Поэзия русско-белорусского поэта Анатолия Юрьевича Аврутина  вызывает неиссякаемый интерес на протяжении многих десятилетий его творческой деятельности. Несмотря на изменения общественных формаций, идеологических установок, вкусов и мод, независимо от направлений поисков самого автора, его книги издаются большими тиражами, стихи востребованы читателями разных возрастов. В чем загадка этого интереса? Что заставляет нас погружаться  в глубокие строки, осмысливать неожиданные образы, вживаться в мятежный мир властного поэта, считающегося современным классиком?..  Если кратко, то это – его водительство, его стремление за пределы привычных пространств, его реализм и мечтательство, его видение невидимого, освоение неведомого нам иного измерения существования.

Многомерная модель мира – категория реальная, имеющая свое определение и  физико-математическую логику. Мы привыкли к законам трехмерного мира. Но, как говорят аналитики, в пространственных измерениях более высокого порядка физические законы отличаются от законов в пространствах более низких порядков.  При том что n-мерные (n>4) вселенные остаются лишь гипотезой, существование четырехмерного пространства  доказано современными учеными,  которые нашли путь в четвертое пространственное измерение на основании того предположения, что, если трехмерные предметы отбрасывают двухмерные тени, то «трехмерные объекты могут быть “тенью” четырехмерных объектов». На мысль о четырехмерной интуиции поэта наводят его загадочные строки:

И пока в непроявленной дали
Растворяются тени теней…

Мало кто из нас может увидеть тени теней, свидетельствующие о наличие иных миров, в  пространства которых можно попасть только при наличии целеполагания  и особого восприятия существующего бытия. Тяга в неведомое сопряжена с уверенностью, что оттуда лучше просматриваются особенности нашей земной юдоли, что там время человеческой жизни имеет другие параметры, и, кажется, легче должно осуществляться извечное человеческое чаяние вечного.
 
Время в трехмерном мире движется только в одном направлении – вперед, в будущее, и в прошлое нам вернуться невозможно. Человек полностью  вовлечен в поток времени (Бл. Августин),  которое нельзя ни остановить, ни перенаправить.  В многомерной пространственной вселенной время является относительной величиной с  большими степенями свободы. Обладая особым органом восприятия этого пространства, как говорится “третьим глазом”, можно управлять временем, которое, однако, не существует само по себе, но проявляется через физические явления. Анатолий Аврутин предает ощущение пульсирующего времени через природные события, например, наиболее зримый – это ритмичный образ текучей водной субстанции:

Ты можешь верить или не верить –
В беду не верится никогда.
Но в чёрный берег, холодный берег,
Забытый берег стучит вода.

И подкрепляет это ощущение часто повторяющийся  в его стихах образ света:

Учу росинку, василёк,
Зарю над пожней.
И свет лучится между строк,
Мой свет тревожный…
  
Известно, что любая координата должна находиться в нормальном (перпендикулярном) соотношении с остальными. Для многомерного пространства представить это трудно, если не предположить, что такой координатой может быть острое, сканирующее мир зрение сердца поэта. 

Поиск истины, Отечество, творчество, любовь – четыре основные вектора поэтического пространства Анатолия Аврутина. Именно на этих смыслах сфокусировал свой творческий “третий глаз”, именно в этих направлениях углубляет свое проникновение из трудного настоящего в далекое, кажущееся идеальным прошлое, и пронизанное светом надежды будущее – поэт, которому при определенных условиях может  “простор увидеться сквозной”. Это намерение и фактическое осуществление невозможного позволяет назвать Анатолия Аврутина поэтом-романтиком, он родня тем, кто сначала предчувствовал существование неведомой земли или невидимой звезды, а потом трудным путем, идя по валам океанов или горними тропами, доказывал свое предположение. И земля или звезда получали имя своего открывателя. Имя поэта Анатолия Аврутина носит реальная звезда в созвездии Рака.  

Труден путь романтика в эпоху постмодернизма, во времена насильственной аннигиляции исконных смыслов и образов человеческого существования, требует он от художника боеспособности. Эта боеспособность, эта сила заключается в абсолютной авторской искренности. Личность поэта неотделима от его поэтического мира, наполненного собственным опытом, личными поисками и трагедиями, что не позволяет отделить, тем ослабив, лирического героя от автора, который как в точке схода координат своего мира, стоит “… дрожью объятый посреди перекрестья дорог”.

Классическая яркость и импрессионистическая зыбкость, интимность и прямота, фольклорные реминисценции и мелодизм,  - эти частные художественные особенности творчества Анатолия Аврутина позволяют ему решать сложные вопросы современного бытия в критериях индивидуального и всеобщего, традиции и новаторства, веры и неверия, детерминизма и отрицания объективности причинных связей. При намеренной смысловой недосказанности, образной недообъясняемости творчество поэта целостно в той степени, которая вообще присуща поэзии как явлению, как необходимой ипостаси человеческого бытия, подчиненного поискам его смыслов. Этот поиск Анатолий Аврутин осуществлял на протяжении всей своей жизни, много преуспел и не отказался от него поныне, о чем свидетельствуют новые стихи мастера, преодолевшего символичный возрастной рубеж.

Первое августа. Завтра Илья.
Серым дождям ни конца, ни начала.
Сохнет – не высохнет стопка белья,
Что накануне жена настирала.
Лето на позднем своём рубеже,
Сколько Илью ни зовите Илюшей…
И поселяется осень уже
Первого августа в стылую душу.
Значит, мне старые книги листать,
В небе выискивать светлые пятна. (выд. авт. ст. – В.Е.)
Значит, мне с птицами вдаль улетать,
Точно не зная – вернусь ли обратно?..

Это стихотворение кажется грустным, неоптимистичным не только потому, что поэт говорит об осени, как о времени умирания природы, как о завершении очередного временного отрезка, но и потому, что сам вступает в осеннюю пору своей жизни. Однако драматургия здесь глубже привычных, зримых уровней бытия,  в стихотворении отображается не просто время года или время жизни, но особый образ существования, стремящегося на чувственном уровне за привычные границы. В противопоставлении статичным библейским доминантам простых, реалистичных, длящихся во времени образов – дождей без конца и начала, стопки выстиранного женой белья, что сохнет – не высохнет, поэт создает неявный, словно реконструируемый по зыбкой тени предчувствия образ изменения-расширения мира собственной души. В финальной строфе резко меняется смысловой знак: неизбежность сокрушается обнадеживающим стремлением  – старые книги листать (возвращаться в прошлое),  в небе выискивать светлые пятна (прозревать будущее). Поэт пытается выйти из мира предопределенности путем духовных предчувствий иных миров, стремится  в такое  измерение, где время не подчиняется привычному закону, и будущее не обязательно связано со смертью. “Светлые пятна” (конечно, можно предположить, что  это облака, хотя такая невнятная метафора не свойственна поэтическому почерку Анатолия Аврутина), кажется, имеют онтологическую природу, тем более, что этот повторяющийся  и трансформирующийся образ пятен-просветов  присутствует в других стихотворениях поэта. Как, например, в строфе 
  
И вибрирует гул непонятный
Под ладонью, прижатой к земле,
И какие-то сизые пятна
Растворяются в сумрачной мгле,

- здесь сизые пятна – символизируют световые аберрации, связанные с диспропорцией света и тьмы.
       
Художник, кажется случайно найденными образами “светлые пятна” – “просветы” – “сизые пятна”,  используемыми богословами как метафоры духовной реальности, обнаруживает творческую, скорее всего, до конца не осознанную попытку осмысления бытия в трансцендентных закономерностях¹ .  Неуверенно,  гадательно, противоречиво, не веря в Бога как Творца Вселенной, но предчувствуя существование спасительной благодати, желая быть услышанным небесами, поэт  упорен в своих поисках иного, более счастливого, гармоничного мира.

Всё в жизни предельно… Иду за предел…
На тень от беззвучья… На голос, на голос…

Невозможно не прислушаться к этому голосу, зовущему  в неведомое. Чей это голос? Куда зовет поэта? Много вопросов ставит себе Анатолий Аврутин в своих  поэтических текстах, не на все отвечает, и многие наши недоумения оставляет без ответа, заставляя читателя сконцентрировать личную экзистенцию,  призвать на помощь душевную эмоциональность, чтобы  совокупным, совместным с автором усилием прорваться в иной мир. Без этого усилия многое в поэзии Анатолия Аврутина может остаться не проявленным, не понятым, как зыбкий сон. И стихотворение посвященное уходу за предел отца поэта требует от читателя не только сопереживания, но причастности на уровне личного опыта. Во многом подобное личное горе может стать ключом  проникновения в прошлое как в настоящее, и условием осознания многих непривычных для реальной жизни художественных образов. Только вступив в духовное родство с поэтом, пострадав вместе с ним, можно не удивиться абсурдности некоторых ситуаций, задуматься, почему в его художественном мире  букетик похож на взъерошенный ил, не усмехнуться, но попытаться понять, почему  завывала простуженным басом собака, поверить, что  от станции тихо отъехал грохочущий «скорый». И последовать за поэтом, прорывающимся через личное бытие в инобытие, и  оставаться с ним до конца  мучительного событияпрощания-встречи с отцом, которую поэт осуществил на острой грани реального и нереального,  в поисках смысла своего существования, кажущегося бессмысленным.       

Узколицая тень всё металась по стареньким сходням,
И мерцал виновато давно догоревший костер…
А поближе к полуночи вышел отец мой в исподнем,
К безразличному небу худые ладони простер.
И чего он хотел?.. Лишь ступнёй необутой примятый,
Побуревший листочек всё рвался лететь в никуда.
И ржавела трава… И клубился туман возле хаты…
Да в озябшем колодце звезду поглотила вода.
Затаилась луна… И ползла из косматого мрака
Золочёная нежить, чтоб снова ползти в никуда…
Вдалеке завывала простуженным басом собака
Да надрывно гудели о чём-то своём провода.
Так отцова рука упиралась в ночные просторы,
Словно отодвигая подальше грядущую жуть,
Что от станции тихо отъехал грохочущий «скорый»,
Чтоб во тьме растворяясь, молитвенных слов не спугнуть…
И отец в небесах…
И нет счета всё новым потерям.
И увядший букетик похож на взъерошенный ил…
Но о чём он молился в ночи, если в Бога не верил?..
Он тогда промолчал… Ну а я ничего не спросил…

В этом стихотворении, как и во многих других своих поэтических произведениях, Анатолий Аврутин означает направления своих размышлений: это извечные темы, в большей мере присущие русской классической литературе. Его интересуют жизнь человеческого духа, пугает бренность плоти, волнует глубина личной греховности и степень ответственности перед людьми и миром. Осмысливает поэт эти темы не декларативно, не громогласно, но на уровне неощутимого, озвучивает в молчании, чтоб молитвенных слов не спугнуть.  Сталкивая противоположные идеи – веры и неверия, нужности и ненужности поиска истины (скоро истина станет ненужной), мучась сомнениями, наблюдая, как ветер свистит в пустых колокольнях, изнемогая среди разлук и потерь, он подходит к вопросу  – кто лишний у Бога?

 И, запутавшись среди разлук и потерь,
Всё гадаешь – кто лишний у Бога?..
Кто-то в стылых потёмках всё дергает дверь,
А откроешь – лишь ночь и тревога.

Многие стихи Анатолия Аврутина свидетельствуют о том, что ответ на этот вопрос направлен в  сторону автора, туда, где

вокруг всё – мрачней и темней.
И шатаюсь я вдоль раздорожий,
Там, где чавкает сохлая гать,
И всё Бога пытаю: «Я – Божий?..»
А Господь отвечает: «Как знать…»

       Тема сиротства с контрапунктом – юродства, сквозная тема творчества выдающегося поэта. Близка она его чуткой душе не только в связи с сыновними поисками Отца небесного, со страстным ожиданием явной Божией помощи и защиты, но и вследствие ощущения личностного сиротства, связанного с лишениями послевоенного детства, с трудностями дальнейшего жизненного пути, ставшего ответвлением сурового поприща предков.

Кто там плачет и кто там хохочет,
Кто там просто ушёл в облака?
То ли кречет кричит, то ли кочет…
То ли пропасть вдали, то ль река...
И гадаю я, тяжко гадаю,
Не поможет здесь даже Господь ,--
Где прошли мои предки по краю,
Чем томили суровую плоть?

Постоянный на протяжении всего творчества поэта образ края-обочины жизненного пути свидетельствует о том, что художник устойчиво позиционирует себя не в центре, но с краю жизни, соединен с ней как будто по касательной. Почему именно такая самооценка присуща поэту?  Свет на этот вопрос, наверное, могут пролить исследования Михаила Бахтина: «Стоя на касательной к миру, я вижу себя целиком находящимся в мире, таким, каким я являюсь только для других. Что во мне может быть осмыслено и оценено только для других. Мое тело, мое лицо; какие чувства и оценки себя могут быть мною только узурпированы у других. Направленность на свое целое, скорбь о себе, героизация, быть в своем образе для других, уйти в него с касательной. Мир весь передо мной, и, хотя он есть и позади меня, я всегда отодвигаю себя на его край, на касательную к нему…  Мир весь передо мною, и другой целиком в нем»² .
Целиком в этом мире находится “другой” – Ванька-дурак, сладко прощающийся с августом. В беседе с ним поэт ищет истину.

Позднее светает… Уносят тепло
Смущённые аисты.
Пока что не осень, но время пришло
Прощания с августом.
Молоденькой прелью пропахший овраг
Грустит в одиночестве.
Приходит к нему только Ванька-дурак…
Растрёпа… Без отчества…
Чадит костерок.
--Подходи, посидим –
Вот здесь, под берёзою…
Но Ванька питается духом грибным
И дымкою розовой.
--Эй, Ванька, чего это в душах свербит,
Вот ёлки зеленые!
Он лишь отмахнётся и что-то бубнит
Свое, забубённое.
О чём ни спроси, Ванька врать не мастак:
«Не знаю… Не ведаю…»
Прощается с августом Ванька-дурак,
А мы тут с беседою.
Тридцатое августа… Голос далёк.
Редеет дубравушка.
А истину знают лишь ванькин киёк
Да вдовый журавушка.

Но какую истину может знать юродивый Ванька, питающийся духом грибным и дымкою розовой?  Поэт не оставляет сомнений в том, что беседа абсолютно реальна, как реален прелью пропахший овраг и аисты, смущенно уносящие в другие края тепло. Значит и беседа под березою реальна, и Ванькина истина тоже. Поэт банально не расшифровывает, а лишь дает направление на нее, к удивлению читателя сообщая, что истину знают лишь ванькин киёк да  вдовый журавушка. Символичное иносказание и недосказанность расширяют охват угла зрения: от неба, где парит одинокий журавлик,  к земле,  кровную связь с которой символизирует Ванькин посох-киёк. Минимальными художественными средствами поэт создает здесь сложную картину бытия, требующую ума сердца, которое должно сопереживать страждущей вдовой небесной птице  и помнить, что особой символичной мощью обладает Ванькин видавший виды посох благодаря постоянному контакту с землей. Посохом олицетворяется и мужская сила, и мировая ось, он и опора в паломничестве, и символ предводительства и достоинства.
       
Земное и небесное, плоть и дух, зыбкость и опора, центр и край – все эти координаты необходимы поэту для представления себе себя самого. Но для чего это представление?  «Как я представляю себя самого, когда думаю о себе. Я ставлю себя на сцену, но не перестаю ощущать себя самого в себе. Невозможность ощущения себя целиком вне себя, всецело во внешнем мире, а не на касательной к этому внешнему миру. Пуповина тянется к этой касательной. Связь со специфическим неверием в свою смерть (слова Паскаля). Я не знаю того сплошь внешнего и всецело во внешнем мире находящегося моего тела, которое станет трупом; оно может быть предметом мысли, но не живого опыта. Я в той точке касательной, которая никогда не может оказаться целиком в мире, стать бытием (действительностью) в нем, а, следовательно, и уничтожиться в нем; я не могу весь войти в мир, а потому не могу и весь выйти (уйти) из него» ³.  
       
Маловероятно, что именно так, образами Бахтина, сформулировал бы свои стремления поэт, но по наитию, по вдохновению, в подтверждение недоказанной  физическими закономерностями этой философской гипотезы, его безотчетное стремление проявляется в противостоянии смерти, как неизбежности. Со своего края поэт целиком не входит в мир, чувствуя, что в таком положении не сможет и весь из него выйти, как никогда не сможет выйти из мира, то есть погибнуть, его родная Беларусь, прильнувшая к  краю России. Она – его любовь, его боль, его надежда. Много стихов поэт посвящает родной земле, которую рассматривает и как объективную реальность, и как пространство личного, интимного существования, неотделимого, однако, от жизни народа. Очень сложный, невыносимо противоречивый образ своей Родины создает Анатолий Аврутин, подмешивая слезы в поэтические краски.

Ты всё смотришь с какой-то немой укоризной
И тяжёлые слёзы струятся из глаз…
И какой здесь Есенин поможет, Отчизна,
Если век отрезвляющих слов не припас?
Если чахнут без влаги сухие побеги,
Если аист бредет по не выросшей ржи?
И какие здесь наших времен печенеги,
И какие хазары, Отчизна, скажи?
Отчего здесь все горше извечное лихо,
Отчего здесь историю лучше не трожь?..
Вслед за аистом скорбно бредет аистиха
По не выросшей ржи… И не колется рожь…
Здесь всегда на «авось», здесь всё можно без правил,
Здесь районный начальник всегда бестолков…

Эпиграфом к стихам поэта о Родине, кажется, могут стать известные слова Николая Некрасова – Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и могучая, Ты и бессильная…   с предположительной концовкой:  матушка Русь – Беларусь.  
 
Удивительное, неповторимое свойство поэзии Анатолия Аврутина – в ней нет четкого разграничения Руси и Беларуси. Для поэта это не разные государства, но единое пространство, объединенное общими историей, победами, страданиями, общей культурой, языком и характером народа. Это его Империя, его Держава. 

Ни ветерка… Молчит кукушка…
Простор безмолвствует, крича:
«Отчизна – это Русь и Пушкин…
Да белый ангел у плеча».
И чудится, что ангел белый
Перо над крышей обронил.
Пушинки кружатся несмело…
Пу-шин-ки… Пушкин подарил…
Пушиночка скользнёт по брови,
И дальше – тихо, не шурша.
И станет менее суровой
Давно остывшая душа.
И всё, что сплыло без возврата,
Уже не страшно, не черно.
И нет сестры, и нету брата,
А есть дыхание одно.

Ощущая единое, неиссякаемое дыхание рода и народа в пространстве и времени, поэт возводит свое Отечество на уровень космического вневременного бытия. В стихах о родимой земле ощущается некий дуализм, поэт не дает готовых формул  жизни, не опускается до дидактических советов и злонравного осуждения, не скрывает, что сам остается в неведении относительно непостижимых закономерностей бытия. Его стихи рождаются как будто из столкновения двух сущностей – природной Божественной, в полной мере недоступной для понимания человека,  и  творческой деятельности человека, описываемой словами. Об этой антиномии человеческого знания  о природе мира так говорил св. Григорий Палама: « О  Божественной природе следует говорить как об одновременно несообщаемой и в известном смысле сообщаемой: мы приходим к сопричастности Божественному естеству, и, однако, оно остается для нас совершенно недоступным»⁴ .

…И путник в плаще убогом,
Плечом раздвигая тьму,
Страшится столкнуться с Богом,
Промокшим под стать ему.
Судьба их сведет едва ли…
И мечутся, боль тая,
Две истины, две печали,
Две сущности бытия…

Эта недоступность, неразгаданность тайны двухсущностного бытия томит, изматывает душу поэта, который, пытаясь ее разгадать, “прощупывает” разные уровни и слои существования и создает такие сложные по образности и композиции поэтические произведения, в которых могут одновременно и гармонично  сосуществовать мамин суп с лисичками и дым пороховой над Черной речкой.

Меня чуть что лекарством пичкая,
Мелькнуло детство. Чёт-- не чёт…
Какой у мамы суп с лисичками,
Какие драники печёт!
Соседские заботы дачные,
А я не дачник, мне смешно…
Вновь Первомай!.. Вожди невзрачные,
Зато душевное кино!
Мы всех сильней?.. Я лучше с книгою,
Я нынче Блоком поглощен.
Но как красиво Брумель прыгает,
Как Власов дьявольски силён!
Куда всё это вскоре денется?..
Молчанье из-под чёрных плит…
Но как же хочется надеяться,
Но как же Родина болит!
Болит… И горлицей проворною
Мелькает в дымке заревой,
Где столько лет над речкой Чёрною
Не тает дым пороховой.

Стихов о творчестве, о поэтах много в мастерской живописца слова. Слово для него и основа жизни, и смысл, и божественная ее ипостась, и критерий оценки собственного творчества.  Поэтическая речь Анатолия Аврутина так откровенна, что поэт кажется абсолютно беззащитным. Не надеясь на Бога в силу своей на Него родовой обиды, он ищет защиты у читателя, советуется с ним, совместно разрешает не слишком сложные вопросы. А защита, действительно, нужна поэту, ведь он открыто, безбоязненно предъявляет счеты и своему государству, и своему времени, и самому себе. Поэзия Анатолия Аврутина при всей ее кажущейся зыбкости, образной сложности, конфликтности устойчиво противостоит злу, тьме беззакония, смерти. Поэт доказывает, что поэтическое слово открывает  новое измерение бытия,  спасает от нравственной катастрофы, поэтизацией мира оно врачует души, углубляет сенсорные телесные ощущения. Как сам говорит, слово – высшее бунтарство, и жизнь, и музыка, и свет…       

Что лучше – слава иль безвестность?..
Я к лишним спорам не привык,
Мне мама – русская словесность,
Отец мне – русский мой язык.
Так и живу в краю прозрений,
Где воинство – певучесть строк,
Где вся политика – Есенин,
А вся величественность – Блок.
Где словом жалуют на царство,
Где бессловесен пистолет,
Где слово – высшее бунтарство,
И жизнь, и музыка, и свет…

Особенно много света в стихах Анатолия Аврутина о любви. Как считают богословы, «отношение любви освобождает творение от детерминированности» ⁵. То есть любовь во многих ее проявлениях делает человека более свободным в процессе познания, но на чувственном уровне он оказывается пленником. Любовь в жизни и творчестве поэта – не развлечение, но ответственность, критерий оценки жизни, средство осмысления ее женской ипостаси, которая в большей степени озарена образом матери поэта. Во многих стихах она присутствует как часть его души, как лучшее явление жизни.

…И унывать нам не пристало
Из-за того, что суп не густ.
Мне мама Пушкина читала –
Я помню новой книжки хруст…
Давно мой папа на погосте,
Я ж повторяю на бегу
Строку из «Каменного гостя»
Да из «Онегина» строку.
Дряхлеет мама… Знаю, знаю –
Ей слышать годы не велят.
Но я ей Пушкина читаю
И вижу – золотится взгляд…
    
С неиссякаемой любовью Анатолий Аврутин относится ко всем женщинам, одарившим его этим святым, спасительным даром. Все его героини наделены сильными характерами, подвержены глубоким чувствам, они не покоряются обстоятельствам и в своей независимости прекрасны и незабвенны как героини античных трагедий. Если сложить воедино все любовные стихи поэта, написанные в разные годы, то получится композиционно целостное, объединенное общим смыслом самодостаточное поэтическое произведение с драматическим началом и лейтмотивом женского жертвоприношения. Его знаменитое стихотворение
 
Стирали на Грушевке бабы,
Подолы чуток подоткнув.
Водою осенней, озяблой
Смывали с одежды войну.
Из грубой, дощатой колонки,
Устроенной возле моста,
Прерывистой ниточкой тонкой
В корыта струилась вода.
От взглядов работу не пряча,
И лишь продолжая её,
Стирали обноски ребячьи
Да мелкое что-то своё...
И дружно, глазами тоскуя,
Глядели сквозь влажную даль
На ту, что рубаху мужскую
В тугую крутила спираль...      

–  уже вошло в историю литературы и кажется  ярким подтверждением слов В.В.Розанова – «нельзя изображать, не любя изображаемого». Анатолий Аврутин, находящийся в гуще основных бытийных противоборств – созидательного и разрушительного, своей любовью успешно противостоит последнему. Поэтому его героини даже по смерти пребываю в жизни, остаются молодыми, красивыми и неизменно любимыми.  Диалектика действительности, которая в зрительной области бытия находится в постоянном движении, видоизменении, обновлении, в любовной поэзии Анатолия Аврутина  тяготеет к незыблемости, неизменности,  простирается в так чаемый им мир целостности и  святости. 

Достанешь порою блокнотик зелёненький,
Где блёклые строчки видны еле-еле…
Неведомо где и Марины, и Оленьки,
И все телефоны давно устарели.
А в женщине встречной, судьбою зашуганной,
Узнаешь вдруг ту, что казалась святою,
Но женщина только посмотрит испуганно,
И, взгляд опустив, обойдёт стороною…

Любовь для художника – чувственный и рациональный, интуитивный и логический способ постижения мира. Чувственное – связано с внешней, зыбкой, изменчивой, проходящей красотой мира.  В преодолении чувственного, внешней оболочки  – художник достигает закономерных, неизменных уровней, видения надмирной гармонии.
 
Нельзя сказать, что Анатолий Аврутин поэт только своего поколения, его мир много больше современности, мастер прозревает далекое прошлое и видит будущее. Позволяя себе “перекличку” с поэзией прошлых веков, он заимствует из них поэтическую живописность,  художественная зримость стиха особенно видна в произведениях, посвященных природе, красоте окружающего мира, чувственной любви. Анатолий Аврутин умеет и любит ритмически организовывать поэтический текст, повторяемость строк и созвучий создают неповторимый, текуче-музыкальный, подчиненный ритму времени мир. В нем могут совмещаться разные времена, поэт легко меняет знаки на координате времени, поворачивает время вспять, будущее и прошлое может менять местами, но знак нравственного закона в этом поэтическом мире свято соблюдается. Именно нравственный закон для Анатолия Аврутина является условием устойчивости мироздания. И то, что может произойти при смене этого знака в результате модного в наше время ужасающего нравственного эксперимента, показывает поэт на понятном историческом примере.

«…Но жизненные органы задеты…
Да и раненья слишком глубоки…»
Своею кровью русские поэты
Оправдывали праведность строки.
А как ещё?.. Шептались бы: «Повеса,
Строчил стишки… Не майтесь ерундой…» --
Когда бы Пушкин застрелил Дантеса
У Чёрной речки, в полдень роковой.
И, правда, как?.. Всё было бы иначе…
Попробуйте представить «на чуть-чуть»,
Что Лермонтов всадил свинец горячий
В мартыновскую подленькую грудь.
И дамы восклицали бы: «О, Боже…
Да он – убийца… Слава-то не та…»
Но ведь поэт убийцей быть не может,
Как не бывает грязью чистота.
Любима жизнь… И женщина любима…
В строке спасенья ищет человек…
И Лермонтов опять стреляет мимо…
И снова Пушкин падает на снег…

Болью о Родине, кровью своей души оправдывает праведность своей строки и  Анатолий Аврутин. Хоть есть разные мнения на целесообразность смешивания крови и слова, жизни и символа, поэт иначе, кажется, не может. Иначе он не может в полной мере выразить всех своих противоречивых (от любви до ненависти, от бунта до смирения) чувств. Как говорил  поэт Уильям Батлер Йитс, «Вы говорите, что мы не должны ненавидеть. Вы правы, но мы можем, а иногда и должны чувствовать негодование и высказывать его. Ненависть – это вид “пассивного страдания”, а негодование – вид радости»⁶  

А время кричало в пустом и безветренном поле,
Что русский исход тяжелей, чем еврейский исход.
И аист кружил… Он в полёте не думал о воле –
Не думает вовсе о воле свободный народ!.
И что-то мешало идти и не думать о брённом,
И что-то велело укрыться в свое забытьё.
А это Россия торопко струилась по венам,
В висках выбивая росистое имя своё.
И что-то гудело в далёкой, не хоженой чаще,
Да так, что казалось – вот-вот и уже бурелом…
Но аист летящий, но аист о чём-то кричащий,
Взрезал беспросветность своим осторожным крылом.
И вроде светлело… Всё больше являлось народу –
Следили за птицей, чубы к поднебесью задрав.
И вброд перешли они стылую чёрную воду,
Что в скользких обломках несла очертанья держав.
И даль содрогнулась… И что-то вдали заалело.
И плечи не гнулись под вечное: «Мать-перемать…»
А тело болело… Да в венах Россия гудела,
И в тромб собиралась, готовая сердце взорвать…
        
В этом стихотворении  с эпиграфом поэта Надежды Мирошниченко  «…что русский исход тяжелей, чем еврейский исход…» Анатолий Аврутин раскрывает свои чувства до последнего предела. Его сердце, которое может в любую минуту разорваться от тромба горя-любви, от радости страдания, от осознания ситуации, схожей с известной библейской трагедией, кажется сердцем пророка. Его мудрость выходит на уровень откровения,  смыслы на уровень метафизики, а чувственные образы восходят к сверхчувственному. Из древних родовых глубин памяти поэт черпает сокровенное знание, которое может изменить не только мир, но и самого художника. Кому как не ему, наследнику древнего народа-страдальца, понять, что народ русский, в XX веке поруганный, разделенный, оболганный, но не сдавшийся и жертвенно защитивший мир от фашистской чумы, непобедим и необходим миру, если мир не хочет собственной погибели. Сегодня это стихотворение более чем актуально, оно позволяет осмыслить новую мировую реальность посредством древней мудрости. Поэт, находящийся посреди перекрестья дорог, где скрестились пути света и тьмы, горя и радости, жизни и смерти, слышит апокалипсические раскаты:

И даль содрогнулась… И что-то вдали заалело… 
 
Но!..

Но аист летящий, но аист о чём-то кричащий,
Взрезал беспросветность своим осторожным крылом.

Небесное – спасительно и милосердно. Это логосное, первобытное ощущение бытия присуще поэзии Анатолия Арутина, которая обладает огромной смысловой универсальностью, самостоятельной художественной ценностью, историческим значением.

Автор более двадцати поэтических сборников, изданных в России, Беларуси, Германии и Канаде, двухтомника избранного «Времена», книги избранных произведений «Просветление», лауреат Национальной литературной премии Беларуси и многих международных литературных премий, в т. ч. им. Э. Хемингуэя (Канада), «Литературный европеец» (Германия), им. К. Бальмонта (Австралия), им. А.-С. Экзюпери (Франция-Германия), им. С. Есенина, им. И. Анненского, им. Б. Корнилова, им. А. Чехова, им. Н. Лескова, им. В. Пикуля, «Серебряный голубь России-2017» (всё – Россия), им. Н. Гоголя «Триумф» и им. Г. Сковороды «Сад божественных песен» (Украина) и др., академик Международной Славянской Академии (Варна, Болгария), действительный член Академии российской литературы, член-корреспондент Российской Академии поэзии и Петровской Академии наук и искусств, академик международной литературно-художественной Академии (Украина), член Общественной Палаты Союзного Государства России и Беларуси, главный редактор журнала «Новая Немига литературная», неоднократно избиравшийся первым секретарем Правления Союза писателей Беларуси,  Почетный член Союза писателей Беларуси и Союза русскоязычных писателей Болгарии,  Указом Президента Беларуси награжденный медалью Франциска Скорины, удостоенный также многих общественных наград -- орденов М. Лермонтова, В. Маяковского, С. Есенина (дважды), «За благородство помыслов и дел», «Культурное наследие», «Золотой Есенинской медали», медали им. Ивана Ильина «За развитие русской мысли», медали им. Федора Тютчева, медали им. генерала М. Скобелева «За верность идеалам служения Отечеству»,  медали им. Александра Довженко, Знаков «Отличник печати Беларуси», «За вклад в развитие культуры Беларуси» и др. – известный в России и в мире выдающийся современный поэт Анатолий Аврутин не позволяет себе успокоиться на лаврах, не приемлет комфортного существования, но продолжает  свои трудные поиски трудных смыслов путем люби, взирая в небо, касаясь ладонью земли, избегая универсальных ответов и помня, что В.А.Жуковский поэтическое служение  назвал “святейшим”.  

Вверх

Комментариев: