Евгений ЕЛЬШОВ,участник Великой Отечественной войны, член Союза писателей России, член Союза журналистов, ветеран ТАСС

«ДОВОЕННАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ»

Нашему полку за освобождение латвийской столицы присвоили звание «Рижского». Но впереди огромная Курляндская группировка немцев. Сидим в окопах, а рассуждаем о послевоенной жизни, гадаем и прикидываем: как она устроится? Определенного никто ничего не может сказать, но все уверены: лишь бы кончилась проклятая война - а там всё устроится, как надо…

И вдруг - телеграмма из политотдела армии: меня переводят в редакцию газеты при 357 стрелковой дивизии, там не хватает сотрудника. Но почему меня? Оказывается, посмотрели мою анкету, а там сказано, что до призыва в армию я немного работал литературным сотрудником районной газеты. А творческую «закваску» заложила школа, привлекая к стенной печати, рукописному журналу и литературным конкурсам. Так что назначают меня, можно сказать, по “довоенной специальности”.

Назначение вручил замполит майор Абловецкий. Я робко высказал свое недоумение: мол, рационально ли отрывать меня от родного коллектива (стрелковой роты, с которой я прошёл путь от рядового до младшего командира и комсорга)? Но тот был тверд и в подтверждение своих слов и искренности подарил мне на прощанье свою фуражку.

- Так надо. Войне, брат, скоро конец. Прославь там наши дела. Успехов тебе и будь здоров!

Газета называлась “За Родину”. Коллектив редакции был в сборе: редактор, заместитель и ответственный секретарь, тут же у касс работали два наборщика. Редакция имела свой «студебеккер», в котором размещалась маленькая печатная машина. Печатали вручную: ночью будили шофера и тот, досматривая прерванный сон и бормоча, крутил маховое колесо. Утром приходили почтальоны и уносили пахнущие краской номера газеты.

Я представился и выложил на стол остатки рижских подарков. После торжественного обеда мне показали мое рабочее место - столик, на котором стоял радиоприемник и лежали папки с редакционной почтой. Итак, началось мое “литературное сотрудничество”. Это произошло 3 мая 1945 года.

В первую же ночь я принял три приказа Верховного Главнокомандующего (пал Берлин!), сводку и немного хроники. Радио передало, что капитулировали немцы в Италии, попал в плен подручный Геббельса - Фриче, утверждавший на допросе, что его хозяин вместе с фюрером, якобы, покончили жизнь самоубийством; Молотов покинул зал заседания в Сан-Франциско.

А перед нами, в Курляндии, все еще мечутся 22 немецкие дивизии. Готовимся к решительному наступлению.

5 мая меня отправляют в штаб армии на слет военкоров: «ознакомиться и потолкаться в литературном мире», - напутствовал ответственный секретарь, костромской писатель Алексей Никитин. День печати. С докладом выступил редактор армейской газеты подполковник Корольков. В зале, наряду с поседевшими висками степенных капитанов и майоров, масса живых, лучистых глаз молодых солдат и сержантов. Многие из них выступали в концерте художественной самодеятельности и почти все - со своими стихами. Угрюмые запинающиеся писатели критиковали армейскую газету, вообще - представителей печатного слова, за некоторую тенденцию необъективного отражения фронтовой действительности.

- Почему мы, описывая какой-нибудь эпизод, упоминаем только о процессе рождения несомненной победы, не указывая слабых сторон? Почему мы так шаблонно оседлали слово “Родина”, не расшифровывая всей многогранности и прелести этого понятия? Почему рассказываем о взятии населенного пункта, уничтожении техники и живой силы противника, и ни слова о наших потерях, о том, как мы при этом пострадали, какой ценой нам это далось? Ведь сегодня это - настоящее, а завтра будет уже историей войны. И люди захотят, потребуют всю правду до мелочей...

Молодежь перебивала:

- Непонятно, чего хочет унылый оратор - писать не о храбрецах, а о наших потерях?

В перерыве больше всех суетился фоторепортер старший лейтенант Иванов. Он залезал в каждую группу, прерывал спор и вел фотографироваться.

- Человек красив только улыбающийся. Улыбнитесь!- говорил он и наводил на нас то маленькую “лейку”, то большой коричневый ящик на штативе.

Всем понравился концерт. Здесь были и музыкальные, и акробатические, и танцевальные номера, и все это - самодеятельность, армейский клуб. Давненько я не видел такого. В заключение посмотрели кинофильм “Нашествие”.

Со слета я вернулся поздно и, под впечатлением прочитанных там стихов, задорно-петушистых авторов, всю ночь промучился над бумагой, скрещивая корявые строки собственного “произведения”…

Иду с наступающим полком. Потери за день составили человек десять. Немцы изредка дают бой и отходят. Вдруг по цепи проносится весть:

- Германия капитулировала! Конец войне!

- Не бреши, откуда узнал?

- Связисты говорили! Они все знают...

Вернулся в редакцию и сдал свой материал в набор. У нас ничего неизвестно - сидят у приемника и ловят каждое слово. Добрался до нар и как убитый провалился в царство сна. Долго ли спал, не знаю - чувствую, меня рвут на части и колотят чем-то тяжелым, словно прикладом, по всем местам.

- Просыпайся, болван! Победа! Все кончено! - всегда насмешливый старший лейтенант Никитин на этот раз выглядел серьезным и очень возбужденным.

Я это уже слышал сегодня и не верю:

- Покажи!

Радиосводка: сегодня, 8 мая, Германия подписала акт о капитуляции. Завтра, 9 мая, объявляется всенародный праздник - День Победы.

Бежим в подразделения, по дороге - в медсанбат. Врываемся в первую же палатку и кричим:

- Война кончилась, друзья!

Врачи и сестры целуются, прослезились. Девчата подняли визг - непонятно, смеются или плачут. Раненые приподнялись, пытаясь встать и подойти поближе, их укладывают снова, успокаивая и нежно покрывая одеялами - те улыбаются. Заместитель командира батальона как сел посреди палатки, так и не мог встать, уставившись в одну точку.

- Значит, конец...

Он с первых дней войны на фронте. Его прекрасное лицо пересекает глубокий безобразный шрам - не менее глубокий лежит внутри. на сердце. Сегодня Надя, молодой военврач, спасла жизнь тяжело раненому, почти безнадежному бойцу. Таких случаев было немало в наших госпиталях и медсанбатах. Но - сегодня! Ведь раненый мог и не выжить. Бледный, с закрытыми глазами, он неподвижно лежал и что-то шептал. Трудно поверить - ему всего 20 лет, а можно дать больше (мне тоже дают больше, хотя мне нет еще и 20).

Люди метались, бросались друг к другу, пытаясь высказать свои чувства, только бы не быть одному. А слов, нужных, верных, точных, всеобъемлющих, нет. Трудно будет сегодня писателям и журналистам - слова надо найти.

Не все соберутся на победный клич друзей. Еще свежи мрачные тени Ленинграда, Севастополя, Одессы. Еще чадят камни Кенигсберга, Бреславля, Берлина, похоронив лучших сыновей и дочерей Родины. Мы помним вас и вечно будем хранить в памяти.

Когда я прибежал в стрелковую роту, бойцы уже все знали, но сидели в окопах и отвечали на редкие выстрелы противника. Вялая перестрелка продолжалась до утра. Рассвет окончательно внес ясность в обстановку - стрелять уже не было смысла. Немцы, построив свои подразделения, готовили их к сдаче. Началось их разоружение. Это происходило в районе города Кандава.

Кандава - небольшой латвийский город в Курляндии, если смотреть сверху - красавец, весь утопает в зелени. А спустишься с горы - ветхие, серые домики в узких улочках. Выделяется одно белое четырехэтажное здание - школа. Целый день через город, по центральной улице, тащатся разоруженные немецкие части - понурые, уставшие, покорные. Многие солдаты с палками в руках и скудными пожитками на спинах. Офицеры подсаживаются на повозки, последний раз пользуясь привилегиями закончившейся субординации.

Теперь мы часто заезжаем сюда по служебным делам с секретарем редакции. Город начинает оживать. Жители приводят в порядок свои домики, частники открывают “дело”. Наши бойцы больше всего осаждают фотографов - каждому хочется послать домой свидетельство того, о чем сообщалось в письмах: “Жив, здоров и т. п.”.

Ночью наши солдаты наткнулись на немецкий склад осветительных ракет и, то ли подвыпили, то ли от победного возбуждения, полсклада выпустили в воздух. Был чудесный фейерверк. Все думали, что так и надо - что действовали по указанию начальства. Лишь необычно затянувшаяся процедура раскрыла самочинность действий победителей.

По ночам снятся дом, школа, станция, учителя, соседи. Но в сны часто врываются взрывы снарядов и гранат, наседающие немцы. Хочу стрелять - автомат без патронов, кричу - нет голоса…

Солдаты охотно делятся воспоминаниями - пережитыми удачами и невзгодами. Политработники и газетчики кропотливо собирают боевой опыт, пишут историю части. Мне поручили побеседовать с артиллеристами, написать о прославленной гаубице 6476. Пройдет время, люди смогут вспомнить и рассказать о себе, а эта, бессловесная, ничего не скажет. И едва ли поверят, что она когда-то тоже жила, была грозным, говорившим на языке войны существом - на Кавказе и в Поволжье, под Москвой, Ленинградом и Сталинградом, в Белоруссии и в Прибалтике. Гаубица сделала 3165 выстрелов, прошла 7000 километров , уничтожила 12 пулеметов и минометов, сотни гитлеровцев…

Стоим под Митавой, на пятом километре Рижского шоссе. Дивизия чистится, устраивает немудреный солдатский быт. По вечерам доносится музыка - из латышского клуба. Растаяли человеческие сердца, спало нервное напряжение многих лет - и расхворались бойцы. Так было однажды в госпитале, когда мы, оказавшись вдруг на белых простынях и подушках, заболели гриппом, ангиной и другими болезнями мирного времени. У меня сейчас нечто похожее. Рука, в которой сидели гранатные осколки от памятной темной ночи февраля сорок четвертого года, распухла и заныла. Боль откликалась в голове, во всем теле, не давала спать. Мне казалось, что один осколок двигался под кожей. Не мог ни писать, ни приветствовать, а это стало теперь, пожалуй, еще важнее, чем раньше. Несколько дней пробыл в госпитале. Быстро сделали операцию, и врач показал мне источник прежних страданий - небольшие сероватые кусочки металла, уже обросшие мертвыми тканями.

Итак, кончилась проклятая война. Я залечил последние раны. Можно сказать: повезло, все обошлось. И вообще, если честно, то нам, молодым, война далась легче, чем другим - тем, у кого дома оставались жены и дети. Было видно, как страдали наши “старички”, когда долго не было писем с родины. У них, кроме физических, несомненно, останутся глубокие душевные раны. Залечатся ли они и как скоро? Из их укороченной жизни вычеркнуто несколько лет; говорят, что год надо считать за два. Неужели только за два?

Нас же, начинающих Жизнь, беспокоит другое. Я, как и все, ждал конца войны, а сейчас боюсь, смогу ли делать хорошо что-то другое там, в мирной жизни. Как она сложится? Тут хоть и суровые, даже жутковатые, но были свои правила - военные, фронтовые. А там - есть ли правила? Я там прожил слишком мало, чтобы убедиться в этом. Придется учиться - учиться мирной жизни.

Вернуться на главную