Владимир БОНДАРЕНКО
СЛАВЯНСКИЙ ВИТЯЗЬ ИЗ СЕМЖИ

Моему северному другу, помору из древнего села Семжа, моряку, прирожденному лидеру Виталию Маслову в сентябре бы исполнилось 80 лет. Мог и дожить. Не получилось. Но живут его книги прозы, живет и будет жить возрожденный им в России праздник «Дни славянской письменности». Живет память о нем на всем русском Севере.

Виталий Семёнович Маслов родился 1 сентября 1935 года в в славной своей древней историей, но ныне уже исчезнувшей деревне Сёмжа Мезенского района Архангельской области ,  на Канинском берегу Белого моря. Там же закончил начальную школу, затем школу-семилетку в посёлке Каменка того же района. С 1951 по 1956 год учился в Ленинградском мореходном училище на радиотехническом отделении, по окончании которого получил направление на работу сначала на Дальнем Востоке, а затем в Сахалинском морском пароходстве электронавигатором на суднах «Большерецк», «Будёновск», «Азов”. Кстати, там же на Дальнем Востоке в 1957 году и опубликовал  он свой первый рассказ во владивостокском альманахе.

Потом перевелся на свой любимый Север, и уже с 1962 года в течение 20 лет ходил радистом и начальником радиостанции на легендарном атомном ледоколе "Ленин", работал в Китае, участвовал в 13-й Антарктической экспедиции на теплоходе "Обь".

  Казалось бы, если у моряка выявились литературные спообности, вот и писать ему положено, как  и его большому  другу Виктору Конецкому, на морскую тему. Не так уж много у нас первоклассных маринистов. Тем более, и приключений за годы плаваний хватало с избытком. Не раз его упрекали и друзья-моряки, да и читателей морских приключений у нас хватает. Но Виталия Маслова в эту сторону не тянуло. Он изболелся весь по своей умирающей деревне Семжа, по всему вымирающему деревенскому миру.

Я приезжал к своему другу в Семжу, сначала поездом до Архангельска, потом самолетиком до Мезени, а потом уже на вездеходе до родной масловской Семжи.

И я понял, почему  боль за Семжу превысила у писателя Маслова все остальные замыслы. Прекарасное древнее поморское село на самом берегу Белого моря. Десятки выстроенных в ряд огромных двухэтажных деревенских домов, в каждом из которых еще и конюшня, хозяйственные пристройки , в лютые зимы на дворе особо не похозяйничаешь. Таких деревень я не видел ни на Украине с ее крохотными мазанками, ни в нашей центральной России, где максимум один дом кулака-мироеда отличался своими размерами. А в Семже хоть всех сразу раскулачивай, ни батраков, ни бедняков, никакого крепостного права, никаких помещиков, простор до самого Северного полюса. И до царя далеко, и до чиновников разных. Сразу же вспомнилось стихотворение Иосифа Бродского : “ Если выпало в империи родиться, Лучше жить в глухой провинции у моря…” Может быть, он эту истину  и вывел в своей архангелогородской ссылке?  Более независимых в своем поведении, чем поморы, в России не было. Они боролись скорее с морем, холодом, ветрами.

И почему все эти уникальные поморские деревни в России вымерли? Кому это надо было? По крайней мере, выходцы из поморов и сейчас отличаются независимостью, самостоятельным мышлением. Что Виталий Маслов, что Федор Абрамов, что Владимир Личутин.

Мы ходили с Виталиком  Масловым по берегам Белого моря и размышляли о сложной судьбе России… Всю жизнь плавал по морям, океанам, а думал о судьбе русского крестьянства. Такова судьба.

Бывал я у него и в мурманском доме, в самые знаменательные дни в 1986 году, когда Виталий собрал вокруг себя в Мурманске всех лучших писателей России, от Владимира Крупина до Юрия Кузнецова, от Владимира Личутина до Валентина Устинова, дружину сильных, дабы , несмотря на все сопротивления  властей, провести впервые в Советском Союзе Дни славянской письменности в честь святых Кирилла и Мефодия. Сейчас и понять невозможно, что мешало советской власти проводить этот славянский праздник, который спокойно уже двести лет проводили в Болгарии? Чего они боялись? Почему в самой России власти больше всего всегда боятся русских? Так было и так есть.  И что только не делал Виталий Маслов,чтобы  суметь провести этот праздник, замаскировал его под “Дни Баренцева моря”, призвал на помощь братушек-болгар. Пытались провести его и ранее в Москве,  и более именитыми и могущественными людьми, но было категорически запрещено.

Помору из Семжи Виталию Маслову  этот праздник удался на славу. Затем его провели на другой год в Вологде, потом в Новгороде, Киеве , Минске и так далее. Благодаря Виталию Семеновичу в Мурманске в 1990-м появился и памятник Кириллу и Мефодию, а спустя год праздник, который он и с друзьями с таким трудом «пробили» в столице Кольского Севера, стал государственным.

Сегодня его проводят наши официальные власти, не вспоминая ни про Виталия Маслова , ни про былые запреты.  Кстати, также было и с установкой памятника Сергию Радонежскому работы Вячеслава Клыкова в Радонеже, в первый раз разогнали милицией. Сейчас стоит себе напротив храма и никому не мешает.

Но каждый раз нужны решительные руссские люди, проламывающие все чиновные и русофобские преграды.

Вот таким и был Виталий Семенович Маслов, крутой русский помор, радист с атомохода “Ленин” и замечательный русский писатель. Он из тех, кто не боится идти впереди.

24 мая 1986 года, в заполярный город Мурманск на первый Праздник славянской письменности приехали члены Союза писателей России: Владимир Крупин, Владимир Личутин, Юрий Кузнецов, Юрий Медведев, Владимир Сангин, Владимир Бондаренко, Валентин Устинов, Вячеслав Шапошников, Владимир Шириков, Геннадий Юшков и Семен Шуртаков. Приветственные телеграммы в адрес возрожденного праздника – Дня славянской письменности –  прислали Валентин Распутин, Василий Белов, Дмитрий Балашов.

Мы вели уроки литературы в школах, выступали на митингах, ездили на корабли. И с нами всегда были первоучители Кирилл и Мефодий.

Кроме таких общероссийских, общеславянских  мероприятий, организованных Виталием Масловым  ( вспомним и его Международный православный славянский ход Мурманск-Черногория, проведенный  в 1997 году), он никогда не забывал и “малые дела”, связанные с его родной Семжей. Впрочем, это и не были для него “малые дела”.  В родной Семже он создал Дом Памяти, куда собрал данные о всех бывших жителях деревни. Он мечтал о возрождении деревни, возрождении русского поморства. Работая на суперсовременном гигантском ледоколе, он мечтал, что  такими же мощными и живыми должны быть их  опустевшие деревни. Но понимал, что реально его Семжа скоро “сравняется с землею…”  В этом Доме памяти Виталий Маслов  собрал имена жителей деревни — 50 семженских родов, до 9 поколений в каждом (1984).

Его старший друг Семен Иванович Шуртаков вспоминал о Виталии: «Неисповедимы, ещё раз повторим, пути человеков, приходящих на эту грешную землю. Незнаемо, никому неведомо, что им Свыше Начертано совершить в этом мире. Но вот один громкую шумную жизнь прожил, много сам о себе всяких похвальных слов наговорил и других заставлял это делать, а не стало его — никто не пригорюнился, никто не вспоминает — будто его и вовсе не было. Другой же всю жизнь тихо, незаметно творил добрые дела людям, но когда и его не стало — все скорбно завздыхали, а многие и заплакали, и все и по сей день самыми похвальными словами вспоминают его…

Никто, как и сам Виталий Маслов, не знал и не мог знать, что ему предначертано совершить в своей жизни. А и так можно сказать, что не очень-то он и задумывался над этим. Он просто занимался важным, нужным для людей и для своей Родины делом: когда у кого-то из его соотечественников, находившихся далеко друг от друга, скажем, один в Арктике, а другой в Антарктике, возникала необходимость перемолвиться по делу государственной важности, радист атомного ледокола, который в это время огибал Мыс Доброй Надежды, такую возможность им предоставлял…

А ещё этот радист, в свободные от вахты часы, писал рассказы, повести, романы, лейтмотивом и главным содержанием коих было горячее признание в любви к земле, на которой он родился и вырос, к её замечательным людям — своим сотоварищам.

Много и других добрых дел за свою жизнь успел он сотворить. И однако же, если кто-то будет подводить последний, конечный итог славным деяниям Виталия Маслова, то самым главным несомненно он посчитает — Праздник Слова.

Василий Шукшин свой сценарий фильма о Разине, который он не успел поставить, как известно, назвал "Я пришёл дать вам волю".

Ничего плохого, думается, не было бы для определения главного жизненного дела Виталия Маслова, если бы мы взяли формулу Шукшина, лишь чуть-чуть её переиначив: я дал вам Праздник Слова”.

Володя Личутин писал, что «писатель Виталий Маслов рожден обостренной тоскою по исчезнувшей деревне Семже, его малой родине... Печаль не столько оттого, что деревенька канула, рассыпалась, но более оттого, что ее насильно умерщвили, растащили, принудили умереть...»

Так и появились  рассказы “Северная быль”, “Крутая Дресва”( 1970-е) , а затем и лучший его роман “Круговая порука” ( 1976), посвященные его родной Семже, оставленной его жителями на погибель. Его архангельский земляк, критик Шпамиль Галимов пишет о “Круговой поруке” : “«Своей обостренной совестливостью и жаждой правды Митька напоминает Михаила Пряслина, их нравственный максимализм питается общими истоками — чувством коллективной пользы, ощущением боли народной...». И впрямь, Федор Абрамов был главным его учителем в литературе. А его повесть «Две зимы и три лета» дала мощный рывок прозе Маслова: «Вместе с Михаилом Пряслиным я человеком себя почувствовал... Вот что для меня — Фёдор Абрамов!».

 Когда возникли проблемы с публикацией его романа «Круговая порука» академик Александр Овчаренко написал свой внутренний отзыв, тем самым, сняв проблему.

“…Как писателя, Виталия Маслова чуть-чуть придавливает Федор Абрамов и, в особенности, Василий Шукшин. Для меня однако бесспорно, что когда он вырвется из-под их влияния и обретет чувство меры в языке (пока он перенасыщает рассказы «местными речениями» и не очень благозвучными словами, вроде «лёщади», всерьез доказывает правомерность в литературном отборе слова «блядионил» и т. п.), советская литература пополнится превосходным писателем. Пополнится, если … если мы не испортим его чрезмерными похвалами, подобными тем, что содержится в рецензиях Виктора Конецкого и Семена Шуртакова...

Виталий Маслов талантлив, но не очень внимательно вслушивается в свой талант. Будь иначе, он давал бы возможность своим героям быть самим собой. Впрочем, на размашистые заключения горазд и сам автор (см. стр. 117 и др.), не замечая, что они ослабляют художественную силу его произведений. Хотелось бы, чтобы автор задумался над сомнениями рецензентов…    Мне кажется, обрадованные тем, что встретились с по-настоящему талантливым молодым писателем, рецензисты несколько сбили с толку и самого автора, и его редактора… Не часто нам приходится читать столь талантливые произведения. Проявим же к их автору бережливость, но и его попросим отнестись к замечаниям рецензистов с уважением и пониманием.

А. И. Овчаренко 1. 06. 1976 г.”

По рекомендации писателей В. Белова, С. Панкратова, В. Конецкого за этот роман  в 1978  Маслов был принят в Союз писателей СССР. Вслед за “Круговой порукой” Виталий Маслов написал повесть «Из рук в руки» 1979), романы «Внутренний рынок» 1986), «Проклятой памяти» (1988). И все они были посвящены  все той же Дресве, то есть Семже, прописывались все варианты ее возможного возрождения, но все впустую, радиоинженер Маслов  прекрасно понимал, что по всей России приходит конец дресвянской сказке, и не хотел излишней идеализации.

Прекрасный человек, высококлассный и востребуемый специалист, семьянин, блестящий организатор всероссийских акций, уходя в прозу погружается в апатию. Что делать, бороться незаконными способами, отстреливать браконьеров, как это делает  Герман Попов в повести “Проклятой памяти”? Но к чему приведут такие народные мстители?  Тут мы вспоминаем и повесть Валентина Распутина, “Ворошиловский стрелок” Виктора Пронина и другие подобные кардинальные предложения. Нет, с оружием в руках ни вчера, ни сегодня ничего не изменишь. Приморских партизан безжалостно уничтожат и в жизни, и в литературе. Борцов за русский народ и русскую культуру и будут уничтожать у нас же в России те же русские чиновники первым делом.

К его первоклассной прозе примыкает и пламенная публицистика на ту же тему, объединенная в книги «Еще живые» (1986), и «На костре моего греха: проповеди и исповеди» (1991). В целом, Виталий Маслов написал не так уж много, мешала заполненность другими делами, но и то, что написано о северной поморской деревне написано надолго и всерьез. И без всяких иллюзий. И потому  он безоговорочно поддерживал русских писателей-патриотов, подписал знаменитое письмо 74, против уничтожения русской национальной культуры.

Мой коллега, критик Валентин Курбатов писал о его последней книге очерков и воспоминаний, что книга «глубока и серьезна, драматична и естественна и каждой своей страницей, и каждой темой... подтверждает, что для благодушия и покойной созерцательности времени уже нет, потому что... в бесконечной борьбе за "всеобщее счастье" мы уже перешли тот рубеж, за которым любое движение человечества вперед должно быть заранее осмыслено и управляемо, иначе оно преступно...»

Потому он и отказывался от морской привлекательности, от романтики приключений, что душа его была в погибающей деревне.

Всю свою прозу за редким исключением Виталий Маслов печатал в своем родном журнале “Север” у  высоко ценимого им Дмитрия Гусарова. Изредка его произведения появлялись в московских журналах “Наш современник”, “Наше наследие”. Охотно печатался Виталий и у нас в газетах “День”,”Завтра” и “День литературы”. Когда приезжал в Москву , часто останавливался у меня. И мы до полуночи обсуждали все наши  жизненные проблемы, решали, как жить дальше, как сохранить Россию?

Его друзья, радисты даже сохранили его радиостанцию, изредка выходят в эфир  с помощью новой современной аппаратуры. Таким образом отмечая и дни Виталия Маслова, и память о нашем первом атомном ледоколе. Кстати, и 75-летие Маслова отметили именно на борту атомного ледокола. О нем сделан документальный фильм. Скончался Виталий Семенович в шестьдесят шесть лет  в Мурманске в декабре 2001 года и согласно завещанию похоронен в родной деревне Семжа.

Создал Дом памяти в родной деревне Семжа, где собрал имена жителей деревни — 50 семженских родов, до 9 поколений в каждом (1984). Он стал народным героем Мурманска, я рад, что на Литературной аллее в Мурманске установлен его памятник. Не каждому большому писателю дано такое уважение.

Закончу свои заметки к юбилею друга  сочинением его внука, школьника  Ильи Маслова : “"На одной из книжных полок стоят книги с родными для меня именем и фамилией. Виталий Маслов. Их автор — мой дедушка. Эти книги повествуют о жизни Мезенского района Архангельской области, земли, где он родился. Дедушка был моряком и писал в свободное время. Почти всю свою жизнь он проработал радистом на первом советском атомном ледоколе "Ленин", связав свою жизнь с суровым Северным Ледовитым океаном. И одновременно был членом Союза писателей. В дедушкиной комнате много-много книг. Некоторым из них сотни лет. Они занимают две стены до потолка. Чтобы добраться до верхних книг, стояла стремянка, и вот я вставал на неё, представлял себя капитаном, и смотрел в воображаемую морскую даль, а дедушка читает отрывок из сказки Пушкина: " Ветер весело шумит, судно весело бежит..." И я будто в самом деле вижу и эту страну, и остров Буян, чувствую, как ветер наполняет паруса над моей головой. Дедушкин живой и яркий образ остался в моей памяти и в памяти его друзей на всю жизнь потому, что такие люди не забываются и время не властно над ними".

Не обошли его и литературные премии. По порядку. Рассказ Виталия Маслова «Зырянова бумага» (1973) и очерк «Беломорское горло» (1985) отмечены областной литературной премией имени Александра Подстаницкого, роман «Круговая порука» - Почетным дипломом Союза писателей СССР и ЦК ВЛКСМ за победу во Всесоюзном конкурсе им. Николая Островского (1978), роман «Внутренний рынок» – премией ВЦСПС и Союза писателей СССР за победу во Всесоюзном конкурсе на лучшее произведение о рабочем классе и колхозном крестьянстве (1985), книга «Ещё живые» – премией Союза писателей России (1991).

Вечная ему память. А мы всегда о нем будем помнить!

 

Виталий МАСЛОВ

"ЗЫРЯНОВА БУМАГА"

Федькина деревня далеко на севере. Безмолвная и чистая, до крыш засыпанная снегом, она прижалась к студеному морю, над которым в морозные дни поднимается тягучий туман. Справа от нее – забитая торосами река, слева – глубокий овраг с синими снежными навесами, и только сзади брошенный через Водяную Низину, связывает деревню с материком, с бесконечным белым болотом.
А где-то там, за этой бесконечностью, теперь уже в чужих странах, наши бьют фашистов.

По средам и пятницам то и дело выходит кто-нибудь к мостику и подолгу смотрит на дорогу – не везут ли почту.

По средам и пятницам серединой деревни медленно возвращается с почты согнутая до земли старуха – Федькина соседка. Она часто останавливается и с трудом приподнимает голову, чтобы перекреститься дрожащей рукой на те окна, за которыми в день прихода почты безудержно рыдают новые вдовы и сироты. И каждый раз, завершая свой путь, она сначала не домой идёт – заходит сперва в притихший соседский дом.

– Опять нету, – сокрушённо бормочет она, заботливо обметая единственную ступеньку, ведущую в крыльцо, – опять им нету.

Старуха садится на табурет возле печи, вздыхает, тоскливо глядит на детей. Федьке – девять, второму мальцу – пять, младшей девчушке – три. Иной раз и попричитает тихонько бабка, попользуется тем, что из взрослых никто не слышит.

Изредка, когда для колхозных телят выдают привезённую с юга подкормку, Федькина мать украдкой приносит детям по маленькому осколку чёрного жмыха. Ведает об этом старуха и никогда не дожидает возвращения соседки с работы: не то смущать её не хочет, не то видеть старухе тошно, как обламывают ребятишки зубы, набрасываясь на съедобные камешки.

По вечерам дети собираются у стола, и Федька, придвинув поближе коптилку, пишет письма отцу. Розоватые ягодные чернила расплываются на пожелтевшей газете, поэтому Федька боится, что отец не разберёт его писания, и каждое предложение перечитывает вслух.

– Вечор привезли похоронки Егнатовым да Чупровым.

– И Зыряну, – добавляет протяжно сестрёнка.

Но младший брат дёргает её за рубашку:

– Не путай! Не похоронная им пришла, а посылка! Из самой Германии.

– Посылки стали привозить с каждой почтой, – пишет Федька. – Вечор получили Анна, Парасковья, Зырян.

Хлопают ворота. Мать поднимает коптилку. Дверь широко распахивается. Входит, сбивая на ходу снег, Зырян. Он быстро идёт к столу, садится рядом с Федькой.

– Всё пишете?! Ну-ну! А мой посылку послал!

– Написал уж про то, – тихо говорит Федька, глядя на могучую, стянутую на сторону Зырянову шею, и отодвигается.

– Зря! – отрезал Зырян. – Один разговор. Людям добро посылают: рубахи, материю, сапоги. Ульяна тюлевы занавески получила. С гербом! А мой отвалил отцу пол-ящика бумаги, как писарю какому, да пол-ящика мыла наклал! Жили без мыла и еще проживем – вша не съест. Махры бы лучше положил!

Малыши жмутся от Зырянова крика и удивленно смотрят, как при каждом слове вскидывает Зырян руку и недовольно дергает головой. Говорят, он бьет Зыряниху, и ребята в деревне побаиваются его.

– Полно тебе, Зырян, - вздыхает мать. – Моли бога, что живой твой парень.

Она отодвигает прялку, берет дочку на колени, гладит ее белые спутанные волосы.

– Да-да, живой, – коротко соглашается Зырян и тычет Федьку в бок. – Приходи! Дам настоящей бумаги для твоих писем!

На другой день, едва дождавшись конца уроков, Федька бежит за бумагой.

Зырянов дом – на самом заднем порядке, возле него вбегает в деревню дорога. Никогда раньше Федька в том доме не бывал и потому, оказавшись в темных сенях, долго не может нашарить дверную ручку. Наконец входит в избу, останавливается у порога, позади ушата, из которого длинными бурыми стеблями торчит запаренное сено. Зыряниха собирает на стол. Зырян, сидя к двери спиной, плетет сеть. Рука с вязальной иглой взлетает над головой, как всегда, резко и недовольно.

– Пришел? – говорит он, не отрываясь от дела. – Дай ему, жёнка, полдесятка листков!

Зыряниха молча – лишь шаркают короткие, без голенищ, валенки – идет в горницу и, возвратившись, подает Федьке бумагу.

Какая бумага! Федька держит её в руках и не знает, что делать. Ведь ни перегнуть, ни свернуть трубкой её просто немыслимо: гладкая и тонкая, изнутри какие-то знаки просвечивают – такой бумаги Федька еще не видал.

– Уж теперь-то письмо дойдет! – говорит он робко и восхищенно и поворачивается к выходу.

Но тут Зырян бросает на лавку иглу и, догоняя Федьку, забирает бумагу.

– Наша Манашина котят вывалила – чтоб ей треснуть! – кричит он. – Снесешь их к мостику, зароешь в снег, после бумагу получишь!

Он выбрасывает в сени тощую большеголовую Манашину, загибает Федькину малицу, высыпает в подол котят из корзины и подталкивает Федьку к двери.

Федька растерянно стоит у Зырянова крыльца, потом, опустив голову, бредет прочь от деревни.

Похолодало на улице.

Вот и поленницы Зыряновы позади. Федька прикрывает подол, чтобы не очень на котят дуло, прибавляет шагу. К горлу подкатывается комок. Жалко Федьке и котят, которые шевелятся в подоле, сбившись от холода в черный клубок, и кошку Манашину, у которой котят отняли, и самого себя, потому что страшно долго нету отцовских писем.

Он пытается проглотить комок и не может. Не глядя в подол, переходит на бег, но вдруг, когда из-за поваленной изгороди уже показались сломанные перила мостика, поворачивает к деревне. Теперь он идет медленно, нерешительно. С каждым шагом уменьшается надежда на то, что отец получит когда-нибудь его письмо, что когда-нибудь придет ответ.

Навстречу, поджимая лапы, бежит Манашина.

– Ты, ты во всем виновата! – шепчет Федька. – Не было бы котят – и не пришлось бы мне.

Он не договаривает, хватает заиндевелую картофелину конского навоза, швыряет в кошку, гонится за ней, пока та не скрывается в поленницах.

«Всё равно, - думает он, жмурясь от наста, огнём заполыхавшего под едва показавшимся солнцем, и снова поворачивая к мостику, - всё равно их закапывают или топят. А я боюсь чего?! Люди с голоду мрут, а я кошек жалею. Ведь закапывал я своих в прошлом году? Закапывал же? Закапывал!»

Сразу за мостиком Федька отпускает подол.

На снег сыплются тёмные живые шарики. Сначала они слепо тычутся друг в друга, потом, чуть слышно попискивая, ползут в разные стороны. Федька отходит от них и пытается пробить ногой наст. Края наста так остры, что ноге больно сквозь пим. И Федька будто обрадовался этой боли, смотрит под ноги и бьёт, бьёт, бьёт по насту, бьёт зло, не оглядывается.

– Закапывал же своих, закапывал,– уговаривает он себя, – закапывал!

Вот и лунка готова. Он поднимает голову и видит, что один из котят подполз по навесу к самому краю обрыва.

– Куда?! Упадёшь же! – испуганно кричит Федька, бросается к котёнку, хватает его, но в этот миг навес тяжело ухает, оседает и катится вместе с Федькой по крутому склону.

Когда облако снежной пыли рассеивается, Федька освобождает руки, расчищает глаза, откапывается до пояса, ложится на живот и, отталкиваясь, катится ещё дальше вниз, на самое дно оврага, покрытое тёмной чешуйчатой наледью. Здесь он отряхивает котёнка, прячет его в рукав и долго ищет склон поположе.

Наконец, вот он – без навеса сверху, с головками метляка над снежной коркой. Федька карабкается на болото, идёт к лунке, высовывает из малицы руку с котёнком. Но тот, чуя тепло, тянется обратно к рукаву, касается ладони мордочкой, влажной и холодной. Федька глядит на котёнка, глядит долго и жалостливо, и вдруг горькие слёзы обиды, непонятно на кого и непонятно за что, текут по его щекам. Он снимает с головы шапку, загибает подол и накрывает шапкой опущенного в подол котёнка.

– Ну и пусть, пусть! – размазы­вая рукавом слёзы, сквозь зубы говорит он. – Пусть! Закапывал я, закапывал! Дак надо было! Дак некому больше было! Дак это же так.

И вдруг обрадованно громко кричит: – Да! Так, а не за выгоду!

Он быстро собирает остальных котят и бежит прочь от налившегося темнотой оврага. Впереди, внизу, течёт, скрывая море, порозовевший туман, а чуть приподнятые над ним, оплавленные закатным небом деревенские дома кажутся неровными зубьями поперечной пилы.

Зырян и Зыряниха кончают обедать.

– Закопал? – спрашивает Зырян из угла, из-под икон.

Не ответив, Федька идёт к столу, встаёт на цыпочки и высыпает котят из подола на столешницу, к деревянным ложкам и медной солонке.

– Не надо мне вашей бумаги, – твёрдо говорит он, не глядя на хозяев, и неторопливо идёт к двери.

– Погань! – Зырян выскакивает из-за стола, смахивает котят на пол вместе с солью и ложками, одним прыжком догоняет Федьку и, схватив его за шиворот, выкидывает на улицу, лицом в сугроб.

Федька молча поднимается и, не оглядываясь, идёт домой. Там, оставив в сенях залепленную снегом одежду, он молча влезает на печь, прячет лицо в старые тёплые лохмотья и тихо плачет.

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную