ВАНЬКА… Может, уже здесь, в этом мире, нам всё открыто, всё на виду – только вглядись. Но, вглядываясь так, мы сжимаем своё время. О! Сжатие времени, это не внешнее ускорение, спешка нынешнего человека, когда гонишь себя во времени, торопишься – и, всё равно, не успеваешь. Как раз в этой-то внешней спешке мы и пробегаем мимо той былинки, в которую, может, и надо вглядеться, чтобы понять для чего живёшь. А понять-то бы надо, иначе – скучно…
…Ванька скучно не жил. А вся его жизнь двадцатилетняя от рождения вот до этого мига – событие, то ли растянувшееся на дни, недели, годы, то ли сжавшееся в точку. Он живёт, не ведая времени. Раньше называли его "дурак", теперь же, когда по воскресеньям в церковь на берегу озера приезжает служить городской батюшка, всё чаще – "блаженный". Только братовья Куликовы, как звали "пришибленный", так и зовут. А Ванька и в школе поучился, семь классов одолел, счёт и письмо знает… Да ни к чему ему, видать, счёт и письмо… Присядет на корточки перед муравейником, и, если никто не прогонит, хоть весь день, до темноты уж, просидит, радуясь и дивясь мурашиной жизни. И если в работу какую впряжётся – не оторвёшь. Только когда перетаскает, к примеру, все мешки с картошкой в подполье, удивлённо встанет, покрутит головой, руки разведёт – всё, что ли? Дрова ещё очень любит колоть… Мать его, Василина, непутёвая по молодости бабёнка – прижила его от проезжего молодца, да и ныне не стала толковой. - Ванька, ирод, дурак, ну что ты там увидел? - орёт на сына, склонившегося над колодезным срубом, заглядевшегося в глубокую, мерцающую мглу. Обернулся на голос, глаза, будто той мглы напились – тёмные. Но на солнышке сразу светлеют – голубые на редкость… "Весь в отца", - думает Василина, и сердце сжимается. - Воды-то наноси, - уже мягче молвит. - Ладно, мама, - Иван улыбнулся и принялся за нетрудную работу… … Всё, осень уже, хоть и лето на календаре. Небо с утра свинцом налилось, к земле прижалось. Волны на озере тяжёлые, желтоватые от песчаной взвеси, макушки в белой пене. Мелкое озеро-то. И узкое, будто щука вытянутое на семьдесят вёрст, а в ширину редко где триста метров будет. Рыбы ещё много в озере, той же щуки, есть и судак, и царская рыба нельмушка, не говоря уж об окуне, леще и прочей сороге… И рыбаков много. Ловят удочками, сетями, неводами… Но и озеро свою дань исправно берёт. Вот хотя бы и этой весной – пятеро вышли в лодке, живым выплыл один… Налетел ветерок, поднял волну, сперва захлестнуло мотор, потом лодку… Сидит Ванька на берегу, на валуне, взял в руку камень - мокрый, холодный – глядь, а в нём ракушка отпечаталась всеми спиральками своими, и мнится Ваньке живое тепло той улитки, что жила в этой ракушке… И он уж не знает, и не думает о том, вспоминаются ли это уроки истории, которые вёл в пятом и шестом классе замечательный учитель Иван Анатольевич (лет пять уж на недалёком погосте лежит), или это просто само по себе видится ему, Ваньке: деревянная церковка, домики-кельи вокруг – монастырь; а по озеру плывут ладьи белопарусные; к монастырскому берегу правят; и не знает чернец, глядящий из-под ладони на те ладьи, чего ждать от беспокойных гостей, новгородских ушкуйников, добра или лиха… Женька да Колька Куликовы вытащили на берег свою "казанку", тут же выпутывают из сети рыбу, в ведро кидают и никакого рыбнадзора не боятся. Потом идут мимо Ваньки, у каждого в руке по полному ведру, и Колька кривоногий и низкорослый, с руками синими от наколок (отмотал своё за драку), кричит: - Ванька, купи рыбу! - Не-а… - У, тупорылый! – зло бросает старший Куликов – Женька, тоже кривоногий, но чуть повыше брата и пошире в плечах. Им есть с чего злиться. Погода испортилась, и не наехали из города "отдыхающие", за счёт которых всё лето кормились (а больше поились) Куликовы. Теперь им нужно переть три километра до большака, "водилам" рыбу толкать. Оно, может, и выгодней, но долго, а им – лишь бы поскорее на бутылку срубить… Ванька не бросает, а опускает камень в воду, зябко ёжится, но не уходит, смотрит на волны, на четыре чёрных полоски вдалеке – катера рыболовецкой бригады, что таскают невода на "глубокой" воде. А метрах в ста от того камня, на котором сидит Ванька – храм с кирпичными пятнами осыпавшейся штукатурки, высокой колокольней и двускатной зелёной крышей. Когда-то, очень давно, был, говорят, тут монастырь, сгорел, церковь потом деревянная стояла, а полтора века назад и каменную построили. Пришло время – церковь закрыли, батюшку на севера загнали, купол зачем-то снесли. Баня в храме была. А в последние годы – рыбокоптильня. Отец Илья, когда впервые приехал сюда, спросил у мужиков-рыбаков, переставших в то время быть колхозной бригадой и ставших "кооператорами": - Как бизнес-то ваш рыбный, процветает? - Какое там, батюшка, прогораем. - И не удивительно – догадались, в алтаре коптильню устроили… Мужики, то ли усовестились, то ли по другой какой причине, рыбу в храме перестали коптить. Но все эти годы провисел на колокольне огромный колокол. Или не смогли его скинуть, или специально оставили – осенью, когда пластаются над озером густые туманы, зажигали на колокольне прожектор и в колокол били, путь кораблям казали, что по серёдке, по фарватеру, с одного конца озера в другой плавали. И всякий в этих местах знает (хоть и закрыт вход на колокольню на тяжёлый замок), что на колоколе – барельеф-медаль с изображением последнего Императора и надпись: "Сей колокол отлит в честь вступления на царство государя Николая Второго"… Довелось раз и Ваньке на колокольне побывать, в колокол вдарить – гул над озером, над лесом, над деревней покатился и долго, вибрируя, истаивал в небе. Ванька тогда прижался к колоколу-великану, а он – живой, внутри себя гудящий, тёплый… С той поры, всякий раз, как священник приезжает, перед службой Ванька на колокольню лезет… Из крайней к озеру избы вышла Галина, в куртку болоньевую запахнулась, ветер осветлённые волосы треплет. Рядом с храмом встала, тоже на озеро пенное глядит. И на Ивана. "А ведь красивый он, ладный, а работать-то как может… С головой бы дружил – лучше бы и мужа не надо". Усмехается студентка-медичка, приехавшая домой на побывку. Всё – завтра кончится её побывка – в город. Погода испортилась, отдыхающих нет – скучно. И вспоминает, как обнимал её, мял, в воде, а потом уж вон за тем кустом, Алик, с которым тут на берегу и познакомилась. Чернявый он, и цепь золотая. И ещё пятеро с ним таких же. Но Алик никого больше к ней не подпустил, видать, понравилась. Машина у них большая была, чёрная, блестящая, и музыка из распахнутых дверей на всё озеро орала. Тут у них, когда погода-то, как в Анталии. Вода тёплая-тёплая. И весь берег машинами уставлен, и музыка, и смех, крики. Вот тогда весело. А сейчас – пустой холодный берег, чёрные пятна кострищ, бутылки и банки вокруг них, да бредёт вон вдоль берега Ванька-дурак… И запахнувшись плотнее, она возвращается к дому, а ветер всё треплет её осветлённую гриву… Завтра она уедет. Вот только на исповедь к отцу Илье сходит. Да, верит она, верит. И всё про себя знает, и кается, но не зарекается… И шальная мысль пролетает в шальной голове: "А как бы э т о с Ванькой могло быть?.."
… Отец Илья – высокий, костистый, носатый. В "Волгу" свою садится – в три погибели гнётся. Протоиерейский золотой крест на груди. Норов у него, с роду – порох. Но постепенно, научился себя в руках держать, когда нужно, все-таки, уж бороду серебряной ниткой простегнуло. А надо же когда-то и разжать кулаки, тесёмочки развязать, "расслабиться", как теперь говорят. Вот там, у озера-то, и разожмёт кулаки, даст душе роздых. Служится у озера, как-то легче, хотя, люди-то ведь везде люди, что в городе, что в деревне… За город выехал, потянулись серо-зелёные поля, замелькали жёлто-зелёные перелески, обломки деревень, и невольно вспомнилось: "Эти бедные селенья, эта скудная природа, край родной долготерпенья…" Гонит отец Илья лихо, по-другому не умеет. На заднем сидении дремлет дьякон отец Анатолий – невысокий, кудреватый, с аккуратной бородкой. Задумался, видно, отец Илья, не заметил, что встречная машина ему мигнула. И вот он, "родимый", полосатой палочкой машет. Вышел священник из машины, чтоб видно было – в рясе, с крестом. Но гаишник тоже – тёртый калач: - Согрешил, батюшка, - говорит, - скорость превысил, - усмехается. Усмехнулся и отец Илья в ответ, штраф заплатил, квитанцию покорно принял. - Будьте осторожны, батюшка, - напутствует приветливо сержант. - Спаси Господи, - отвечает священник. Вот и отворотка к озеру. Скинув скорость, отец Илья признал братовьёв Куликовых, тормознул. - Здорово, мужики! Много ли наторговали? - На пузырь есть, - брякнул пустым ведром Николай, - надо бы и на закусь, - кивнул на полное. - Ну, садитесь, домой подброшу. И рыбу вашу возьму. Почём? - А цена всё та же, батюшка, - бодро откликнулся Николай, уже распахивая дверь справа от священника. Брат его в заднюю дверь полез, к отцу Анатолию. - Здравствуйте, - очнувшись от дрёмы, тихим, полным, кажется, скорби голосом сказал дьякон. И глаза у него – скорбные. - Есть, значит, рыба-то? – разгоняя машину, говорит священник, просто, чтобы что-то сказать. - А куда она денется, - такой же необязательный ответ. - Завтра бы, после службы, как в тот раз, к острову сплавать. - Ноу проблем, отец Илья, сделаем! – откликается Куликов. И вскоре, уже при свете фар, въезжают в деревню (конечно же село это было когда-то, село – ведь храм стоит). Тут, прямо на въезде, и магазин – кирпичный одноэтажный сарай, окно ещё светится. Отец Илья, поняв беспокойство Куликовых, остановился здесь, отдал деньги за рыбу. - Ведро завтра возьмёте. - Да… Бог с ним, с ведром-то… Деревня в одну улицу. Домов двадцать. И во многих свет горит – отпуска у людей, приехали, кто на родину, кто на дачу. А постоянно здесь только Куликовы, Василина с Ванькой, егерь Генаха с женой, да ещё три старухи… "Волга", лихо поднимая пыль, пронеслась по деревне, встала у избы Полины Николаевны – бабы Поли. А она уж бежит с высокого крылечка, до земли батюшке кланяется, руку целует, в белом платочке, уютно-округлая, каждой морщинкой своей сияет. Вон и старуха Кадкина, на палку опираясь, ковыляет, и Потапиха – под батюшкино благословение спешат. Отец Илья дождался старух, благословил. Но Полина Николаевна грозно на них зыркнула – покой батюшки охраняет, а больше – честь высокую ей оказанную блюдёт. Отец Илья и отец Анатолий идут в избу. … Геннадий Пахолков, егерь местного охотничьего хозяйства, муж продавщицы, видел лихо промчавшуюся по деревне машину. Собрался, пошёл. Это уж привычкой у него стало – со "святым отцом" побеседовать. Геннадий сухой, жилистый сорокалетний мужик, егерь и браконьер, рыбак и охотник. Охотник не только до дичи, но и до разговора. - Здорово, святые отцы, - весело бросил от порога. - Здоровей видали, заходи. Хозяйка от души кормила гостей. На Геннадия (Генаху по-местному) Полина Николаевна зло глянула, да он на неё даже не посмотрел – батюшка к столу позвал… … - Тут всю неделю с американцем медведя высиживали на лабазе. Был мишка, точно. До американца каждую ночь на овёс приходил. А тут, как отрезало… Я его спрашиваю – чего в Америке медведей нет? Есть, говорит, но дешевле три раза в Россию съездить, чем там поохотиться… Раньше – если клиент зверя не возьмёт, мне как-то неудобно было, вроде – работу свою не сделал. А теперь – не взял он мишку, и ладно, пусть живёт. Старею, что ли… - Да, стареешь, - подала голос хозяйка дома, - сам возьмёшь потом. - Не знаю. Может, возьму, может – нет… - Ну, он, американец-то, хоть отблагодарил тебя, лично тебя? - спросил отец Илья. - Да. Десятку долларов сунул. И то – спасибо. От наших и того не дождёшься – приедут, нажрутся, зверя распугают – я ещё и виноват… … Отец Анатолий вставил своё слово в разговор (не к месту, как всегда), мол, по всем признакам – конец света близок… И все тут притихли, призадумались – по признакам, да, близок Суд Страшный… Генаха, наконец, распрощался, домой двинул. Отец Анатолий ушёл в отведенную ему горенку, на молитву встал. А отец Илья захотел в храм пойти. Он всегда, когда приезжает сюда, накануне службы один в храме молится. Взял ключи. Пошёл в темноте уже. Недалеко – метров двести. Но только со двора вышел – увидел ещё одного, к нему идущего. Николай Петрович Окатышев это был, пасечник. Любитель задавать неудобные вопросы. - О, батюшка! Погулять, что ли вышел? - В храм. - Ну, и я с тобой прогуляюсь. - Пожалуйста. Случайно, будто бы, встретились. Священник поморщился, устал он уже. Да и Николай Петрович этот… Трудно с ним разговаривать… Прошли освещённый окнами конец деревни, и отец Илья включил электрический фонарик. Дорога вся в рытвинах, лужи, тёмные ивовые стены с обеих сторон. Слева кусты расступаются, тропинка от дороги туда бежит. Кинул по тропе отец Илья луч фонарный – кресты кладбищенские высветились. А впереди уже белеет храм. Дорога раздвигается, кусты отступают. Берег, ветер, бесконечный шелест волн… Тут Николай Петрович и приступил со своим разговором: - Слушай, батюшка, я вот думаю – ладно, Бог всё сотворил. А Бог-то откуда? Его-то кто сотворил?.. – И не дожидаясь ответа, продолжил, уже не спрашивая, утверждая: - Наш мир – один из способов организации пустоты. Если же Бог его сотворил, значит, Он – способ организации пустоты… Священник прервал его рассуждения: - Тогда надо признать, что пустота твоя, Николай Петрович, разумна. И тогда вопрос – что это за пустота, откуда она? То есть, тот же вопрос, что задал мне ты, но в квадрате. А вообще, постановка таких вопросов – путь к сумасшествию. - Но я же не виноват, что возникают такие вопросы! Ну, не могу я в бородатого дедушку, на облаке сидящего, верить! - В любовь верь. В пустоте, какая любовь может быть? А Бог – Он и есть сама любовь. И замолчали оба, остановившись у калитки в деревянном, местами разобранном, покосившемся заборчике, огораживающем храм. Отец Илья понимал, что не убедил собеседника. И ничего тут не поделаешь, только на благодать, на милость спасающую и остаётся надеяться… - Ну, ладно, батюшка, бывай. – Окатышев, будто радуясь чему-то, ухмыльнулся, и, резко развернувшись, пошёл к своему, на отшибе деревни стоящему дому. Длинная его фигура маятниково покачивалась при ходьбе. Скоро тьма скрыла его. Отец Илья постоял перед калиткой и не вошёл за неё. Окатышев будто лишил его внутренней собранности, спокойствия, необходимых для молитвы. Мимо храма, перекрестившись, пошёл к воде. В темноте накатывались на берег белесые волны и, шипя, отступали. На огромном валуне, поджав ноги, завороженно глядя на волны, сидел Ванька. - Здравствуй, Ваня. - Здравствуйте, батюшка, - нисколько не удивившись появлению здесь священника, откликнулся парень. – Вот, батюшка, смотрите-ка, - и протянул что-то. Отец Илья взял – камень. Осветил его фонариком и увидел – окаменевшую, впаявшуюся в камень, ставшую камнем, спиральную ракушку. Держал камень в руке, а Иван глядел на него, и, видимо не дождавшись ожидаемых от священника слов, сказал: - Время. Каменные часы. - Да… "Ну, какой же он дурак. Мудрец…", - подумал. - Ванька-а-а! Домой иди-и! – разнёсся крик его матери. И Ванька встал с камня, пошёл. - На службу-то придёшь завтра? - Да, батюшка. Рыбацкие катера подошли ближе к берегу, встали на якоря. Вскоре от них отделились лёгкие вёсельные лодки, заныряли по волнам к берегу… Отец Илья держал в руке камень с ракушкой, глядел на лодки, на волны… "Сколько же тысяч лет назад была эта ракушка живой?" И ещё думалось: "Наверняка, и тысячу лет назад, вот так же возвращались из озера рыбаки со своим уловом, вытаскивали на берег лодии, выгружали рыбу, развешивали на сушила сети… И так же, какой-нибудь Ванька или Илья, стоял на берегу и силился постигнуть непостижимое – весь этот мир, и время, и неразрывность его, и вечность…" Ведь и он, и он сам упирался в тот же вопрос, что и Окатышев… От деревни разрезали тьму два столба света, выше по берегу, к низкому деревянному строению, куда рыбаки стаскивали рыбу, проехала легковая машина – покупатели. Он поднялся на крыльцо храма, снял два навесных замка, светя себе фонариком, вошёл в храм, затеплил свечу перед образом Спаса, опустился на колени… А когда через полчаса выходил из храма, та же машина с орущей из окон музыкой, ехала обратно. И встала неподалёку. Отец Илья спустился с крыльца. К нему шёл человек. Когда он приблизился, священник разглядел – невысокий, кряжистый, наголо бритый парень лет двадцати, раздетый по пояс, на груди, там где сердце, какая-то наколка. Рухнул вдруг на колени: - Святой отец, исповедуй! – пьяно прохрипел. - Что ты, что ты, встань… - Исповедуй! – головой в землю ткнулся. Но от машины уже бежали две девицы: - Васька! Придурок! Пошли давай!.. – подхватили парня под руки поволокли к машине. Он не упирался. Отец Илья шёл обратно к дому, к ночлегу. Вспомнил, как и сам в первый раз пьяным в храм заявился, тоже исповеди просил. А священник сказал: "Приди завтра, трезвый… Только обязательно приди…" А чего стоило ему – Илье Вострикову – себя переломить, просить, хоть и исповеди. Совсем уж его тогда припёрло. Что припёрло-то?.. Тоска. Вот это: когда всё есть (он работал прорабом на стройке, мужиком был хватким, зарабатывал прилично, да ещё и приворовывал) – а зачем?.. … И было воскресное утро. И голос колокола-великана разливался на десять вёрст по округе, а над озером и на все двадцать, и счастливый Иванушка-дурачок прижимался, обхватив руками, к колокольной груди и слушал, как долго ещё затихает, гудит медный динамик… Служба была, исповеди… И дребезжащие голоса поющих на клиросе бабушек были не менее молитвенно-прекрасны, чем голоса выпускниц "музпеда", поющих в городском храме. И как же хотелось ему, отцу Илье, чтобы никогда уж не согрешила, исповедавшая грехи свои Галина – совсем же ещё девчонка; чтобы успокоилась мятущаяся душа Геннадия Пахолкова; чтобы не только в эти минуты, но и навсегда уже скинули с себя скорлупу показной наглости братья Куликовы… А как светится, всегда скорбное лицо дьякона!.. Вон и Окатышев стоит, острым глазком на всё поглядывает. Но, настанет день, отец Илья верит в это, когда и этот Окатышев, смирив гордыню, истосковавшись душой, на исповедь подойдёт… Последним на исповедь подошёл Ванька. - Батюшка… - только и сказал, и вдруг слёзы из глаз его голубых потекли. - Ну, что ты, что ты… - И священник поскорее накрыл его голову епитрахилью… И было причастие… И люди, входившие в храм толпой, выходили – народом. И отец Илья вновь дивился этому чуду обновления. Пройдёт минута, день, месяц, и снова короста греха покроет эти чистые души, а сейчас-то - какая радость, какое единение! И ведь эти же люди, ещё несколько лет назад в алтаре рыбу коптили… Да и он-то сам, отец Илья, ещё семь лет назад… … - Осторожнее, батюшка, - скорбным свои голосом сказал отец Анатолий, когда после службы и обеда, переодевшись в "штормовку", брезентовые брюки и сапоги-бродни, отец Илья пошёл к озеру. Братаны Куликовы уже поджидали на берегу. Столкнули лодку. Старший Куликов сел на носу, отец Илья на скамейку в середине ближе к левому борту, младший на корме у мотора. А мотор что-то не заводился. Куликов дёргал и дёргал шнур, мотор рыкал и умолкал. Отец Илья увидел на берегу Ваньку. Тот сидел на валуне, глядел на воду… "Блаженны нищие духом…" Мотор взревел. Лодка, сразу задрав нос, рванулась. "Руль держи!" – истошно рявкнул старший Куликов брату. Отец Илья, выпав за борт, сразу с головой ушёл под воду. Сапоги наполнились водой, он отчаянно пытался стянуть их… Ванька бросился в воду, поплыл… Куликову, наконец, удалось скинуть скорость, развернуть лодку. Метров на сто вперёд уже улетели. Вынырнувшего, точнее, вытолкнутого Иваном из-под воды священника подхватили за волосы и капюшон, потом подмышки… Пока втащили, Ванька потерялся… Отец Илья, с трудом придя в себя, сел. Рядом на траве лежал Иван. Куликовы склонились над ним, не зная что делать. - Что? – спросил священник, понимая, зная уже – "что"…
… Галина подбежала, сунула руку к шее, к сонной артерии Ивана. Нос зажала пальцами, и, вдохнув, к его губам припала, выдохнула – так несколько раз. - Переверните его, - Куликовым скомандовала. Те развернули безжизненное тело со спины на живот, Галина всем весом даванула. И вздрогнул Иван, головой затряс, закашлялся, на четвереньки встал… - У-у! – не найдя слов, выдавил из себя старший Куликов, сплюнул под ноги, к лодке пошёл, сигареты из кармана доставая. А младший спросил священника: - Ну, как ты, батюшка? - Нормально всё. – Отец Илья поднялся, шагнул к Ивану, который уже сидел, глядя на всех удивлёнными голубыми глазами. - Ну, как ты? - Я уж думал что умер, а живой… - ответил Иван и улыбнулся. Галина сидела на валуне у воды, на том самом, на котором сидел недавно Ванька. Священник подошёл к ней, увидел, что она плачет, сел рядом. "Ну, ты дурак, дурак, а дура-ак…", - одобрительно сказал Ваньке Колька Куликов. От деревни бежала, крича что-то, Ванькина мать. Молча бежали дьякон отец Анатолий и егерь Геннадий Пахолков… На валуне, рядом, сидели пожилой бородатый мужчина с длинными мокрыми волосами и светловолосая девушка, и мужчина сказал, то ли к себе самому, то ли к ней обращаясь: - Слушай, это же не просто так, как-то же по-другому теперь надо жить, да?..
ПОЕХАЛИ!
Тимофеевка – деревня на весёлом зелёном холме. Поля вокруг холма впервые за последнюю тысячу лет не засеяны… Домов с полста ещё будет в деревне, с дворами, банями, огородами. Есть даже Дом культуры – кирпичная полуразрушенная коробка, есть притулившиеся скрайчику мастерская и ферма. Есть даже церковка, потому что когда-то Тимофеевка и не деревней была, а селом. Не совсем ещё церковь восстановлена, но недавно была освящена и на праздничные службы приезжает монах-священник отец Илья… Есть и контора бывшего колхоза «Передовик», потом сельхозкооператива, потом какого-то ЗАО, а теперь и непонятно чего. У конторы сегодня выстроились в рядок блестящие иностранные машины. По Тимофеевке от дома к дому, от двора к двору – говорок: «Покупатель приехал!» На втором этаже конторы, в светлом кабинете за длинным столом сидят люди. Совещание. На стене кабинета карта-схема предприятия и фотография в рамке: по-пляжному загорелый мужчина в чёрных очках и пёстрой рубашке – бывший генеральный директор ЗАО. Очень аккуратный, в костюме, при галстуке, в рубашке с твёрдым воротником, с безупречным пробором в аккуратнейшей прическе, неопределимо-среднего возраста человек – арбитражный управляющий, готовивший предприятие к продаже. Рядом, по правую руку от управляющего – плотный, невысокий, со светлыми волосами и коричневым загорелым лицом, в клетчатой рубашке с короткими рукавами – начальник управления сельского хозяйства района. В клетчатом пиджаке, на лацкане которого флажок-триколор, в очках с золотой оправой – депутат областной думы. Напротив той троицы, через стол: в розовом пиджаке и голубой под ним рубашке, улыбчивый рыжий человек средних лет – покупатель. Справа от него – похожий на арбитражного управляющего, как родной брат аккуратный молодой человек. Слева – непонятная девица, крашеная брюнетка с синими квадратными ногтями… Единым серо-молчаливым островком в углу стола – специалисты хозяйства: главный агроном, главный зоотехник, ветеринар, инженер, ещё кто-то… - Крайне важно сохранить «Передовик», как сельхозпредприятие, - строго сказал начальник управления сельского хозяйства. - Мы… в свою очередь… - деловито проговорил арбитражный управляющий. Депутат молча, многозначительно кивнул. Покупатель расплылся в улыбке. Молодой человек, похожий на арбитражного управляющего, деловито ответил: - Мы… разумеется… Неожиданно подала голос девица: - Пони заведём! После паузы, начальник управления выговорил: - Какое пони? - Ну, такое! - ответила девица. Покупатель улыбался. Совершалась формальность – передача бывшего колхоза-кооператива-ЗАО в новые богатые руки. Чем будет заниматься тут покупатель – только он теперь и решал… В это же время в мастерской на окраине деревни сидели мужики-механизаторы. Ждали вестей из конторы, разговаривали… Тут же стояли четыре многократно перебранных их руками трактора, сеялка, ещё какие-то механизмы, сварочный аппарат, кувалда… Мастерская из силикатного кирпича, сорок лет назад строенная, её прохудившаяся крыша залатана кусками рубероида и шифера. В некоторых окнах нет стёкол, они затянуты клеёнкой… - Серёга, картошку-то посадили? - На той неделе ещё! А вы? - И мы… Иваныч, а ты опять не сажал? Иван Иванович – по виду самый старший, бородатый, могучий мужик отвечает: - Нет. Зачем мне?.. А зато у меня хрен-скороспелка по всем грядкам растёт. Хорош хрен! - Хрен овощь нужная! - смеются мужики. И тут пришёл из конторы, числившийся бригадиром механизаторов Витя Заботов, - худенький незаметный мужичок. Незаметный, но церковь-то именно он два года назад начал восстанавливать, сначала один – потом и помощники появились… - Ну, чего, Витя? - все на него уставились. - Плохо дело, не будут сеяться, - ответил Витя, присаживаясь на замасленную скамью у стены. - Эх, были бы семена – сами бы посеяли! - Серёга Иванов досадливо махнул рукой. … Все молчали, угрюмо… … В это же время от конторы разъезжались зловеще блестящие под солнцем лакированные машины… - Ну, что, мужики, пожалуй, пора, - первым подал голос Иван Иванович, выпрямляясь во весь богатырский рост. И вскоре из мастерской разошлись по деревне механизаторы с важной новостью. И стали люди готовиться: чистили свои дома и дворы, обихаживали, у кого была, скотинку, и сами одевались в чистые белые одежды… Явившийся непонятно как отец Илья, начал вечернюю службу, после которой все снова разошлись по своим дворам. А отец Илья встал на свою монашескую молитву…
Иван Иванович вошёл в мастерскую, открыл неприметную железную дверцу, за которой был вроде бы электрощит. Но всего лишь одна запылившаяся красная кнопка на нём. Ещё тут же, рядом с кнопкой микрофон без всякого провода. Но когда Иван Иванович сказал в этот микрофон: «Внимание, внимание!», - все в Тимофеевке услышали его. Будто из какого-то невидимого большого репродуктора звучал голос. Люди торжественно замерли. «Объявляю готовность номер один!» И тут на Иване Ивановиче, на отце Илье, на стареньком председателе колхоза «Передовик» Пенькове, на всех-всех жителях Тимофеевки появились прозрачные сферы, от плеч наглухо закрывавшие головы. В тот же миг весь холм с раскинувшейся на нём Тимофеевкой накрылся прозрачным куполом. Небо бескрайней звёздной картой раскинулось над холмом. - Начинаю обратный отсчёт, - звучал торжественный голос. - Пять, четыре, три, два, один… - Поехали! - едино выдохнула Тимофеевка.
… Когда на следующее утро приехала блестящая чёрная машина, и из неё вылез покупатель и его свита… Не было холма. Не было Тимофеевки. Только лопушился на плоской земле хрен.
ПОЕЗДКА В СИБЛУ - А поехали в Сиблу, - сказал старинный мой приятель Александр Т., - дом мой деревенский увидишь, за грибами сходим. - Сибла? Это на Кубене? Это, где Астафьев жил? - Да, дом, в котором он жил, напротив моего. - Поехали! На следующее утро выехали из Вологды в сторону Харовска. Миновали разбросанный, то совсем на деревню похожий, то вполне себе город – Сокол. Пересекли спокойную серую Сухону… Осеннее разноцветье придорожного леса. Серая стерня полей, с которых сняли урожай… И всё чаще – запущенные, невыкошенные, уже зарастающие ивняком либо осинником луга, мёртвые остовы ферм и сенных сараев… Деревеньки, в которых по большей части живут нынче городские «дачники». Правда, многие дачники из этих деревенек и выходцы… Вот и Александр Т. в родовой свой дом везет меня – сам-то уже городской, а корни оттуда – из Сиблы. В детстве каждое лето он туда приезжал. … Я тоже в детстве каждое лето приезжал в деревеньку Суворково в Грязовецком районе. Недавно собрался, съездил туда… Брел среди травы, что выше меня ростом, боясь провалиться в старый пруд либо колодец… Одна стена отцовского дома почему-то еще не рухнула, да еще сосенка, которую он сажал, большим деревом стала. Один дом на всю деревню все же остался. В доме раньше жила большая крепкая семья, и дом был крепкий, под железной крышей, с обширным скотным двором… Сейчас – осевшая в землю потемневшая избушка. Встретила меня там женщина, когда я назвался, всплеснула руками. «А меня-то узнаешь?» - спросила. «Нина», - вспомнил я одну из сестер. «Нет, Тамара…» Саша счастливый, Сибла его жива, дом его жив. Жив и тот дом, в который на протяжении десяти почти лет приезжал из Вологды Виктор Петрович Астафьев. В августе меня приглашали на мероприятие, посвященное его 90-летию – устанавливали памятную доску на доме. Я тогда не смог поехать. Еду сейчас… Возраст меняет людей. Александр – спортсмен, бизнесмен и рыбак, человек практичный и, казалось всегда – не сентиментальный, тоже как-то мягче стал… «Я даже стихотворение написал, про дом в Сибле», - сказал мне вдруг. А может возраст и не меняет человека, а просто сам человек постепенно приоткрывает в себе то, что раньше почему-то скрывал. Как в песне поется: «Чем дольше живем мы, тем годы короче, тем слаще друзей голоса…» Все ведь мы понимаем, что годы всё короче и короче… … Я потом уж, на страничке Александра «в контакте» прочитал это стихотворение. Хотел сначала поправить его, а потом решил, что не надо – иначе это уже не Сашино будет стихотворение… «Приезжайте в деревню на лето, Мы сворачиваем с асфальтовой трассы, минуем останки телятника и водонапорной башни и въезжаем в Сиблу. Улица выкошена, дома крепкие. Есть даже двухэтажный старинный домина – и все в нем и вокруг него аккуратно и надежно… Сашин дом небольшой, обычный деревенский – и в доме печка, стол, окна… Всё как и в моем деревенском детстве. А прямо из окна виден тоже крепкий большой дом с палисадом, с широкой яблоней перед окном, с березой наполовину закрывающей фасад. - Вот это и есть его дом. Пошли туда. Нынешнего хозяина дома сейчас нет, в городе, конечно. Но видно, что человек хозяйственный. И дом и подворье в порядке содержит. На стене дома – доска с надписью «В этом доме…» и т. д.
За домом сосны и кедр, который посадил сам Астафьев. Да, вот сюда он от городской и людской суеты и уезжал с женой – верной помощницей, здесь и писал, и на рыбалку ходил на речку Кубену… Подошел другой сосед, рассказал, что они, мальчишки, как-то раз, в отсутствие Астафьевых пробрались тайком в дом, чтобы посмотреть единственный в ту пору в деревне телевизор. «Но ничего там не наварзали, только телек посмотрели и всё…», - вспоминает уроженец Сиблы, а ныне тоже городской житель. Еще он вспоминает: - Астафьев рыбачил не как мы, местные. Мы ловили рыбу в тихих местах, а он всегда на стремнине! И всегда он был с уловом! Ну да, сибиряк Виктор Астафьев рыбу ловить умел. И не только мелковатую для него кубенскую рыбешку ловил он здесь, на северной речке, в дальней деревеньке – здесь он «вылавливал» и главы своей «Царь-рыбы», здесь писал главы «Последнего поклона»… Очень верно о нем местный житель сказал – «на стремнине». Да-да так он и жил, и писал – на стремнине. На самом быстром, норовящем сбить с ног течении. В праве ли мы судить его – детдомовца, фронтовика с ранениями за то, что не всё и не всем нравится в его рассказах и повестях?.. Да в праве ли мы, вообще-то кого-то судить… Яблок в этом году очень много. Вот и под астафьевской яблоней всё усыпано, и на ветках густо висят… Я взял несколько с земли – они помягче, безопасней для некрепких зубов. Обтёр одно, попробовал – сладкое с горчинкой. Вышли со двора, и сразу даль распахнулась. Сибла-то на горе. Вон шустрит, сверкает на солнце Кубена, за ней – леса, леса… Наверное, Астафьев искал место напоминавшее ему сибирские просторы. Нашел. А все же родина перетянула. Не зря же и кедр у дома посадил, не зря в закубенские дали глядел – Сибирь вспоминал. Туда, где в Енисее еще водится таймень, где кедрачи покрывают склоны увалов, туда – в детство и юность свою уехал. Но и на нашей земле память по себе оставил, да и с нашей земли многое с собой прихватил… … Грибов мы с Александром мало в тот день нашли, но это уже и не имело значения. Я нашел гораздо большее… Не скажу что… А вспомню его слова, которыми он заканчивает книгу всей своей жизни (сорок лет писал) «Последний поклон»: «Вот на вере в чудо, способное затушить пожар, успокоить мертвых во гробе и обнадежить живых, я и закончу эту книгу, сказав в заключение от имени своего и вашего: «Боже праведный, подаривший нам этот мир и жизнь нашу, спаси и сохрани нас!» Вологда – Сибла – Вологда, сентябрь 2014. | ||
