…мы имеем чудный дар делать все ничтожным
Н.В.Гоголь

“Сейчас приговоры выносятся плохо, но отчего? Оттого, что подсудимых судят одетыми… Многие скверны душой, но одеты в красивое тело, в благородство происхождения, в богатство, и, когда открывается суд, вокруг них толпятся многочисленные свидетели, заверяя, что они жили в согласии со справедливостью…

Надо, чтобы всех их судили нагими… Пусть судьи одною лишь душою взирают на душу – только на душу!... – лишь тогда суд будет справедлив” (Платон “Горгий”). Звучат очень современно, не правда ли, слова, сказанные Зевсом несколько тысяч лет назад? Не о том ли самом говорит сегодня известный ленинградский-петербургский поэт Александр Люлин, лауреат премий им.Н Рубцова и А.Прокофьева, лауреат литературной премии журнала “Наш современник”:

Восстанешь ты – нищий, голый –
И приговор прочтут
Божественные глаголы:
“Восстаньте! Верховный суд!”

А между этими изречениями тьма веков, через которые отягощенное грехами человечество в пределах видимого мира стремится к справедливому суду, к правде, к истине, предчувствуя существование законов совершенства, осознавая некий неустранимый диссонанс своего бытия, мучительно вспоминая свою блаженную первозданную наготу в обители Жизни Вечной. Александр Люлин относится к тем немногим нашим современникам, кто не боится предстать в наготе своей души перед судом Божиим и судом людским. Его поэтическая книга, включающая избранные стихи за двадцать лет, так и называется “Обнаженные слова”, те слова, которые выражают состояние духа, те слова, в которых поэт ищет и находит “осколок неба на земле”. В этой книге, которую можно назвать философией красоты по личной версии Александра Люлина, поэт показывает, что спасительна красота, порождаемая любовью, но ее саму нужно уметь защищать.

А эти две руки, которыми во мраке
Хорошую мою я жадно обнимал,
Сжигаемый тоской и в суеверном страхе?..
Как будто бы ее у смерти отнимал!..

”Я не отношу себя ни к какому течению, направлению” – говорит о себе поэт, - я сам по себе, пишу так, как Бог на душу положит. Единственное правило, которым стараюсь руководствоваться: содержание моих произведений не выходит за рамки православной догматики. Основные мотивы творчества эсхатологические”. В понимание поэта - в Боге, в любви красота достигает своей высшей ступени, обретает сияние вечное, неугасимое, которое озаряет нашу несовершенную жизнь.

Сколько веков существует человечество, столько времени идет спор о канонах красоты, о ее образцах. Понятно, что этот спор есть следствие противоречий во внутреннем мире человека, неустранимых в связи с тем, что телесная, материальная реальность человеческой сущности временна, не идеальна и находится в противоречии с претендующей на бессмертие душой. Александр Люлин ищет самостоятельно пути преодоления вечных противоречий. Его поэзия – есть зримый образ восхождения по ступеням лествицы, ведущей к идеалу красоты, путь индивидуальный в границах исторического пути человечества. И первая ступенька – это ступенька в великий мир природы. У Александра Люлина много стихов о природе.

Драгоценные лунные зерна!
Сяду в лодку, придвину ведро,
Проплыву по равнине озерной,
Загребая веслом серебро.

Как прожектором высветив ивы,
Протянулась его полоса.
Дремлет роща, спит хлебная нива,
А кругом – небеса, небеса…

Очевидно, что любуясь гармонией мира природы, ощущая в первозданном бытии мощный источник красоты и величия, поэт в некоторой степени вторит представителям природнической интерпретации сущности эстетического мировосприятия, опирающимся на идеи Демокрита, Аристотеля, Леонардо да Винчи, считавших, что главный источник красоты заключен в природе. Природа привлекает художника своим уникальным многообразием, в котором коренятся условия формирования мощного, всеобъемлющего эстетического чувства. Она дает душе вдохновение и силу, а языку образность, метафоричность. И все-таки в природе Александр Люлин видит в большей степени материальный образ бытия и рисует пышные формы ее тленной плоти.

Крапива жгучая по плечи,
Кустарник, стаи диких мух…
Иду в полувоенном френче
И разговариваю вслух.

Как много здесь зеленой массы
Без человека разрослось!
Покрылись деревянным мясом
Большие телеса берез.

Отражение прекрасных моментов бытия, единения с природой есть требование внутреннего мира поэта, требование его души, видящей незримую гармонию и защищающей ее от превращения в “несобранную материю”, которое может произойти, если допустить:

Клювастый кто-то кружится,
Одет в комбинезон,
И хлещет желтым ужасом
Из трещины времен.

Пугают до обидного
Нервируя меня,
Пробои первобытного
Враждебного огня.

Понятно, что поэт имеет ввиду дохристианские времена, времена идолопоклонства, из трещины времен они и сегодня дышат на нас враждебным первобытным огнем. Приведенные строки стихотворения еще и пример индивидуального мироощущения поэта, который постигает вещи не такими, какими они существуют сами по себе, а преломляя образ мира в своей душе, выражает его в присущих лишь ему красках и образах.

Вечерами в березовой роще,
Раскрывая, как ножницы рот,
Птица певчая горло полощет
И, себя забывая, стрижет

Музыкальную классику леса:
Вся в томлении зимних разлук,
Рассыпает от чистого сердца
Чистый звук, переливчатый звук.

Создавая в допустимой мере релятивистскую картину бытия, поэт отдает дань еще и славным историческим сторонникам субъективистской модели прекрасного, таким как Гераклит, Кант, но сам творит в системе оригинальных образов и лингвистических особенностей, делающих отличимым творчество поэта, живущего в начале третьего тысячелетия.

Луна была – как череп с провалами глазниц.
Ползли солдаты-черви в противогазах лиц.
А мы – наметом резвым сквозь пулеметный грай!
И выпимшим, и трезвым одна дорога – в рай!

Из этого, в некоторой степени сюрреалистического описания боя, видно, что поэт отчетливо понимает, что при всем многообразии личностных впечатлений существуют некие абсолютные, вечные, общечеловеческие критерии красоты. В данном случае смерть за Родину, жертву – автор считает высшим проявлением красоты личности, человеческого духа и убогой человеческой плоти, “и выпимшей, и трезвой”, коль обретает эта личность бытие неземное в Раю, в Боге. Именно такое стремление, по мнению поэта, дает смысл личностного существования, который теряется, если красоту искать только в чувственной области, только в виде материального бытия, которые есть лишь форма, но не суть прекрасного.

В своей поэме “Мария Египетская” поэт на примере Библейского сюжета прослеживает метаморфозы женской красоты, физическая, плотская составляющая которой вдохновляет человечество всю историю его существования. Воспитанный на русской классической литературе поэт в первой части поэмы с брезгливостью и состраданием художника Пискарева из “Невского проспекта”, наблюдавшего, что “его красавица” “тронута тлетворным дыханием разврата”, что она безнадежно поражена грехом, осознает “раздор мечты с существенностью” и делится своим осознанием с читателем, используя антиэстетические детали, олицетворяющие разрушительную силу греха. Но Мария Египетская личность незаурядная, сильная, и вслед за ней поэт продвигается в поисках красоты гораздо дальше гоголевского героя. Александр Люлин доказывает, что в преходящей физической красоте, которой восхищается и считает, что она все-таки есть производная красоты вечной, эта вечная красота может осуществиться и дать смысловую определенность личностному существованию при условии, что личность осознает свое подлинное предназначение в процессе, который Сократ называл “взращивание души”. А Плотин писал:”…не масса, не величина предмета нравится нам, ибо не в ней, а в чем-то ином источник красоты, поскольку нам нравятся и науки, и разные человеческие действия – все то, что имеет свое начало в душе именно потому, что тут в самом деле открывается красота б о льшая, чем где-либо, и когда, например, мы усматриваем чью-нибудь мудрость и удивляемся ей, то мы на лицо человека, на наружность, на форму тела даже не обращаем внимания, красивы они или нет, потому что нас привлекает всецело одна только внутренняя красота”.

Хоть “силен и страшен ангел мрака, но ангел света – он сильней” – убеждается поэт на примере жизни святой Марии Египетской, в душе которой произошло рождение красоты, которой боится смерть, и не касается тлен.

И жизнь – от невинного детства
До нынешних мерзостных дней -
В ужасном ее непотребстве
Вдруг вся развернулась пред ней.

Вдруг похолодели колени,
Покрылись коростою льда;
Оделись греховные члены
Горячим ознобом стыда.

Поплыли глаза голубые
В озерах растопленных слез…
И слышит: Мария! Мария!
К тебе достучался Христос!

Но и сам поэт постигает Божьи законы, законы красоты, трудно, понимание приходит постепенно, с преодолением, как он сам пишет о себе “я возрастал с упорным постоянством, однажды окунувшись в иордань…”, постигает с пониманием того, что

Средь клеветы, упрямой лжи и слухов,
Таинственно стяжая благодать,
Великим даром различенья духов
Желательно солдату обладать.

Но такой дар не появляется сам по себе, он обретается в процессе напряженной духовной работы, в процессе развития самосознания. Хотя русскому человеку это обретение дается легче благодаря наследственному русскому характеру или ментальности, под которой понимаются выработанные на протяжении веков национальные особенности восприятия бытия. И все творчество поэта можно рассматривать как пример художественного воплощения этого национального сознания, которое, как и поэзия Александра Люлина, не поддается однозначной оценке, но может быть охарактеризовано в некотором приближении мессианизмом - определением, данным русскому характеру Львом Гумилевым, понимаемым как хранение и защита некоей сакральной великой истины и передача ее грядущим поколениям.

А истина эта проста:

Учение мамино помню сыздетства:
Будь честен и подлостей не совершай,
Ворон не считай, а на Бога надейся…
На Бога надейся, да сам – не плошай!

А истина эта не нова:

У меня, у славянской твари -
Так уж распорядился Бог -
Все в единственном экземпляре:
Мама, Родина и любовь.
...................
Мне любая страна - чужбина,
Кроме той, где на свет рожден:
К ней любовью христианина
Я пожизненно пригвожден.
...................
Я стою у столба позора,
У распятия, у креста.
Сострадательному лишь взору
Открывается красота.

Красоту Родины воспевали и воспевают многие русские художники, но мало кто с такой сыновьей нежностью, с такой восторженностью мужа признается ей в любви на протяжении всего своего творчества и с таким царственным величием и бесстрашием, как лирический герой поэта, встает на защиту этой жизнетворной, многообразной, но в иные времена исчезающей красоты. Он, как сказочный Иван-царевич, один одинешенек, лишь с упованием на Бога, встает на ее защиту. И, кажется, есть что-то утопическое, сказочное в открытой борьбе поэта со злом, которое всю историю Руси-России покушается на ее жизнь, но не может одолеть окончательно благодаря и таким воинам, как поэт Александр Люлин. У Люлина врожденное, народное, впитанное с молоком матери чувство личной ответственности за судьбу России, не всегда отвечавшей поэту взаимность. Но это не беда. Поэт считает, что это временно, что виною тому чары зла, которое околдовало его любимую “невесту”, его Царевну-лягушку, его красавицу Родину.

Поэзия Александра Люлина изобилует сказочными образами, фантастическими существами, нереальными ситуациями, которые, в поэтическом бытии соседствуют и уживаются с героями вполне реальными, современными, с ситуациями историческими и вместе образуют почву того поля брани, на котором поэт воюет за свою Царевну-лягушку. Не новый в русской литературе образ Царевны-лягушки – является по-своему оригинальным, сквозным, образом-лейтмотивом книги “Обнаженные слова”. К нему поэт обращается на протяжении всего поэтического повествования, и с его помощью он создает свою былинную сказку о злоключениях Родины – Василисы-Прекрасной-Премудрой. А премудрость человеческая, доказывает поэт, есть следствие всеобъемлющего обладания “Софией”, то есть абсолютной истиной, вселенской мудростью и, значит, любовь к России есть ни что иное, как любовь к “Софии”, которая дает человеку определенный уровень свободы, возможность услышать музыку Гармонии, дает силы противостоять хаосу, злу, которые пытаются стихийность, случайностью, жестокостью заслонить прекрасный лик “Софии”. Но поэт различает этот лик, этот непостижимый для многих “русский дух” и в черные дни, и в озаренные пожарищами войны ночи, когда

Извращенцы-вырожденцы,
Накликатели беды
Русских жарили младенцев,
Жрали со сковороды.

Отыскал я пятый угол,
Стенку высадил плечом,
Взял коня, надел кольчугу,
Препоясался мечом.

Чур меня! Места все глуше.
Щур пытает сквозь прищур:
- Ты куда идешь, Ванюша?
- Смерть Кощееву ищу!

Не задаваясь целью, но, очевидно, по природе русской своей души поэт создает поэтические вариации на основе народной былинной традиции, включает образы богатырского эпоса.

Крест Нового Завета,
Змея вокруг креста –

Не это ли продолжение схватки одного из легендарных русских былинных героев Добрыни Никитича со змеем, пытающимся погубить заступника земли русской. Но, как известно (И.Я.Фроянов, Ю.И.Юдин “Былинная история”), Добрыня одерживает над змеем победу с помощью “шапки из земли греческой”, напоминающей монашеский головной убор и олицетворяющей, вероятно, символ Нового Завета, явившегося опорой русской государственности. Как и в былинном эпосе, в творчестве Александра Люлина наблюдается характерный для русского человека культ жилища – дома. По традиции богатыри на поле брани разбивали шатры, которые считали своим домом, дающим силы накануне боя. В поэзии Люлина образ дома имеет символическое значение. Для него, крестьянского сына, дом – понятие многозначное, начало и конец всех жизненных путей, место стыка прошлого и будущего.

Я в дом вхожу, снимаю шляпу,
Глазами образа ищу:
Ведь я же деревенский лапоть -
Зевну и рот перекрещу. …

Лампадочка в углу, божница;
В кленовых рамках вдоль стены
Фотографические лица:
Родня, их дочери, сыны

Дом в понимании А.Люлина это бастион, укрепленный образами, лампадкой и фотографическими лицами, то есть верой и памятью, это и место отдохновения, и место пира, который по былинной традиции богатыри справляли обычно с обильным питьем вина накануне и после боя. “Выпьем – губа не дура! – не прикусив губы…” - восклицает поэт, не раз упоминая в своих стихах о питье и вине. Но, как известно, вино, приготовляемое из хлебных злаков и хмеля, в древности играло роль ритуального напитка, придающего силы, а хмельные речи, выдававшие сокровенные мысли, ценились за исповедальность.

Исповедальность является основной особенностью творчества Александра Люлина, потребностью его христианской души, наполненной любовью. Поэт в своем творчестве так искренен, так откровенен, духовно обнажен, что опять-таки вспоминается былинный богатырь, который обычно перед сражением со злом купался в реке голым, вернее омывался водами реки, словно смывал свои грехи, готовясь к обновлению через вероятную погибель, непременное возрождение и обязательную победу. Лирический герой Люлина с обнаженной душой выходит на бой со злом, которое сегодня так притворно, так многолико, иногда обольстительно, что даже может показаться красивым, “натянув на мордарии лица”. Но для того, чтобы это зло распознать, тем более побороться с ним, требуется душе особое видение, “разумным быть необходимо”:

Не проходи, о Боже, мимо
Ночного сердца моего:
Разумным быть необходимо,
Необходимее всего

Услышать все, что дальше слуха,
Узреть духовные миры,
Стяжать дары Святого Духа,
Животворящие дары.

Животворящие дары.

Только в процессе обретения духовного разума, возрастания в вере –

Сердечным разумом искал
Несокрушимые твердыни,
Мечом смиренья отсекал
Главы змеиныя гордыни…,

можно одолеть “лазутчиков миров иных” –

В наш мир испорченный, греховный,
Их насылает без числа
Изобретательный Верховный
Главнокомандующий зла ,

которые заколдовали любимую поэтом Царевну-Русь, превратили ее в жабу-лягушку.

Лобызая мохнатую лапу,
Правит мерзостью пришлая гнусь;
В бородавчато-черную жабу
Превращается скромница-Русь

Коронуют юниц-потаскушек –
Самозваных царевен-принцесс…
Превратили царевну в лягушку,
Да забыли обратный процесс…

Метафорический образ жабы Александр Люлин наследует от русской классики, предваряя четвертую книгу стихов содержащим этот образ эпиграфом из А.С.Пушкина.

Страшны сегодняшние мучения лягушки, ужасны насильственные ее метаморфозы:

Не старушку, не мышку-норушку -
Нет, научное хулиганье
Изловило Царевну-лягушку,
Расколдовывать стали ее.

А лягушка – наследница трона –
Превращалась у всех на глазах,
То в змею, то в ежа, то в дракона,
В жаркий ужас о трех головах!

Поэт вместе со своей возлюбленной Отчизной физически и духовно переживает все эти мучения. Иногда ему не хватает терпения и воли, он теряет понимание необходимости своего подвига, обвиняя возлюбленную:

Мне с родиной, прости, не повезло:
То в трансе, то в тоске, то нездорова;
То вдруг целует-обнимает зло,
То бьет под дых – угрюмо, тяжело…
И не спасает ни число, ни слово.

Поэт не любит выпавшие на его долю времена, страдает, что “повымерли серые волки”, “стали псами”, что “улетела стрела в белый свет…, а Ивана-царевича нет”, то вдруг целует-обнимает зло. Но Люлин не был бы поэтом, коль остановился бы в своем пути по этому, как будто бесполезному, страданию. Нет Ивана-царевича! – его заменит лирический герой. Поэтическая, духовная смелость поэта соизмерима с физической богатырской силою. Он беспощадно обличает врагов, он срывает с них маски, он рассказывает об их преступлениях, знает поименно всех, радостно сопровождающих траурную процессию:

Бесконечную вижу колонну,
Вижу крест, и звезду, и орла…
Эй, служивый, кого там хоронят?
По кому звонят колокола?

А на бархатной алой подушке –
Ордена! Я снимаю картуз:
А в гробу, как царевна-лягушка,
Мертвым сном спит красавица-Русь.

Поэт обладает мощнейшим в мире оружием – русским поэтическим словом и задиристо заявляет:

Нет, еще не погибла Россия!
Сыновей, дочерей соберет
Нерушимая грозная сила -
Называется Русский народ.

В небесах не устанут молиться
За Россию святые мужи:
Восстановим святые границы,
Государственные рубежи.

Делает поэта таким сильным и неуязвимым любовь к Богу, любовь к России, любовь к женщине. Поэт остро ощущает женскую, по его убеждению, важнейшую составляющую земного бытия, которое и зачинается в женщине. Чувствуя женское начало в русской природе –

Я люблю эту женщину – осень
И ее, полный ветра, наряд:
Вечерами в растрепанных косах
Звезды севера жарко горят ,

поэт видит природное начало в русской женщине и обращается в маленьком драгоценном стихотворении к своей возлюбленной, как к капельке, к частице природы:

Перед все поглощающей бездной
Умоляю, надежду храня:
Эту грешную, эту святую,
Эту, полную зыбкой красы,
Береги ее, ангел небесный, -
Даже если и не для меня -
Золотую мою, золотую,
Драгоценную каплю росы

Стих о любви у Люлина составляют светлейшую страницу его творчества. В этих стихах поэт, который признается: ”Я вижу мир влюбленным взором”, - возносит образ любимой женщины на небесную высоту –

Я возвел ее на пьедестал
Поклонения и торжества;
Я ее, словно повесть, читал,
Славил буквы, ерошил слова.

В сиянии сфер небесных красота любимой проявляется во всей полноте, и становится очевидным, что потребность в красоте – это не прихоть человеческой фантазии, но глобальный жизненно важный ориентир, который Н.Бердяев пытался обозначить так:

“Красота есть конечная цель мировой и человеческой жизни”. Но красота есть и начало человеческой жизни. Неиссякаема красота любви матери к своему ребенку. Поэт помнит,

…в утробе уютней житье:
Там стучали два сердца синхронно –
Сердце мамы, сердечко мое.

Несравненна физическая красота женщины-матери, исполняющей свое главное предназначение на земле. Над этой красотой не властны годы – это вечная красота!

Играет мама на гармони,
Ведет низы, берет верха...
Словно резиновые волны,
Растягиваются меха.
............
У сына сердце замирает,
Заплакать, кажется, готов!
Она играет все, играет...
А маме семьдесят годов.

В жизни Александра Люлина есть еще одна Женщина, Которой он посвятил не одно стихотворение. В Ней средоточие вечной красоты мира, и Она же Источник ее, к Которому приникает душою поэт:

Пустынножители и жены
Святые, в сумраке времен,
Кладут молитвенно поклоны
К сиянию Твоих икон.

Раскаиваясь и рыдая,
Терновый чествуя венец,
К Твоей иконе припадаю,
О, Умягченье злых сердец!

Неискоренима на Руси любовь к Богородице, потому что каждый русский человек чувствует особым чутьем, “русским духом”, что объята Заступница-Путеводительница Русью – домом Своим земным, и его же Она обнимает Своим благодатным Покровом. А потому, кому же, как не Ей молиться о Руси.

С гоголевской убежденностью, уходящей корнями в романтическую поэтику, Александр Люлин верит в то, что главное призвание искусства “устремлять души ввысь” и вторит Гоголю, считавшему: ” нельзя служить искусству, не уразумев высшей цели искусства и не определив себе, зачем дано нам искусство… Другие дела наступают для поэзии… она должна вызывать на высшую битву – не за временную нашу свободу, права и привилегии, но за нашу душу”. “Поэт тот, - писал Гоголь, - кто более других способен чувствовать красоту творения”. Александр Люлин всем своим существом чувствует красоту творении Божьего мира и в первую очередь красоту своей Родины, своей Царевны-лягушки, своей Василисы-Премудрой. Поэт представляет ее нам в сказочных образах с романтической убежденностью, что у красоты должна быть тайна, и надо приложить усилие, чтобы эту тайну понять. Люлин обладает очевидной эстетической восприимчивостью и потому, наверное, может увидеть красоту своей Родины даже в самые страшные периоды ее истории.

В книге “Империя печали, государство слез” историческому периоду, предшествовавшему Октябрьской революции и наступившим после нее временам гражданской войны, Александр Люлин дает оценку с точки зрения рабоче-крестьянского сына, для которого мерилом совести является труд.

Унижен, ограблен, оболган
Рабоче-крестьянский народ,
Помимо же Господа Бога,
Других я не знаю господ.

Господ-бездельников, всех, кто пытается прожить за счет чужого труда, он отождествляет со злом, с кощеевыми отпрысками, губящими Россию. И не скажешь, что поэт уж так не прав, когда пишет:

Вы рабочее быдло России,
Мы вас крепко держали в узде:
За провинность травили борзыми
Ваших жен, до загара раздев.

Ваше дело безмолвно трудиться,
Репу есть, воду пить, ночью спать;
Наше – странствовать по заграницам
Да любовниц в шампанском купать.

Вечно две враждовавшие силы
Разделяет невидимый фронт:
Было две неслиянных России,
Две страны: господа и – народ.

Александр Люлин тяжело переживает деформации русского характера, возникшие в результате неоднократно проводимой насильственной переориентации исконного русского пути, приведшей, как отмечали многие русские философы, к разделению страны на два противоположных класса, к появлению двухполюсной культуры и двух разных типов сознания. Человеку ранимому, нуждающемуся в понимании, в поддержке, Александру Люлину трудно живется в сегодняшней агрессивно буржуазной России, также идеологически и социально расколотой, но уже не на две части, а на множество мелких осколков, которые находятся в хаотическом взаимодействии и антагонистических противоречиях. Не об этом ли всегда так мечтали враги России, к которым поэт беспощаден.

Восставший против кривды и коварства
Прославлен был и понят не всегда.
Но разрушитель собственного царства
Прощен не будет, господа!

В сердце поэта, прожившего большую часть своей жизни в России социалистической, пытавшейся примирить два извечных русских полюса, два противоположных генотипа, еще живо и тепло воспоминание о большом и сильном государстве, о красивой в своем милосердии к “маленькому человеку” Родине, о своей с ней кровной связи, о своей прошлой принадлежности к массе русского-советского народа, победителя в Великой Отечественной войне.

Восславь, воинственная муза,
Кто спас Москву и Ленинград, -
Народ Советского Союза
Да Красной Армии солдат.

Для Александра Люлина имеет по сей день ценность уже архаичное “прекрасное слово товарищ”, и нерасторжима связка: “Но другу, товарищу, брату протягиваю – две руки.”

И в этом смысле многие стихи А.Люлина спорят с модной нынче философией Ортеги-и-Гассета, активно применяемой для очернения советской социалистической эпохи. Философ исследует “человека массы”, приравнивая массу к толпе: “ Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, “как все”, и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью… Масса это посредственность…Масса сминает все непохожее, недюжинное, личностное и лучшее”.

Иностранный философ считает, что энергия масс направлена только на разрушение, индивид врожденно неблагодарен, духовные потребности его сведены к минимуму, все потребности исключительно материальны. Но такой портрет ”человека массы ” напоминает скорее сегодняшнего обывателя, человека бездуховного общества потребления, нежели героев социалистической эпопеи Александра Люлина, просветленных подспудным, не всегда осознанным, неискоренимым жертвенным “русским духом”, материализующимся в очертаниях православного креста.

Поэт убежден, что Россия имеет не только плоскостное, выраженное в квадратных километрах, и “полезноископаемое”, выраженное в баррелях и метрах кубических, измерение, но и вертикально-временное. Она измеряется глубиной исторической памяти и высотою национального духа, то есть приближением к Богу.

Стоит на стреме ангел правый,
А левый ангел гасит свет…
Но есть незримая держава,
Империя, где мертвых нет

Пристальным своим духовным зрением поэт видит, как Россия сквозь навязанное ей и охраняемое силой оружия царство “от мира сего” взрастает “царством не от мира сего” на благодатной исторической почве русской православной традиции. Александр Люлин показывает, как выкристаллизовывается гармония из хаоса, поглотившего Россию после Октябрьской революции. Он с блоковской чуткостью слышит, как в диссонансной “музыке революции” звучат все громче и громче ноты христианской гармонии, основанной на идее жертвы личной и народной.

Торжественно-красива – как церковь на крови –
Советская Россия – империя любви.
Крест Нового Завета,
Змея вокруг креста.
Кто враг страны Советов,
Тот, значит враг Христа.

Идеальное, праведное устроение России, красоту которого Люлин видит в сплаве нравственного духовного опыта Святой Руси и опыта планового советского социалистического хозяйства, вписывается в романтическую философию поэта, которая и глубоко религиозна, и честна, и воинственна.

Поставлю совесть нормой, небесный гнев излив,
Но будет приговор мой суров и справедлив.
И, гневом полыхая, скажу бесам в ответ:
Ваш рынок – это хаос, а план – порядок, свет.

Со своей исконно русской тоской по “системе праведного хозяйствования”, выражаясь словами Гоголя, со своими раздумьями о справедливом устройстве мира и государства (а им уделено большое внимание в творчестве А.Люлина), поэт занимает свое место в нескончаемом ряду русских мыслителей, стремившихся найти идеальную форму социального строя жизни России. Александр Люлин пытается доказать, что обманная наука экономика может быть реформирована в сферу праведную на основе достижений планового социалистического хозяйствования, и в результате ее христианизации, непременным условием которой является преображение жизни каждого человека на основе Христовых заповедей. Очевидно, что такая точка зрения, напоминающая гоголевскую, утопична в двух аспектах. Во-первых, по понятиям богословия, христианство не призвано к тому, чтобы усовершенствованием социального строя создать рай на земле, его задача “уловление душ для Царства Божия” (М.Тареев). Во вторых, в процессе христианизации социальных отношений, основанных, по мнению поэта, на тезисе – “Добро вооруженным, суровым быть должно” - Люлин отводит Церкви слишком малые полномочия.

Воинственное мироощущение, наверное, и мешает поэту правильно оценить роль Церкви в жизни России и в той борьбе, на которую призывает его поэзия и в которой русское священство, закаленное в духовных битвах, было бы поэту опорой. Остро ощущает поэт страстной своею натурой, бесконечно любящей Христа и Церковь Небесную, несправедливости греховного мира, замечает их и в храме. И Александр Люлин неоправданно, недопонимая величайшего значения Русской Православной Церкви в истории и в будущем России, критикует несовершенство, с его точки зрения, жизни Церкви Синодальной. На это заблуждение можно лишь возразить словами Гоголя, который тоже не сразу пришел к пониманию жизненно важного значения Церкви: ”Говорят, что Церковь наша безжизненна, но это ложь, потому что Церковь наша есть жизнь… Мы шли все время мимо нашей Церкви и едва ли знаем ее и теперь – владеем сокровищем, которому и цены нет… Церковь наша одна только и сохранилась от времен Апостольских в непорочной чистоте….Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь… Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших…”

Можно предположить, что в силу своей особой моральной требовательности к людям и несокрушимой веры в то, что каждый человек хранит в себе образ Божий, а, значит, может и должен духовно преобразиться, поэт с такой требовательностью, с такой недопустимой для христианина страстностью, дает оценку священству и религиозной жизни Русской Православной Церкви на некоторых этапах ее истории. Александр Люлин, остро чувствуя и сегодня последствия Раскола и секуляризма петровской эпохи, разделивших религиозную и реальную жизнь, и по праву юродивого ( “Не корите меня, юрода, ненормального дурака!”) ставит Церкви в вину то, что она допустила обе эти трагедии. В его сыновьем незлобивом бунте-плаче, бунте-сомнении слышится печаль о временах Святой Руси, когда люди не искали смысла своей жизни иначе, как “прилеплятися Богову”, и не спрашивали:

Зачем ты приходил на землю,
Зачем на ней существовал?

Да и сам поэт, задавая этот вопрос, не столько ищет на него ответ, сколько с гоголевской нетерпимостью критикует утилитарную трактовку смысла жизни и “торжествующую пошлость, подъятую на пьедестал”. Именно в пошлости, в присущем современному человеку цинизме и в рабском стремлении “делать все ничтожным”, поэт находит семена разрушения, хаоса, грядущей глобальной трагедии.

Явился разрушитель с клеймом раба на лбу –
Потусторонний житель, воспитанный в гробу.
Искус. Апостасия. Гниение времен.
Россия ты, Россия – последний бастион!

Трагическое мироощущение пронизывает многие стихи Александра Люлина, в которых он плачет о нынешней участи своей Родины, иные из них, действительно, напоминают народные плачи. Выработав оригинальную систему поэтического выражения, основанную на совмещении классического русского литературного язык, языка современного разговорного и фольклорных форм речи, А.Люлин создает полнокровную картину бытия. Вкрапливая в предметно-изобразительные конструкции поэтического текста библейские сюжеты, духовно-богословские мотивы, философские обобщения, используя иносказания, гиперболы, индивидуально-стилистические метафоры, выводящие повествование за пределы личностного переживания и, наоборот, включая на равных свой образ в ряд упоминаемых исторических действующих лиц, поэт добивается изображения происходящего с такой образностью и наглядностью, с такой динамической напряженностью, что его стихи читаются с неослабевающим интересом. Хотя некоторые, не допустимые в литературном языке выражения, используемые автором в поэтическом тексте, приводят к сбоям гармоничного восприятия всего текста.

Несмотря на то, что книга “Обнаженные слова” разделена на несколько самостоятельных книг, она воспринимается, как единое произведение. Однако, включение некоторых недоработанных, неравнозначных по художественной ценности, композиционно неоправданных стихотворений, также нарушает целостность восприятия книги. Стихи-зарисовки, стихи-фрагменты приводят к ощущению композиционной незавершенности поэтического полотна, автор которого претендует на роль освободителя той Красоты, которая “спасет мир”.

Но очевидно, что пока поэту не удается этого сделать. Его Царевна-лягушка почиет “мертвым сном”, который, как известно еще из дохристианской русской народной традиции, не вечен. Но автор уверен в том, что Россия, его плененная Василиса, как говорится в былинном эпосе “извергнется из утробы чудища-змея обновленной”, а в христианской терминологии - возродится, ”смертью смерть поправ”. Из христианской истории известно, как тяжек этот путь к светлому Воскресению, известно, что путь этот надо начинать с собственной души.

Поэт Александр Люлин в книге ”Обнаженные слова” исповедально рассказывает о всех своих ошибках и приобретениях на этом пути. И в этом смысле морально-этические и эстетические искания в поэзии Александра Люлина , обладающие глубинной правдой, можно считать вкладом в копилку достижений русской этики и эстетики. Но, как известно из истории русской литературы, трудно рассчитывать на воплощение моральных замыслов только с помощью художественного творчества. Лишь в связи с церковью можно надеяться на преображение жизни и людей, на победу над злом, стремящимся обезобразить наше сегодняшнее бытие, погубить красоту души человеческой.

Много сил положил Александр Люлин в борьбе за спасение этой красоты. Но для победы много больше сил надо отдать в борьбе за спасение собственной души. Очевидно, что поэт идет по этому пути, который, по мнению протоиерея В.Зеньковского, имеет три этапа. “У всех, кто вступает на путь “мистической жизни”, то есть живого и неустанного молитвенного обращения к Богу, первая стадия этой поистине “новой жизни” сопровождается чувством радости, живого ощущения Божьего руководства, часто сознанием своего избранничества и – всегда – воодушевлением. Так и только так начинается “религиозная весна”, и сменяется она постепенно открытием своих недостатков, неполноты и внутренней нецельности; этот период проходит мучительно и трудно, доходя порой до крайнего чувства Богооставленности. Только в третьем, последнем, периоде душа исполняется светлой тишины, внутреннего мира и спокойствия”.

Судя по поэтической исповеди, Александр Люлин в радости пережил первый этап, болезненно переживает второй. Удастся ли поэту с его богатырской, воинственной философией, с его готовность защищать красоту словом-мечом, достичь третьего этапа? Не многим русским писателям удавалось достичь этапа “стояния перед Богом”, обостренного чувства ответственности за каждое сказанное свое слово, “слушания мира сердцем”, осознания религиозного, а не только эстетического значения творчества. Но именно на этом этапе, этапе не только теоретического, но практического постижения того, что “Любовь – краеугольный камень – лежит в основе бытия”, обретается та великая, победоносная сила, с помощью которой становится возможным победить смерть и отнять у нее и свою возлюбленную, и свою Родину.

2009 год. Санкт-Петербург