Луг в цветах…Берёза с краю.
Завиток случайный дыма…
Пахнет сено молодое
сладко и невозвратимо.
В. Башунов

…Помнишь, отец, как однажды ты меня взял с собою на работу?

После первого класса, в первое моё каникулярное лето и была пора сенокоса. И раннее-раннее утро. И две белесые дорожки – одна узенькая, вторая – широкая, тянулись за нами по зелёной траве-мураве. Я мельком оглянулся, но почему-то в памяти так отчётливо, так ясно остались именно эти две родные дорожки.

Ты держал меня за руку, сонного, ещё в оцепенении находящегося: ну, зачем, меня подняли из тёплой постели, куда и зачем меня ведут? «Но ведь ты сам, маменькин сыночек выканючил у отца, чтобы он взял тебя с собою на работу» - между тем, где-то в сознании слабо пульсировало. Так хотелось мне провести весь день, непременно весь день с этим сильным, немногословным человеком, таким ты был для меня, человеком, так мало ласкавшим меня, маменькиного, повторюсь, сыночка.

Мы шли, отец, по росе и я почувствовал, как намокли мои носочки в сандалиях и смотрел на твои умытые «кирзачи» и мне тоже хотелось, чтобы на мне вместо трикушек и футболки с рубашкой поверх, был комбинезон как у тебя, а на ногах тяжёлые кирзовые сапоги, и чтобы от меня так же пахло, как от тебя: соляркой, полынью и папиросами «Беломор».

Мы пришли на машинный двор, туда стекался народ, механизаторы, шофера; ты здоровался со всеми, с кем-то перекидывался шуточками, смысл которых до меня не доходил, зато все обращали внимание на меня, протягивали мне свои рабочие, тяжёлые ладони, жали крепко, но не больно, в самый раз, чтобы почувствовал я уважительное к себе отношение, мою ручонку, спрашивали: «с помощником сёдня, Сергеич? Ну, значит, у тебя сёдня выходной, Серёжка всю работу за тебя переделает», и я окончательно проснулся и повеселел разом и запросил тотчас у тебя попить чаю из термоса.

Никогда и нигде я не пил вкуснее того чаю налитого в колпачок, клянусь, отец, никогда. Да, а ты сказал, не обожгись, дуй, осторожнее. И пошёл к своему «Алтайцу» и я пошёл за тобою, держа колпачок с чаем и помня, что надо идти осторожно, чтобы не споткнуться и не пролить чай, и не обжечься им. Но главное, не испортить тебе настроение, чтобы ты не заругался на меня, чтобы ещё чего не отправил меня обратно домой. Мне надо было, обязательно надо было посмотреть, как ты будешь заводить трактор.

Воду летом из радиатора ты не сливал, проверил, что проверил, подскажи отец, подскажи твоему сыну, так и не понявшему как работает этот двигатель, не понявшему, отчего я так и не полюбил технику, не стал вникать в неё, и когда появилась у нас даже машина, вторые в нашей деревне «Жигули», пропускал все твои пояснения, твои рассказы о жизни мотора мимо ушей, так что ты проверил? уровень масла? да? мне важно было увидеть как ты наматываешь на круглый диск с зубчиками тонкий ремешок, не просто верёвочку, вот это я знал, ремешок из «сыромятной кожи», так? мне почему-то это помнится «ремешок из сыромятной кожи» и как, намотав, ты резко этот ремешок дёргаешь, а «Алтаец» оглашает всю окрестность громким, слишком громким для такого чудесного июльского утра, стрекочущим звуком.

Помнишь, я у тебя хотел спросить, но не спросил: стеснительная гордость – бывает и такая – помешала, хотел спросить, хорошо ли я описал в своём рассказе, вот это пробуждение ото сна трактора, где были и синие облачки-хлопки из одной из труб, и сравнение заводящегося трактора с пробуждающимся от сна, покашливающим, прочищающим лёгкие, заходящимся в злом кашле, богатырём. Надо было добавить современным русским богатырём – курящим, пьющим – но богатырём всё же. Или это уже слишком? Или это уже пошлые красивости изолгавшегося взрослого человека, которого если и тянет иногда в командировке к тракторам, то лишь для того, чтобы через лицезрение, через запахи (это называется эманацией памяти, видишь как много знает твой сын-хвастунишка, а что? – этого у нас тоже не отнимешь, любим, любим прихвастнуть, так ведь, отец?) вспомнить невозвратимое и в очередной раз пожалеть себя?

Т-4А, он же трактор «Алтаец», завёлся в то утро с первого разу, а к тебе подошёл управляющий совхозным отделением, я знал его, он у нас бывал в гостях как-то, вы с ним о чём-то говорили, скупо жестикулировали, потом управляющий пожал тебе руку и пошёл к другому трактору, тоже только что проснувшемуся. Оказалось, что сегодня ты получил задание грейдировать полевые дороги, а также участок трассы до Макарово, что идёт вдоль нашего расчудесного ленточного бора.

И вот я в кабине! В углу, где ремнями прикреплён бочонок для питьевой воды, наглухо, как фляга, закрывающийся крышкой, набросаны промасленные тряпки, пахнет ими и пылью, которая везде, а ты, отец, протёр для меня «сидушку», в «Алтайце» сиденья на пружинах, отдельно для тракториста и отдельно для второго сидящего в кабине, как его назовём – пассажиром комфортабельного трактора на гусеничном ходу? Смешно звучит, да?

Да и я был в то утро не пассажиром, а твоим помощником, так ведь? Раздельные сиденья в «Алтайце», а в ДТ-54 сиденье одно общее, хотя если быть объективным, в этот юрком тракторе-первоцелиннике мне всегда нравилось то, чего не было к сожалению в «Алтайце», а именно: дверца скользящая по желобкам в сторону, а не раскрывающаяся внешне, дверца как в купе поезда, на котором мы однажды ехали, возвращаясь в родную деревню из городка Заводоуковска.

Ты сел рядом, сказал, кажется, ну держись, и включив скорость стал с места разворачиваться, потянув на себя правый рычаг и одновременно выжимая до упора правую педаль.

Грейдеры находились в дальнем углу машинного двора и мы подъехали к ним, чуток подождали молодого парнишку Толю: осенью его, в свою очередь, ждала армия, об этом его будущем ты сказал. Толя подбежал, весёлый, умытый, свежий, а ты пошутил, что, мол, готовься, шахтёром сегодня будешь.

И я заметил, не мог не заметить, не мог не понять, настолько это было видно, что Толя тебя уважает и смотрит на тебя как я смотрел, например, на Серёгу Иванца, нашего – одного из лучших – футболиста.

Цепляли грейдер, выезжали со двора, поднялись на трассу. Толя, сидя на железном креслице, вертел дуги большие, регулировал отвал. Ты, отец, вёл трактор осторожно, часто оборачивался, смотрел как там Толя, дверца тракторная с твоей стороны была открыта и не закреплена, моталась на ветру.

Нас обогнал автобус, обогнал медленно, опасно выехав к краю трассы, грейдер ведь широкий, автобус через наши сёла, ехал из райцентра до большого города, где я ни разу не был ещё, только иногда перекатывал во рту его название – Бар-на-ул.

Шофёр с тобой обменялись кивками, шофёр даже на мгновение бросил руль, лихач, развёл руками, ничего не поделаешь, мол, извиняйте, добавлю вам и вашему грейдерщику ещё порцию пыли. Солнце слепило в глаза, густая пыль, завихрившись в кабину, золотилась, оседала на мои руки, на моё лицо, я чувствовал это, хотя когда нас обогнал автобус, ты, отец прикрыл дверку.

Ты опять, открыл дверку, и в кабину ворвался ветер, и я раздумал чихать и перестал тереть нос. Так мы и ехали, иногда останавливались. Отец, ты, легко, без помощи гусеницы, не опираясь ногами на неё, спрыгивал из кабины на землю, ты, вообще, был лёгок, ловок, быстр, а сколько тебе в то лето было, отец? Да, сорок пятый шёл, скоро я сравняюсь с тобою, с тем тобою.

Ты выкуривал папиросу, говорил с Толей, который уже успел превратиться в шахтёра, особенно когда улыбался, я же оставался в кабине, осторожно, чтобы ты не заметил, трогал дрожащие чёрные шарики на рычаге коробки передач и рычажке скорости, что был рядом с рычагами-поворотниками.

Добрались до борового выступа, за которым скрывалась Макарово и заканчивалось полотно трассы, развернулись, поехали назад, выравнивая другую половину дороги.

Ты, молчал, иногда посматривал на меня, не устал? я мотал головою: нет, норовил вставать в кабине, ты не разрешал этого, а солнце жарило уже нещадно и в кабине было пекло и я снял рубашку.

С трассы мы съехали на повороте к мехтоку и мимо него, мимо сидящих на лавочке у ворот мехтока смеющихся молодых женщин покатили дальше ровнять полевую дорогу ведущую, как ты сказал к первой бригаде, а когда проезжали мимо женщин ты опустил ручку газа, то есть скорости, так? до упора вниз опустил и «Алтаец» рыкнул, выбросил из трубы в небо чёрный сгусток дыма и ещё быстрее начали ползти серые ленты гусениц с блестящими, словно вымытыми, торчащими в разные стороны зубьями. И пахло уже не только пылью и придорожной полынью, как когда мы ровняли изрытую после дождей машинами трассу, пахло по-иному, я не мог объяснить в чём разница, не могу и сейчас, скорее всего, тянуло на всю образовавшуюся перед нами ширь скошенной травою, но запахи эти лишь время от времени заносились ветром в кабину, а в кабине пахло горячим железом, пересохшими масляными тряпками в углу.

Мы несколько раз опять останавливались, по поводу останавливались, когда встречали по дороге «Белорусы» с телегами полными сеном, вы перекуривали, механизаторы, подшучивали беззлобно над некурящим Толей. Запах свежескошенного сена смешивался с запахом «Беломора»… я помню этот запах, я помню его… это запах… ладно…

А когда подъехали к небольшому домику с шестом на крыше, на котором вяло колыхался розовый флаг, а вокруг домика стояло несколько гусеничных тракторов и два «Белоруса» с огромными порожними клетками-тележками и ты заглушил мотор, и помог мне спуститься на землю (я, конечно же этой помощи не хотел, вот велика беда спуститься на землю из кабины трактора самостоятельно!), я впервые понял, что тишина может звенеть и лишь потом стал я различать голоса мужиков, скрипучую монотонную музыку кузнечиков и сверчков.

Во рту у меня было противно от пыли и ещё чего-то металлического, пыль покрывала и мои руки, футболка кололась, ноги дрожали, но я пошёл за тобою, отец, чуть подпрыгивая, словно приплясывая, пошёл за тобою умываться к рукомойнику, что был прибит прямо к берёзе, домик первой бригады стоял впритык к берёзовому колку, а справа манил к себе маленький пруд. Но ты сказал, отец, что он хоть и маленький, но глубокий, и спуск к нему скользкий, поэтому туда нельзя, но вечером мы обязательно заедем к другому пруду и искупаемся там и проверим мордушку.

Вода освежила меня, а ты ещё набрал в свои крупные ладони целую пригоршню и вылил на мою выгоревшую макушку, я было взвизгнул, но рядом были люди, я - стеснительный, и потому вскрикнул только, а не завизжал, как бывало, когда ты при вечернем поливе окатывал меня в нашем огороде из шланга холодной водою – сначала было страшно даже, а потом так приятно в мокрой одежде в душный вечер!

Мы зашли в домик, перед этим аккуратно заправив за собою кисейную белую, но захватанную с краю неотмываемыми механизаторскими пальцами шторку на двери – от мух и прочих слепней.

В домике стоял длинный стол с лавками по обе стороны, несколько мужиков сидели за столом и ели. Ты подошёл к окошку в стене, эта стена оказалась перегородкой, делившей домик на две части и, улыбаясь, говорил девушке, что мы голодны, что нас сегодня двое и съедим мы всё, что нам поднесут. Да, сын? - спросил ты меня, а я затравленно от стеснения только кивнул и опустил голову, увидев как улыбается, глядя на меня эта красивая девушка-повариха.

Отец, я помню, вкус той огромной котлеты, вкус густого, со сметаной, борща, помню, никогда до этого у меня, привереды в еде, не было такого аппетита, ах если бы он вдруг, появился сейчас у тебя, если бы случилось чудо, появился бы аппетит и ты пошёл бы на поправку…

А огромный ломоть хлеба! А стакан компота, и второй дополнительный стакан, который мне принесла продолжающая улыбаться и разглядывать меня девушка.

А после обеда ты курил на лавочке в тенёчке с мужиками, вы говорили о погоде, о жаре, которая нынче знатная, всё уже начинает выгорать, а ведь были и в июне дожди… А меня сморило после такого сытного обеда и проснулся я со стыдом: струйка слюны медленно стекала по щеке.

Первым делом утёрся. Не мог понять поначалу: где я? Оказалось, лежу на овчинном полушубке, расстеленном на сдвинутых лавках в домике под головою чистая фуфайка, от которой пахнет парным молоком. Девушка-повариха, я не могу вспомнить, как её зовут, она с другого конца нашей деревни, моет посуду, позвякивают алюминиевые миски и ложки. И больше никого в домике.

Что делать-то мне? Спрашивать, где ты? И, как и кто меня уложил на это мягкое ложе? Девушка сама заметила моё пробуждение, улыбаясь, кажется, она и не может не улыбаться, спросила: ну, как работник, отдохнул?

Я, по обыкновению, засмущался, что-то пробормотал, особенно робел я, когда ко мне обращались молодые и красивые девушки, вот как эта. Девушка сказала, что ты заедешь к вечеру, а вечер-то уже и вот он, скоро совсем.

Но у меня, помню, было ещё время, и половить кузнечиков, и отыскать в берёзовом колке клубничку, да клубничку не простую, а… мне особенно нравилась, да и сейчас нравится, отчего-то клубника, подвяленная солнцем, не крупная, не розовощёкая, а мелкая и почти лиловая цветом, вкусом же сладкая-пресладкая, про себя я такие редко встречающиеся ягодки называл виноградом.

Виноградом, который, кажется, на ту пору ещё и не попробовал ни разу, видел только на картинках, а ещё видел на нашей картине, она висела в зале нашего дома, над телевизором «Темп», настоящая картина в рамке, купленная вами в нашем сельпо за пять рублей тридцать копеек, и манила к себе взгляды полосатым, разваленным на две части арбузом, тарелкой полной зелёных яблок, персиками разбросанными то тут то там по клетчатой скатерти стола, персики тоже мною ещё были неизведанными, и вот этой гроздью чёрного винограда.

Картина мне разонравится, когда я, становящийся юношей, начну сотворять свою систему координат, в том числе и в искусстве, и эта картина халтурная будет высмеяна мною не единожды и безжалостно будет забыта при нашем переезде в город…

А вечером ты подъехал на тракторе, один, Толя с грейдером были отпущены на заслуженный отдых. И опять я оказался в милой мне кабине «Алтайца» и мы по извилистым полевым дорогам доехали до пруда совсем уж маленького, но так живописно его окаймляли вётлы, так они отражались на его водной глади, так всё было к месту здесь, дышало покоем и волей, что вот, как сейчас я понимаю, всю эту красоту да перенести бы рукой мастера на полотно.

Вода в прудике была «как парное молоко», это сравнение любили все – и взрослые и дети, дно не илистое и пологое, и мне, научившемуся плавать по-деревенски поздно, лишь после четвёртого класса, было небоязно в воде. Побултыхался вволю, пока ты, стоя по пояс в воде степенно мыл голову кусочком мыла и окунал её. После этого ты тоже побултыхался в пруду, погонялся за мною, и навизжался я и нахохотался вволю!

Потом, пройдя по бережку, под одной из ветел ты отыскал бечёвку и вытянул на берег мордушку. Мордушки ты тоже делал на загляденье! Ты всё умел делать своими золотыми руками, и светлая твоя голова так ценилась теми, кто понимал и уважал настоящий труд, настоящее мужское дело.

Помнишь, как разглядывали, да нахваливали мужики вторую нашу в Берёзовке баню? Ты её, как и первую – та была совсем уж маленькой, игрушечной какой-то – построил один, лишь с крышей, с покрытием её шиферными листами тебе помог твой верный друг Витька Трегубович, да я по-обыкновению был на подхвате.

Ты в столярном искусстве не был витеват, не был изящен, но всё что мастерили твои руки получалось простым, крепким, и красота вещей была простой и строгой…

А мордушки у тебя были аккуратные, из свёрнутых сетчатых алюминиевых листов, этакие серебристые патроны, где вместо капсюля воронки. Ну, а то, как и воронки были изготовлены, не допускало и мысли о самовольном освобождении из мордушечного плена рыбок.

Ты открыл дверцу и вытряхнул на траву из мордушки вместе с тиною гольянов и несколько маленьких карасиков. Помнишь, мама наша не слишком-то жаловала такие мордушечные уловы и эта мелюзга часто не достигала сковородки, да и ушица не входила у нас в число любимых блюд. Ты и сам рыбалке предпочитал охоту, причём тебе – трудоголику – приходилось довольствоваться только охотой зимнею: на зайцев-беляков…

Рыбёшку ты собрал в брезентовую сумку, укрыл её тиной. Мне опять захотелось искупнуться – я выпросил «пять минут». И так хорошо было согреваться (я всё же подзамёрз во время второго купания) в кабине трактора.

Ехали. Ехали к нашему родному дому. К любимой твоей жене. К любимой моей маме. Смотрело сбоку на нас совсем уж склонившееся к горизонту солнце. Настоянный на травах вечерний воздух продолжал настойчиво бороться с тракторными запахами. И было так хорошо от этого смешения, ещё лучше оно ощущалось, чем утром или днём. «

Алтаец», как и весь этот такой большой, такой длинный для меня день, вдруг сейчас вот, в кабине, показавшийся таким маленьким днём-коротышкой – мне так хотелось, чтобы вновь было утро и мы бы шли с тобой по росистой траве – «Алтаец» вёл себя достойно, ровно работало его сердце, лишь на подъёмчиках полевых, когда ты прибавлял газу, он порыкивал удально, мол, что мне всё это, молодому, да незагруженному, не запряжённому в плуг или культиватор, да вообще, не работа сегодня, а прогулка.

А ты молчал, ушёл в свои думы… О чём ты думал тогда, отец?

…Сегодня утром ты впервые уже не смог встать, как не пытался, бранясь при этом, даже с нашей помощью не смог встать и дойти до туалета.

Сегодня ночью, ветреной холодной ночью, всё - август заканчивается, заканчивается это печальное лето, ты разговаривал с мамой, вы куда-то ехали в поезде, неугомонные мои путешественники, ты время от времени начинал сердиться: куда Мария дела бельё? Какое-какое, бельё говорю!..

Потом успокоено, начинал расспрашивать маму когда вы приедете. Потом, совсем уж бессвязно, ровно-бессвязно, начинал маме что-то рассказывать…

Может быть об этом нашем большом маленьком дне?

Вверх

Комментариев: