Юрий БРЫЖАШОВ (г. Белореченск, Краснодарского края)

СУДЬБА

Отрывки из поэм

 

Из поэмы "СУДЬБА"

Глава вторая
Где -то наша судьба замерзает на горной дорога,
где -то в рубище лет, приземлённая, стынет душа.          
Полевой звездопад метит время на нашем пороге,
жалкий кров наш лежит полумёртвый, уже не дыша.
Но, безумье уняв, не редеет, как сумрак, дыханье,
и, как лихо, как боль, задевает за память души.
Мир пустеет под небом в последнем каком -то желанье,
звездный ливень упал на ладонь и качнул камыши.
Станет тихо вокруг. И молитвенно - как на погосте,
тишиною прозреют, как правдой, твои небеса.
Ты в согласные сроки примолви минувшее в гости,
и развиднется все, оживая - очнётся душа.
Видишь, туча в станицу, как ветер слепой, закатилась,
но негромко пригреет тебя придорожная тишь.
а в чертогах небес чуть заметно звезда заслезилась,
обескровлено вздрогнул всем телом тщедушный камыш.
Сковородка луны жжёт белёсые пятки рассвета,
а колючка звезды, как окурок в сырой борозде .
И протока реки - в паутине зеленого лета.
Мошкара, как посуда, звенит по бесскорбной воде.
Как дожди в берегах, бьются в небе полынные ветры,
а в распадках качается гулкий свинцовый туман.
Что сказать?.. Покружило по этому белому свету
сквозь и жизнь, и судьбу, сквозь эпоху, сквозь все времена.
Светом тихим, пустынным рассвет озарил поднебесье.
На внезапном распутье душа вдруг уходит в себя.
А пространное тело пустой заполняется спесью,
и сквозняк полыхает по телу, скелетом звеня.
Дышит сущее время ознобной скабрезною скукой.
(Нам на подлое время здоровая злость не чужда.)
Отравляющий яд обессмысленной тяжкой докуки.
Убивает полынною горечью наша нужда.
Вновь проскрипнет скорбяще усталая плаха порога,
шелестящий туман закачается вдруг головы,
захрустит остывающим светом развилка дороги
и горячая синь обездвиженной утром травы.
Нахоложенный небом. степями заставленный ветер,
эхо дальних костров и протяжная жёлтая мгла.
А в душе вместе с памятью кружатся вихри столетий,
и небесная Матерь их тесным кольцом обвела.
И сквозь эти столетья, глухие, как чёрное небо,
я развязывал долго узлы потаённых дорог:
есть земные пути – ты им вечно, пожизненно предан,
ты их помнишь всегда, ты приходишь к ним вовремя, в срок.
Этой волей горячей, как смерч, и внезапной, как случай,
ты отравлен, её ты по каплям сбирал на ладонь…
Вон, вдали, словно камень, орёл вдруг  сверзается с кручи,
и парит в вышине, и ровняет небесный огонь.
И опять этот гулкий, как небо, рассыпчатый ветер,
я его нахожу среди дней в захолустье дорог;
словно чёрный и огненный вихрь на далёкой планете,
он не ведает дня и не знает объявленный срок.
Горький запах воды в колеях зачерствевшей дороги,
хищный свет плоскогорий и память минувших годин.
Уходя, я так долго стою на родимом пороге,
и туман, как священник, рассиненным дымом кадит.
А обросшее светом байкальское гулкое небо
прогорая, как снег, всё бросает мне вслед облака.
Унося за собой затравевшие запахи хлеба,
поперечно звенит на глухих перекатах река.
У природы раскрыты глаза; ярким утром согрета,
под кислящим туманом затлела хрустящая пыль.
Здесь окрест – тишина, лишь прохладное золото ветра
трёт о спину свою проржавевший за лето ковыль.
Тополиным дымком мне костёр перескажет молитву,
ту, которую ветер донёс нам от русских богов,
тот языческий ветер, который, отбросив калитку,
не оставил следов, кроме звука упавших шагов.
На отрогах туманных хребтов всё в дожде стало мутным, мутным,
даже пламенный ветер - и тот понемногу остыл.
В океане степей зеленеет простором попутным,
золоченой главой, подпирая его, монастырь.
Скоро пёстрый сентябрь, но искрятся, искрятся в ладонях
красной радуги перья, и блики роняют свои,
уминают траву отучневшие сытые ветры.
Быстро время пройдёт - и расплещут свой клик журавли.
Как безлюдно вокруг, только светит пустынным покоем
желтый ливень с откоса вселенной за край бытия,
и равнине небес разгорается утро та-ко-е,
что, прияв эту жизнь, по глотку я вдыхаю ея.
А былое?.. Ну, что ж… мне о нём не вести разговоры,
жизнь оставила меты на сроках последних своих.
Солнце огненно вспыхнуло, брызнув на ближний пригорок,
и, достигнув холмов, словно птица, упало на них.
По душе мне пронзительность дня, я ещё не устану
мерять сроками лет непростое мирское житьё,
я руками беду разведу, с неба звёзды достану,
Беловодье найду – окаянное счастье моё.

Глава четвёртая
Вырвав горькую сажную мглу из вселенских теснин,
чёрный мрак расползется дымами от пропастей ближних,
следом дикая вьюга забьётся в ишимской степи,
следом мёртвая стужа пройдет континентом недвижным.
Вместе с дымом багровым летит обмерзающий крик,
всё минувшее - с нами, оно где - то здесь, а пока
только зверская вьюга шатает и рвёт материк,
словно волки , стекаются стаей к Сибири ветра.
Раздобудешь души?..Только чтобы случилось прочней,
чтобы было весомей, скажу я, её назначенье..
Я из леса таких же вот беглых тревожных ночей
выбрал только одну, лишь одну, но зато - как леченье.
Многость прожитых лет – как суровая книги глава,
где страницы над проблеском дней возносилась, как небо,
Чтоб окрепла гортань, не нужны ей сырые слова,
ты её сполосни талым запахом хлеба.
Что ты делаешь здесь, на метельном и жгучем снегу?
Разгребаешь ладонью жестокую хищную зиму?
Ветер выхлестал стекла в сиротском замерзшем дому,
только запах оставил -  горелой и чадной резины.
Я не верю порой в то, что я – это всё ещё я.
Одиноко стою среди черной, как сажа, вселенной.
Только смертная стужа продела откос бытия,
и пространства ломает, как старые,  ветхие стены.
Мне не долго гореть здесь, на огненном мерзлом ветру,
низовая позёмка спекает мне мертвенно губы.
Сатанинский буран поутихнет, надеюсь, к утру,
а сейчас он ревет, как ревут иерихонские трубы.
Блещет чёрный мороз на забытых руинах небес,
вкус горчащих ветров дарит поступь глухих побережий.
Глухо тени ломает гудящий обветренный лес.
Если вспомнить былое - оно не становится прежним.
Нет, оно не вернётся таким же, как было тогда,
в тех немыслимых днях, в нашем сердце, на наших ладонях.
Как патроны в обойме, оно сосчитает года
и блеснёт, словно звёзды, на выцветших наших погонах.
Мы уйдём, мы расстанемся как-то совсем невпопад,
ничего не сказав, ничего - даже вскользь- не обдумав.
Деревами скрипит, как погост, на ветру палисад,
тяжко двигает корни в земле, как чугунные руки.
И когда-то на миг - жаль, конечно, что только на миг –
вдруг прозреет - как будто к тому его кто-то обяжет!-
наше сердце,
сорвётся в железный пронзительный крик,
станет сгустком крови, и чернее, чем чёрная сажа.
Присмиреет душа от былого избытка войны,
потемнеет сознанье, уйдёт, остановится сердце,
станет взгляд недвижимым, уткнувшись в ночные огни,
и закат заблестит, задымится удушливо - терпко.  

 

Из поэмы "ВРАТА НЕБЕС"

Луна, как алюминиевая чаша,
настил небес воздвигнут светом моря,
а бег дождей изваян в виде статуй;
от серого движенья толстых туч
косится тень в небесном зазеркалье.
Но где же дно у этого пространства?
Какие вихри кружатся над миром
под талой бирюзой далёких звёзд?
Кусок вина совсем не будет лишним -
нам врачевать сегодня тело века.
Знамений ворох дарит ранний час
и рваный дым лесов, что выпекают
древесный древний воздух над Россией.
Легко мне уложить в копилку будня
созвездья прошлых чувств, их своеволье,
мгновенные личины беглых мыслей,
мерцанье, блики глаз твоих рассветных,
и желтый уголь солнца в небе полдня,
цветные брызги запахов от леса,
насиненные гулкие туманы,
овальный воздух, ставший вдруг зеленым,
расправленную светом тишину.
Все эти вещи - промельк нашей жизни,
в деяниях свершённых и не бывших.
Да, есть лукавства тёплый сладкий шёпот,
чугунный быт, житейский тяжкий морок,
трескучий улей серых грязных сплетен,
хамелеонства слизь, и лицедейство,
паучья паутина лживых слухов,
тупой молвы почти слепая злоба,
злоречья ядовитая слюна.
Но это мы - по малости - избудем,
вернемся мы к себе от дней творенья.
Твой взгляд доступен взгляду моему,
он мне дарует слово, мысль и веру.
Размашистые гулкие туманы,
хлопки сырых ветров, их жёлтый ворох,
где тишина внезапна, будто случай,
и саркофаг обветренного неба
откроет молния своим косым клинком;
позёмка спелых запахов восхода
летит в сырую пагоду природы;
а сосны выметают хвоей небо,
и небо, словно время, вдруг трепещет
от радужного звона этих сосен,
сиреневого облака зари;
а дождь живёт почти что невесомо,
как паутинка на твоей щеке,
и облака, как белые верблюды
слагают путь свой в длинный караван.
Здесь брызги времени гремят по кромке чувства,
вселенский горн всечасно плавит вихри,
а пастбище вселенной в чёрном дыме;
слепая плазма гаснущих созвездий,
газообразный ядовитый смерч,
как скалы, рушат старые пространства.
Я накоплю в ладонях больше будней -
грядущего богатства неизбывность.
Былые наши жизни косит время,
как будто травы, те, что только в небе
живут у обиталища воды.
Ты отвори их вечный синий запах,
вечнозелёный сок былых желаний
и облако давно забытых чувств.
Там, на земле, порой не видно неба,
а здесь лагуны пламенных созвездий,
лучи привиты к лиловатым звёздам,
лёд голубого солнца, желтый ветер,
пространство обеззвученного эха -
мир быстро прибывающих времён.
 А день широк, горяч, не заселяем,
ему костюм природы тесноват,
поэтому ещё добавить надо
кусок дождя, сиреневого моря,
подтекст за повторяемостью слова,
в колодцах неба, в глубине души –
листву глухих шагов, забвенья час
и почки синих звезд на чёрном древе,
на чёрном древе выцветших небес;
и брызги запахов искрящейся земли -
я к миру без труда присовокуплю.
Как он приветен, этот мир вокруг:
 и мыслей невесомые созданья,
в угодьях тишины молчанья звук,
и зеркало усталого сознанья,
и кружево, переплетенье рук.
Смычок на скрипке трепетен и нервен;
созвездья голосов во мгле дорог,
цветная аппликация знамений
и день, пустивший корни прямо в небо -
ничто не попрекает нас, как время
беспамятства убывших наших жизней.
Он различим, твой бесконечный голос,
твоё дыханье в твёрдом свете неба,
на облаках, забликативших эхом
у берега, у края мирозданья,
 где искры звезд, как брызги синей крови.
Я всё добро, всё притяжение мира
хочу сейчас собрать в одно сегодня:
и звон росы, пролитый беглым ветром,
и перья сумерек, оброненные небом,
металл небесный - сохнущие краски
блестящего рублевского письма,
и звёздных молний пламенный огонь,
неистового хаоса движенье,
и яростного чувства благодать
с ожогом бесконечной трудной боли.
Вселенский бepег  весь в размывах рек,
песок времён течёт по мертвым кручам,
чугунный топот дней, огромных кряжей,
железный лязг  взрывающейся плазмы,
гудящий ветер, разрывной и чёрный,
в калёном кипятке гремучих вихрей;
и сплавленная лава в блеске молний
крошит, как камень, будущее время.
С упорным тяжким тщанием вершится
за перекрестком века новый день.
Он весь в самом себе пойдёт на убыль,
ущерб себе неся в себе самом.
Он, ускоряясь, отрицает время,
он не желает быть рабом привычек,
которые накладывают сроки:
рептильно жить и множиться преступно
в соитье с обезумевшей средой.
Спешит он сам собою отрицаться:
воздвигнет тишину на гребень солнца,
и тишина вдруг вспыхнет непременно
листом злачёным в блеске листопада.
Но день с того не станет протяжённей.
Затихнет мысль и воздух побуждений
к слепым и необузданным желаньям,
и первородный трепет естества,
землистой влаги, черного молчанья,
тяжелого, как чьё-то искупленье
пожизненного смертного греха.
И медный звон к земле летящих листьев,
зеленый иней трав на горном склоне,
рассыпанные буквы нашей жизни,
трескучий дым вседневного злоречья,
запнувшийся о побережье ветер,
мирской тщеты гудящий нервный улей,
куски теней и штукатурки дня,
неравенство слагаемых созвучий -
ничто не поколеблет нас в итоге.

Из поэмы "ЕСЕНИН. НАЕДИНЕ С СОБОЙ" ("Дороги в Константиново")

Темнея, гулкая жара
таит в себе грозу сухую,
как дым, затлела мошкара,
и дышит зной в траву глухую.
И нет почти что никаких
в природе тягостных созвучий,
в высоком небе ливень стих,
лишь звезд зелёные колючки
уже по сумраку несет
осколком пасмурного света,
и синий жар росу сосет,
копя в себе дыханье лета.                 
Тяжёл молчанием рассвет,
упорно он торопит сроки;
падёт сквозь память, брезжа, свет,
неверные сотрутся строки.
Тогда, из этой вот глуши,
как символ бесприютной жизни,
ты извлечешь глоток души
простым усильем краткой мысли.
Ты к тишине слегка прильнёшь
и освежишь молчаньем речи.
Небесный свет в ладонь нальёшь
и выплеснешь себе на плечи.
Иное солнце будет жечь
зелёный блик в глазах пустынных,
и ты не сможешь пренебречь
своим умом непоправимым.
Среди бытийной суеты
так много чувств разноречивых,
и много мыслей вдруг родит
горсть свежих истин некичливых.
Есть непостижность красоты
с её участливой поблажкой,
есть свет небесной высоты,
есть знак судьбы, глухой и тяжкий.
В причудливых путях земных,
в окрестностях среды житейской
есть - безотрадна - боль слепых,
есть безысходный суд третейский.
 Не всякий сам себе слуга...
На тесном перекрёстке мира
не сотвори себе врага,
не сотвори себе кумира.
Вот пред тобой - не убоись! -
лукавый яд земных пророков.
Пустореченья душат мысль
вседневной тяжестью мороки.
Порой итог - как скорый суд,
в своей поспешности банальной
сдувает памяти золу
с твоей души исповедальной.
Чуть тлеет ветер в облаках
здесь, у земной черты конечной;
пыль запекая на губах;
гремит вселенной бесконечность,
сознанье чуть угнетеня,
а душу праведно восполнив,
и вихрей чёрная стена
в окалине, в багрянце молний.
И снова вверх взлетает мысль
с одним взыскательным терпеньем
и не иллюзия, а жизнь
заключена в одном мгновенье.
А полдень, словно дикий мёд,-
его как  будто льют из чаши, -
пахуч,  и кто там разберет-
под небом есть ли полдень краше.
Здесь тишина чиста, как день,
не помнит память скорбной вехи,
и лишь состаренный плетень
к земле пригнуло долгим веком.
Вот так и мы, бесценный друг,
порой не помним прежней жизни,
она сомкнет бесстрастный круг,
и не оставит даже мысли.
Как магний, вспыхнувший зенит
пожаром вдруг в просторы хлынет,
и вдруг, как снегом, озарит
весь окоём небесной сини.
О чём же с жизнью разговор?
Былое в нём саднит занозой.
Подбросит ветер в гулкий двор
гнилого прелого морозца…
Близ нашей жизни есть удел
с его вседневным возвышеньем.
И где-то близко наш предел
земным страстям и прегрешеньям.
Но лучше лишнего не знать...
Тебе  известно, в самом деле,
где та, последняя черта?
Где те, острожные метели?
Где сердцевина, стержень где
в житейской одичалой стуже?
Последний поворот в судьбе,
последний молчаливый ужин?
А мир жесток по временам.
Из дали и до новой дали
кочевья прошлые… а там
с добром нигде не принимали.
На куполах святых налёт,
судьба глядит вприщур, сурово.
Но ты - как жизнь там не ведёт -  
не торговал душой и словом.
Как странно оживает мысль -
она вбирает запах смерти,
как тяжко оплотнела жизнь,
как убивает круговертью.
А, помнишь, как хрустел январь,
снега летали по округе,
листая жизни календарь
под завыванье волчьей вьюги.
Закат багровый, ветровой.
А снежной пыли клуб горбатый
поник под ветром головой
и хрястнул лбом об угол хаты.
И Константиново, как свет,
стояло средь полей пустынных,
морозный пёстренький рассвет
звучал убого и настыло.
……………………………………
Дождь грузно выпал на траву,
а вечер лег тебе на плечи.
Дыханьем отодвинь листву,
туман, пришедший издалече.
Ты призовешь бесстрастный суд
внимать отверженному слову?
Но век... он скряга, очень скуп
на похвалы. А жизнь - сурова.
А ты всегдашне был не строг.
А взгляд, он может быть случаен;
свечи слетает лепесток,
и тает блик в стакане с чаем.
Подтекстом блекнут между строк
следы исчезнувшего будня,
но как пронзителен итог
и как невыразимо труден.
А мысли трутся в голове
и - не отбрасывают тени.
И времена подходят те,
когда пора сбирать каменья.
Переиначивать слова
в доосмыслении итога.
Необходима голова
и ум, хотя бы чуть - от Бога….
На улице дымок дождя,
в ладони – капля крошкой хлеба.
Всего-то надо – подождать,
пока ветра промоют небо.
Здесь прозы будничной слова
случайно приневолит эхо.
Печной дымок качнет едва
под крышей нового рассвета.
Отринь вседневную тщету…
Среди сует и упований
прозрей незримую черту
меж наших суетных желаний.
В те достославные года, - 
душой не покривишь нимало, -  
людей ты не встречал тогда,
и после видел очень мало.
И можно попросту сказать:
с трудом ты выжил в бранной смуте,
недвижны с той поры глаза,
слепые в них стоят минуты.
Твои внезапные глаза
оставят время напоследок.
Глаза, упорные глаза
идут, как зверь идёт по следу.
И жизнь уже на самом дне
судьбой означенного круга
дарует память в тишине,
ожесточеньем грея  руки.
И пыль земного бытия
в замедленной усталой воле,
в кощунственной растрате дня,
в кровопролитной тёмной боли.
И так проходит этот мир
вседневного земного смысла,
что прежний падает кумир - 
пророк не обретённой мысли.
С не веским пафосом души,
с бессрочным кодексом сомнений,
ты прозябал в такой глуши,
где день – и тот не знал движенья,
был, словно темное пятно,
был неподвижен, как окрестность,
и лишь рассвет, насколько мог,
нес на руках глухую местность.
Так, заживо погребены,
с условным номером движения,
на дне вселенской глубины
шли дни твои, как прегрешенья.
Шатал обыденности свет
запарусиневшего лета.
Он был сухой, как мятный снег,
но истлевающий при этом.
Вот  обезволить всё б в себе
сравнениями высшей пробы,
ведь мысль ещё горит в тебе
живым могуществом природы.
И - Бога ради! - есть предел
почти кощунственным решеньям:
изъять себя в протоке дней
одним единственным движеньем.
Ты, полумёртвый и слепой,
в пространство простираешь руки.
Душа ответит немотой
и спазмом нестерпимой муки.
Припомни зимы в давнем детстве,
снега, плывущие рекой,
когда мальчишеское сердце
горячей полнится тоской.
Почти вселенское сиротство,
пространства сумрачны, немы,
метели доискались сходства
в студеных лежбищах зимы.
Моток поземки закатился
под ребра старого плетня,    
сугроб, как порох, задымился,
открылась в небе полынья,
и свет с соломенной водою
пролился с тесной высоты,
хрустел рябиновой корою,
хрустел дымком печной трубы.
Привился карликовый ветер
к упругой белой ветке дня,
а горизонт, как море, светел,
блестел осколком бытия!
С мороза прогорает тело,
а взгляд летит куда-то вдаль,
змея позёмки онемело
живит укусами январь.
Костёр сиреневых метелей
завьюжил пламя на снегу,
вдали заголубели ели
на том, небесном берегу.
Зима весь год берет на приступ,
горящий полдень гнёт в дугу,
на ветках умершие листья
скрипят, как ставни на ветру.
Метели в небе полудиком
к закату медленно стекли,
и в дальний лес с животным криком
ушли и где-то залегли,
отгрохотали, отсвистели,
как отголоски давних дней,
и пылью жизненной осели
в душе бестрепетной твоей.
Простор рязанский с горькой силой
такой пронзительной тоски,
что, взвизгнув молнии, как пилы
все небо режут на куски.
Голубоватые дожди
на ожерелье белых радуг.
Ты  избежал чужой вражды.
Ты  миновал чужую радость.
Что суть превратностей? Она -    
не медальон и не награда.
Свои напишет письмена,
умерив жизнь казнящим взглядом.
Бугристый ветер бьёт в лицо,
луна, как древнее поверье;
скрипит полночное крыльцо,
и блещет неба ожерелье.
Ухмылкой тёмного дождя
обезображена природа,
и сущее пережидать
тебе сложнее год от года.
Да, так не так… проходит жизнь
и очень быстро - при желанье,
держи в строке большую мысль
и на одном - сказать - дыханье.
Её теряют - за пустяк,
а то - по трезвому сознанью.
ведь жизнь-игра не просто так,
не просто выбор по желанью.
Господь промолвит: «Подожди
ещё на этом кратком свете...»
И, как грибы, растут дожди,
и, как туман, качнутся степи.
Небес отломленный кусок
и воздух, ветхий и измятый,
туманом втоптанный в песок -
всё пахнет скудностью и мятой.
Негромко тлеет тишина
минувшим – сумрачным, старинным,
и ветром спаяна волна
в речном пролёте стрекозином.
Вот миг никчемной суеты;
в углах и нишах обихода
есть правды жёсткие черты
и резкость, выверенность хода.
В крыло небес набился дым,
глядишь до головокруженья.
«Не буду больше молодым», -
сказал себе же в утешенье.
Нет, нелегко живётся нам,
судьба гнетёт не без успеха,
но поднесёшь ладонь к губам –
вот горсть отборнейшего смеха.
Здесь чёрный ветер с высоты,
вселенной чёрные теснины,
студёный мрак до немоты,
небес пустынные равнины,
небесный свет почти живой,
и полнокровный запах хлеба,
но вот дорожкою кривой
судьба нам вымеряла небо.
У ней самой уже давно
кровоточат гнилые дёсны,
стучит её веретено,
скрипят во тьме сырые сосны.
На островке своей души
стоишь, как будто на погосте.
Не просто жизнь перерешить
и заново прожить непросто.
Мир между небом и землей
снабдит тебя высоким словом.
Ну что с того, что ты такой?
И что с того, что жизнь сурова?
Здесь перекрёстки, тупики,
дома, дворы, пеналы улиц,
зелёный сумрак у реки,
цветная россыпь пёстрых куриц.
Рябит цветочная пыльца,
старинный сад звенит листвою,
а ты, помедлив у крыльца,
пойдёшь за первою звездою.
Земли кислящий пресный дух,
осоки блеск, почти телесный,
и облаков лебяжий пух,
сгоревший в свете поднебесья.
Ночь - чёрной угольной золой,
туман с вишневой теплой краской,
а звёзды россыпью резной
с живым соломенным раскрасом.
Крылами машут облака,
зари брусничные ободья
в рассвет упали. А река
кипит волной на мелководьях.
Кленовый лист почти сроднён
с горячей ниткой паутины,
а полдень словно заклеймён
горячей зеленью калины.
Твоя  нездешняя душа
неслышно возликует свету.
Заря негромко, не спеша,
откроет Отчину рассвету.
Библейским солнцем пахнет день,
обильный, словно наводненье.
Ты прихотливо тешишь лень,
довоплотив  стихотворенье
густым осадком пёстрых слов,
сравненьем, выпавшим, как случай.
Былое сыпется с углов.
Былое -  режущее – мучит.
Все ж в этих мигах бытия -
своё, особое отличье.
Здесь солнце чистого литья
и небо странным необычьем.
Ты  наблюдаешь тишину
в своей душе, в природном доме.
Простор уходит в вышину,
окрест – все родственно, знакомо.
Простые истины, дела,
и ароматы – словно б юга,
и явь небесного числа
внутри сомкнувшегося круга.
 Ты  лишь земле своей родня,
она не потчует обманом..
Родимый дом, ступени дня,
багряный  ветер безымянный...

А за спиной всегдашне стая,
та, что готова растерзать:
троцкистские соглядатаи,
их сатанинские глаза.

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

 

Вернуться на главную