|
Молодой, довольно резкий политик с грустью сказал мне: «Посмотрите, что происходит в реальности. Заметьте, что даже наши сторонники рассуждают сейчас почти так же неубедительно, как и наши недруги. Если наши сторонники завтра станут у власти, они будут править, конечно, во имя добра, но будут, наверное, совершать ошибки, как и недруги». По словам физика Бора, есть вещи настолько сложные, что о них можно говорить только шутя. Но надо добавить к его словам, что в современном мире существуют вещи, настолько угрожающие гибелью всему живому, что не говорить о них — значит поднимать знамя Герострата над общечеловеческой гибелью. Ведь, не дай Бог, в возможной войне будут задействованы не одни огневые средства, но также химическое, биологическое и психологическое оружие, разработанное в лабораториях. Сверхчастотный звук, аэрозоли, вызывающие галлюцинации и смерть, микробы, генетической мутацией превращенные в убийц. Война почти невидимая, но война последняя, выносящая смертный приговор человеку и Земле. Можно ли петь гимны человеческому разуму, который и сейчас достиг границы безумия, уничтожающего разум? Мы, как говорили древние, «играем на кифаре, пока Рим горит». Не так ли? Мы редко отличаем мимолетное, второстепенное от главного. После тотальной катастрофы космического масштаба земная реальность может исчезнуть как эпизод, как деталь, как точка мироустройства, и все проблемы человечества останутся лишь в памяти безграничного Нечто. Поэтому неоспоримо, что судьба планеты зависит от нас самих, именно от нас, современников. Среди деятелей философических наук разных эпох было немало фальшивомонетчиков-теоретиков, жующих один и тот же тезис: жизнь — аксиома бессмыслия, а людская натура неисправимо греховна, и нет никакого резона внушать ей выход из греховности, завершающейся предназначенной от рождения смертью. Унылая философия и унылая политика, к огорчению, устойчивы и в той или иной степени владеют определенным числом умов в ХХI веке. Явное бездействие перед сложностью жизни, ее проблемами и конфликтами откровенно опасно. Оно напоминает подброшенного в чужое гнездо кукушонка, который, заботливо выкормленный в этом гнезде, в момент политического кризиса выталкивает из него своих кормильцев и разваливает гнездо, так утверждая заупокойную политическую мораль. * * * <...> Жестокий апокалиптический ветер на краю смертельно затемненной низины с такой пронзительной угрозой свистит в уши русской экономики и культуры — музыки, живописи, медицины, образования, — что чудится: победу одержало не милосердие, а разрушители здравого смысла человеческого бытия, оглупленные шуршанием купюр, найдя в этом центр лабиринта, которого вообще нет в природном естестве. Нет центра лабиринта и во многих выпущенных за эти два последних десятилетия книгах, покоряющих воображение математической бесконечностью мыслей бессмыслия и чувств бесчувствия, пропущенных сквозь всевозможные изработавшиеся мясорубки поэтической и прозаической посредственности. Но сконструированная коварством мораль никак не мешает «пятой колонне», захватившей командные высоты в культуре, рассчитанно изгонять из учебников русскую вековую и вместе с ней современную классику, сокращать в программах часы преподавания русского языка и русской литературы, отдавая им один урок в неделю и лелея мечты, что некто и некто во главе со сверхбесподобным Солженицыным займут места русских гениев. И в художественной литературе происходит несусветная свистопляска, где с дурноподобной циничностью внедряются неизвестные знаменитости, игрушечно-ёлочные, коронованные кем-то рыночные «звезды», изощренно надутые, как говорится в народе, через соломинку «гении» и «таланты», «совесть России». Все они усердно образуют болотистую, неприлично пахнущую жидкость, смешивают и перемешивают прославленную русскую словесность с этой болотистой топью, извращая вкус читающей публики. И многие люди, уже потеряв ориентиры, пожалуй, не могут отличить литературу от нелитературы, утонув в пошлости и вульгаризме микроскопических сочинителей, в расплодившихся подражательных шоу, подброшенных через забор, где одни и те же фразы, остроты, улыбки, кокетливые повороты, изгибы стана, жесты, танцующая походка давненько набили оскомину и осточертели. И тяжело сообразить, почему демонстрация пошлости награждается бурными аплодисментами любимой мною молодежи. Я понимаю эти рукоплескания как вежливость зала. Неужели, однако, так явно сказывается испорченность вкуса, непрерывно навязываемого псевдоразвлекательностью подражательных телевизионных программ? Да, по нашим экранам беспрепятственно гуляет эта самая забугорная пошлость. Не может всё-таки быть, что причина этому только хотение нетребовательного зала зреть на экране нестеснительно намекающую игру бедер и рискованно оголенного бюста. И не более того? Вернее всего — более. Всегда бросается в глаза «более», чем «не более». Поэтому я наблюдаю зал с мучительным сожалением и горечью. Умный Гамлет был поражен насмешкой, но искушенный нестыдливым временем вкус не поддается ни насмешке, ни суровому окрику, ни ласковому слову. Занесенная непогодой чужая мораль витает в воздухе после скверноподобной подмены геростратами русской культуры. * * * Почему мы сделали бесславный поворот, сравнимый в чем-то с древним княжением варягов на Руси? И таким образом проявилась «податливость» славянской натуры — по характеристике Герцена. А по словам Сергея Соловьёва — призвание варягов определялось главнейшим актом национального духовного самоотречения России. Тем самым историк Соловьёв отвергал всякую революционность Руси. Почему, в сущности бездействуя, мы разрешили сорвать с древка символ свободы и труда — Красное знамя, подменив его власовским флагом? Почему позволили и позволяем клеветать «пятой колонне» на социалистическую цивилизацию и унижать страну по заокеанским поучениям? Чем объяснить такую доверчивость клятвопреступникам, теоретикам десоциализации, практикам десоветизации и десталинизации? Неужели побеждают глупость, дьяволизм безнравственности, душевной черствости, и многие не испытывают большой тревоги при виде угрожающего развала сельского хозяйства, где всё хуже, обездоленнее живут наши кормильцы? Почему многих не очень пугает страшное число (более миллиона!) безнадзорных детей и не очень уж волнует злополучная реформенная неразбериха в экономике, в образовании, от которых целиком зависит быть или не быть России передовой страной? Кто же на государственном уровне приостановит хотя бы падение русской культуры? Кинорежиссер Сергей Соловьёв говорит в интервью: «Мы живем в ужасающе бессовестные времена. При этом вместе с совестью теряем и Бога внутри себя». Нет, мы, живущие сегодня, теряем и Россию. Целевая задача «друзей» и «пятой колонны» — переделать наше Отечество в тупое скопище людей, где стадная рыночная свобода, не ограниченная ни моралью, ни строгими законами, являет собой «возрожденную» данность «новой России». Это и есть политика воспитания бездуховности, и не только ее. * * * Думая о современных бедах, невозможно не вспомнить грустные слова величайшего Пушкина, словно бы вчера закончившего путешествие по России: «Нужно признаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости, правде, это циническое презрение к мысли и человеческому достоинству». Что ж, мы, единственные избранники судьбы, прожили семьдесят лет в социалистической цивилизации, завоеванной кровью, трудом и потом, со всеми ее скорбными потерями и радующими душу подъемами, не отчаиваясь, не скуля и не захлебываясь от самодовольства, ибо чувствовали вокруг естественное течение жизни, исповедуя надежду, веря, что никто не одинок в обществе сотоварищей по борьбе, работе, науке, искусству. Но коли сейчас посмотреть на «новую Россию», то она, целенаправленно переделанная, перевернутая разнообразными операциями, находится более двадцати лет в оскорбительно не защищенном положении, а новоявленная система полукапиталистических-полуфеодальных вариантов в смешанных вариациях рынка не освободила человека от тягот времени; наоборот, закабалила материально и духовно. Мы проявляем малодушие, когда глумливо бросают малограмотный вызов историческому наследию, громят нашу историю, когда федеральные и местные власти сносят памятники, изменяют названия героических городов, улиц, библиотек, когда закрываются музеи, непотребно уродуется самый богатый в мире язык, искажается русская, советская культура. «Исчезает гордая страна», — пишет о нас немецкая газета «Бильд цайтунг», ведя разговор о том, что культ национальных святынь бережно охраняется в каждой стране, но, к большому сожалению, не в России. И не стоит слёзно недоумевать о пренебрежении к традициям, коли некоторые представители «элитной интеллигенции», которую Ленин называл одним нелитературным словом, могут невозмутимо артикулировать перед иностранными туристами, любомудрствуя: «Надо бы (ох, пора!) пересмотреть тексты Достоевского». Или: «Я ненавижу Достоевского. Он отвратителен». Или радио «Эхо Москвы» вдруг академически изрекает: «Толстой — скучный писатель, лишенный юмора...» Надо было бы этому радиоголосу гордо добавить: лишенный юмора сегодняшнего гения — «дежурного по стране» Жванецкого. Не могу не вспомнить крикливо известного критика Льва Шестова: «Глупо человечество, обманутое, поклоняющееся Достоевскому, этому мракобесу, гонителю правды, прогресса и добра, преступнейшего из смертных». Неуправляемый выплеск тлетворной ярости воспринимается уже не как критика, а как кипящая ненависть, засучившая рукава, чтобы вынести Достоевскому смертный приговор. Недавний наш современник В. Шкловский размышлял в «Гамбургском счете»: «Бунин омолаживает тематику и приемы Тургенева черными подмышками женщин и всем материалом снов Достоевского». Или Набоков о Репине: «Я даже воображал ту бездарнейшую картину бездарного Репина». * * * Патриотизм — это бесценное чувство Родины, влечение к ее красоте неизреченной, которую всю жизнь сознательно и подсознательно ищут в искусстве, как доброту матери, как справедливость и как «положительно прекрасного человека», по определению того же Достоевского. Такой поиск — благодатная ступень душевного равновесия. Слава, честь, вера, уважение, любовь украшают не всякую страну, как украшают производные культуры, искусство, литература, науки. Без образованности широчайших пластов народа нельзя организовать жизнь в соответствии с большими замыслами — построить общество человеколюбия. Без веры в силу разума ради всеобщей благоразумной пользы становятся никчемными все человеческие усилия. Известно: жизнь надо прожить в сказочной неповторимости самой жизни, щедро подаренной нашей земле и каждому из нас. Мы же как будто с легкостью неунывающих искателей счастья отдали обретенное в течение семидесяти лет социальное благополучие за иллюзорную рыночную свободу, иллюзорное богатство, обещанное политическими лукавцами, возносившими до небес процветание частной собственности в объятиях новорожденного российского эдема. Кто может ответить, какой же это сатанинский ракетоноситель вынес на орбиту России обветшавшую американо-западную меркантильную модель и в озарении какого наваждения мы проявили крайне опасное доверие «пятой колонне» и разнокалиберным забугорным советам, подменяющим здравомыслие казуистическим хаосом? Политическая ложь, опирающаяся на выработанные вековечные традиции, преступно бесконечна в своем извилистом многостороннем видоизменении, развивая соблазнительные камуфляжные цвета и артистично надевая маски. В октябре расстрельного 1993 года я с пронзительной болью почувствовал, что такое ложь и что такое правда, но в особенности глубоко и горько, до слез, почувствовал, что я — частица великого и униженного народа, чья боль — моя боль. И эта боль, не затихая, живет во мне. И все-таки я верю, что зло возвращается к тому, кто сотворил его, и творец зла познает кару судьбы — жестокую и праведную. Некто скажет, что я в чем-то не прав. Но я живу в своей стране и говорю о любимой своей стране, где я родился и где рядом ощущаю мученический дух лучших сынов и дочерей Отечества. И я верю: кто-то, мудро познав жизнь нашу тяжкую, все испытания, которые случились в России и со всеми нами, скажет: давайте же не ловить ускользнувшее древко, а мужественно, со спокойной стойкостью осмысливать, что же в конце концов на нашей родимой земле произошло и как мы будем жить дальше.
«У нас свобода» Лжеискусство масскультуры, этот греховный брак непотребного удовольствия и сомнительного дурного развлечения, нашло рынок сбыта в кино, телевидении и так называемых шоу, развращая обывателя, особенно молодого человека, как бы освобождая его от моральных истин человеческих взаимоотношений. Зрителя унижают и оглупляют соблазнами сладко-ложных снов, расхристанной свободы сексуальных сюжетов, в которых всё позволено — и садизм, и мазохизм, и «однополое соитие», и все другие варианты и вариации порнографического секса. Признаюсь, я был более чем удивлен, когда увидел на Западе и за океаном фильм о войне во Вьетнаме как веселый приключенческий сюжет, а фильм об убийстве президента Кеннеди как развлекательный детектив, фильм же о Че Геваре как эротические похождения знаменитого кубинского революционера. Кроме того, не сходит с экрана несметное количество кинокартин, где смакуются подробности убийств, изнасилования и непристойности самых низменных инстинктов, оскорбляющие, втаптывающие в грязь мужчину и женщину. Всё это навело меня на мысль, пугающую, трагическую: да, начала наступать деградация в естественных человеческих чувствах. Не раз в интервью и на встречах с иностранными журналистами я высказывал мнение о подобных кинематографических изделиях, о том, что такое низменное искусство рассчитано на дремучего обывателя вместе с вывихнутой интеллигенцией, а мне спокойно ответили: «У нас свобода». Вдвойне стало скверно на душе, когда российское телевидение, без стеснения повторяя западно-американское бесстыдство, ответило мне той же фразой: «У нас свобода». Уже более чем ясно, что телевидение и кино, расстегнутые на все пуговицы сверху донизу, и часть прессы по некоему умышленному совету разлагателей молодых душ вожделеют захватить темные закоулки сознания, подавить, извратить, опорочить через придуманные уродства самое нежное сокровенное чувство. Ступени вниз Слова официальные, затертые от частого употребления жрецами власти, уже заменили слова живые, действенные — и почтенная политика, даже экономика, которой мы должны были бы поклоняться как исцелительной надежде, не выявили себя свежестью мысли. Укрываясь за словесной ширмой обещаний, «либеральные демократы» с усмешкой перевели путевые стрелки и вогнали в тупик Россию, оголенную до неприличия реформами и прочими новшествами. «Кому поём печаль мою» о разрушениях в сельском хозяйстве, промышленности, Вооруженных Силах, культуре? Невозможно забыть, что господин Ельцин, вознесенный в государственное кресло наивной доверчивостью так называемого электората, принес стране позор слабоумия и нелепость стыдоподобного царствования с возлюбленной бутылкой в цепких руках. И тогда был зачат кризис духа, упадок национальной гордости русской души, ее мужества. Для того чтобы держать нас в затхлом тупике, «пятая колонна» всеми внутренними и, разумеется, внешними средствами внушала и внушает народу вульгарную неприязнь к советскому прошлому, намеренную клевету, злоречивую ложь, пахнущую ароматами словесной дизентерии. Провокация об руку с политической фальсификацией без сопротивления находят гостеприимство в умах неуравновешенных, нетрезвых, слабых. Правду умеет воспринимать образованный народ, утрачивая эту способность, когда по ступеням угасающей культуры он опускается вниз и вниз, в потёмки безразличия. Эпоха Водолея Сегодня, как никогда, я почувствовал и убедился, что безропотность, вялое молчание — это слабость, болезнь духа. Обыватели и несчитанное множество «комиссаров собственной безопасности», дабы оголённо не показать малодушие перед острыми, но гнилыми зубами управителей «бытия», пребывают в полуобморочной немоте и бездействии, а всякая неподвижность ведет в конце концов к омертвлению. Если природой нам дана воля, то одна из главных ее целей — преодолевать плесень отравляющего обмана и усвоенную игру корыстолюбивого лукавства любителей малой и большой власти. В Нагорной проповеди чистая правда звенит золотом: «И какою мерою мерить, такою и вам будут мерить». Незамутненная истина есть справедливость как наивысший моральный закон, самими людьми, к несчастью, нарушаемый. С 2003 года началась 2160-летняя эпоха созвездия Водолея, которая заявит и утвердится широким распространением по Европе, Азии, по русской земле общей переменой мышления, поступков людей, их новыми отношениями на позиции разделения света и тьмы, робости и мужества, истинного и ложного. Притом самовыражение человека будущего — цельность его красоты — станет критерием всего, что создаёт и творит он. Наверное, писатель должен чувствовать себя обязанным огромной мировой литературе и не обязанным никому из художников слова в отдельности. Ведь «Война и мир» — это гигантское по гениальности самовыражение Толстого, ограниченное невозможностью повторения его другим гением. Талант и совесть политика — способность выбирать мудрое нравственно-экономическое и социальное направление для блага народа, умело использовать жизнеспособность разумных ориентиров прошлого и настоящего, требующих усилий всех и каждого из нас. Пловцы в мировой истории В мире время от времени возникают исторические зигзаги и наступают сумерки периодичности века — повтор тотального невежества, жестокости, угасания световых лучей. И проступает впереди крутой спуск, который ведет нищих духом к безразличию ко всему: друг к другу, к земле, к небу, к красоте. Тогда хищная дикость жадно раскрывает ненасытную пасть аллигатора и показывает разъятую угрожающую глотку. Когда же могучий интеллект ушедших мудрецов начинает давить на наш разум, то оказывается, что таланты еще живы на Руси, и мы с трудной радостью узнаем нечто узнаваемое и вместе с тех новое, едва мерцающее среди суеты сует. Писатель — не искусный факир чувства и мысли, а проводник всего человеческого, хорошо понимающий, что народ может быть только тем, на что способен. Не зная народа, невозможно умозрительно ощутить, представить его себе, подобно шведам, которые познают свою страну по телевизору, не выходя из дома. И всё-таки мы пловцы во всемирной истории, поэтому хотим знать правду о минувшей и сегодняшней эпохе, о самих себе, о целом мире, поэтому с особым интересом читаем книги о людях прошедших веков, о поворотах исторического значения, о войнах, о катаклизмах, о человеческих страстях, о властолюбии, тщеславии, мужестве, невольно сравнивая прежние добро и пороки с нынешними аномалиями общества. Не поздно ли? В человеческом обществе всех эпох не прекращаются столкновения вечных контрпозиций — Бога и Сатаны, Разумения и Энергии, Любви и Ненависти, Зла и Справедливости. Без этого немыслима жизнь, ибо она не застыло вмерзшая точка в пространстве, а постоянное вращение от света к тьме, от тьмы к свету. Добро — это солнечное качество нашего существования, рожденное здравомыслием, подчиненное сознанию. Зло — чаще всего производное энергии, поэтому бывает более активно и наступательно, как агрессор против обороняющегося добра. Сила человеческого духа в соединении с мужеством воздвигает перед злом цитадель, своего рода военный Сталинград, где происходит борьба не на жизнь, а на смерть и где в конце концов с немалыми потерями побеждает жизнь. Абстрактный разум в этой борьбе — лишь цепь на ногах. Всё то, что вызывает сейчас мучительное содрогание в душе «при виде всего, что совершается дома», напоминает плот в мировой реке, на который погружена Россия, наша мать будущих детей ее. И этот плот несет неуклонное течение зло ликующих сил, западных и не западных, несет к гигантскому водопаду, а внизу уже видны с высоты чудовищные, как пики, торчащие камни, угрожающие гибелью тем, кто на плоту, тем, кто недостроил храм социалистической цивилизации. Сумеют ли разум и мужество свернуть плот из жестокого потока к спасительной земле? Не поздно ли? Судья глобализма Культ безраздельной власти — это стронций, смертоносная Хиросима, облучение чувств и сознания людей, а зараженная кровь передается и передавалась следующему поколению, от древней рабовладельческой тирании до утончённо извращенной деспотии в эпохи цивилизаций. Облучение властью может возникнуть в каждой стране, когда властолюбцы делают судорожный рывок к неограниченному царствованию, к новому рабству, когда звериная, пахнущая кровью алчность железным кулаком утверждает — как закон — вседозволенность и безнаказанность, тем более жива старая скорпионоподобная формула измены: победителей не судят. Но что бы ни было, философия и литература выступают судьей тиранической силы, которая сейчас украсила себя названием «глобализма». Талант художника, его совесть перед обществом, его внимание к отдельному человеку — эти понятия служат выражению воли справедливости. И думая о человеколюбии Толстого, хочется вспомнить и слова англичанина Блейка, сказанные еще в XIX веке: «Наука и искусство уничтожают тиранию и дурное правление». Радость в общении Есть деление на большую и малую литературу, на литературу исследовательскую и мемуарную. В большом искусстве художник владеет диалектикой красоты, образов, картин жизни и ее противоречиями. В малом искусстве размытые тени не имеют четких лиц и поступков, как видение во сне. Исследовательская и мемуарная литература — биографии культуры, создателей и разрушителей ее. В наше придуманное время, ничего серьезного не сотворив, так легко и просто выскочить в «великие» и « гениальные», так нетрудно стать «гордостью нации». Все эти лжезвезды сериями производятся в родильных домах телевидения и нацеленной в указанном направлении прессы. Немало людей больны, к огорчению, сонной болезнью — энтропией, то есть предметы и вещи, окружающие обывателя, — не материальные слепки культуры, а они, вещи (и собственность миллионера и нищего), прикрывают его духовную пустоту, леность мысли неповоротливых господ интеллектуалов. Для них предельная эстетическая объективность выражается субъективной формулой: «Мне не нравится, значит, это плохо». И редко побеждает эту умственную укороченность иная формула: «Мне не нравится, но это хорошо», что не стеснялись говорить и Гёте, и Лев Толстой. Что ж, серьезный художник должен быть неожидан для многих, познавая чужую радость и чужую трагедию, открывая искренностью заслонки души и личный мир самого себя. Добровольное рабство в искусстве наступает тогда, когда нет воли произнести раздражающее утвердительное «да» или резко отрицающее «нет». Сохранённые судьбой Мы были молоды, здоровы, хорошо отшлифованные войной, когда, казалось, всё фронтовое закончилось навсегда, но вместе с этим нас еще не отпускали из железных лап, даже веселили четырехлетняя опасность и незабытая верность сотоварищества. Всем нам мнилось: мы стали хозяевами жизни, «царица атак и полей» — пехота и «боги войны» — артиллеристы, сжигавшие прямой наводкой немецкие танки на долгом пути от Сталинграда до Зееловских высот. Мы, милостиво сохраненные судьбой, отделавшиеся ранениями, которые в двадцать лет не мешали нам ощущать везение, свое бессмертие, обещавшие целую жизнь впереди. Мы, вернувшиеся в Москву из побежденной Германии, знакомились на улицах, возле многочисленных послевоенных пивных и забегаловок, на танцплощадках, где нас встречали ласковые, обещающие взгляды юных любительниц модного тогда танго, пропадали на Тишинке — знаменитом в годы войны рынке, переполненном инвалидами и демобилизованными солдатами со всех фронтов, торгующими нехитрыми трофеями разных государств на разные вкусы, покупающими водку, спирт, офицерский табак в пачках, батоны белого и черного хлеба, с удальским азартом играющими в «железку» под фронтовые песни лихого, с нагловатыми глазами сержанта, изламывающего мехи аккордеона на распахнутой груди. Мы вернулись в сорок пятом и сорок шестом — в годы, ошеломляющие, переломные в нашей солдатской судьбе. И вновь началась огромная жизнь с новыми препятствиями, везением и несчастьями, почти равными для нас, познавших сполна и неудачи отступлений, и неуемную радость всемирной победы. С тех дней прожита целая вечность, пережито много судеб, дорогих и печальных, добрых знакомств и разочарований, главное же было узнавание недостижимого величия искусства, которому до сей поры я учусь и неразделимо предан. Моя биография неразделима с биографией данного мне судьбой литературного времени, то есть написанные книги. Моя правда — это мой талант, неоплаченный долг и подарок русской земли и родного мне народа. Колыбель моих романов — Урал, Москва, любимое Замоскворечье, Отечественная война. Должно быть, школа войны явила меня как писателя, и всю жизнь со мной неотделимая мысль, что моё Отечество — неизведанная страна русского духа. Не один я думаю так. Секрет творчества приоткрывается в поиске общей истины, а именно: общей справедливости и общечеловеческой морали, в столкновении с причесанной в модном салоне неправдивой правдой. Литературе противопоказана разгоряченная тщеславность фанатов вычислить квадратуру круга. Значение очищенного от уличных наслоений слова в том, что мысль-слово прививает добропорядочность нравственных привычек, объединяя людей в противоборстве с политиканским лицедейством и коварством, изготовленных свергнуть евангельские правила и накопленный историей опыт. Общеизвестно: художественная словесность и философия — это мир и человек, значит, вопросы о Боге и жизни, о смерти и бессмертии, о границах разума и безумия, наконец, о смысле существования. Да, литература и философия — сестры одной крови. Цель моей жизни — быть преданным им.
О Русском языке Дом строится несколько лет, душа человеческая — столетиями. Антикварный и умилённый подход к реальности смертоподобен в наши дни. 50 лет назад мы были другими, и, разумеется, 500 лет назад нравственность народа была иной. Пришла пора национального самосознания, когда, будто в тумане, лежит путь во спасение слова — путь к Пушкину, Толстому, Шолохову. Нынешней бойкой прессой производятся над русским языком скороспешные и неумелые операции — тупым, зазубренным ножом невежества. Русское поле языка окружено «родными» и иностранными сорняками, готовыми заглушить живое, естественное, как дыхание. Конечно, можно возразить самому себе: язык способен к самовосстановлению, к выталкиванию из своего тела инородных клеток. Но это не совсем так, ибо мы видим, как, подобно ядовитой пыли, впилось в плоть русского языка чужое, засорившее, примитивно сузившее, обескрасившее его. Я способен понять необходимость, скажем, эзопова языка, но испытываю чувство сопротивления, когда язык Толстого и Бунина превращают в мусорный ящик космополитического общения политиков и политиканствующей прессы. Вспоминаю слова Достоевского: «явится пресса» — и думаю о том, что (если верить пифагорейцам) всё повторяется на белом свете, но то, мучительное для Достоевского, сейчас, в XXI веке, — это оккупация культуры. Христианская формула просветительского гуманизма XVIII века: «Каждый человек — часть континента» — заменилась пагубной формулой: «Я — остров». И наступил крах былого миропорядка, «добрых старых традиций», и сладким дурманом рекламной свободы установилась эра потребления языка по американскому образцу: я потребляю это, а духовной пищей сыт не будешь. Власть прессы ежедневно внушает молодёжи отвержение нравственных принципов, ненависть к прошлому независимо от плюсов и минусов, от цвета знамён, то есть неприятие опыта прожитой реальности. Пресса неустанно, как по программе, предлагает своё завоевание и познание действительности: неограниченная свобода, сексуальная революция, погоня за удовольствиями, любовь к грошовой моде, потребление и одновременно — презрение к труду. Космополитический примитив языка и прессы нужен, разумеется, желающим видеть за окном у нас сценки разорванного сознания и физиологического натурализма «русского быта», где умирает первозданность языка. * * * В разговоре о судьбе словесности с известным лингвистом, доктором наук, мне была вкрадчиво сказана ласковая фраза: «Не волнуйтесь, дорогой, происходит своего рода освежение, омоложение языка, так сказать, грубая демократизация, язык живуч и пластичен». Ежедневно просматривая разного направления газеты, я, разумеется, чувствую это врачующее «освежение», оздоровительное «омоложение» и становлюсь образцово демократичным. Несомненно — наша явившаяся пресса, рождённая на свет божий реформенным раскрепощением, заполнена и переполнена забытыми словообразованиями и новым словотворчеством. И бросается в глаза ослепляющая красота фразеологии и отдельных слов, в перечислении которых можно уйти в бесконечность, равную единице, делённой на ноль: «блин», «достал», «хавать», «стрём», «тырить», «попса», «стёб», «мочить», «отлуп», «прикольно», «крыша» («крышевать»), «косить», «вкалывать», «Носович дёрнул к белым», «Сталин сморозил». Или ещё: «имидж», «плюрализм», «адекватный», «дефицит», «конвергенция», «компенсация», «консенсус»… Прискорбно, что поток «новаторского оздоровления» с победоносной энергией нестеснительной наглости вторгся в пространство русского языка и вкус граждан свободной до наготы либерально-демократической России довольно-таки скороспешно приспосабливается или уже приспособился к антиэстетическим нормам вместе с инородной мусороподобной иностранщиной. В России слово «блин» напоминает ощущение праздника, запах семейного уюта, но этот же знаменитый аппетитный блин вызывает отталкивающее ощущение, когда в него вложено совершенно другое значение — непотребный смысл: «Знаешь, блин, я этот фиговый фильм видел». Слово «достал» в понимании «достиг», «нашёл», «определил» ныне поставлено в такие фразы: «Ну ты его достал», «Сталин достал эту компанию». Данное слово, однако, занимает безмятежное местоположение, допустим, во фразах: «достал с полки», «с трудом достал Собрание сочинений Марка Твена». Слова «мочить» и «вкалывать», сочинённые в уголовной среде, вторглись в разговорный, литературный, политический язык и начали употребляться государственными мужами, коим следовало бы строго придерживаться установленных норм в «изящной» словесности. Впервые услышав по телевидению этот уголовный глагол из уст крупного представителя власти, я сначала подумал, что оратор, пытаясь употребить ироническое сравнение, неэстетично ошибся, но фраза по смыслу была такой: «мочить их будем в сортирах» — фраза угрожающего предупреждения террористам. Что касается блатного термина «разборка», то, пожалуй, наш телевизор настолько старательно и часто употребляет его, что вы испытываете не удивление, а шок недоумения. Одна молодёжная петербургская газета украшает опусы о литературе элегантными по остроумию строчками: «Какая в задницу цивилизация, когда тут овины». В тексте другой газеты ослепляюще сверкает находка словесной звёздности: «Может, нравится и голая задница, издающая непотребные звуки». И здесь же чудесная находка: «Один пацан фарцанул». В журнале «Караван историй», вроде бы респектабельном, эстрадная актриса вспоминает, что во время ссоры она крикнула своему возлюблённому: «Пошёл ты на х..!» Бывший мэр Лужков заявляет газете «АиФ»: «В каждом номере обсирают и ещё просят интервью». Свобода — не сумасшедший бег во вседозволенность пошлости, когда свобода слова становится лицемерием, а это опасное начало конца культуры. * * * Все приведённые примеры — ничтожный островок в океане опакощенных, униженных, подменённых русских слов, опрощённых до уличного примитива понятий, разговорных и письменных образов. Это наступающая многочисленная армия невежд и недругов России со стратегиче-ской задачей сломить словесную мощь русской цивилизации, разгромить грандиозную культуру, принёсшую всемирную славу нашему Отечеству. Стоит ли сомневаться, что разгром культуры несёт развал государства, которое стоит на гигантском плацдарме просвещения, науки и литературы, этом самом доступном нравственном проводнике к душам людей. Будущее детей и внуков зависит от воли всех нас, современников, — сумеем ли мы построить жёсткую общественную оборону и оказать объединённый протест антиморали телевидения, известным по бесстыдности газетам и журналам, ослабленному кинематографу, авангардным театрам, вкривь и вкось пропитанным низкопробными шоу. Французский язык портится англицизмами, а наш русский нещадно засоряется теми же англицизмами, галлицизмами, германизмами, уголовной, уличной, блатной лексикой. Российские лидеры 90-х годов, захлёбываясь трибунным красноречием, были чрезвычайно далеки от народа и от политической мудрости. Все они с горящими глазами изображали преданных вдохновителей экономических и социальных переустройств, с лакейским почтением заимствованных у заокеанских «друзей» под восторженные вопли «пятой колонны». Наиглавнейшей задачей этих одинаково галстучных и одинаково громкоголосых было преобразовать Россию в тупое скопище слабоумных человеков без собственного мышления и здоровых чувств, когда свобода, никак не ограниченная моралью, совестью, образованием, демонстрирует себя в омерзительной продукции распахнутой американо-европейско-русской порнографии. Культура — не закон, не университетское образование, не умение вежливо и услужливо произносить «виноват» и «простите», манерно изрекать салонное «отнюдь» и «весьма» или с извинительной улыбкой эрудита вспоминать в разговоре иностранную фразу, цитату из Монтеня или афоризм из забытого Сартра. Может быть, культура — это лишь рыцарский жест мужчины, уступающего женщине место в троллейбусе или подающего пальто? Однако культура не есть ли всеобъемлющая духовность чистой совести, честности, добродетели? Не она ли, культура, есть прозрачный воздух общества, его биография, его наследие? Ведь только наследие стойко держит на себе основополагающие человеческие ценности, а язык соединяет, освящает самое главное — национальные ценности. Великие государства рождают великие личности, а великие личности и великое средство объединения — культура и язык — создают мощнейшее государство. И тут нет арифметической зависимости — сколько их, судьбоносных личностей, должно быть в государственном и духовном мире — пять, десять, двадцать? * * * В патриотизме, в религии, в языке стержень идеи — вера, а не шаткая декорация на трёхстенной сцене политдеятелей, исповедующих робкий, уступчивый средний путь, устанавливающий «местоположение» России между Востоком и Западом, который ведёт в затуманенную неизвестность. В таком положении какой же реальный цвет имеет правда? Красный, чёрный, белый, серый, малиново-синий? Любой цвет без прочной цели, без строгого нравственного направления абсолютно бесполезен. Нерешительное, бездеятельное общество в конце концов может потерять всё жизнестойкое в зловонной клоаке развращённости, ничегонеделания, в развлекательном извращении корневого, здорового, естественного. И это падение смертельно угрожает судьбе богатейшего русского языка, тысячелетиями создаваемого народом. Испокон веков земляне бранят свою эпоху и власть, сентиментально оглядываются на прошлое, с неверием взирают в будущее, и обещаемое благо представляется как ирония в годы ненормальных отклонений нашей действительности, преодоление которых невозможно без осознания «всего, что совершается дома». Деньги, как и неограниченная власть, ржавчиной разъедают непрочные умы. Деньги устанавливают статус государств в мире и каждого человека в обществе. Сверх меры прискорбно, что бумажные купюры — не феномен счастья, а истоки несчастья — обрели командное влияние в России над душами людей. Разумные русские люди и думающие люди на Западе, не колеблясь, понимают: финансовый террор, откуда бы он ни исходил (как показывает всемирный опыт), перерастает в террор политический. Страшноватая формула! Но такое представимо и в XXI веке: рост денежно-поли-тической пирамиды несёт омертвение всего живого и мыслящего. Да, вначале было Слово. Звук и знак Слова — чудо из чудес, которым награждено человечество. Слово, волшебный русский язык необходимы нам, как сердце, как его биение. Жизнь останавливается и умирает, едва прекращается это биение. Далеко не всякому слово и неразделённая с ним сама история представляются костюмом, раскроенным для перелицовки по навязанной моде — нашей ли, западной ли, восточной ли. В России пришло время гасить языковые костры, начавшиеся в разговорном и письменном пространстве, из мусора масскультуры — косноязычия, непристойности, отвратительно подражательной иностранщины. Стало быть, вплотную приблизилась угроза варваризации прославленного русского слова, незаменимой его формы мысли. Наш огромный лексический арсенал в 3000 слов упал до 300 в разговорной речи. Не наступила ли пора задуматься, что поднебесный словарь заражён и серьёзно болен? Не все произносимые и читаемые слова суть добродетельного сердца. И когда некая сила, космический архитектор, время от времени продуманно посылает голубым лучом первозданную строительную идею достойному избраннику, художник без отдыха работает над ней, оттачивает, шлифует, возводя из слов неустанным трудом целые города чувств и мыслей, смеясь и плача. Замечательный писатель и историк Карамзин ввёл в пространство русского языка ряд чужестранных слов и выражений, обогатив, но нисколько не исказив его строй, подобно новоиспечённым творцам и законодателям словесности. Русское общество без сопротивления приняло слова «развитие», «промышленность», «влияние», «впечатление», «рассеянный», «кризис», «эгоист». Вместе с тем царь-слово презирает малодушие, слабоволие в смертоносном столкновении добра и зла, существующих будто близнецы, но по сути непримиримых от колыбели врагов. * * * Слово — это уравновешенное состояние мира и отвержение войны, свет и неразумение тьмы, любовь и вражда, вера и предательство. Изнасилованное, искажённое слово лет через 20—30 будет заменено смехоподобными «новаторами» и «освежителями», жестами, мимикой, междометиями, вскриками, вздохами. И власть имущие ради тирании денег опустят в мракобесие род людской, лишённый мыслей, нормальных чувств, гримасничающий и жестикулирующий. Не надо стесняться сказать, что осквернение культурных ценностей вольнодумцами демагогично защищалось почасту понятием свободы, сотни раз ими же повёрнутой в противоположные направления. Поэтому надобно без либерального слюнтяйства уточнить: гарантия истинной свободы и гласности в том, что сквернорождённое слово неизменно должно быть отброшено в небытие мужественной волей естественного, корневого, бессмертного слова. Но так ли в действительности? Не предпочитается ли коварными жрецами симбиоз высшей и низшей воли с приоритетом, разумеется, высшего указания? Вот на этих невероятно шатких весах я вижу одно из губительных зол послеперестроечной жизни — усмешку дантовского Люцифера XXI века, надушенного, подкрашенного, напомаженного посланника ада. Растление и распад духа искажают не только словесность, они проходят через народ, уродуя культуру нации. Но в непреклонной истории был разящий прорыв общечеловеческой истины — социалистическая цивилизация, построенная общими усилиями народа, тогда никто не чувствовал себя униженным, ненужным, одиноким среди братьев и сотоварищей. Современный же человек, ошеломлённый немилосердным ураганом конца ХХ века, оказался затерянным в толпе приниженных усталым безразличием сограждан. На позиции человеческого достоинства остались несломленные поборники правды, и нет смысла рассчитывать на стихийную толпу, на улыбчивую солидарность тротуарных лицемеров. Если в душе не угасает совестливый огонёк, то человек не одинок и в толпе недоброжелателей, и в окружении равнодушных. Бездуховность — невознаградимая утрата. Время — справедливый свидетель и судья; писатель же — искатель вековечной цели, законов нашего существования, а не спортивный комментатор увлекательных сюжетов. Есть ли для всех ответ на главный вопрос: от чего человек исшёл, куда шёл, куда идёт и куда придёт? Вероятно, приблизится к ответу тот, кто в бессонные ночи спрашивал самого себя: не изменял ли он и верен ли до конца заповеди любви к родной колыбели, а вместе и спасительному слову, услышанному впервые от матери своей, слову, облегчающему путь к жизненной цели. «Блажен, кто свой чёлн привяжет к корме большого корабля». * * * Вечером, просмотрев обширную прессу, сижу за столом и пытаюсь понять, почему мне так не по себе от этого столкновения могучего русского языка с антихристианской контркультурой, коварно избравшей стратегию юродивого осквернения, подмены коренной лексики с целью последовательного умерщвления великой российской культуры, а вместе и государства. * * * Вот передо мной возникают газетные строки, я вижу, как с немилосердной нелепостью разрушается языковая крепость России и рядом самоуверенно выстраиваются воинственно кричащей колонной все эти незаконнорождённые «бартеры», «брэнды», «киллеры», «шоу», «фитнесы», «бонусы», «имиджи», «рэкеты» и ещё сотни незваных их собратьев. И невозможно представить, что в богатстве классической эстетики найдут постоянную прописку кровно чуждые нашей культуре пришельцы. Язык не окаменелость, не застывшая в неподвижности стальная пирамида памятника. Язык подвижен и гибок соразмерно и сообразно. Это живая, как воздух, духовная природа, но потому ей и противопоказана замена жизнетворного кислорода чужеродными элементами, сковывающими дыхание.
О свободе В наше время, когда произошло апокалиптическое нарастание разврата мысли, повального поглупления, усадочной деградации, писатель способен открыть обществу правду лишь в той мере, в какой может сказать о ней самому себе. Поэтому правда выше прикладной политики, ибо она, политика, состоит из качеств нередко аморальных и бессовестных, которые здравомыслящие люди воспринимают как неизбежное зло. Нравственность обладает запасом вечности. Политика не сиюминутна, если она не говорильня болтливых особей, а искусство и средство общения с народом. Нас пытаются поставить на колени в храме жрецов криминальной респектабельности. А в общем, утрата веры — это отчаяние перед бессмыслицей, а точнее, перед обманчивым зигзагом истории, коим можно считать нынешнюю «русскую демократию». Закон низменных и неопрятных душ — своекорыстие. Такова особенность нашего временного жизнеустройства. В XVI веке художники поговаривали, что безобразное часто само собой влезает в произведение. Сейчас оно не влезает, а прёт, вламывается в нашу жизнь, производит пустой грохот. Порядок и душевная гармония создают свободу, но хваленая «демократами» свобода — ускользающая тень, призрак в одежде из дыма. Вседозволенность, всепозволенность всегда находятся в брачном соитии с лживой правдой дураков, потому что истинная свобода есть свобода не внешняя, а внутренняя, осознанная, духовная. Мы потеряли это душевное состояние, поэтому извечный крик искусства: «Воспользуйтесь мною, я, может быть, помогу вам!» — остается воплем в никуда. Я назвал бы это еще и оскорбленным плачем, который ненавижу, как всякий плач и слезливость. Россия потеряла великое звание самой читающей страны, к сожалению. Поединок литературы со стоглавым змием, выползшим из земель Содома и Гоморры, способен напомнить сейчас лишь драку. Драка и поединок не одно и то же. Так или иначе совестливые писатели сохраняют неизменную и благородную независимость художника. Свобода — не инстинкт Вспоминая энциклопедию русской интеллигенции от начала века до Октябрьской революции, мы не однажды думали, что жизнеспособна только свобода, но не та вежливая форма идеалистической морали в расшитом камзоле, не та полученная власть одного над другим и не та, которая отдает человека в лохматые руки пропахшей железной окисью анархии, то есть не та свобода, делающая человека несвободным, а та, которая требует исполнения простого и естественного долга каждого перед всеми и всеми перед каждым. Но это — высшее достояние, наивысшая целесообразность в устройстве общества. Свобода подлинная немыслима без искреннего осознания этических обязательств. Потому что нельзя быть освобожденным от природы и ближнего своего. Свобода есть не инстинкт, не страсть, не ощущение как «субъективный образец объективного мира», а особенное нравственное состояние, разумная убежденность в общности людей, способная обновить и объединить мир. Да, свобода несовместима с преступной вседозволенностью, защищенной демагогией извращенных в эгоцентризме, властолюбии одиночек, смакующих элитарные желания стоять над «неразумной» толпой. Ещё о себе В годы студенческие я писал короткие рассказы; руководитель семинара Константин Георгиевич Паустовский называл их рассказами настроения. Долго искал свой стиль, свой ритм, свою интонацию, почитая за высоту художества прозаический язык Бунина и Чехова, однако понимая, что мой стиль должен быть моим стилем. Моя любовь к Толстому, Чехову, Бунину — этим ясновидцам чувства и плоти — велика и непоколебима. Вместе с ними много думал и писал о Михаиле Шолохове. Его наиредчайший дар вызывал и вызывает до сих пор завистливую ненависть недругов, получивших в истории культуры уничижительное определение «афинские завистники». В догнавшем меня преклонном возрасте, оглядываясь на свою в целом удачливую жизнь в литературе, я не способен наигранно-кокетливо краснеть или стыдливо закрываться рукавом, опустив очи долу, или принимать позу игрушечной «звёздности» перестроенной культуры, или, наконец, кумира и учителя. Это отвратительно. Но когда из писем я узнаю, что мои литературные герои в какой-то степени изменили судьбу читателя (или читательницы), я с удовлетворением думаю: ради этого стоит работать. Вспоминая о прожитом и пережитом без допуска щекотливости самолюбия, помню слова покойного моего отца, юриста: «Ложь — не только уродство морали, но продуманное преступление». И, опасаясь малейших преувеличений, довольно распространенного порока в актерской и писательской среде, я в часы «разговора с самим собой», касаясь при переиздании своего текста, испытываю желание уточнить мой литературный характер, так как для меня неразделимы художество и философия. То есть в красках, ощущениях, настроении, метафоре я вижу философию жизни, а в рефлексах духа и сознания — философию живой действительности, ее осмысление через образы людей, через их поступки на дорогах жизни и смерти. Философия умозрительная, вычерпанная из книг — построение без фундамента, слабая ученость, румяна на щеках, как называл ее мудрый Платон. Грубые ошибки, заблуждения, совершаемые людьми в истории, полны поучительного смысла, но люди не всегда старательные ее ученики. И я рискнул бы сказать: история повторяется; и с такой же верой готов повторять: аутентично она не повторяется никогда. Ибо повторение ее и ее неповторение — категории воображения, необъяснимого, как творчество, как творения музыки. Это тайны сознания, которые лежат за гранью познаваемого и едва ли будут познаны всемерно. Кто-то из чутких читателей однажды на встрече прислал записку, утверждавшую, что в моих книгах какая-то молодая доверчивость, одновременно солдатское мужество, скорбь утратившего надежды философа и почти строгая нежность, что заметно в романах и в «Мгновениях». В записке был вопрос без подписи: «Вы согласны? Так это?» Имею ли я право сказать «да» или «нет»? Признаюсь, я ничего не ответил, так как своим ответом нарушил бы чистое, личное отношение читателя к книгам, а это — самое драгоценное качество. Культура — не закон, не университетское образование, не умение вовремя произносить «виноват» и «простите», манерно изрекать салонное «отнюдь» и «весьма» или с извинительной улыбкой эрудита вспоминать в разговоре иностранную фразу, цитату из Монтеня или афоризм из забытого Сартра. Может быть, культура — рыцарский жест мужчины, уступающего женщине место в троллейбусе или подающего пальто? Однако не есть ли культура всеобъемлющая духовность, категория совести, честности, добродетели? Не она ли, культура, — воздух общества государства, бессмертное наследие? Ведь только наследие стойко держит на себе основополагающие человеческие ценности. Великие государства рождают великие личности, а великие личности и великая культура создают великое государство. И тут нет арифметической зависимости: сколько их, великих, должно быть в государственном и духовном мире — пять, десять, двадцать? Не имеет значения. Но где же Богом данные экономисты, политики, философы, писатели, которым известна истина? В патриотизме и религии стержень идеи — это серьезная вера, а не шаткая декорация на трехстенной сцене политдеятелей, исповедующих робкий средний путь. Жидкий, уступчивый нейтралитет между Востоком и Западом, среднее «местоположение» России ведут в никуда. В таком положении какой же реальный цвет имеет правда? Красный, черный, белый, серый, малиново-синий? Любой цвет без яснейшей цели и веры абсолютно бесполезен, напоминая все аморфные коммерческие реформы. Без строго политико-нравственного направления нерешительно думающее общество умертвит себя в зловонной клоаке развращенности, в ничегонеделании, в развлекательном извращении всего здорового, естественного. Испокон веков земляне бранят свою эпоху и власть, сентиментально оглядываются на прошлое, с полунадеждой взирают на будущее, и по лености мысли обещаемое благо представляется как мечта, насмешка, ирония дантевского Люцифера ХХI века, надушенного, подкрашенного, напомаженного посланника ада. Но в истории был яркий прорыв общечеловеческой истины — социалистической цивилизации, родственной правлению народа, когда человек не чувствовал себя одиноким среди братьев и сотоварищей. На ветрах несчастий и штормов современный человек в конце ХХ века оказался затерянным в толпе приниженных усталым безразличием сограждан. На позиции человеческого достоинства остались не сломленные духом поборники правды, чистые, верные, честные сотоварищи, и нет смысла рассчитывать на стихийно объединенную толпу или улыбчивую солидарность тротуарных лицемеров. Если в душе не угасает совестливая боль, человек не одинок даже в толпе недругов и в окружении равнодушных. Бездуховность — невознаградимая утрата. Время — незаменимый свидетель и судья, а писатель — неустанный искатель вековечной цели и законов нашего существования, а не спортивный комментатор увлекательных сюжетов. Есть ли неопровержимый ответ на главный вопрос: от чего человек исшел, куда шел и куда придет? Вероятно, приблизится к ответу тот, кто в бессонные ночи спрашивал самого себя: не изменял ли и до конца ли верен он самой святой заповеди — любви к родной колыбели? «Блажен, кто свой челн привяжет к корме большого корабля». Не исключено, что и шекспировский Гамлет мог высказать эту мысль. Не всё ли равно, кто произнес мудрые слова? У большого корабля общечеловеческое и общеобъёмное имя — справедливость. Зрение и мысль (О живописи) Литература — это моя дивная мать у колыбели, моя любовь; живопись — прелестная Незнакомка, с которой я тщетно пытался быть послушным еще в детстве, взяв в руки карандаш, и легкомысленно одобренный друзьями, стал рисовать в школьном журнале. Благосклонности прекрасной Незнакомки и даже поощрительной улыбки я, разумеется, не добился, но до сей поры неравнодушен к Королеве цвета и чарующей композиции, буйству света и таинственности теней; колдовским переходам, линии рисунка и красоты. Когда я хожу по музеям и останавливаюсь у любимой картины, иногда кажется, что я на пороге запределья, мало понятного мне. Импрессионисты утверждали, что писать надо тремя основными красками: красной, желтой и синей. Синий цвет — от голубого до черного — передавал тайну бесстрастной вечности, грусти и скорби, но импрессионисты не были поклонниками этих печальных чувств. Существенно было для них иное — свинцово-синий цвет, он воспроизводил мягкий ночной сумрак. Они считали, что остальные краски, кроме названных, служат для усиления или ослабления контраста. Правы ли они? Мне не дано судить об этом. Интересно, что красные и желтые тона с оттенками зеленого утвердились во французской живописи несравненным Делакруа. Более того, коллеги Делакруа говорили о его работах: если освещенная часть фигуры желтая, то теневая — фиолетовая, если свет белый, тень — оранжевая. И так во многих его картинах. Меня поражает эта чудодейственная тайна таланта, так же как дарования королей рисунка: изящество композиции, светотени Курбе, Коро, Домье, которые, однако, в свое время не были признаны и вызывали у публики, привыкшей к вялому классицизму, порывы к погрому новаторов. Их живописный метод, их систему мировоззрения уничтожали письменными и устными оскорблениями, смехом, злобной иронией негодующей толпы критиков, бездарных ничтожеств, знаменитых скудостью вкуса и истощенных глупостью умершей искусственной традиции. Воспевались художники (не колористы), которые занимались не живописью, а раскрашиванием, что в 50-х и 60-х годах поддерживалось и в нашей русской литературе официальными теоретиками, возлюбившими раскрашивание и подкрашивание, выдвигая подобные вещи эталоном эстетики. К счастью, мужественная послевоенная литература совершила глубокий качественный прорыв, и русская советская словесность заняла белоснежные вершины во всемирной культуре вместе с нашей бесспорной живописью, создав в реальности вторую действительность. В художественном рисунке есть почти всё, а именно: три четверти живописи, помимо цвета. В великолепном литературном стиле есть лишь стиль и форма — и только, коли нет мысли, идеи, политических мотивов, без которых немыслима современная жизнь. Иные живописцы, обладая игривой фантазией, говорят за рюмкой, что, если бы рисунок Микеланджело с его яркой линией, подчеркивающей движение, соединить с золотистой тональностью Тициана, такого художника можно было бы назвать божественным. Надо полагать, что всякий серьезный живописец прикладывает необходимые усилия, чтобы из своей картины создать шедевр. Но так или иначе, ему вольно и против воли приходится с болью отказываться от замечательных деталей, мешающих общему впечатлению, как отказывались от лишнего и титан Микеланджело, и талантливейший Дюрер. «Создаваемые природой предметы обладают пропорцией и мерой» — эта мудрость греческого философа, эти неписаные законы распространяются и на живопись, и на литературу. Великие гении поражают нас обильными потоками света, золотистой, рыжей либо серебристой тональностью, тенью, обретающей цвет, противоположностями цвета, данными самой природой. В природе, в литературе и в живописи «тайны, как прежде, в себе пребывают». Вспомним настроения бунинских рассказов, вспомним старую стену у Рембрандта: тусклые синеватые тона, оживающий полумрак, а вместе с тем она поразительно гениальна по богатству ярчайших красок. Должен добавить, что для композиций Леонардо да Винчи внутреннего ключа тоже не найдено. Мне чрезвычайно интересны символы в живописи: желтый — ложь, обман; голубой — вечная надежда; зеленый — весна, нежность, любовь; красный — жизнь духа, свобода духа. Я долго думал и о том, почему темный колорит увеличивает восприятие и почему контуры в работе художника — главное, без них нет живописи. Со студенческой поры мне стало очевидно, что так называемое чистописание, ненужная, почти ненормальная отделка деталей, иногда признается талантом, но тут нет искусства: ни живописи, ни литературы; пожалуй, это колористы школы лжи. Я согласен, что обращенный на ужас взгляд в искусстве называется неосюрреализмом. Я убежден, что наша эпоха нуждается в титанах. Это не «свиной глаз», когда нет слияния колорита с рисунком, а это зрение, познающее плоть жизни, подобно Толстому и Достоевскому, Чехову и Бунину, Репину и Сурикову, Левитану и Иванову. Зрение и мысль — последние и незаменимые критерии познания. Именно они являются верховными орудиями истинных творений литературы и живописи. Пётр Оссовский Великие не всегда поражают нас отделкой, но всегда очаровывают общей линией, большими массами света и теней, синеватыми тонами, которые порой богаче ярких красок, и, должно быть, прав был Энгр, говоря, что излишек деталей в живописи — «это важничайшая мелюзга». Если Шекспир и Толстой были ясновидцами плоти и чувства в словесном сюжете, то вся реалистическая живопись — это полотно, на котором жизнь воспроизведена в красках, свете и воздухе. Божественная красота, сказочная красота, невероятная красота, неописуемая красота, потрясающая красота, живописная красота, вечная красота, неповторимая красота... Можно согласиться с этими определениями, хотя они, разумеется, не способны выразить красоту до поднебесного абсолюта. Но трудно поверить, что красота неповторима, одновременно утверждая, что она и повторима, как всё на земле. Да, красота повторима, как повторимы золотые разливы весенних закатов и пожары утренних зорь, жаркие полуденные часы летних дней, безмолвная тишина заиндевелых декабрьских вечеров, или, скажем, прелестного цветения фиалок в июле, удивляя чудеснейшей формой и раскраской, неизменно повторяемой всякий год, или ласково шепчущих листвой в лучах солнца берез, или северных чистых озер. Красота — это всё сущее, то есть наша жизнь и человек в поисках самого себя, его любовь, его верность своей цели, его добродетель. Во многих картинах Петра Оссовского нет, казалось бы, крупным планом присутствия человека. Мы видим превосходно написанный мир с его предметами, поразительными деталями нашей российской действительности, почти физически ощущаем запах древнего храма, нагретых солнцем монастырских стен, столетних деревьев, сыроватый ветерок от рыбачьих лодок, северный холодок воды, утопающий в озере на закате гигантский костер солнца. Вы видите это, и с вами случается чудо — вы ощущаете во всем увиденном человека с его настроением одиночества, раздумья, грустного самоуглубления. В каждой картине Оссовского — настроение. В каждом настроении — мысль художника, глубокая и многозначная. И это особенность крупного таланта, умеющего выказать мысль не только сюжетом, образом и портретом, мастером которого он является, но и настроением. И это — своего рода разгадывание художником тайны, которой полна жизнь наша. В чем тайна улыбки Моны Лизы? В чем тайна «Сикстинской мадонны»? В чем тайна многих картин Петра Оссовского, выдающегося художника нашего времени? http://kprf.ru/rusk/92220.html; http://kprf.ru/rusk/96764.html http://kprf.ru/rusk/84411.html http://kprf.ru/rusk/106893.html
Дорогой Юрий Васильевич! |
|
Известны политики, с крутой безапелляционностью судящие обо всем, совершающие подчас не предвиденные обществом поступки, способные решительно подчинять своему влиянию людей, которые не обладают силой характера, страдая духовной усталостью, пагубным безразличием к изменениям жизни. 
