные произведения как достойные хвалы или порицания, мы должны попытаться увидеть эти произведения в общем литературном движении. Лишь тогда нам станут ясней и понятней тенденции, подспудно определяющие особенности современного литературного процесса, и лишь тогда эти особенности предстанут нам как его закономерные проявления.

Не секрет, что сегодня традиционная теоретическая почва современной критикой утрачена. Точнее – многие ученые и критики ставят ее под сомнение. Мы нередко слышим, к примеру, что такие категории и понятия, как «народность», «эстетический идеал», «художественный метод», давно устарели и не отвечают реальной литературной практике. Или задается вопрос: может ли современный критик пользоваться термином «герой», если само это слово подразумевает не просто древнегреческую этимологию, но и героический поступок? Не лучше ли в таком случае пользоваться терминами «характер», «персонаж», «субъект действия», «субъект речи»?

Или возьмем такие категории, как «реализм» и «модернизм». В конце 19-го и в 20 веке эти понятия отражали соответственно, с одной стороны, убеждение в том, что подлинное знание может быть получено как результат и синтез специальных наук, объективно отражающих действительность (реализм), с другой (модернизм - от фр. «современный») – осознание того, что подлинная картина мира включает в себя и иррациональные,

не подвластные объяснению стороны бытия. Противостоят ли сегодня «реализм» и «модернизм» друг другу так, как в 20 веке? Или, напротив, мы видим их взаимопроникновение и взаимообогащение?

Вот Николай Дорошенко говорит, что реализм – это нравственный императив. Хотелось бы, чтобы мы в свои оценках тех или иных произведений высказывались и на эту тему – причем в понимании художественности как наиболее общей категории литературной критики.

Но что такое сегодня «художественность» сегодня? Раньше было понятно: триединство добра, истины и красоты. Но теперь, когда все смешалось в нашем общем Доме, спрашивается: а что нынешняя литература понимает под добром, истиной и красотой? - этот вопрос, резко прозвучавший в недавней в статье Валентина Распутина, поставлен им в идеологическом ракурсе.

Действительно, отказавшись от «идеологии» как литературоведческой категории, мы вместе с водой выплеснули и ребенка. Поясню: речь идет не об идеологии, навязываемой художнику нормативной эстетикой господствующего класса, как это было в эпоху соцреализма, либо экономическим диктатом – как в наше постсоветское время, а о той иерархической системе духовно-нравственных ценностей в произведениях писателя, которую Инокентий Аненский называл «художественной идеологией», Ролан Барт «этосом языка», Мишель Фуко – «моралью формы». Хотелось бы услышать оценки современной литературной ситуации и в этом ракурсе.

Лично мне представляется, что подлинного художника без идеологии нет. Сама тематика, отбор фактов, их подача, философское наполнение художественное приема, символика деталей, то, какие ценности ставятся во главу угла, – все это идеология, то есть определенная иерархическая система ценностей, не отделимая в художественном произведении от его эстетики.

Сейчас многие критики оперируют понятиями «идеология либерализма» и «патриотическая идеология», соотнося их с западничеством и славянофильством 19 века. При этом борьба новых «западников» и новых «славянофилов» подается как борьба литературных направлений. Мне кажется - это совершенно неправомерные параллели. Во-первых, если бы в нашей литературе действительно боролись различные идеологии – это было бы прекрасно. Не может птица летать с одним крылом. Как правило, в литературе из яростной сшибки различных мнений и рождаются истинно великие произведения. У нас, к сожалению, процветает борьба не идеологий, а литературных кланов, преследующих узкоцеховые интересы. Вот «патриоты» говорят: «либерализм, либерализм, либерализм», но что такое в их понимании «либерализм» - власть стихийного рынка, примат личного интереса над общественным? Но ведь есть абсолютно различные виды либерализма – английский класический, консервативный, американский неолиберализм – притом в чистом виде ни один из них в нашей стране так и не осуществился.

Теперь возьмем идеологию патриотизма. Кто сегодня ходит в «патриотах»? – коммунисты, монархисты, «эсеры», проповедующие гибрид неолиберализма с социал-демократической идеей, единороссы, отстаивающие, по существу, государственный капитализм. Можно ли в таком случае говорить об идеологической борьбе литературных направлений? На мой взгляд, это совершенно неверно. Ведь идеологии как некие системы духовно-нравственных ценностей у нас только-только начинают выкристаллизовываться. На самом деле мы живем еще с советской картиной мира, на которую наложилась идеология православия. Если в нашей новейшей литературе и есть борьба – то борьба совершенно другого рода.

В упомянутой мною статье Валентина Распутина есть горькие слова о том, что все понятия о добре и зле у нас смешались, что наше общество стремительно деградирует. Об этом же писал в своей последней статье Вадим Валерьянович Кожинов - что нынешнее деление на патриотов и либералов только запутывает и затемняет суть происходящих ныне перемен. Я неоднократно цитировала эти слова. Прокомментирую их еще раз: главный водораздел борьбы, который, может, еще неотчетливо виден нам, современникам, проходит сегодня по совершенно другой линии - не между так называемыми либералами и патриотами (будто самый ярый «патриот» не может быть либералом, а самый ярый «либерал» – патриотом своей страны). Главный водораздел, обозначившийся в связи с жуткой деградацией нашего общества, крикливым торжеством воинствующей серости, проходит между людьми, искренне любящими свое отечество, и людьми, соблазненными идеологией социал-дарвинизма (если обоснование хватательных инстинктов вообще можно назвать идеологией). В естественном отборе выживает не самый добрый, не самый честный, совестливый и талантливый, а самый хитрый, самый подлый, самый хищный – вот суть социал-дарвинизма.

Об этом – новый роман Валерия Казакова «Тень Гоблина» (об одном кремлевском заговоре и об операции «преемник», где Гоблин – прозвище известного политического манипулятора, серого кардинала Кремля в 90-х). Автор точно подметил явление нынешней действительности: гоблинизм, гоблинизация – глобальное смещение ценностных ориентиров, переползание мира и мироощущения в область теневых принципов и перевернутых смыслов. Впрочем, это два лика одной социополитической ситуации, когда, говоря словами одного из персонажей романа, «кругом бардак и импотенция власти».

Говоря о нынешней литературной ситуации в целом, нельзя не отметить, что рубеж веков поставил точку отсчета в осмыслении современного литературного процесса и его направлений. Нынешний читатель и критик отказываются от постмодернистского излома. «Эпоха идеологического вакуума» (К. Кларк), прикрывавшая модным термином разрушение ценностей предшествующих периодов, исчерпала себя. На первый план вышли литераторы, стремящиеся преодолеть разрыв, образовавшийся между СССР и Россией (как дореволюционной, так и сегодняшней), выразить в самом веществе литературы, в ее онтологических пластах феноменальность народной судьбы, осознание нацией своей русскости. Это прозаики В. Галактионова, Вяч. Дегтев, Н. Дорошенко, Б. Евсеев, А. Иванов, В. Казаков, Ю. Козлов, В. Личутин, М. Попов, З. Прилепин, Л. Сычева, Е. Шишкин; поэты М. Авакумова, И. Жданов, Г. Иванов, А. Кувакин, Е. Семичев, Соколкин, С. Сырнева, В. Шемшученко..

Стиль их мышления можно обозначить как стиль мышления феноменологическими сущностями. К примеру, у Владимира Личутина это концепты национальной истории: «раскол», духовное «странничество», «скитальчество», соотносимые с мифологемой «рай утраченный — рай обретенный». В романах и повестях Юрия Полякова основным типам героев — апофегисту и эскейперу — соответствуют два феномена национального менталитета: «апофегизм» (авторский неологизм, предполагающий наплевательское, циничное отношение к окружающему) и «эскейпизм» (духовное бегство от действительности, долга, обязанностей; самоизоляция от реальности). В произведениях Бориса Евсеева природа вещей, их чистые сущности раскрываются с помощью зооморфного кода: «белый сокол России», «баран» — символы энергии самой жизни. У Веры Галактионовой также на равных с героями-людьми действуют «Любовь», «Система», «Свобода», «Раскол».

Но если новое качество прозы у большинства критиков не вызывает сомнений, то относительно поэзии сложилась иная ситуация. Стало ясно, что подлинное поэтическое слово обретается не манифестами и «желтыми кофтами», как сто лет назад в сходный период, не «перформансами» и записями отдельных строк на библиотечных карточках, но – в глубине происходящих событий, в тайниках души человеческой. Озабоченность очевидным отставанием поэзии от прозы в художественном осмыслении социоисторических сдвигов и глобальных перемен вылилась в 2004 году в дискуссию на страницах «Литературной газеты»: «Век новый. А поэзия?».

Одним из ключевых моментов в восприятии критикой и читателем современной прозы было и остается требование героя, носителя идеологии, противопоставленной социал-дарвинизму. Есть ли он? (Сложный вопрос – ведь литература наша отстает от кинематографа, где господствует экшн, герой-деятель). Пока, очевидно, в литературе такой герой существует в гамлетовском облике наблюдателя, рефлектирующего над увиденным и происходящим (бывший реформатор, ученый-нигилист Павел Хромушин у Личутина в романе «Беглец из рая»). Или возможные политические фигуры в романе В.Казакова, впрочем, скорее склонного опять же к иронии, нежели к идеализации. Тем не менее нерв и внутреннее движение романа определяет поиск лидера, способного вывести страну из кризисного состояния. Поиску этому сопутствует и содействует «сквозной» герой диптиха, лишь отчасти, в силу невольной вовлеченности в историю с легионом, оправдывающий теневую подоплеку своего имени. На самом деле персонаж этот скорее положительный, чем отрицательный: малый человек («Малюта – маленький, младший») в паутине политических хитросплетений, порой весьма удачно проводящий порученную ему линию. Однако это и наблюдатель, глазами которого мы вместе с автором видим происходящее. Порой именно он становится и носителем важнейших идей - к примеру, мысли об ответственности самих россиян за судьбу страны: «Я, знаете ли ... не сторонник мысли о всемирном антироссийском заговоре. Изредка шевеля остатками извилин, волей-неволей приходишь к страшноватому, прежде всего для самого себя, выводу: самым коварным врагом для всех нас являемся мы сами… И нет других монголов, кроме нас самих!».

Другой момент нынешнего литературного дня – требование факта. 20 век доказал, что «другая реальность», т. е. художественная, по своему эстетическому воздействию начинает проигрывать реальной действительности как вещь искусственная – вещи натуральной. И это закономерно. Ведь так называемая «поляризация вымысла и правды» - это, по сути, два пересекающихся плана, один из которых восходит к древнерусскому «худогий» («искусный», «рукотворный»), другой – к латинскому« documentum » («свидетельства», «доказательства»). Если в плоскости первого плана доминирует модус вероятного бытия, о котором можно сказать: «да, такое возможно; так было или есть», то в плоскости второго господствуют однозначные: «есть», «так было». Потому совершенно правы современные исследователи - к примеру, Елена Местергази, автор опубликованных в последние годы книги по документальной прозе и экспериментальной энциклопедии по нон-фикшн, - включающие документальную литературу в состав художественной. Каковы же нынешние ракурсы литературного документализма? Ответ на этот вопрос дает творчество Юрия Лощица, Валерия Казакова, работающего на «стыке» документального и художественного, Лидии Григорьевой, выступившей с книгой «Англия – страна Советов», где сочетается автобиографическое начало, социальная публицистика и открытый лиризм. Или возьмем книгу документальной прозы член-корреспондента РАН, известного лингвиста и культуролога Юрия Воротникова с несколько загадочным названием «ШСС»(на самом деле это «школа сержантского состава») - книгу воспоминаний о службе в армии, в пограничных войсках на Кавказе. Что это, просто документ эпохи? Еще и возвращение к неким потенциальным силам поколения. Извлечение смысла из советской эпохи через сознание нынешних пятидесятилетних для которых то время было Школой – не просто жизни, но первичной социализации, заложившей в это поколение еще до сих пор не раскрытые силы и возможности.

Что же касается поиска героя – здесь тоже происходит своего рода эксперимент. Ведь на наших глазах складывается некая новая натуральная школа с ее «маленьким героем», новым типом «маленького человека». Возьмем, к примеру, книгу рассказов «Лавка нищих», автор которой, Борис Евсеев, в какой-то мере выступает как продолжатель шукшинской традиции. Можно сравнить эту книгу с «Характерами», хотя все здесь иное, т.к. изменилась сама реальность. На мой взгляд, здесь опять же проявялет себя модернистское (не путать с пресловутым постмодернизмом!) измерение русской реалистической прозы, фиксирующей смещение привычного мира. Однако теперь уже, как показывает сборник Евсеева, фиксируется это с натуралистической точностью и даже въедливостью по отношению к низовым, бытовым проявлениям жизни, обычно брезгливо избегаемых «высокой» прозой и квалифицирующей это как «чернуху». На самом деле перед нами – лики виртуализированной действительности, порождающей столь же виртуализированного, живущего в некоей псевдореальности человека: шарлатана, притворщика, имитатора. Или – пытающего дать отпор той реальности, но ее же фантасмагорическими средствами. В одном из евсеевских историй появляется такой гротескный тип - Иван-раскоряка, пытающийся освободить птиц от мучителей-работорговцев и сам попадающий в могилу, из которой, однако. по-богатырски высвобождается. Все это новый лик шукшинских «странных людей», одиноких чудиков, пытающихся преодолеть навязанные им псевдонормы.

К опытам новой натуральной школы можно отнести и щемящую новеллу известного нашего философа Владимира Кантора «Смерть пенсионера», обнажающая трагизм существования маленького человека. Именно об этом только что говорил Сергей Миронов в ЛГ, отвечая на анкету к юбилею Гоголя: о бесправии маленького человека, выпавшего из нормальной социальной среды, но зато попавшего в полную зависимость от работодателя или от государственных подачек в виде так называемых пенсий. Образ канторовского героя, бывшего научного сотрудника, а ныне бесправного, никому не нужного пенсионера, побуждает задуматься и о судьбе ученого в нынешнем мире перевернутых ценностей.

О новом качестве реализма побуждает задуматься и подготовленный Евгением Шишкиным и Андреем Воронцовым новый сборник прозы с несколько эпатажным названием «Открытие века», который дает остросоциальный срез нынешней действительности и утверждающий со-временность как несомненное условие художественности. Там тоже много интересных произведений о нашей жизни, что называется, «без прикрас», в которых реалистическое начало граничит с натуралистическим, с бытописанием и фиксации правды жизни в ее низовых формах: получается, от этого нам никуда не уйти - если, конечно, мы хотим настоящего, а не фантомного подъема нашей литературы. Литературы подлинного, а не «виртуального» реализма .

Вообще проблема виртуализации реализма в паралитературе – вопрос нового времени, и весьма актуальный. Ведь нередко в книге изображена обычная вроде бы жизнь; все, кажется, отпечатано авторским сознанием так правдоподобно… А на поверку, оказывается, все это сконструировано, происходит на подмостках писательского театра теней. Все это псевдореальность, причем неинтересная, слепленная с коммерческими целями – на потребу обывательским мечтам и грезам. Махровый пример – Татьяна Устинова, где обычные некрасивые толстые женщины походя встречают богатых красавцев и между делом покоряют их сердца, беспощадно заедая сие высокое действо огромными тортами на уютной вечерней кухне. Как отмечалось в одной из недавних дискуссий, сейчас такая псевдолитература «создаёт наиболее полную иллюзию иной реальности, даёт возможность максимального отстранения от окружающей действительности. Но вся проблема в том, что этот мир, в который мне сейчас предлагается на время вселиться, меня не устраивает и не впечатляет. Слишком уж он нарочито картонный с декорациями эконом-класса и героями-манекенами, как малобюджетный голливудский фильм» (О размерах и значениях: разговор по душам // ЛР 2009, № 2-3. А.Рудлев и С.Беляков). Вот это и есть виртуальный реализм , как и было сказано. Тот реализм, в котором правды - лишь на грош, изъятый из без того дырявого кармана налогоплательщика.

И, наконец, последнее, что представляется особенно важным. Каждую литературную эпоху отличает то, что я сейчас условно обозначу как «качество литературы». Здесь я не ставлю ни знака «плюс», ни знака «минус». Пушкинская эпоха – это одна литература, со своей стилистикой, своими героями; Гоголь – уже другая литература; Достоевский – тоже резко отличается от предшественников.

Можем ли мы сейчас, оценивая итоги минувшего литературного года, сказать, что имеем дело с качественно другой литературой, по сравнению, к примеру, с прозой наших «деревенщиков», - на мой взгляд, самым значительным художественным явлением в мировой литературе второй половины 20 века? И если да – то в чем качественное отличие этой новейшей литературы, которая, по словам Валентина Распутина, по большей части только внешне сохраняет родимые пятна прежней культуры России.

Что ж, получается, если с литературой в нынешней экзистенциональной ситуации более-менее ясно: она так или иначе выживет, то с критикой неясно вовсе. Я согласна с Владимиром Бондаренко, что это явление штучное, эксклюзив своего рода. Тем не менее ясно и то, что критика в ее нынешнем состоянии – вопрос больной и сложный. Получается, у нас есть литература, но нет критики. Или: есть критика социологическая, публицистическая, но нет критики эстетической, которая бы вбирала в себя и социологическое направление, и биографический метод, и пр.

Существует некий закон: если появляется эстетическая критика, значит, появилось новое качество художественной материи . Ведь эстетическая критика завершает собой некий период развития. Вот в результате творчества Пушкина и Гоголя закономерно появилась такая критика, которой до них не было. А почему сейчас такого нет? Стоит сделать выводы. Да, есть критика комплиментарная: «Лев Котюков – великий поэт» или «Владимир Бояринов – очень большой поэт». Но это просто смешно.

Нынешнее исчезновение большого литературного пространства, развивающегося в большом времени, связано и с существованием атомизированного общества, которому литература и чтение малоинтересны или неинтересны вовсе. Так будет ли у нас прорыв? Будут ли великие писатели? В этом-то критика и должна помочь литературе, выявив и отрефлектировав существующие перспективные тенденции, заострив на них внимание и подвигнув писателей двигаться в этих идейно-художественных направлениях.

 

Алла Большакова, доктор филологических наук

Вернуться на главную