Обдория – страна реки Обь. Роман Василия Дворцова « Terra Обдория» – повествование о счастливой стране. В ней живут самые счастливые дети, которые читают самые лучшие на свете книги (саги, конечно!), дружат, путешествуют и живут одной жизнью с природой. Да и всё вокруг них, и сами они – природа, естественная, полнокровная жизнь. И хотя и рядом с ними, и между ними – и ссыльные («огромная, пугающая и восхищающая своей безбрежностью география Советского Союза – от Беломорья до Средней Азии»), и «химики» – юные зэки с покалеченными судьбами, и фронтовики, и вдовы – нет в их жизни ни надрыва, ни трагедии. «Вам повезло: вы родились и выросли в первой в мире Советской стране», – говорит своим ученикам Галина Григорьевна. И в её словах не может быть ни грамма лжи.

Когда-то давным-давно, за тысячи километров от Обдории, на другом, противоположном, конце страны, у автора этих строк была своя сага. Старая, потрёпанная книжка о храбром викинге с рыжей бородой. В районной библиотеке она была единственной, её передавали из рук в руки, давали почитать – «дашь на дашь» – за списанную контрольную или домашку по математике. Название её давно стёрлось с обложки (или из памяти), а фамилия автора, тем более переводчика, вообще никого не интересовала. Ну какой автор может быть у саги, не всё ли равно, кто её рассказывает?

Но вот, много-много лет спустя, когда автор этих строк выучился читать по-шведски, в руки ему как-то попала книга Франса Г. Бенгтссона под названием « Röde Orm », «Рыжий Орм», тоже история викинга. И тогда в памяти всплыла прежняя история. Нет, память не воскресила ни названия, ни имени героя. (Уж не та ли самая книга?) Всплыло другое: серебристая гладь северного моря, змееглавые дракары под потрёпанными парусами и сказочный город на берегу.

Заря моя заряница -

Шатры Золотого Рога…

А потом, когда появилась книга Василия Дворцова, всё вдруг стало на свои места. Потому что уже совсем другая, моя, личная, сага отразилась в истории двух сибирских мальчишек, и все эти саги, одна за другой, потянулись струящейся нитью через пространство и время, соединяя людские судьбы.

Заодно пришло вдруг и осознание того, что сага – не просто рассказанная история. Само слово «сага» обозначало раньше не только повествование о событиях, письменное или устное, но и сами события («он был стар, когда случилась эта сага», sja saga ), а кроме того – нарушение мира, распрю. Потому что о чём же ещё повествовать, если не о распрях? А коль скоро так – сага не исчерпывается рассказом о ней. Она одновременно – и слово, и событие, она – слово воплощённое и воплощающее, слово, которое не может принадлежать одному человеку и не может относиться к кому-то конкретно. Сага – об общем, обо всех. А говорить о конкретном человеке стихами вообще опасно, слишком велика их магическая сила. «Если мужчина сочиняет мансёнг о женщине, он может быть объявлен вне закона», – говорится в «Сером гусе», исландском своде законов. «После этого Ингольф сочинил драпу с мансёнгом о Вальгерд. И Отар, её отец, очень на это рассердился» («Сага о Халльфреде»).

И когда Олег и Лёха отправляются за Золотой Бабой по следам викинга Торира по кличке Собака, что плавал за ней же в страну Биармию, сага о Торире-Собаке становится и сагой об Олеге и Лёхе, а сага об Олеге и Лёхе – немного сагой о Торире-Собаке. И весь мир будто пронизывается единым лучиком: от Обдории и Биармии до Норвегии, от легендарного времени северных морских разбойников до чьей-то комсомольской юности в семидесятых годах прошлого века. И в основании мира вдруг проявляется та самая история, из тех, что повторяются вечно и не имеют ни конца, ни начала.

Выйду на остров без страха,

Острый клинок наготове.

Боги, даруйте победу

Скальду в раздоре стали!

«Всё сломилось лесоповалом. Миллионные выбросы спецпереселенцев из России, Украины и Белоруссии тысячами заживо погребаемых снегом, досуха высасываемые гнусом и поглощаемые растревоженными топями, неведомо откуда налетевшей сатанинской силой по конвойным путям партиями вжимались, вдавливались и втискивались в Восток и Север эСэСэСэРа. Тогда мошкара Тайги вдосталь напиталась человеческой кровью».

«Тишина. Только первый ветерок затяжно посвистывал в хвое и ершил высокую, жёсткую осоку».

Тишина.

Хегни сразил мечом семерых,

Восьмого спихнул в огонь пылающий.

Так должен смелый биться с врагом,

Как Хегни бился,

Себя защищая.

Мир саги жесток. «Зимой же Верхняя Анга разделялась на мальчишеские охотничьи участки». Что на тех участках? Массами вымывает половодье на более высокие берега «кротов» – водяных полёвок, шкурки их принимают на заготпункте по сортам. Там же «давятся» в стальных петлях зайцы, а синичек используют на приманку: «Синичек, конечно, жалко, мышеловка убивает их сразу не всегда, но колонок идёт на них смелее». Жестока природа, а человек саги един с ней. Не любоваться ходит он в лес, нет в саге восхищения пейзажами. «Глупая сага, – сказал бы викинг, читая популярный в наше время роман. – Здесь написано, что солнце сияло, трава была зелёной, а сено приятно пахло. Как будто солнце может не сиять, трава иметь другой цвет, а сено пахнуть иначе, чем сено!» [1] Любование природой подразумевало противопоставленность её человеку, а этого человек саги не знает. Он един с природой и не судья ни ей, ни самому себе. И Олег с Лёхой природой вовсе не любуются. Они в лесу только по делу: на промысел выходят за шкурками, за щукой, за ягодой. А что читатель любуется – так это его дело, личное.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорёк пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить все таинства её.

Вообще сага – не творит идеалов. В основе её – суровая правда. Другое дело, что она – не о частном, а об общем. Поэтому репутация её героя может совершенно не соответствовать тому, что, собственно, о нём говорится. Героями в саге не становятся, а рождаются. И если уж конунг добр и славен по замыслу, доказывать это не за чем. Он остаётся добрым, даже если кровь рекой льётся с его меча, славным – даже если терпит поражение в битве, благородным, даже если подличает и предаёт. Ведь из саги слова не выкинешь – что было, то было. А скальд конунгу не судья.

Мир «Обдории» – мир саги, его нужно принимать таким, каков он есть. И верить скальду, который любит своих героев. И на этой вере, неосознанной, естественной, какой только и бывает вера, – держится красота мира.

Но и этому положено верить. Потому что, во-первых, сказкой содержимое саги не исчерпывается, сквозь её прозрачное покрывало просвечивает реальная жизнь: быт и походы викингов, языческие верования, родовые и племенные распри. А во-вторых, все понимают, что речь идёт о давних временах, когда всё было не так, как сейчас, и люди были крупнее и сильнее, и колдуны – могущественнее.

Нечисто на Большом озере, куда собрались за Бабой Олег с Лёхой. В сорок девятом, дед рассказывал, двое взрослых мужчин там сгинули. А потом и топографы… Вообще, всё, что вокруг Бабы – нечисто. Ещё в Петровские времена пропал отважный полковник Григорий Новицкий, упорно искавший в Тайге Золотую Бабу. Погиб при загадочных обстоятельствах, так и не успев окончить «Краткое описание о народе остяцком».

Спорит дух болезней Кынь-Кон со стариком-шаманом Колькетом за Лёшкину душу. И ещё – «дуркует» в Лаврове вдова-ведьма. А загадочный оборотень в плаще с капюшоном спасает Лёху от клыков страшной собаки. Как не верить всему этому? От неверия, как от заклинания, рассыпаются чары, а с ними и сага перестанет быть сагой, становится обычной сказкой.

«Эту сагу рассказывали королю Свериру, и он говорил, что также лживые саги [ lygsögur ] всего забавнее». Но настоящая сага не может быть лживой. То, о чём говорил король Сверир – уже разрушение, преодоление «синкретической правды» вырождение саги в волшебную сказку. Да и потом, вспомните детство. Не прятались ли по тёмным углам вашей комнаты домовые? А может, ведьма жила на соседней улице? Саге перестаёшь верить, когда перестаёшь верить себе.

«Зенитное солнце мелко дробилось в слепящих зайчиках вздутого переизбытком сил простора, от бескрайности которого даже влажный ветерок очумел и несколько суток только тупо толкал, гнал по стрежу водяные валы к далёкому Северу, взбивая на непокорных скорые пенные барашки. Сила. Всё без меры». А у глубоко задавленного в ил якорного тройника стоит… Вика Лазарева. «В синем, с крупными ромашками, слишком лёгком для начала мая платьице»…

Что это? Не нарушение ли законов жанра? Ведь сага – не рыцарский роман. Это только в Новое время, к примеру, «Сага о Фритьофе» стала считаться трогательной историей любви доблестного Фритьофа и добродетельной Ингеборг. Это – от романтизма, от шведского поэта Тегнера. А в оригинале – нет ничего о чувствах. Что Фритьоф добивается руки Ингеборг – так она же королевская дочь, как не добиваться! Да и ей самой, похоже, всё равно за кого выходить…

« А дева русская Гаральда презирает», – перевёл Батюшков. Неправильно перевёл! – кричат специалисты. Общую фразу, формульный припев принял за выражение чувств викинга! Нет, и не может быть такого в саге! Не положено викингу сохнуть от любовной тоски, равно как и женской красотой любоваться! Да и Олег ею не любуется. А если и любуется читатель – так это его дело, личное.

Но Вика Лазарева… Не смотрела ли так на воду Ингеборг? Не её ли видит Вика в своём отражении в озере в виде «девушки непередаваемой красоты»? «Длинноволосая, в свободной белой рубахе, она лежала «там» с закрытыми глазами и чуть улыбалась уголками плотно сомкнутых губ. Жёлтые цветы кубышек колыхались в зеленовато-русых локонах. Красный, с блеском, плетённый поясок мелкими складками обжимал тонкий белёный лён под просвечивающимися сосцами. Когда до поверхности оставалось совсем немного, девушка вдруг широко открыла светло-ледяные глаза и медленно-медленно приложила палец к бледным губам».

Два мира, как два зеркала, глядятся друг в друга, две саги отражаются одна в другой. Была ли любовь у викинга, не было ли – что за беда. Есть вечная история, из которой каждая новая эпоха черпает своё. Есть герой, подобный зеркалу, в котором каждый мальчишка видит своё отражение. И героиня…

Так что же получается, Василий Дворцов сагу написал? Да не писал он саги, к чему писать то, что уже написано, да и нет и не может быть у саги автора. Василий Дворцов просто рассказал красивую, очень красивую, историю. А уж откуда эта красота – Бог весть…

[1] Подобную сцену «разбора» викингом популярного современного романа представил М.И. Стеблин-Каменский в работе «Мир саги. Становление литературы». (Л., 1984. – 246с.)