12 июля Таганский суд Москвы признал виновными организаторов выставки в Центре имени Сахарова «Запретное искусство-2006» - экс-директора музея и общественного центра им.Сахарова Юрия Самодурова и бывшего завотделом новейших течений Третьяковской галереи Андрея Ерофеева - в возбуждении национальной и религиозной ненависти и вражды, а также в унижении человеческого достоинства с использованием своего служебного положения (п. "б" ч. 2 ст. 282 УК РФ).

Впервые с перфомансами я познакомился в армии. Два «деда» сходили в столовку, чего-то там нажрались и после отбоя принялись соревноваться, кто более художественно пустит газы. И даже на просьбу близлежащего бойца не портить воздух, они выразились точно так же, как выражаются теперь наши либералы: «Это что ж нам, «дедам» заслуженным, уже и попердеть нельзя?»

Близлежащий боец, однако, почувствовал себя оскорбленным. И собственн ого сапог а не пожалел, швырнул его прямо в искусство.

То есть, довелось мне в свои молодые годы еще и увидеть, как махровейший консерватизм вдруг проявил себя в самой радикальной форме.

Сторонники свободного искусства схватились за ремни.

Но консерватор оказался не робким . Ручищей своей корестьянской он схватил табурет за ножку и поклялся проломить голову каждому, кто сделает в его сторону хотя бы шаг. Тогда перфомансисты обратились к своим погодкам с призывом «поставить салагу в строй». Но дедовщина в нашей части была умеренной и «деды» на горячий призыв ответили вполне благоразумно: « Да вы перде ж ом своим уже всех достали!».

Перформаторы пообещали завтра же с молодым бойцом разобраться, но он, бдительно не выпуская табурета из рук, уже орлом на всех нас поглядывал. А мы тоже поняли , что благодаря его бесстрашию жизнь наша салажья стала налаживаться.

И тут раздался насмерть перепуганный голос дневального:

- Товарищ подполковник, за время моего дежурства происшествий не случилось!

Вдруг очнувшийся от своего величия, наш герой попробовал одновременно и табуретку на место поставить, и в постель занырнуть. В результате раздался еще более страшный, чем голос дневального, грохот. И подполковник включил свет, зорким взглядом принялся пронизывать всю нашу огромную, на сто человек, казарму.

То есть, это был сам командир части, о свирепости котор о го ходили легенды.

Уж не знаю, как объяснил бы свое распластанное на полу положение наш герой, но, как всегда, наши армейские либералы сами ж себе нагадили. То есть, они вдруг обратились к начальству с коллективным доносом типа «Раздавить гадину!» И звучал о это так:

- Он еще и учить нас вздумал!

- Ага, схватил табурет, но тут вы вошли, и он с перепугу грохнулся…

- Если этих молодых, товарищ подполковник, сразу не построить, они тут такую анархию разведут…

При этом суровые донецкие парни, совершенно не стеснялись своего банальнейшего, на виду у всех, стукачества. И это мне показалось даже более удивительным и стыдным, чем пускание газов под видом творческого самовыражения.

Так что через много лет, когда Леонид Леонов рассказывал мне, как такие же представители революционного искусства печатали на него, «не попутчика, а врага народа» доносы, я не удержался и спросил:

- Леонид Максимович! Но как же они людям в глаза смотрели?

- А людьми у них был только свой кагал. Нас же они за людей не считали, - печально ответил последний русский классик.

Позже я и сам был свидетелем такой картины: идет собрание нашей либеральной писательской секты «Писатели в поддержку перестройки», а между рядами протискивается вся красная от важности своей миссии дамочка с листиком, адресованным в прокуратуру и свидетельствующим против меня – тогдашнего редактора «Московского литератора».

То есть, я сначала зашел в ЦДЛ, но кто-то, вскричав: «А то твоя жизнь пройдет и вспомнить тебе будет нечего!», ухватил меня за локоть, с восторгом потащил в Большой зал показывать, как подписывается на меня донос. И я гляжу на дамочку, а она, меня увидев, эдак вскинула голову, эдак тряхнула копною своих волосищ, мол, хороша я, да не про тебя. И почтенные мужи, к которым она меж рядами протискивалась, от важности момента не с первого раза попадали дужками очков за уши, потом ставили свои подписи с таким видом, словно уполномочила их восстать против меня некая более мудрая, чем наша земная, цивилизация.

Но если у донецких «дедов» была репутация столь пакостной, что другим «дедам» было противно их поддержать хотя бы даже и из «дедовского» шовинизма, то тут подписанты все были сплошь випперсонами, известными по телеэкрану каждой своей бородавочкой, каждою своею «интеллегентнейшею» улыбочкой.

Но у меня тоже была своя репутация. И позже, когда КПСС не стало, один бывший инструктор Краснопресненского райкома не поленился, подарил мне на день рождения аж три мешка (каждый килограммов в десять!) доносов на меня – частных и коллективных. «На, читай, мы им хода не давали только потому, что тут сплошная шиза», - сказал он. Я тут же принялся было жадно читать. Но развлечения не получилось. Скука вдруг навалилась на меня такая, что даже не смог я малознакомого мне бывшего инструктора и, безусловно, хорошего человека поблагодарить за столь необычный презент.

Вот и следователь, навестивший меня, сразу предупредил:

- Я просто реагирую, а ты помоги мне собрать все те статьи из газеты, которые они считают «не соответствующими партийному курсу».

Я подборку газет ему собрал. Даже тыкал пальцем в какие-то абзацы, мол, что за чушь, ни на какие «курсы» я не покуша юсь . А следователь глядел на меня с виноватым сочувствием.

О, тогда еще не было «басманных» судов! Все мы перестройку восприняли как святое причастие и в каждом шаге своем оглядывались лишь на свою совесть.

Например, один раз в неделю в Московской писательской организации заседал партком. И меня всегда приглашали на эти заседания, поскольку в каждую повестку дня включался вопрос о моем несоответствии должности главного редактора писательской газеты. А я шел на эти заседания с преогромнейшим удовольствием. Потому что ощущал себя, тогда еще молоденький, по меньшей мере, Сократом, который ради своей правоты даже от цикуты не отказался.

И вот на парткоме , весь красный, как революционное знамя, Тимур Гайдар призыва ет привлечь меня к уголовной ответственности за опубликованную в газете статью Валерия Хатюшина. Ну, коротичевский журнал «Огонек» опубликовал панегирик Бухарину, а Хатюшин в «Московском литераторе» возмутился, мол, как же так, у Бухарин а самого руки по локоть в крови , и Сталин всего лишь сунул его голову под ту гильотину, которую созда валась бухариными для нашего народа.

- Это антисемитская статья! – восклицал Гайдар.

Члены парткома, не принадлежащие к либеральной национальности, возразили: как же может быть статья антисемитской, если Бухарин – русский? Да и не касается Хатюшин еврейского вопроса, просто возражает против героизации палача …

- Но скрытый антисемитизм гораздо опасней, чем открытый! – парировал отец отца «шоковой терапии» и дед юной Марии Гайдар, теперь уже получившей в феодальное кормление социалку аж в Кировской губернии за заслуги всего своего «знатного» рода.

Надо отдать должное и тогдашним евреям. Не все они на парткоме голосовали за то, чтобы меня упечь в тюрьму. А некоторые Гайдара даже стыдили.

Но представьте, поворачиваюсь я к Гайдару и говорю:

- Ах, Тимур Аркадьевич, не пришлось бы мне понять, как выглядели палачи времен красного террора, если бы не ваш воистину нетленный революционный образ!

Ну, разумеется, не настолько я артистичный человек, чтобы фразу эту историческую вымолвить без помех со стороны собственного дыхания. Н о, заглянув после парткома в буфет, я своим товарищам рассказывал о событии уже без затруднений. И чувствовал себя почти героем.

Веселые были времена!

А до редакторства в «Московском литераторе» выпало мне быть ответственным секретарем Комиссии по работе с молодыми литераторами Московской писательской организации. То есть, в Литературном институте, где я учился, руководителя нашего творческого семинара Николая Томашевского сменил Феликс Кузнецов, Московскую писательскую организацию тогда возглавлявший. Знакомясь с нами, он стал спрашивать, у кого какие проблемы. Все семинаристы стали жаловаться на журналы, где годами лежат их рукописи. А я, уже женатый, сказал, что моя главная проблема – найти работу. И Феликс Феодосьевич меня трудоустроил к себе.

Работа в Комиссии меня смущала, поскольку большинство молодых литераторов были старше меня. И в своем смущении я всем пытался помогать. Но, к моему еще большему смущению, среди «молодых» была значительная прослойка абсолютно безнадежных «пердунов». У прямо круж или они своими сочинениями в той части человеческого тела, к которой самый короткий путь через ширинку. И, конечно, ни на какие публикации рассчитывать не могли. А уже когда началась перестройка, вдруг, как свобода на баррикадах, появилась среди них одна премиленькая девица, бесконечно сочиняющая роман о том, как её насилуют мужские особи, как она, притворившись податливой, их, обезоруженных страстью, сначала оседлывает, а затем выхватывает из-под матраса заранее приготовленный топор и – уже с наивысшим и отнюдь не притворным наслаждением раскраивает очередной мужской череп.

Мистический ужас вызывала у меня эта девица .

С другой же стороны, у председателя Комиссии Олега Попцова в любимчиках был Вячеслав Пьецух. И хоть черепа он не крушил в своей прозе, но антропофобия в его сюжетах тоже чувствовалось.

И еще захаживал ко мне в Комиссию, чтоб прорваться на совещание молодых писателей и в первые писательские ряды выбиться, один престарелый, но статный, с почти шаляпинской осанкой, в каракулевой шапке, в пальто с бобриковым воротником сотрудник журнала «Коммунальное хозяйство Москвы» (не уверен, что именно так этот, публикующий рассказы осанистого писателя, журнал назывался, но – как-то так). И, когда горбачевское пятно на лбу стало даже многими патриотами восприниматься как сакральная модификация шапки Мономаха, этот писатель стал врываться ко мне в кабинет и пока кто-то из сочувствующих моей доле писательских чиновников бежал меня выручать («ах, Николай Иванович, вас срочно в секретариат вызывают на заседание!»), он успевал с саворонол л овским огоньком в глазах выкрикнуть: «Скоро! Чую я, что скоро. Очень скоро нас уже всех напечатают!».

Надо отдать должное этому по-своему великому человеку. Промежности его не интересовали. Он был чист в писательских помыслах, как Достоевский и Гончаров, как Толстой и Чехов вместе взятые. Но – он был неизлечимым и абсолютно бездарным графоманом. Поэтому, первою книго й , изданной у нас в стране за счет автора, стала его книга. И называлась она просто: «Как стать писателем». А начальные фразы её были такими: «Сначала надо навести на письменном столе образцовый порядок…», «Затем надо остро заточить карандаши…», «Чем больше карандашей вы заточите, тем меньше будет препятствий вашему вдохновению…», «Желательно сначала спокойно поразмышлять над тематикой своего произведения, и только затем приступать к его написанию…»

Я извинялся, делал вид, что с папкой подмышкой убегаю на секретариат…

Аппаратный народ восторженно слушал в коридоре последние сладчайшие предвкушения своих миллионны х тираж ей . Никто не верил, что именно он издаст пособие той саранче, которая нашу русскую литературу отлучит от читателя и сожрет в ближайшие десять лет…

Но – душа его была чиста, как ладонь ребенка. При всей его наполеоновской харизме, при всей его бешеной энергии он со своими рассказами о мужественных и добрых сантехниках был не востребован ни горбачевской, ни либеральной властью. И – пропал из зоны моей видимости навсегда.

Клянусь, если бы я его встретил, то тут же обнял бы, как родного брата. Та и рассказы его о добрых сантехниках мне, уже хлебнувшему новономенклатурной прозы, кажется теперь почти волшебными.

Увы, пруха пошла другим графоманам – ищущих сюжеты не в передовых коммунальных производствах страны, а в своих промежностях.

И девица все-таки издала свой топористый роман. И Пьецух стал появляться в свитах «деятелей культуры», сопровождающих президентов в их зарубежных поездках. Но даже он со своими очевидными аномалиями оказался ничтожным перед Виктором Ерофеевым. Эдакий либералреалист, пересидевший на телевидении, как Микоян в политборо, всех послегорбачевских президентов. Эдакий партийный писака, воспевший ради торжества либерализма во всем мире даже сладчайший опыт своего, безусловно, прогрессивного мужеложества. Гаденький такой, что жабу проще в ладонь положить, чем его много чего повидавшую руку пожать, он, тем не менее, у высшей власти самый рукопожатный. И если где зарубежная книжная выставка должна состояться или еще что-нибудь международное, его тут же туда государство наше командирует. Хотя – целая эпоха была в нашей новейшей истории, когда и уважающие себя западники, и особенно чувствительные к своему национальному достоинству патриоты объединялись в протесте против новой литературной госноменклатуры в лице Ерофеева. Но – власть пожертвовала даже Швыдким, куда-то его к корыту более дальнему от наших глаз просунула, а вывеску свою с «интеллигентным» лицом Ерофеева угрюмо оставила. Если аналогии поискать – то, например, советская, начиная от Сталина, власть точно так же крепко держалась лишь за пролетарского Горького. Писателя, без всяких преувеличений, мирового масштаба.

Ну и далее – пошло-поехало. Не удивлюсь, если и хитроватые донецкие ребята теперь не в шахтах трудятся, а пердят за бюджетные деньги на московских «биеналиях». Хотя – кому нужны эти воистину безродные космополиты! Это «интеллигентнейший» Кулик своми срамами уже пробился в Академию живописи. И, в результате, бегут из искусствоведческих институтов русские (а может быть даже и донецкие) барышни, не согласные писать о пердунах, наивно готовившиеся защищать диссертации не по говну, а по искусству (я извиняюсь перед ними, милейшими, за то, что стал касаться таких областей современного либерального «духа», в которых без упоминаний о говне и пердеже обойтись никак невозможно). Вот уже и калиниградские библиотекари ропщут: их «интеллигентнейший» губернатор тоже выделяет деньги только на книги, написанные под Ерофеева, с матерком. А у библиотекарш дети растут, книгами, будь оно неладно, по установившейся в их, без кавычек, интеллигентских семьях, интересуются…

…Однако же я отвлекся. У молодого бойца, экстремистки воспринявшего первый перфоманс (тогда еще и секса в нашей стране не имелось!), тоже имелась своя репутация. Ну, фамилия его была Жидких, с ударением на последнем слоге. А когда старшина, делая вечернюю поверку, выкликивал его с ударением на первом слоге, он – не отвечал.

- Жидких! – сурово настаивал старшина на своем.

А он молчит.

Старшина в бешенстве.

И боец – в бешенстве не меньшем.

– Не Жидких, а Жидких! – упрямо поправляет он старшину.

– На кухню! Картошку чистить до посинения! Три наряда! Нет, пять нарядов вне очереди! Шагом марш-ш-ш!

Боец строевым шагом идет на кухню. А потом все повторяется. И – опять он идет на кухню. Под глазами синие круги от недосыпа. Но – сами глаза блестят праведным гневом. И чистит он картошку остервенело, как если бы каждый улубень был попавшим ему в руки старшиной. Я, тоже однажды попав на кухню, ему, как своему земляку-курянину, предлагаю:

- Ты прикорни тут где-нибудь, а я за тебя картошку почищу.

Но он свой крест несет с упрямейшим мужеством.

Отвечает:

- Да скорее эти гады передохнут от своей тупости, чем я от картошки!

А командир части мог на кухню даже ночью нагрянуть и выловить того нахала, который, может быть, неуставную себе яичницу жарит.

И к картофелечистильщикам подходил, буравил их командирскими стволами глаз, мол, тут, без присмотра, не жрете ли водку, как это случилось однажды, когда я лейтенантиком был назначен дежурным по кухне…

И всякий раз морщил он свой лоб, чтобы понять, почему и неделю назад, и месяц назад над горою картошки возвышается самая во всей природе крупная и уникально приметливая голова.

- Как фамилия? – иногда рокотал он.

- Жидких! – не мене мощно ответствовал наш боец.

И, наконец, подполковник разразился обыкновенным человеческим недоумением:

­- Что ли ты каждую ночь тут бодрствуешь?

- Так точно!

- И чему ж ты радуешься?

- А потому что моя фамилия не Ж и дких, а Ж идк и х! – поделился боец своим горем.

И старшина на следующей вечерней поверке выкрикнул даже как-то визгливо и с правильным ударением:

– Жидких!

– Й-я-а! – ответствовал боец старшине с почти верноподданническим ликованием.

А тут, значит, опять именно Жидких оказался в центре командирского внимания. И, к тому же, распластанным на полу.

Но командир части, внушивший старшине: «Кто над фамилией свою не позволит портить, тот и Родину защитит!», теперь уже в Жидких верил, как в самого себя.

- Доложи! – приказал он самому, по его мнению, надежному бойцу.

– Стыдно сказать! – отрапортовал вскочивший на ноги Жидких. – Лучше я подышу на кухне свободно!

А тут появился и старшина, уже всё выведавший у верных ему «дедов».

- Товарищ подполковник, - обратился он с должностным разъяснением, - тут кое-кто попробовал ему бздеть прямо в нос, а он и не выдержал… Короче, я разберусь…

– Кто бздел?! – зарокотал командир. – Немедленно! Мыть! Туалет! Сегодня! Завтра! Каждый день! Пока от туалетной вони не взвоют! Докладывать мне лично! Не позволю! А если завтра война? Как ты с молодым бойцом, которому только что в лицо бздел, пойдешь в атаку! Встать! Марш! Бегом! Без тряпок! Руками! Руками мыть!

Потому и не было у нас в воинской части ни дедовщины, ни всяких иных перфомансов.

У всех у нас по спинам мурашки полками поднимались от его ярости.

И никто из вышестоящих командиров не мог нашему командиру позвонить, приказать:

- Ты накажи этих подонков условно, не туалетом, а штрафом, а мы им деньги на штраф дадим. И мировая прогрессивная общественность будет нам не так докучать.

…А вот суд наш басманный соблюдение закона себе не может позволить. Уже посадивший многих якобы непочитателей той конфессии, к которой принадлежит главный идеолог всех «запретных искусств» Марат Гельман (последним был посажен аж на три года знаменитый публицист и мыслитель Константин Душенов), наш отечественный суд Ерофеева и Самодурова, оскорбивших своею выставкой православных верующих, мыть туалеты не послал. Назначил им штраф, который за них, может быть, само прогрессивное человечество и выплатит.

Все дело в том, что именно «галлерист» Марат Гельман  является куратором проекта «Культурный альянс, региональный аспект», принадлежащего «Единой России». И уже вся русская «региональная» интеллигеция задыхается от его партийной деятельности на ниве «искусства». При всем том, что знаю я многих «единоросов», являющихся людьми не аномальными, способными от запаха говна задыхаться, как и все прочие люди.

Но суд, побоявшийся угроз со стороны влиятельного в правящей партии Гельмана, все-таки признал выставку Ерофеева и Самодурова, а значит и позицию Гельмана, а значит и прогельманскую политику «Единой России» в области культуры преступной.

И что – «Единая Россия» теперь поручит кому-то другому, уже вполне культурному, воплощать в жизнь её «региональный аспект»?

Нет, останется она при Гельмане. Потому что побоится выглядеть радетельницей за Отечество, а не, например, подразделением всевластного вашингтонского политбюро. Которое спит и видит, как поржавеет от ядовитейшей слюны всех наших гельманов последняя опора тысячелетней России – наша Русская Православная Церковь.

Вот же, сам президент Медведев репутацию себе зарабатывает не только продвинутостью в Интернете, но и на виду у всего либерального человечества почитыванием Пелевина. Самого, если подумать хорошенько, антиправославного писателя. От книги к книге утверждающего, что жизнь человеческая лишена всякого смысла, что не образ подобие Божие заключено в человеке, а насекомое.

В общем, Самодуров и Ерофеев (это, если кто не знает, брат самого Виктора Ерофеева) теперь у нас как Сахаров с Солженицыным. Их, от суда «пострадавших», так надезодорантят и так причешут наши СМИ, что они еще годик-другой нам выставками своими воздух попортят!

… И еще я вспомнил. В пору моей молодости хотел стать писателем некий Игорь Харичев. Изо всех сил писал и не мог написать про какую-то апельсиновую корочку. Я ему сочувствовал. Но – тоже ничем не мог помочь. Поскольку от апельсинной корочки они никак не продвигался.

И вот началась престройка, стал мелькать Харичев на телеэкране в виде сытого и ухоженного, вполне довольного жизнь партийца. Я за него порадовался. Подумал, что не до корок ему теперь апельсиновых, что увлечен он своей более прибыльной партийной борьбой за новую жизнь. Но нет же, вдруг появился Харичев во главе каких-то гвардейцев арестовывать наш Союз писателей России за несоответствие «новому политическому курсу страны». Я вышел к нему, говорю: «Игорь, опомнись, ты же истинным дураком входишь сейчас историю великой русской литературы!». А он обращается ко мне тоже с вполне дружеским советом: «Нет, это ты опомнись! Не будет теперь ни Распутина, ни Белова, ни Солоухина! Будем только мы! И если ты хочешь, то будем только мы с тобою писателями!».

Арестовать свой писательский Союз мы не позволили. Построили баррикады. Вся Москва к нам стала подтягиваться. Люди несли провизию, умоляли выстоять.

Но, хотя Харичев и как писатель, и как партийный деятель уже куда-то подевался, все-таки его мечтательное лицо не стирается из моей памяти. Ну, не заменил он собою нашу русскую национальную элиту – партийную и литературную – но ведь у других, таких же серых, получилось заменить? Никто уже не верит в светлое нанобудущее России, и книги свои они как клизму впихивают читателям с помощью всей медийной индустрии, но страна вымирает от безнадеги, от отвращения к вавилонскому блуду, легшему в основу государственной культурной политики. А им радостно, глаза у них горят, и Ерофеев Виктор вполне собою довольный надувает щеки на телеэкране, «интеллигентно» глазки прищуривает.

Разве не догадываются они, как бедный Харичев, что сквозь клизменную дырочку в душу русскую и в душу любую иную не проникнешь даже под напором в сотни атмосфер? Разве так и не поняли они, что только лишь собственною мечтою не станешь ни западником Петром Первым, ни русофилом Распутиным?

Или – догадываются?

И – счастливыми только притворяются?

Или – все-таки, как Пикассо, веруют, что великий Гомер – это лишь наши «суеверие» и «предрассудок», что можно создать новые, по собственному разумению, культурные «суеверия»?

О чем они между собой говорят?

Что вызывает у них чувство стыда?

В чем видят они свое человеческое достоинство?

И – являются ли они людьми?