Наталья Николаевна Егорова
Егорова Наталья Николаевна родилась в Смоленске, в семье учителей. После окончания Смоленского педагогического института работала в областной библиотеке, издательстве «Современник», газетах «День», «Завтра», других центральных изданиях. Стихотворения печатались в журналах «Наш современник», «Москва», газетах «День литературы», «День», «Завтра», «Литературная Россия». Автор нескольких поэтических книг. Лауреат годовых премий журнала «Наш современник» за 2005 и 2009 годы. Член Союза писателей России. Живет в Смоленске.

* * *
В большой стране, которой больше нет,
Я родилась на снежный белый свет.

А вера, что веками грела род,
Таится, дремлет, но вот-вот уйдет.

Чугунный мост. Озябшие дома.
Чужая жизнь, сводящая с ума.

Чужой Москвы — сухой, чужой снежок.
Поддену снег на алый сапожок.

Ты прав, Господь: сама я прах и тлен,
Но больно мне от вечных перемен.

С продрогшей шубки сдую иней дней.
…Оставленная вечностью Твоей…

ПРАДЕД
Где ты, прадед, русский поп усталый,
В святцах Неба — мученик простой.
Вновь горит на черной рясе алым
Крест церковный, чисто золотой.

Под распевы древней Литургии
Бьется грудкой ласточка о склеп.
И выносишь ты Дары Святые
Из алтарных врат — вино и хлеб.

Благодать земли — твоя работа.
Пахарь духа, вставший от сохи,
Не ленясь, поклоны бил до пота,
Пел псалмы, замаливал грехи.

И, смеясь, цвела твоя округа
От молитвы древней и простой
Синей-синей васильковой вьюгой —
Осиянной Богом красотой.

Мы до сей поры не знаем точно,
Где искать твой неотпетый прах.
Увели тебя чекисты ночью,
Расстреляли в заполярных льдах.

Век мы ждали вести. Век искали
След твоей судьбы — да не нашли.
Лишь сиял над вымершею далью
Светлый столп от неба до земли.

Где ты, Русь? Колодец сгнил у стога.
Черны избы. Луч зари угас.
Только ангел посреди острога
Все поет: «Помилуй, Боже, нас!»

БЕРЕСТЯНАЯ ГРАМОТА
Вскинешь голову — полночь, прохлада.
Звук неясный… Невнятная мысль…
И слепит белизною и ладом
Рябь стволов, уходящая ввысь.

Словно букву, под веяньем мига
Метку черную тронет рука,
И раскроется древняя книга
В мерном шелесте березняка.

Это наши разлуки и встречи,
Весь наш мир до глубинных основ
Записала усталая вечность
На глаголице дальних миров.

Почему ж мы горели — не этим,
Потеряв ариаднину нить?
С каждым днем нам труднее ответить
На короткое: «Незачем жить!»

Но уж мне-то, распятой на лире,
Не бросай свою боль, как упрек:
В разоренном разграбленном мире
Каждый смертен и каждый жесток.

И за жизнь, что дарована даром
Вместе с белой берестою дней,
Как за короб, набитый товаром,
Каждый просит цены — покрупней.

Но ведь мы-то бессмертны, как Боги,
В блеске звезд, на дорогах страны.
И не зря этих рощиц чертоги
Шепчут в полночь, что мы спасены.

И не вся наша правда — о хлебе,
Если легкий, как Божий сквозняк,
Разметавшись в темнеющем небе,
Спит и грезит во сне березняк.

ЛАМПА ГАГАРИНА
Бродит смерть по военным дорогам.
Пахнет кровью в колодцах вода.
Догорает в землянке убогой
Керосиновой лампы звезда.

Над темнеющим Клушиным небо —
В четких фарах немецких машин.
Над краюхою черствого хлеба
Плачет мальчик — Гагариных сын.

Он убогий фитиль керосинный
Выдвигает и стеклышко трет,
И рассвет в его лампе старинной
Загорается, рдеет, растет.

И великий огонь Алладина
В мир выводит из творческой тьмы
Звездный космос, плывущий лавиной
Над фронтами военной зимы.

Спешно сходят на помощь солдатам
Силы Неба со звездных орбит,
И Земля, как мерцающий атом,
За Победою к Солнцу летит.

В быстрой вспышке немецкой ракеты
Жерла танков ревут в никуда,
Что пределов для подвига нету:
« Я — Восток! Отзовись мне — Звезда!»

А в святых, чужедальних, венчальных
Снах — нельзя навсегда умереть.
И Сатурн над колодцем печальным
Все горит и не может сгореть.

И вминают, буксуя, машины
Звезды в грязь, вдоль воронок руля,
Чтобы стали однажды едины
Древний Космос и наша Земля.

* * *
Когда опускается ночь над твоей головой,
Огромное небо беседует внятно с тобой.

Над крышами всходит огней нескончаемый ток.
Затерянный в вечности, спит небольшой городок.

На дымы из труб лает в будке проснувшийся пес,
А космос глаголет огнем остывающих звезд.

И город молчит, завороженный ходом планет:
Кто смотрит из мрака? Кто сеет невидимый свет?

Но снова сквозь тучи приметит рассеянный взгляд,
Как чьи-то следочки на небе огромном блестят.

Пирог сотворив и посуду убрав со стола,
То, видно, соседка в поющую вечность ушла.

По снежной дорожке, по звездной колючей стерне
С тяжелою сумкой ушла на побывку к родне.

Дымит во всю вечность трубой там заснеженный дом.
Родня гулевает за снедью богатым столом.

Гремит телевизор которую вечность подряд.
Чадит керосинка. Сосульки на крышах звенят.

Гляжу я всю жизнь — наглядеться никак не могу.
Замерзший колодец. Дома в беловейном снегу.

Снегирь синица осыпали иней с ветвей.
Следы и миры заметает снежок-легковей.

Все больше созвездий. Все больше неведомых снов.
Все больше над миром горящих огнями миров.

Земля шевельнется в пространстве, расступится тьма,
И мир неизвестностью сводит, как в детстве, с ума.

И мир искушает, огромностью тайны маня,
Прийти приглашает для жизни — тебя и меня.

Мы сходим с крыльца — прямо в снег и трескучий мороз.
И лает нам вслед житель вечного космоса — пес.

* * *
Горят мне звезды, говорит мне рок,
Грозит мне смерть, смакуя слово «прах».
Но солнцем жжет огонь в разрывах строк
И вспыхивает вьюгами в мирах.

А в подворотне старенький фонарь
Скрипит всю ночь — киваю фонарю.
В морозный шарф закутавшись, январь
Летит по льдинам… Я опять люблю…

И учит непрожитая зима
Вставать со льда, собрав осколки сил.
…Но что мне целый мир, коль я сама —
Вселенная в снегу ночных светил!..

* * *
Жизнь стремилась, смеялась, летела,
Бубенцами надежды звеня.
Некрасивая, ты захотела,
Чтоб красавицей звали тебя.
Совершить невозможное дело
Нам дается однажды в судьбе.
Подчинить свое смертное тело
Оказалось нетрудным себе.
И пришли целовать твои руки,
Припадали коленом, скользя.
Ты устала от лени и скуки,
И уставши, открыла глаза.
И обманом усталого тела,
За природою, бравшей свое,
От тебя красота отлетела
Вместе с вечным желаньем ее.

* * *
Из клубящейся мглы, как из серой золы,
Выступают на свет голубые стволы.
Голубые стволы среди шумной листвы
Пьют из темных оврагов настой синевы.
Свет плывет ниоткуда, течет никуда,
И ночная дорога блестит, как вода.

О себе я сказала б — да мысли скользят,
Как по светлым стволам — растревоженный взгляд.
О себе я смолчала б — да, выйдя из мглы,
Говорят обо мне голубые стволы.
Эту правду простую, деревьям подстать,
Не дано мне забыть, не дано мне узнать.

ВОЛОКОВАЯ
Черны чугунки, и старинные живы ухваты,
И угли в золе полыхают, как звезды в ночи.
Ты крестишь порог и гостей приглашаешь у хату,
И ставишь картоху в остывшем горшке на печи.

И шепчешь устало, по углям былое читая,
А Каспля шумит и, как щуку, хранит твою весть,
Что волок лежал за деревнею Волоковая,
Ведь тысячу лет простояла над озером весь.

Ты многое помнишь о веке жестоком и грубом.
Твой парус серел, и была тебе смерть нипочем.
Но сжег твои всходы литвинин по имени Ругор
И жар разбросал в твоей печке тяжелым мечом.

Ты дровы бросала — ни бед, ни годов не считая.
Но вилы взяла и ушла в партизаны родня.
Под свисты шрапнели ты выпекла хлеб для Барклая.
А пленный французик дрожал и дрожал у огня.

Пришла немчура — старой бабой, от горя горбатой,
Кричала: «Уйди!» — и внучка заслоняла собой.
Корову убили. Сожгли твою вечную хату.
Осталась лишь печка с дымящею гневно трубой.

И сколько жила ты — войной полыхала равнина,
И вечные всходы болезнью сжигала роса.
А ты все ждала в партизаны сбежавшего сына
И Бога молила, чтоб дочку хранили леса.

Ты черные руки положишь на белую скатерть.
Кто был здесь в гостях, позавяжешь на память узлы.
Разломишь картоху — великая вечная Матерь,
Вся в черных морщинах чернее земли и золы.

Зарю над деревней твоей повернуло на полночь,
И звезды над Касплей на волок идут посолонь.
Ты смотришь во мрак и, беззубая, шамкаешь: «Помню!»
И в старой печи поднимается Вечный огонь.

* * *
Прощаю смерть в последней глубине,
И мир, что не нуждается во мне,
И жизнь, что, полыхнув, почти прошла.
В земном пути — не поминаю зла.

Прощаю краткий выдох высоты,
Крутой тупик несбывшейся мечты,
Усталость дней в мирском чаду забот,
Где прав — лишь Бог, а праведен — лишь пот.

И говорю: с земной своей судьбой
Смирись — и вспыхнет солнце над тобой.

* * *
В последнем из странствий
Да будешь ты светел и свят!
Свернулось пространство
В квадраты могильных оград.

Тоску и тревогу
Кузнечик поет в кулаке.
У вечного Бога
Кончается время в руке.

Не дождь и не ветер —
Дыханье живого огня —
Скажи, и за этим
Пределом — ты любишь меня?

Сквозь мягкую хвою,
Сквозь шорох пугливых ветвей
Все смотришь за мною
С печальной улыбкой твоей?

Сереет дорога.
В тумане теряется путь.
У вечного Бога
Меня подожди хоть чуть-чуть!

Не ради свиданья,
Не ради любовных утех,
А ради молчанья —
Последнего знанья на всех.

* * *
Сяду в травы над алою бездной.
Свешу ноги в обрыв мировой.
Здесь прошел экскаватор железный,
Сор и землю мешая с травой.

И в земной разоренной пучине,
Как в межзвездной колышутся тьме
Гнезда ласточек в огненной глине,
Груды ржавого сора в траве.

Свистну в воздух по певчие души.
И тогда, если мне повезет,
Белобрюшки и береговушки
Хлынут в синее пламя высот.

На краю мирового порядка
Что ты свищешь во тьме огневой,
Щебетунья, летунья, касатка,
Птица-ласточка над головой?

Ты поешь, что в жестокой обиде
Мир смывает полярная мгла,
Что, проснувшись, Земля на орбите
Как касатка в гнезде — ожила.

Что от страшной космической силы,
Затаившейся в бездне родной,
Ни крылатым певцам, ни бескрылым
Не укрыться в ковчег ледяной.

Так прощай, человечье, земное.
От грядущего знанья знобит.
Снова разуму снится иное
В диких травах межзвездных орбит.

И становится даром небесным
Смелость жить разоренью назло,
В черной туче над алою бездной
Вольной птицей ложась на крыло.

Но щебечет хвостатое диво
Так легко, словно здесь меня нет,
На краю мирового обрыва
У лица пролетая, как свет.

***
Попросила я Бога: «Даруй мне, Господь,
Дар любви Твоей силою вечной.
Я смирением горе смогу побороть.
Что мне горе — простой и беспечной!»

Грянул май тополиный — любовь через край,
Окаянная страсть без ответа.
Рядом с милым моим одиночество — рай!
Но люблю его — даже за это!

Попросила я Бога: «Даруй мне, Святой,
Дар поэзии — счастье без муки!
Стоит мира подлунного сон золотой!
Стоят верности вещие звуки!»

Задохнулись в недоле собратья мои.
Ставши нищенкой волею свыше,
На помойках я пела о вечной Любви,
Но никто моих песен не слышал.

И тогда я взмолилась: «Господь, помоги!
Дай мне рай. Я в скитаньях устала.
У детей и поэтов какие долги?
…Если б знала, чего я желала!..

Белый дом запылал посреди тишины.
И узнавши, что люди — не братья,
Я пошла по руинам великой страны,
Имя Бога твердя, как заклятье.

СТАРУХА
           Подайте милостыню ей!
                     Пьер-Жан Беранже

Старуха… Мрак… Глотаешь злые слезы,
С гармошкой хриплой сидя у ларька.
А все цветут под мокрым снегом розы
На вдовьем поле черного платка.

Белесый глаз дрожит и смотрит косо
Не в мир, не в ночь, а в глубь себя самой.
Как дальше жить? Искать в бачке отбросы
На скорбный ужин — и брести домой.

Брести — по грязным улицам Свободы,
Среди ворюг и пьяниц, налегке,
Под теплым снегом минувшего года,
Легко, как жизнь, растаявшим в руке.

Иди домой. Пускай тебе приснится
Голодный сон — и вещий, и чужой,
О том, как ты… давно… была царицей
На дружеской пирушке фронтовой.

На той пирушке с вами ночь плясала
И пела в лад про степь да облака,
И в честь Победы вился розан алый
По черной пашне русского платка.

И снилась всем высокая Свобода
В том юном сне, в том дальнем далеке,
Как древний хор, гремящий с небосвода,
Как ливень роз на свадебном платке.

Ты крепче спи. Пускай тебе приснится,
Что утром хлеба даст тебе сосед,
И кто-нибудь в морозной мгле столицы
Узнав тебя, шепнет тебе вослед:

— Слезами вдов дорог скрепляя глину,
Под шелест вьюг, под грохот батарей
Она дошла до самого Берлина.
…Подайте ж милостыню ей!..

РОГНЕДА
Умчались по санному следу
Отец твой убитый и брат.
Ты входишь в преданье, Рогнеда,
В кровавой рубахе до пят.

Текут твои древние слезы
На алые нитки шитья.
А воздух — сухой и морозный.
А свет — из глубин бытия.

Недолгая жизнь твоя — пытка,
А слезы по-бабьи горьки,
И вьется судьба, словно нитка,
По краю волчиной дохи.

И теменью смотрит светлица
В твою волконравную ночь.
Ты мужу бросаешь: «Убийца!»
И просишь родного — помочь.

Не знаешь ты, как ты простила
Все то, что творили с тобой —
Знать, бабья дремучая сила
Стояла весь век над судьбой.

Знать что-то, что злее гордыни,
С рождения тлело в крови —
Ведь сердце от ужаса стынет,
А губы поют о любви.

Гори же сильней, Горислава!
Ведь в имени горьком твоем
Повенчаны горе со славой
Сжигающим в пепел огнем.

Повенчаны слезы и звезды,
И в черной пучине — ладья,
И воздух — сухой и морозный,
И свет — из глубин бытия.

* * *
Мысли филина огненно-сини,
Невесомы, как перья в крыле.
В бликах пятен, в сплетениях линий
Брезжит что-то о нашей Земле.

Этот разум, упрятанный в теле
Невесомых медлительных птиц,
Как Земля, существует без цели
И в движенье не знает границ.

Ты шарахнешься, путник двуногий,
Ты испуганно юркнешь за пень,
Когда белое тело дороги
Перережет крылатая тень.

Дрогнет птичье тяжелое веко.
Глянет глаз из еловых ресниц.
Но пустая судьба человека
Не волнует всевидящих птиц.

ГНЕЗДОВО
Мы придем однажды, утром рано,
Хвойною дорогою туда,
Где о камни гнездовских курганов
Шкуру трет днепровская вода.

По долинам смерти — свет клубится,
И курганы чуть дрожат во мгле,
Будто это свили чудо-птицы
Гнезда исполинские в земле.

И мальчишкой, птицеловом грозным,
В травостой лесной упавши ниц,
Шарит ветер земляные гнезда,
Будто ищет крапчатых яиц.

А над мраком земляных гнездовий,
Встав во весь древесный дивный рост,
Тополиха держит в изголовье
Черные стога грачиных гнезд.

Все гнездится, все покоя ищет,
Гнездами очерчивая круг,
И над люлькой, и над пепелищем
Замыкая теплый обруч рук.

И в поре распада ли, цветенья
Молит мир на долгие года
О спасенье, и о воскресенье,
И о возвращении сюда.

* * *
Третья скорость. Печаль и тревога.
Быстрый промельк летящих огней.
Вновь живешь ты, ночная дорога,
Потаенною жизнью своей.

Плавя тени и светы живые,
Спят деревни и реки обочь.
И машины — громады ночные —
Исчезают, как призраки, в ночь.

И рождаясь во мраке могучем,
На обочине бросив село,
Вся Россия, как звездная туча,
В лобовое несется стекло.

Запевай! О великом и вечном,
На спидометре плавя простор.
Брызни фарой растерянным встречным,
И держись за баранку, шофер!

За Гагариным к звездам нетленным
Мы с планеты навеки ушли.
Нам мешают мечтать о вселенной
Адреса и приметы земли.

Нас пленили в пути бесконечном
Не леса и столицы вдоль трасс —
Ясно зрящая звездами вечность,
Мир, что выше и праведней нас.

Шли КАМАЗы, сигналили ЗИЛы,
Плыли фуры — миров корабли.
Не будили мы звездные силы,
Подражая титанам земли.

Но на черных разбитых дорогах,
Мчась лесами к Полярной звезде,
Ждали правды и вечного Бога,
Забывая легко о себе.

И миры различая во мраке,
Пели песни России своей,
Наплевав на дорожные знаки
В стройном космосе встречных огней.

В ЛОДКЕ
Рыбка медленный ил шевельнула
В глубине твоих тинных зрачков.
Шевельнула — и тут же спугнула
В ряске глаз моих — стаю мальков.

Я веслом ворохну отраженья.
Тихо спрыгну на мокрый песок.
Оттолкну осторожным движеньем
Лодку — в сторону острых осок.

Здесь икрою русалок несмелых
Льнет в ладони речная трава —
Ведь Господь не поставил пределов
Говорящим мирам естества.

А дорога до ближнего бора
Под зонтом сыроежки хранит
Млечный шум неземного простора —
Херувимское пенье орбит.

Наше детство поет над лесами,
Где разумны все твари подряд.
Ведь Господь между миром и нами
Никаких не поставил преград.

Спой мне песню о счастье и чуде —
О мирах, где за тихой рекой
Головастиков в старой запруде
Можно запросто трогать рукой!

* * *
     …по ночам кажется, что развалины воют.
                                Федор Глинка

Когда отходил от соборов пылающих лях —
Развалины города выли на черных костях.
Вой гарей бездонных, детей обреченных глаза.
Всемирная сеча. Безбрежной войны голоса.

Снег в очи летел. Брел к погибели Наполеон.
Развалины выли в сугробах безумных времен.
Гнал немцев на Одер сирот и расстрелянных вой —
Вой ветра в трубе над отчизной, спаленной судьбой.

Я уши зажму в вековой роковой тишине.
Из каждого камешка жалоба слышится мне.
То воет земля о великих и страшных судьбах.
То воют поля, зарастая сосной, на гробах.

То облако воет, и сходят солдаты с ума,
И в вое лесов партизанкою прячется тьма.
То баба о детях в разрушенной воет избе.
То, сидя на угольях, воет Господь о Себе.

А вещая песня — великою вестью красна.
Мы вновь побеждаем. И снова приходит весна.
Но Феникс горит, и сгорает в огне окоем,
И воют развалины в сердце бессонном моем.

***
В ведре позабытом железном
Мерцает зеленая мгла.
Взгляну в эту ржавую бездну —
Сияют со дна купола.

Они золотятся в водице
Гниющей, готовой зацвесть.
Синице, слетевшей напиться,
Звенит колокольная жесть.

И в каждой окрестной канаве,
В болотце, в речушке на дне
Град Китеж в неведомой славе
Всплывает в земной глубине.

Качает листвою намокшей
В змеящихся молниях сад.
Но в каплях, бегущих по стеклам,
Сияет таинственный град.

Текучие, древние воды,
От света бегущая мгла!
Утроба, гудящая плодом,
Любви и надежд купола!

Слезой сквозь набухшие веки
Пробьются страданья твои.
Сольются в печальные реки
Все долгие муки земли.

А утром прощенье приснится.
Увидит очищенный взгляд,
Как в каждой слезе на реснице
Всплывает взыскуемый град.

* * *
И синий дом за синей хвоей,
И голоса в еловой чаще,
И дауна лицо живое
Среди стволов берез летящих.

Зачем же он, насупив брови,
Выслушивает свист и пенье,
Как будто мир грозит любовью
Несущим бремя вырожденья?

В нем нету зла — в нем память рода
На сто веков — свободой свищет.
И тщетно мамушка-природа
Ему в себе подобий ищет.

А мост над речкою гниющей
Скрипит доской черно-горбатой,
И дева за кипящей кущей
Копает чернозем лопатой. .

А мимо дачники проходят.
Он им доверчиво кивает.
От сожалений не уходит.
И родины не понимает.

* * *
Высок мой Бог. А полдень мира — чист.
Простер Ты землю, как кленовый лист.
Здесь между черных хат по солнцу вод,
Пугаясь, лебедь белая плывет,
В ботве борозд за островом осок
Трещит картошкой старый костерок,
И Богородица, откинув плат,
В грибном лесочке крестит листопад.

Мычат коровы. Пахнет сеном тьма.
Зачем мечтать? Мечта сведет с ума.
Копай картошку, пей дожди полей
И песню пой о родине своей.
Пространство — слушай. Времени — внемли.
Лишь кротких ждет наследие земли.
И дедам Бог — к молитвам гордых глух,
Земную ширь — вручил за кроткий дух.

А клены полыхают всей листвой,
Что жив — Господь. Что Бог — всегда с тобой.

* * *
Сто шмелей из ста ромашек пьяных
Прозвенят шмелихам на лугу.
Сноп цветов — лиловых и багряных —
Опущу в ведро на берегу.

Вспыхнет маком древних весен небыль.
Затрубит о битве зверобой.
Цинк сверкнет в траву зеленым небом,
Загудит колодезной водой.

Никакие взрослые замашки
Не изменят детский строй души.
Разбегутся мысли, как букашки,
Расползутся в солнечной тиши.

Зажужжат из радужных растений,
Хоботками к венчикам припав,
Что важнее боли и прощенья
Радость, вольно бьющая из трав.

Что точней стреноженного знанья
В сердце мира мчащий ветрогон —
Этот дерзкий праздник любованья
Над цветущим клевером времен.

И на дне сетчатки отразится
Сквозь гудящий зноем медовар
Родина — как свищущая птица.
Родина — как солнечный удар.

* * *
            Родителям
Русской провинции тайна —
В брызгах смородины сад.
Локон сирени случайный,
Синий, как ласточка, взгляд.

Крыши в черемушных тучах.
В облаке мальв — резеда.
Ворот колодца скрипучий.
В черном провале — звезда.

Щедр самоваром гербовым
В солнечном облаке — стол.
— О, проходите, да что вы!
Рады мы всем, кто пришел.

Кругом семейного лада
Красная спляшет гармонь.
Пустим благую усладу —
Чашу любви — посолонь.

Кто же назвал тебя — сонной,
Нищей, убогой, больной?
Светел покой, осененный
Древней лесной тишиной.

Свят — у поющих обочин
Сосен и вереска дым.
Зачаровала ты очи
Отрокам тихим твоим.

Зачаровала — движенье
Звезд — и листвы вертоград.
Смотрит, задумавшись, время
Окнами в яблочный сад.

Листья не движут узоров.
Шмель не колышет ранет.
Солнце земных разговоров.
Русской провинции свет.

* * *
           Родителям
Кто посмеет меня обогнать-перегнать?
Я бодаюсь с великой горой!
Ах вы, санки-салазки, разбойная стать,
Острый полоз, снежок под рукой!

Мама в шубке-боярышне тропкой бежит
К папе в школу — на первый урок.
А у черных бараков солдат-инвалид
Сел с гармошкой на снежный порог.

Над холмами горят снегири-купола.
Льнет к заснеженной крепости лес.
А в церквах разоренных — щебенка и мгла,
И на фресках — глаза в пол небес.

Бьются в заверти снежной другие миры.
Я от жути кричу: «Ух ты ух!»
Я лечу над Россией с высокой горы —
Захватило от вечности дух!

Вслед мальчишки на гильзах немецких свистят,
Как в военных снегах соловьи.
А родители в парке морозном стоят
И кричат мне, кричат о любви!

И слагаем мы были Победы святой
Над заснеженной древней горой,
Даже в мыслях не зная отчизны другой
И не веря беде роковой.

Я в крови сохраню ту любовь и мечту,
И на смертных очнувшись санех.
…А родители ловят меня на лету —
И толкают в смеющийся снег!..

* * *
Дай мне пройти цветущими садами
По улочкам, не знавшим перемен,
С накрашенными дерзкими губами,
С бессмертным алым розаном Кармен.

Пусть льется свет. Звенят восторги встречных.
Гудят такси. Поют волос ручьи.
И бьют часы в проулках — только вечность
Для всех влюбленных в городе любви.

Не говори, что время к нам жестоко —
Грядет пора стареть и умирать.
Вольней и выше времени и рока
Влюбленных женщин огненная стать.

Да есть ли смерть? И рок? И ход столетий?
Смотри: весной на улочки твои
Выходят нецелованные дети —
И умереть мечтают от любви.

А мы поем… И время множит песни.
А на вопрос — в какую даль идем?
Смеемся: «Золотой весной воскреснуть
И полюбить в бессмертии своем!».

И вновь с моста в грядущий ливень света
Бросает розу легкая рука,
И прядь волос колышется от ветра,
И алых юбок мечутся шелка.

ПТИЦЫ В ГОРОДЕ
1. Ворон
Что летаешь над забором,
Не считая жизнь за труд,
Ворон жирный, словно боров,
Ворон черный, как мазут?
— Ты чего? — Ду-у-у-рные вести!
— Убирайся, черт с тобой!
Хватит мне твоих известий,
Пастырь свалки городской!
Ты смахнул вчера с карниза
Синей ленты лоскуток.
Юркнул сверху, ухнул снизу, —
И туда же — уволок.
Там сердца машин угрюмых
Спят. Испортились — не жаль.
Там стареет в ржавых думах
Искореженная сталь.
Каплет дождик из пореза
Старой тучи. Ходит мгла.
И гудят, гудят железа
Черные колокола.
Ты спроси — чего там нету!
Во главе людской тщеты
И ненужные предметы,
И ненужные мечты.
Ранним детством, ночью душной
Обещают нам всегда:
— Станешь никому не нужной —
Отнесут тебя ту-у-да! —
Синий свет стоит у двери,
Как слоистая вода.
Это страх стоит у двери,
Как измена, как беда.
И у ворона седого
Спят под сгнившею доской
Труп солдата молодого,
Труп невесты молодой.
Он — нахмурился сурово,
Разглядеть пытаясь тьму.
Слова правды золотого
Он не отдал никому.
А она лежит надменно
В белом платьице до пят.
И надежда, и измена
Вместе с нею крепко спят.
И у тихой этой пары,
Повенчавши с прахом прах,
Ворон черный, ворон старый
Пьет на свадебных пирах.
Я сама еще красотка,
И горит огнем щека,
Как заслышу голос четкий,
Стук литого каблука.
Я сама люблю без меры,
Да крутую хмурю бровь.
Я сама живу без веры,
Веры в правду и любовь.
Так на свете с правдой туго,
Что подумаешь — а вдруг?
Ты — была бы мне подруга,
Ты мне был бы — верный друг.
Да в траву врастают плиты,
Да ржавеют груды лет.
Кто убил и кто убитый —
Только ворон
              даст ответ.

2. Голубь
Просквозив через купол заката,
Промелькнув над озерами слез,
Ты на крыльях, лазурных когда-то,
Весть Благую Марии принес.

А сейчас ты лежишь у карниза,
Перекрученный молнией шин,
И на небо неблизкое снизу
Вверх глядишь — из-под крыльев машин.

Растоптав твои светлые перья,
Мы бредем по колено в крови.
Ты и сам потерялся в безверье
И тоске — благовестник Любви!

Лишь ребенок, еще посторонний
Злу и гневу, глядит, не дыша.
И в мальчишеских верных ладонях
Птичьим ужасом бьется душа.

К твари каждой любовью сгорая,
Он недолго останется здесь.
Ты прислушайся, птица больная,
Не о нем ли была твоя весть?

* * *
Скользнуть из дома в плащике неновом.
Забыть ключи. Найти во тьме ступень.
С соседом пьяным обменяться словом,
Ни слова не сказав за целый день.

И на судьбу прозрев в печали поздней,
Остаток дня разумнее прожить:
В собачьем сквере, глядя в лица звездам,
С ушедшим другом долго говорить.

И вдруг — найти слова, как мир, простые.
И ошалев под тусклым фонарем,
Смеяться скупо: надо ж, он впервые
С тобою соглашается во всем!

И намечтавшись яростно о счастье,
Весь мир любить и всем желать помочь.
И в первый раз — не полного согласья,
А спора, спора требовать всю ночь!

РУСАЛОЧКА
Смирись и молчи… Никому не помочь!
Грохочет мостами чугунная ночь.

Каналы сияют бензином сквозь мрак.
…Она завелась здесь — неведомо как…

Запутались в волосы сор и мазут.
По лбу мутноватые капли ползут.

Ребячее тело блестит чешуей.
Две тощих косички дрожат над струей.

Откуда взялась ты, другая душа?
Ребенок путаны? Дитя алкаша?

Плод вольных, к безумию мчащихся снов?
Неясная весть параллельных миров?

Поманишь — взовьется над пеною хвост.
Нырнет. От испуга забьется под мост.

Окликнешь: «Давай с тобой рыбок стеречь!»
Невнятно мычит. Да нужна ли ей речь?

И надо ль, в себе не поняв ничего,
В другом бесконечно искать своего?

Плывет между мусора, плещет луной,
Консервною банкой играет с волной,

Из радуги нефти соломкой зари
Пускает мгновенных миров пузыри.

«Потише! Заденем!» — кричат ей с баржи,
И хлебные крошки бросают бомжи.

 

* * *
Никто не позвонит, пока никто не умер.
От старых похорон до новых похорон
Гудит из тьмы времен "отбой" мой старый зуммер.
Молчит во тьму времен мой старый телефон.

Мне не с кем разделить судьбы обман и горе —
О бренном пошутить, о вечном порыдать.
Тревожит только смерть людской надежды море —
А жизнь ее давно устала волновать.

Я трубку положу. Я не отвечу миру.
Забывший обо мне — зачем мне нужен он?
Я плакать научу свою шальную лиру.
Я помнить научу свой старый телефон.

Я попрошу: « Звени отбой сильнее, зуммер!
Будь песней бытия в тоске земных орбит!
Ведь это хорошо, что вновь никто не умер,
И хорошо, что мне никто не позвонит!»

* * *
Сгоревших звезд за снегопадом свет.
Ищу друзей, которых больше нет

Я жить хочу — и на себя сержусь.
Скриплю снежком. Ищу былую Русь.

Чужих витрин сплетаются огни.
Чужому веку светят фонари.

Чужая ночь. Чужой любви закон.
Чужая повесть варварских времен.

Шепчу: «Держись! За льдинку в кулаке,
За теплый снег, растаявший в руке.

За лиры мертвых — бьющий вьюгой прах.
За лики нищих в снежных фонарях.

НИЩЕНКА С ГОЛУБЯМИ
На соборном дворе крыши белых церквей
Плавят золотом синь голубую.
Облепили убогую сто голубей —
Плечи, руки — поют и воркуют.

Восседают, как ангелы на облаках, —
Божьей стае легко и счастливо
На корявых руках, на убогих платках,
На кофтенке, заштопанной криво.

Эта нищая жизнь пролгала, пропила,
В блуд ушла, в проходимца влюбилась.
Нагулявшись, Бог весть от кого родила.
Нарожавшись, от горя топилась.

Из-за горьких кручин позабыл ее сын.
Хату отняли добрые люди.
А сегодня слетел голубеющий крин
Из-за туч на иссохшие груди.

И поют, и цветут небеса-голубень
Над смущенной судьбой бесшабашной.
Так всю жизнь ожидаешь обещанный день,
А увидишь спасенье — и страшно.

Вот и нищенка — вольно крылами шумит,
Недоступна мольбам и укорам.
С голубями в зенит поднялась — и летит
Прямо в рай над высоким собором!

* * *
Жужжит простор. Качается земля.
Полет живет отдельно от шмеля.

И быстрокрылый запах лепестка
Звенит полям отдельно от цветка.

И теплый дождь, что снизу вверх течет,
Не на земле, а в облаке живет.

Так, мудростью своей спустившись к нам,
Бог приготовил путь к другим мирам.

СЕКРЕТЫ
Бил в цветное стекло переменчивый свет.
В давнем детстве, где вечное — в силе,
Зарывали в песок свой наивный «секрет»
И таинственно, свято хранили.

И не ведая смертного зова земли,
В бой вступали легко и бесстрашно.
Умереть наяву и воскреснуть могли
За ромашку, бумажку, букашку.

О, не важно, что смысла тут взрослого нет, —
Суть загадки не в ясном ответе.
Будут жизнь и рассвет, если будет секрет —
Это верно подметили дети.

В нашем веке надменном, в седой глубине,
Не задену и взглядом, как ядом,
Все, что снится во сне и живет в тишине.
Вспомню: тайна и таинство — рядом.

Древней тайной зажгутся пути и миры.
Скроют сумерки смерть и зачатье.
Тайной Жертвы нальются Святые Дары.
Тайной Господа вспыхнет Распятье.

Перегонит Пегас златокрылый рассвет.
(Божий дар — не Горгона Медуза!)
Ото всех сохрани свой ребячий секрет,
О моя терпеливая Муза!

Сможешь нынче, как в детстве далеком могла, —
Друг Наташка, душа нараспашку?
Положи и зарой под осколком стекла
Маргаритку, ромашку, бумажку.

* * *
Где хвоя в полнеба и небо в полмира
И воздух гудит, насекомыми полный,
Плясали стрекозы в протоках эфира,
Крылом задевая за радиоволны.

Когда стрекозиные синие крылья
Смыкались при резком движении вместе,
Вслед за электрической искрой несильной
Мы слышали голос «Последних известий».

И диктор, слегка монотонный и строгий,
Рассказывал о проблемах Анголы,
О темпах постройки железной дороги
И о реконструкции быта и школы.

Заслушавшись, мы замечали не сразу,
Что меньше становится тварей парящих,
И корчатся крылья стрекоз светлоглазых
На стыках согласных — взрывных и свистящих.

И что-то знакомое… Да неужели
Походим на тварей, безвольно повисших:
Неведомый шум просыпается в теле,
И крылья ломает, и выхода ищет.

* * *
У леса луна в изголовье.
Чуть видится поле.
Крапивой хлестнет, как любовью,
Внезапно и больно.

Зеленая заросль густая
До слез, до болезни
И жжется, и не отпускает.
Ну надо ж — залезла!

Шарахнешься в сумрак соленый.
Умолкнет кузнечик.
Веселою, злою, зеленой
Все хлещет и хлещет.

И белым кромешным пожаром
И ноги и руки.
Любовь? Да не стоит, пожалуй.
На что этим муки?

* * *
Дорогобужские мещане который век живут — не тужат.
Торгуют луком на базаре за просто так и за пятак.
И дядя Паша с дядей Митей пьют самогон
                                                           из медных кружек,
И тетя Маша с тетей Таней гоняют бешеных собак.

Здесь жил разбойник этак десять веков —
                                   до нашего прихода.
Он грабил всех, плывущих в греки
                                  по вольным пастбищам Днепра.
А нынче мятой и укропом засеян воздух в огородах,
И милицейские фуражки швыряет в небо детвора.

Он грабил с пользой: вслед хоромы
                                       настырный выстроил купчина.
Здесь было сто церквей со звоном! —
                                          Да вот нагрянула война.
И дядя Митя с дядей Пашей дошли до самого Берлина,
И тетя Таня с тетей Машей на хлеб сменяли ордена.

А нынче праздник в этом доме,
                                       и на сто ватт сияют свечи, —
(А самогонщик — не угонщик, и ты, милиция, остынь!)
В большую жизнь уходят дети.
                                    Им говорят: «До новой встречи!»
Да мир чужой — страшней и горше
                                     библейских выжженных пустынь.

И впрямь, что библия старинна,
                                   да мы уже нажили столько
Горчайших опытов — куда там
                                    столицам пальмовых дерев!
Да грусть, как прежде, беспричинна, и что-то в горле
                                                           рвется горько,
И спит озябшая хозяйка, полдня на кухне проревев.

А в телевизоре сопрано поет о воинских походах,
И в разгулявшемся эфире куют и плавят имена.
И спят разбойники в могилах, и зреет лук на огородах,
И спит, в подушку ткнувшись носом,
                          вся поднебесная страна.

* * *
Все, что прожито здесь, и горчит, и свободою ранит,
И с грядущею жизнью так больно и ясно роднит.
И гармошка поет и летает над кринкой с геранью,
Словно красная птица над красною птицей парит.

А в старинном буфете, на штофе с наливкой клубничной,
Отблеск ранней зари слился с бликами поздней зари.
Ты сиди и кури. Так любить эту жизнь неприлично,
Потому что смешно. В общем, ясно, сиди и кури.

Дорогие мои, я прошу — продержитесь подольше,
Проживите побольше на этой веселой земле.
Пусть в прихожей смеется залетной судьбы колокольчик,
И глазунья шипит на тяжелом дубовом столе.

Это просто, как жизнь.
                            Надо только поверить: ты — вечен!
И любить эту землю и этих небес полынью.
И отступится зло. И окажутся долгими встречи.
И обиды и ложь не польстятся на душу твою.

Так сойдемся же в круг и степенно беседу затянем
Все о том же, о том, что нас больно и ясно роднит.
Пусть гармошка поет и летает над кринкой с геранью,
Словно красная птица над красною птицей парит.

* * *
Сини очи бабушки моей.
Васильков синей, морей синей.
Туч синей в ручьях речной волны.
Звезд синей. Синее синевы.

Отвожу от снимка влажный взгляд,
Как всегда почувствовав: «Ты — тут!»
Так в России больше не глядят.
Так в России больше не живут.

А несла ты эту красоту
Сквозь нужду, рожденную войной,
Принимая данность, как мечту,
В кофточке потрепанной одной.

Я смотрю на мягкие черты,
На лицо без хитрости и зла.
Больше нет в России красоты —
С вашим поколением ушла.

Сквозь чугун толпящихся оград
Васильков синей, морей синей,
Из могилы светит синий взгляд
Родины утерянной моей.

* * *
С легких весел срываются брызги вразлет.
Острова в красных соснах тихи.
Собери мне кувшинки с окрестных болот
И пусти по теченью в стихи.

В скрипах ржавых уключин возьмем мы взаймы
Тайный говор другой красоты,
И в зеленые струи прогнутся с кормы
Длинных стеблей литые жгуты.

Я жила, как кувшинка озер и болот:
Донный стебель толкнув в никуда,
Выплывала над глубями темных свобод,
Чтоб цветок не накрыла вода.

На губах отцветал неуслышанный стих —
Звук крушения, вкус лебеды.
Но держала я голову выше других,
Золотую — над топью беды.

Мир тянулся сорвать, не по-детски жесток,
Заплести меня в чей-то венок.
Но пружинистый стебель звенел про исток,
Вглубь толкал непокорный цветок.

И посмела я сердцем живым уцелеть
В темной тине и омутах вод.
И посмела я песню по-своему спеть
О застойном дыханье болот.

О теченьях и илах на сумрачном дне,
О зеленой речушек крови,
О таинственной древней озер глубине,
Что меня родила для любви.

* * *
Надену сарафанчик продувной.
Качну качели в неподвижных звездах.
Смешает ветер волосы с листвой,
И месяц раскачается в березах.

Всплывут со дна кувшинок огоньки
Огнем любви и ревности забытой.
Спою, взлетев над омутом реки,
О вечной страсти дерзко и открыто.

О том, что в несговорчивом миру
Любовь случайна и беда случайна, —
Летит рубахой белой на ветру
Русалочья невызнанная тайна.

А за листвой горит случайный взгляд,
Неся с собой обиды и напасти.
Но зреет в сердце алых яблок сад.
Сжигают душу грозы зрелой страсти.

И девушки на дачах у реки
Поют о женском счастье и позоре.
Горят земных трагедий огоньки.
Колышут ивы ветками о горе.

А девушки плетут к цветку цветок
Из слов забытых и сердец разбитых,
И белых одуванчиков венок
Теряет пух по скошенным орбитам…

* * *
Вечный май, горячий бред любовный,
Жар дыханья, локон у лица.
Свищет, свищет Ночка Соловьевна
В сто залетных глоток у крыльца.

Размечтались пьяные гитары.
Им подпеть гармоники не прочь.
Вновь бредут по темным паркам пары
Изживать скупое счастье в ночь.

И никто на миг не усомнится
В безграничной нужности своей,
Если ночка огненная длится,
Если свищет юный соловей.

Я давно прошла земную малость —
Все, что было суждено пройти,
В боль души и раннюю усталость
Обратив нелегкие пути.

Но и мне, изведавшей уроки
Нежных уст на горе и беду,
Снится май, холодный и жестокий,
С соловьем, ликующим в саду.

Снится ночь в кипучей арке сада.
И нельзя поверить до конца:
Даже слез от прошлого не надо
Этой песне, губящей сердца.

АНДРЕЙ РУБЛЕВ
На Троицу земля уже согрета,
И, падая с отвесной высоты,
Как три ручья, столбы косого света
Колышут в роще мелкие листы.

А ты, чернец, где мог, искал свой жребий —
Безвестный гений с метой на челе,
Земной тропой скитался, словно в небе,
Тропой небесной шел, как по земле.

Ты видел здесь — трубу сгоревшей хаты,
В спаленных градах — мертвые тела.
Ты видел там — бой ангелов крылатых
Над бездной вулканического зла.

Но где нашел ты синь и охру эту
И дух, такой высокий и святой,
Что ни один из мастеров планеты
По силе не сравняется с тобой?

…Ожжет роса… Заломит тяжесть тело…
Лежать в траве и с детской верой знать,
Что хорошо, проснувшись в роще белой,
На Троицу березы заломать.

И слушая, как солнце множит тени,
Как зреет рожь и шепчется листва,
Забыться в триедином постиженье
Родной земли при свете Божества.

* * *
Накопилась за годы усталость.
Подвела роковая стезя.
Глянешь в зеркало — много ль осталось?
Вечно жить в этом мире нельзя.

Успокоит посулом не ветер —
Полыханье неведомых сфер:
Вечно жил на сгорающем свете
Лишь отвергший Христа Агасфер.

Но не солнце небесного дара,
Как свободному мнилось уму,
Жизнь земная — как вечная кара
Долгой мукою снилась ему.

Я несу свою ношу, не зная
Потаенного смысла пути.
Но, страдая, Христу помогаю
Крест Его — до Голгофы нести.

И рождается в сердце беспечном
Невозможный и ясный ответ:
Если жить, то, конечно же, вечно,
И сомнения в выборе нет.

Что мне смерть, если дышат приветом
Жизнь моя и судьбина моя,
И твердит о бессмертье из света
Бог спасенья и Бог бытия.

Если в млечном глубоком потоке
Лодка слушает чутко весло
Там, где жизнью в начальном истоке
Все от крон до корней поросло.

ОДИГИТРИЯ СМОЛЕНСКАЯ
Мчались конюшки снежной пустыни.
Колокольчики веяли грусть.
Из далекой земли Византии
Богородица ехала в Русь.

Встали сонны крестами простора.
И пока Тебя кони несли,
Собрала ты в суму Омофора
Все дороги метельной земли.

Протрубили: «Христос наш воскресе!»
Гуси-лебеди в снежном раю,
И уделом Царицы Небесной
Назвала Ты Россию свою.

С долгих кос Ты сняла нам Покровом
Расписной среднерусский платок.
Но под небушком — вьюжным, шелковым,
Нет в России путей и дорог.

Лишь рыдает гармонь на рассвете,
Не нашедши земной колеи.
Только церкви. И вьюги. И ветер.
А дороги — на Небо ушли.

Но Царица дорог — в бездорожье
Со свечою ты держишь ладонь.
Путеводная Матушка Божья,
Что ты шепчешь? Дорога — огонь?

Над Россиею тихо и строго
Ты проходишь — в снегах и лучах —
Человеку родившая Бога,
И дорога горит, как свеча.

* * *
В кварталах — иней. В подворотнях — мгла.
Терпи! Терпи! До тайных слез, до пота.
Ты для любви и муки в мир пришла —
Исправить грех и вечность заработать.

Завез трамвай за тридевять земель.
В проулке темной страсти — дай мне руку!
Я счастьем не зову везенья хмель.
Я не зову несчастьем сердца муку.

Мне разум шепчет: «Позабудь и брось!».
Но есть во мне высокая свобода.
Прощаю миру все, что не сбылось.
Ищу и в безысходности исхода.

* * *
За годами и снегом не видно во мгле,
Что нам Бог на земле приготовил.
Светит роза сухая на темном столе,
Словно сгусток запекшейся крови.

В темных синих подпалинах — маковый зов
Обреченного насмерть рассвета.
В красных зевах засохших без влаги цветов —
Полыхание мрака и света.

Затянуло фрамугу узорами льда,
Паутиной седого мороза.
В мирозданье за рамой замерзла вода.
Это я — твоя черная роза.

Это мне предназначено ждать и терпеть,
Тлеть и вянуть, считая напасти,
В паутине сухими цветами гореть,
В алый прах рассыпаясь от страсти.

Но другая звенит мне над снегом звезда,
Потому, как позор и проклятье,
Уходя, забываю тебя навсегда,
Размыкая чужие объятья.

И сквозь годы и снег ощущаю спиной,
Как с веселой и дерзкой отвагой,
Раскрасневшись от ветра свободы шальной,
Лепестки наполняются влагой.

* * *
Пойдет снегопад. С колокольни зимы позабытой
Ударит звонарь. Над проулками вспыхнут огни.
Прости мне печали, и позднюю ложь, и обиды,
Согрей мою жизнь и от вечной пурги сохрани.

Все горше морозы. И зимы все круче и круче.
Горят на деревьях кристаллы метельные снов.
Спаси нас, Христос, сохрани нас, завидная участь
Во всем добираться до ясных морозных основ.

Я шубку надену и шаль расписную достану.
Над солнцем крестов закачаются ветры, свистя.
Я свечку зажгу и себя позабуду, и стану
В снегу у церквушки молиться за всех и за вся.

Пусть выживет пес, что скулит в конуре у колодца.
Пусть бабке у печки засветит неведомый свет.
Пусть путник с пути в снеговее времен не собъется.
Пусть музу надежды услышит в буране поэт.

Пусть робкий малыш, ковыляющий с санками в тучи,
Дойдет до вершины и катит с горы, хохоча.
Пусть женщине юной приснится любимый и лучший
И ангел метели задышит тепло у плеча.

Летят с колоколен морозные звуки и зимы,
Лютей и лютей перепутицы календаря.
А все ж мы любили, и выжить на свете смогли мы,
И вечную нежность хранили в метели не зря.

* * *
По льду проскользивши с разбега,
В ораве шальной детворы
Леплю из подмокшего снега
Старинных преданий миры.

Здесь Змея сражает Гаруда,
Звенит Несмеяною смех.
Летит долгожданное чудо —
Преданий податливый снег!

Под крыльями алой жар-птицы
Уносит царевича волк.
Отброшу в сугроб рукавицы —
Я знаю в поэзии толк!

Я вылеплю мир как виденье,
Как терем, как снежный чертог,
Как льдистый пожар вдохновенья
Над свеями зимних дорог.

И пусть, как Снегурка, растает
Мой мир на весеннем огне.
Для жизни мгновенья хватает,
А большее надобно ль мне?

Опустится Божия милость.
Отхлынут беда и нужда.
И все, что на миг сотворилось,
Останется нам навсегда.

БЕРЕЗОВЫЙ ВЕНОК
           Лучшие из древних европейских бардов носили
          на головах венки из березовых ветвей.

Слышу ропот берез в рокотании струн —
Бьется в алой траве с Соловьем Гамаюн.
То вскрывается Божьего слова родник —
Гул вулканов и ангелов птичий язык,
То лебедушка перья роняет свои
И Бояну Ходына поет о любви.

Стань с поэтами в круг, если к песне привык.
Пей березовый сок! Он развяжет язык.
Здесь читают по азбуке белых стволов
Отглагольные рифмы далеких миров,
И березовых рощиц живая слюда
Отражается в рамке земного пруда,
И пегас, после зимней бескормицы тощ,
Одуванчики ест у березовых рощ.

Я в березовой роще закрою глаза —
Меж стволами плывут голоса, голоса…
Русский терем души, белой Троицы храм —
Только листья и слезы кипят по стволам!

Это Пушкин поет о сиянии глаз.
Это Лермонтов демона зрит сквозь Кавказ.
Это плачет Есенин о рощах земли.
Это к Блоку, как музы, летят журавли.
Это Тряпкин из гнезд выкликает скворцов.
Это спит в соловьином яйце Кузнецов.

Кто от Бога поэт — тот со славой знаком.
Царь поэтов — березовым славен венком.
А от славы земной до небесной хвалы
Пролегли лишь берез голубые стволы,
А от славы небесной до славы земной,
Спрыгнув с белой березы, достанешь рукой.

По полям в васильках, по лугам в васильках
Вы идете в березовых легких венках.
И свистит соловейко, отбившись от рук:
— У березовой музы — березовый звук!

TERRA FATALIS*
Что я могла здесь — взять и не отдать?
Дурманный мак? Над свалкой отблеск дыма?
Ведь все, что мне случалось создавать,
Ты разрушал, Судья неумолимый.

И, вечно недовольная собой,
Я начинала строить — снова, снова.
Не ты ли тайно правило судьбой,
Созвездье Иоанна Богослова?

Седые звезды роковой земли,
Вы совесть жгли, вы тлели в сердце снами,
Вы огненными маками цвели,
Когда судьба дымилась под ногами.

Но знал змеино-зоркий ум во тьме,
Клонясь за сердцем голубино-зрячим:
Нельзя на Богом выжженной земле
Искать свою мгновенную удачу.
_________________________
*Роковая земля (лат).

* * *
Гонец неземного эфира,
Беспечного сердца двойник,
Жилец виртуального мира
На светлом экране возник.

Ребенок с надеждой на чудо,
Цветок, дуновенье, звезда?
Строкою звенит ниоткуда,
Строкою плывет в никуда.

Так все мы паролем и ником
Под звездным кислотным дождем
Из памяти мира возникнем,
В прапамять природы уйдем.

Оставь мне хоть адрес крылатый,
Хоть имя, земное на слух,
Хоть цифры условные даты,
Свободный неведомый дух!

А впрочем... В горенье беспечном
Тебе ли страшиться, поэт,
Писать в неизвестную вечность,
Любить неизведанный Свет!

* * *
Меняются тревожные картины
Столиц, морей, роящихся светил.
Земную жизнь пройдя до половины,
Стою в лесу, как Данте говорил.

Но в тридцать лет овражки и низины
Уже зовут неведомо куда,
И еле слышно рвется пуповина
С землей разлук и рабского труда.

И я уже ищу в разливе птичьем
Не эха, чтоб кружилась голова,
И не крутую живопись отличий,
А признаки духовного родства.

Что в остром зренье, знающем детали
Бесчисленных коряжин и осок?
Век изменился, а глаза устали,
И только сон по-прежнему высок.

Пусть птицы мне щебечут: «Что ты! Что ты!»
Я говорю им: «Ближние мои,
Нет у меня ни веры, ни работы,
Ни счастья, ни удачи, ни семьи.

Я так уже свободна от земного,
Отдумав думы, отлюбив любовь,
Что я могла б вполне родиться снова.
Да стоит ли рождаться вновь и вновь?

АТОМНАЯ ПТИЦА-ТРОЙКА
Мы летим без дороги и даты
В звездном порохе, в снежной пыли.
— Эй, родимый, опомнись, куда ты!
Глянешь в полночь — не видно Земли.

Словно призраки, смотрят с обочин
Версты лесом заросших полей,
Жгут усадеб разрушенных очи,
Светят остовы белых церквей.

Городишко со школой убогой
Не дымит заводскою трубой.
Только жадно глядит на дорогу
У пивнухи дебилка с косой.

Мы промчались, как атомный ветер,
Сквозь безумный космический сон.
До сих пор мы наивны, как дети,
Для жестокости новых времен.

До сих пор, сбереженные чудом,
Веря нежной душой в благодать,
Ни Пилатам чужим, ни Иудам
Мы Христа не посмели продать.

Завещаем мы нищенство внукам
Вместе с тройкой и горькой слезой,
И целуем свой крест перед мукой
Под высокой Полярной звездой.

—Ты куда, моя Русь, до рассвета
Мчишь, швыряя планеты обочь?
Дай ответ! — Не даешь ты ответа. —
— Прочь с пути, неразумные, про-о-о-о-о-чь!!!,

* * *
Все меньше их, детей русоволосых,
В дыму высоток, тонущих во мгле.
Все меньше русских роковых вопросов
О вечном смысле жизни на земле.

Других племен беспечный отпрыск сытый
Посмотрит вскользь, толковник сжав в руке:
О, что за надпись на могильных плитах
На русском позабытом языке?

Гниют на свалках золотые книги,
Которые лишь ветер и прочтет.
Влачит судьбу по свету, как вериги,
Писатель, переживший свой народ.

Он знал еще и Пушкина, и Блока,
А нынче вечно молвит не о том.
От русских знаний слишком одиноко
Пить горькую во времени чужом.

Не жаль ему ни дней с налетом тлена,
Ни старых песен вольную печаль.
Лишь Божьих слов, плененных во вселенной
Чужих наречий — как России, жаль.

ХОМА БРУТ
О, какие ужасные лица!
Ночь, как воск на огне, горяча.
На мгновенье посмеешь забыться –
Захлебнувшись, погаснет свеча.

Но читает Хома по псалтири,
Круг земной поджигая, как трут:
«Этот мир мы у тьмы отмолили
Лишь на несколько звездных минут».

Рассыпаются звезды и царства,
Самолеты летят в никуда,
И в других временах и пространствах
Пропадают, свистя, поезда.

Поднял Вий в телеполночи веки.
Сходит Гоголь от знанья с ума.
Ты молись о земном человеке,
Ты держись до рассвета, Хома!

На рассвете у старой деревни
Выйдешь в поле из церковки ты.
Снова в мире отмоленном древнем
Над помойками всходят цветы.

Сыплет солнце излучины света
Над крестом в золотой высоте.
Помолись. Продержись до рассвета.
Миг — и крикнет петух на шесте.

* * *
Темное небо. Провал в неизведанный мрак.
Мысль неземная таинственно напряжена.
Над косогором качается огненный мак.
Думают сосны. Тревожная светится мгла.

Что там стряслось? За леском закричала желна?
Что там случилось с таинственной жизнью моей?
Дизель прошел? Одинокая зрелость пришла?
Встану на темном крыльце посредине скорбей.

Чутко услышу, как падают капли на жесть,
И приучив к неземному простору печаль,
Хвои вдохну и отвечу вселенной — я есть!
Вечному небу раскрыв соразмерную даль.

Дышится вольно на звездной околице трасс.
Каждой былинке написано здесь житие.
Снова ты думаешь, сильное Небо, за нас,
Быть иль не быть нам? — и властно диктуешь свое.

Верно, что ты, наделяя судьбой свою дочь,
Чувствуешь то же, что люди Земли искони?
Гляну с крыльца — во всю древнюю долгую ночь
Звездной Психеи горят роковые огни.

Знаю тебя, как себя, вечный морок души.
Кто ты там — хаос иль космос за облаком хвой,
Милуй, карай, — только звезды гасить не спеши.
Вся я раскрылась — и молча стою пред тобой.

* * *
Никто не косит черные бурьяны.
По всей округе — тленье и распад.
Глядят сквозь ночь в тягучие туманы
Глаза пустых, забытых Богом хат.

И собранный по чьей-то дивной воле
В честь жизни той, что пела и цвела,
Стоит музей в безлюдном диком поле
На улице умершего села.

О жизни той, что пела и светила,
Ржаной косой пленив пределы стран,
Горят горшицам сонные светила,
Рубахам красным пляшет сарафан.

А у светца, где в пестром полушалке
Крестьянка-мать детей учила жить,
Соломенное чучело на прялке
Сучит судьбы таинственную нить.

Растут в бурьяне племена другие.
И на могилах родины моей
У древних хат легко зовут Россией
От чужаков родившихся детей.

А ты все ищешь правды и исхода,
Пока, дыша в затылок тяжело,
Других миров ненужная свобода
Летит с дождем в разбитое стекло.

И не смирившись с пагубой и тленом,
Музейный зритель родины своей,
В умершей хате споришь со вселенной,
Но лучшей жизни — не находишь в ней

* * *
Свет плывет по великому кругу
От коптилки к Душе мировой.
Ночью в черные дыры округу
Тянет вместе с землей и травой.

Под свеченье пастушьего зрака
Тают в вечности головы стад.
В черный омут великого мрака
Затянуло деревню и сад.

Только аист, по росным орбитам
Налетавшись на красной заре,
На фонарном столбе позабытом
Вьет гнездо на крестьянском дворе.

Он сгорает в земном настоящем,
В бренном теле познав бытие,
Токи вечных вселенных горящих
Замыкая на сердце свое.

Выйдет бабка под старые липы.
Перекрестится, глядя туда,
Где под птичьи порханья и хрипы
Бьют смертельным огнем провода.

Тянет в омут познанья планету.
В черных дырах — а все же живем.
Видишь, Боже, и мы не без Света
В погибающем мире Твоем!..

* * *
Домики желтые с белыми трубами
(Эй, до свиданья, старинные своды!)
С темных холмов, накренившихся трудно,
Сносят весною грунтовые воды.

Льдинам навстречу, плывут они в русло
Черной пучины Днепра — вдоль оврагов.
Пахнет картошкой, кислой капустой,
В прорубях светят простыни стягов.

Старые вербы о прошлом не скажут —
Ветви стянуло им ветром молчанья.
Дети стоят и ушанками машут:
— Эй, до свидания! Эй, до свиданья!

Эй, до свиданья! Глотну твоей сини.
Сердцу в воде твоей вольно и грустно.
Так уплываешь ты льдиной, Россия,
Льдиною белою в черное русло.

С клубом и школой, любовью к истокам,
Лодкой гниющей, свечою венчальной,
Страстью, как черный романс твой, жестокой,
Бытом старинным, провинциальным.

Где-то на льдине играет гармошка,
Лают собаки, старухи бранятся.
Даль далека. Но осталось немножко
Ниже — спуститься студеной дорожкой,
Чтобы в излуках Днепра затеряться.

— Эй, до свидания! Эй, до свиданья!

* * *
Заревет ли медведь, зазвенит ли рассвет, —
Тронет душу неведомый сон, —
Здесь великие реки выходят на свет
Из берложьего зева времен.

Здесь медведицы-сосны на лапах рудых
Лижут меды зари спозарань.
Не напейся из следа болотной воды
И медведицей лютой не стань.

От Днепровских ворот в молодом сосняке
Пеплы войн на долины летят.
Треплет русые волосы в березняке.
Узнавающе щурится взгляд.

Нас сквозь дебри смертей и рождений вели
Знаки войн и горящих планет.
Это — глубже меня, это — дольше земли,
Это знанье древнее, чем свет.

Мы пришли из России и канули в Русь,
След оставив и песнь на земле.
Все пройдет и исчезнет — но я не боюсь
Раствориться в светающей мгле.

Не рыдай о прошедшем — а тропку приметь
Через гари — в страну старину.
Заиграет ли лось, заревет ли медведь,
Взроет дикий кабан целину.

Там, на просеке, черные тени лежат,
Гривы сосен от ветра дрожат,
И медведица-матерь ревет на закат
И выводит к Днепру медвежат.

* * *
За всех, погибших в пучинах моря.
За всех, почивших в далеких землях.
За всех, погребенных у отчего дома.
За всех, еще никогда не живших.

А трактор лезет на холм пологий,
И сельсовет в полынью глядится.
Все — по весне развезло дороги,
И рощи в небе летят, как птицы.
Не трусь, парнишечка — все под Богом.
А что до смерти — да кто ж подскажет?
Вишь — Русь стоит на холме пологом
И в тучах рыхлых — березой машет

За всех, погибших в пучинах моря.
За всех, почивших в далеких землях.
За всех, погребенных у отчего дома.
За всех, еще никогда не живших.

 

Из новых стихов

Из новых стихов

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную