| ЖИЛ–БЫЛ ГЕРАСИМ ЛУКИЧ
Рассказ
Герасим Лукич нёс оклунок ржаной муки.
Задумка была всего лишь проведать свояка Захара Дворовичева и его жену Варвару: пока стоял долгий фронт, о них ничего не было известно. Герасим Лукич не думал ни о какой поживе, а свояк неожиданно расщедрился. Был бы рад и малому фунту. А уж оклунок… Счастье, можно сказать, с неба свалилось. И чтобы его не лишиться пришлось идти по глухим местам.
Герасим Лукич домой вернулся недавно. Он хоть и не призывного возраста, но отступил с нашими войсками. Беспокоился за сына. В младенчестве тот перенёс какую-то болезнь, стал благоумным. Как отвязавшегося колобродного телёнка случалось искать его в глухих полях по непредсказуемым лощинам. Найдёшь, бывало, зальёшься слезами, а он - без понятия. «Бе-е-ба… Гы-ы!» - радуется и не понимает чему радуется. По возрасту Христа пережил, а словами, однако, не обзавёлся. Одно лишь от него и слышишь: «Беба» да «Беба». То, что он Толик, забылось, даже отец с матерью звали по-уличному Бебой. С такой обузой оказаться под немцем было опасно: люди не свои, не пожалеют. Был и другой повод бояться. Герасим Лукич не славянского обличья, за черноту и горбатый нос дразнили его цыганом, мог сойти и за еврея. По слухам немцы их сильно недолюбливали.
От своих мест, куда пришла война, Герасим Лукич отдалился с запасом, вёрст на сто. Вместе с таким же, как и он, беженцами прижился у старухи с внучкой, кормился тем, что давали за починку тулупов, суконных зипунов, за сапожное дело. Однако фронт сдвинулся вглубь, и он очутился в немецком тылу. А теперь вот вернулся домой. Родной хутор пробыл на передовой восемь месяцев, пришлось скитаться на выселках по соседним деревням, вернуться разрешили на изломе лета - для посева и посадок время ушло. От неслыханной порухи редко какая хата сохранилась, а в уцелевших углах люди ютились по нескольку семей, на пепелище рыли землянки. Жить тоже было нечем: питались, как и скотина, подножным кормом.
Свояк Захар, дай Бог ему здоровья, благополучно перенёс вражью напасть. Его хата стояла на юру между обрывистыми оврагами. Там в нескольких замаскированных местах он заблаговременно спрятал рожь, туда же опустошил погреб и ополовинил сундук, оставив при себе самое ледащее, на что никакой глаз не позарится. Расчёт был верный: зимой овраги снегом заносило в края, и в иное время на крутых склонах свернуть шею не всякий отважится. Жизнь обучила быть начеку, никто ничего не давал, а отобрать последнее многие были горазды. И раньше хоронились от власти, а перед приходом непредвиденного ворога в потаённые места снесли всё мало-мальски ценное. Прежде всего, касалось это съестных припасов. Что такое мука, зерно, картоха ведомо любому человеку, откуда бы он ни явился. Ну а кусок сукна, либо праздничный полушалок тем-то немцам, может, и не понадобится, армия, как-никак, да и сами они с чужой стороны, там, должно быть, жизнь иная, не до наших тряпок. И всё равно боязнь потерять хоть что-нибудь из нехитрых крестьянских пожитков заставляла ушлых дедов припрятывать даже вязовое мочало и лапотное лыко. Кто знает этого немца…
Если бы не эта треклятая война, не голод. При ходьбе кости скоро начнут громыхать. Ну, что такое шестьдесят лет? Не бог весть, какой возраст, а силы нет, наверное, уже не пить, не курить и ничего прежнего не делать. Была мочь, Герасим Лукич нашивал и не такие тяжести. Нынешний оклунок всего-то пуда на полтора, однако, умылил до жаркого паровозного гула в висках. А идти ещё немало. По прикиду Нагольницкая дуброва означала, что позади осталась третья часть пути.
Нетронутая жизнь дубровы наяву была сущим раем: не вытаптывалась скотом, не шла под косу, через неё робкими поворотами между лощин почти незаметно вилась старая конная дорога. Она была сама по себе, напрямую никуда не выводила, по ней и раньше ездили редко, а ходкий нынешний шлях вовсе переманил всякую спешную подводу. Настало алчное время всюду торопиться, всё спрямлять и укорачивать, без помех побыть с собой не доводилось, требовалось обгонять себя и других - в никчемной суете ни под ноги, ни окрест глядеть было недосуг. Теперь ненадобная дорога обживалась пятнистыми сусликами-свистунами, заселялась непугаными птицами, зарастала шелковистой сизой травой, воробьиным щавелем, чабрецом на взгорках, пахучей кашкой-таволгой в низинах. Дурнину сюда не успели занести, дорога благодатно покрывалась реликтовым степным ковром.
Как-то в дуброву взял с собою Бебу. Тогда он, ещё мальчонка, вдруг загляделся на диких утят в лощине. Предчувствуя дождь, утята игрушечно разнырялись в воду. Успокоятся на мгновение, и снова - бульк, бульк. Беба сиял, в глазах отчётливо проглянуло осознанное ликование. Казалось, пришло помилование, сынишка вот-вот освоится в жизни, вырвется из немоты, как положено человеку, заговорит…
Крестьянские хлопоты держали Герасима Лукича, что коня в узде, попробуй, сверни в сторону, жизнь, не медля, вздёрнет до сукровичной пены на губах. Праздные дни выпадали не часто, потому и бывал в дуброве по какому-нибудь особому случаю. Стоило оказаться здесь, как душа начинала плавиться от благостного, почти молитвенного умиротворения, какое овладевает тобой лишь под сводами церкви. Даже неуправляемый Беба обретал что-то разумное, из отцовской руки абы куда не рвался, по путёвому вышагивал рядом.
Но все это происходило, когда сам был не порушен и способен воспринимать безмятежный божий мир. А сейчас стайки берез, ватаги дубов, кочковатые ложбинные озерки с выводками утят и диких курочек, с плавающими по водной глади небесными облаками - не более чем блеклая картинка, до которой не было никакого дела. Заполошно стрекотала сорока, а чудилось, что смертельно строчил пулемет. Земляничные поляны, ягодная трава под ногами смотрелись, как только что окроплённые живой человеческой рудой.
Война… Пропади она пропадом. Крови «до узд конских». Нужна ли ещё преисподняя с сатанинскими муками, ежели на земле, не отделяя правого от виновного, люди людей несметным числом сгоняли на вселенский убой?.. Из памяти не уходила разверстая братская могила… Возвратившись из окружения, в испуге остановился перед своей хатой: вроде бы оттуда исходил запах тлена. Неужто что с бабкой? Отлегло, когда увидел её живую. А смрадом несло с поля, успевшего одичать и зарасти мрачным бурьяном. Бабка жаловалась - дышать нечем, хоть беги из хаты. Надо бы разведать, да страшно, на минах сколько люду подорвалось. И у самих, вон, сад заминирован.
Находиться в хате впрямь было муторно. Решили срочно отыскать источник тошнотворного духа, засыпать его землёй. Перед иконой святителя Николая пали на колени, просили божьего угодника о пощаде. Поначалу собирались идти вдвоём, но потом Герасим Лукич рассудил иначе. Бабке не следует трогаться из дома: случись что, какую-никакую помощь подаст, на худой конец, своими руками похоронит.
По-собачьи, нюхом выслеживал направление, откуда наиболее сильно тянуло тяжёлым запахом. С первыми шагами он ещё вглядывался перед собой, боясь наступить на что-нибудь опасное, чем земля напичкана после долгого фронтового противостояния. Затем мало-помалу в ногах появилась раскованность, наладился обычный ход. Но это только показалось. От хаты отдалился саженей на сто, а взмок, будто за спиной остались напряжённые вёрсты.
Могилу окружала особо жирная, зеленая стена дуролома. В руку толщиной стволы чернобыльника, лоснясь сытыми тяжелыми листьями, зависали над ямой. В края наваленная, неведомо какой глубины яма от разложения обнизилась, прикрывавший трупы небольшой слой земли просел, обозначив костные останки… «Мёртвый не без могилы», - сказано, наверное, про иных людей и про иное время. Тысячи убиенных безвестно истлевают на обозримых полях. А таких полей на Руси - глазом не окинуть! Места боёв было бы правильно до срока оставить в покое, ведь они, в сущности, являются мученическим погостом: с кладбищенского места в рот не принято брать даже дикую ягоду.
С того дня минуло две недели, а Герасим Лукич продолжал видеть могилу во всех подробностях… Детские косточки… Длинные женские волосы… Расстреливали тут же: вблизи россыпь патронов… Яму Герасим Лукич закопал. Бабке намолол что-то про дохлую лису. Поверила, она привыкла ему верить. Также без сомнений приняла рассказ о том, что он определил Бебу в психиатрическую больницу для эвакуации в глубокий тыл. Больней всего было глядеть на бабку, как она радовалась за Бебу, что теперь он в безопасности, под присмотром врачей, даст Бог, они ему и со здоровьем помогут. Бабка ничего не заподозрила в его вымученных словах, заговорив совсем о другом:
- Штой-то, дед, ты ишшо больше почернел?
- Почернеешь. - Сдержав вздох, Герасим Лукич успокоил старуху: - Сама видишь, какое время. - Вроде бы благополучно отговорился, однако показываться бабке на глаза лишний раз побаивался: вдруг узрит неладное.
Герасим Лукич не заметил, как дуброва оказалась за спиной. С поля от дальних кустов летела какая-то птаха. Не меняя направления, она непугано низко проследовала над его головой. «Ку-ку-у-шка!» - с неожиданной нежностью узнал вещунью-птицу. Обернувшись, пронаблюдал за полётом, пока она не нырнула в купаву дубняка, по-детски наивно загадал: «Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось?» Ответа всё не было и не было. Впрочем, его и быть не могло: после Петрова дня кукушки не гуляют. Так-то оно так, но на сердце тревожно захолодало. Зачем он загадывал, не маленький ведь?..
Далеко отойдя, Герасим Лукич спохватился: ни перед глазами, ни в душе от дубровы ничего не сохранилось, вроде там и не был. Хотел даже вернуться, жалко, не увидел того, что всегда хотел видеть. Как никогда, кстати, пришлась бы сейчас целебная природа, если бы нынешний вид её запечатлелся в сердце, глядишь, и освободился бы от неотвязно никлого настроения, от боязни самого себя. Герасим Лукич понимал, уныние - великий грех, это самовольный отказ от жизни. Не зря говорится: истома хуже смерти. Но после всего, что довелось пережить, радоваться нечему. Его будто проткнули до самой серёдки, жизнь выпустили, оставили лишь пустую оболочку. Не рад тому, что домой вернулся, что бабка цела. Хата невредима, не то, что у других, кому жить негде, и этому не рад.
Впрочем, оклунок муки за плечами, чем не радость? Не зря же он крадётся от людей. Встретятся немцы, ясней ясного, муку отберут, заодно могут пристрелить. Сторониться следует и своих: себя он знает, не устоит, на затируху по горстям раздаст, что по ветру развеет. Прошаки бродят хоть дверь не закрывай: всем миром побираются друг у друга - нищие у нищих. Вот и приходится зверем таиться в нехоженых местах.
Спасибо свояку, одарил неслыханным богатством, если мучицу токно и не каждый день расходовать, растянуть можно надолго. Поначалу, конечно, от соблазна не удержишься, скорее всего, бабка сварит саламать. Дело нехитрое: слегка поджарить муку, до густоты замесить её в крутом кипятке, разбить комковатость, предварительно на загнету выгрести угли, поставить на жар чугунок с саламатью - и ждать. Скоро чугунок начнёт опышно дышать, самая пора отодвинуть его от огня. Спешить хвататься за ложку не стоит, пусть саламать каждой крупинкой, всем своим нутром основательно вызреет. Затем уж готовь пахучее конопляное масло, и послеживай, чтобы вместе с едой собственный язык не проглотить. Саламать - еда сытная, почти что мясо. «Хе-эх, размечтался!» - Герасим Лукич не долго пребывал в сладких грёзах, хорошо зная, что ни щепотки соли, ни капли масла в доме нет и не предвидится.
Что значит хоть на миг отвлечься на хорошие думки! И сразу нашлось решение. Так внезапно и так просто.
После возвращения ему не давали покоя порушенные сенцы. Зимой немцы выломали их на топку, оставили нетронутыми угловые стояки, на которых держалась крыша. В печке сгинул и сарай, но о нём забота - не в первую очередь. А сенцы восстанавливать нужно немедленно, хата без них, будто расстёгнутая одёжа. Соорудить стены проще всего было бы из лозы, плетень глиной обмазать - труда не составит.
Чтобы нарубить лозы, которая находилась рядом на болоте, идти нужно через сад. А на ближайшей от хаты яблоне прибита дощечка с немецким словом: «М ine ». Как говорится, близок локоток, да не укусишь. Разминированием немцы заниматься не станут, им это без нужды. Ждать прихода наших тоже не с руки: кому известно, когда это случится? А осень с зимой не за горами, их не отсрочишь, явятся без приглашения.
Теперь с его приспособлением мины - не преграда. Герасим Лукич досадовал, что не додумался до этого раньше. Он даже ускорил шаги, не терпелось оказаться дома и через сад проложить прокос к болоту.
Идти оставалось недолго. Начиналась родная Луговская поляна…
Чуток отдалиться в сторону, на худой конец, пошустрее пустить ноги, и он бы успел пройти мимо: догляда не было - согнутая баба увлечённо пурхалась около пня. Щепа, как стекольное крошево, брызгами разлеталась из-под топора. «Никак, кленовый пень, - предположил Герасим Лукич. - Дубовое либо грушёвое дерево вяжет. А тут - искры». Забыв, что нужно охранять муку от стороннего глаза, он направился к бабе:
- Что ж ты бестолково корчуешь. Топором сколь натюкаешь, ты клиньями откалывай.
- Идей-то те-та клинья? - Справляясь с одышкой, женщина распрямилась, безучастно поприветствовала: - Это ты, Гарасим Лукич. Умаялась, видишь. И топор вострый, а ошмыгается: в руках никакой державы.
Аксютку Герасим Лукич красавицей помнил ещё в девках. С Гришкой Пральниковым перед войной они завели двоих детей, Аксютка набралась бабьего соку, раззадорилась, хоть отправляй в Москву на выставку. Да и теперь, несмотря на худобу, не утратила былой стати.
Пень ненамного выступал из земли, большой разживы не обещал, так как до Аксютки кто-то его уже основательно обкорнал. Одним топориком тут ничего не сделаешь. Мужицкой сметкой Герасим Лукич определил:
- На два штыка, а то и поболе углубиться до низинных корней, перерубить их и наружу вывалить чуху целиком. А ежели таким манером ничего не выйдет, тогда колоть клиньями. Всёдно дома тем же заниматься. Так что, девка, не надрывайся зря. Пойдём со мной, дам тебе лопату, клинья, возьмёшь колун, тачку - иначе ты дров не добудешь.
На муку Аксютка не обращала внимания. Не могло же того быть, чтобы она не видела мешка с проступавшей побелкой. А запах! И его не чуяла голодным нюхом? Поинтересовался:
- Девка, ты случаем не больная?
- Ох, хуже больной. Дети никудышные. Поопухли, одна водичка с лебедой, проглотить сил нетути, и навылет она втемеж. Толик, наверно, не сегодня- завтра…
- Это который?
- Да кучерявенький, что на Гришу похож.
Герасим Лукич вспомнил, как Гришка на людях подшучивал над женой: «Вот Толик точно мой. А Володька не знаю, либо она сама от себя родила».
- Гришенька полёг на войне и память о себе хочет забрать. Толик глаза уж не открывает… Помёр бы, что ли, скорее…
Её равнодушие, безнадёжная обречённость придавили Герасима Лукича. От жалости сердце готово было разорваться.
- Знаешь что, - он опустил оклунок к её ногам. - Вот, выхаживай детей.
- Бог с тобой, Гарасим Лукич, - опешила Аксютка и, как от чего-то греховного, отступила от муки. - Я ж ничего не прошу.
- Бери!
Какое-то время шагал в пустоте. Вспомнилось напутствие свояка: «Гляди, не раздавай: всех не накормишь, а сам сдохнешь».
- Ничего ж у меня нету, чем тебя отблагодарить.
Оказывается, Аксютка находилась поблизости, за его спиной. Ввязываться в разговор Герасим Лукич не стал. Да и вообще - побыть бы одному. Но она, как на грех, не умолкала:
- Гарасимушка, родименький ты мой! Тебя прям ангел послал… Век буду помнить… Да я ж с тобой до гроба не рассчитаюсь…
Вскоре, однако, Аксютка свернула на отвилок дороги: её хата находилась на этом краю хутора. Оставшись один, Герасим Лукич почувствовал облегчение. Он без колебаний отдал муку, и в то же время бессмысленно терзался, вроде как не расстался с нею окончательно. Теперь вместе с Аксюткой отдалилась и его душевная муть.
Таиться от бабки не собирался, покается, что отбыл свояков подарок. За сердоболие его ждал домашний трибунал. Ну, да ладно. Что делать, если таким уродился? А вот объясняться сегодня ему не хотелось. Уж лучше как-нибудь потом. Кстати, бабки нынче дома не будет. Пошла в Пселец, оттуда завернёт в Большие Крюки.
Когда продвижение застопорилось, немцы выгнали хуторян, из необходимых вещей не дав захватить даже маленького узла. Более пронырливые бабы умудрялись проникать на передовую, искали свой скарб, к рукам прилипали и чужие пожитки. Не от лёгкой жизни всё это затем обменивалось на картоху, на бурак, на кусок хлеба. Вот и ходили теперь по тем, тыловым сёлам в надежде обнаружить хоть что-нибудь своё. Бабка тоже отважилась на такой поход.
…К полудню раскалилось пекло, нахлынула обморочная духота, о работе речи быть не могло. Косить траву в саду, скорее всего, придётся ближе к вечеру. Герасим Лукич зашёл в хату, где ещё держалась прохлада, и разморено прилёг на кровать. Что-то сегодня не ладилось. Боже упаси, чтобы днём он когда-нибудь позволил себе в безделье растянуться на койке, - такой блажи и в мыслях не возникало. Не хотелось есть, как заткнуло. Завтракая у свояка, обошёлся двумя-тремя ложками, хотя суп был настоящий, картофельный. Не подошёл и к своему столу, где под рушником угадывалась горка оладьев, сварганенных бабкой из конского щавеля. Не заглянул в печку, там его ждали щи - лебеда на воде. Постоянно, а сегодня особенно на языке держался кислотворный вкус кинжала, заполняя рот несносной металлически холодной слюной. С кинжалом во рту теперь, должно быть, на всю жизнь…
Невнятное томление тревожило душу. На что уж родная хата, где всё облюбовано до последнего гвоздя в стене под картуз, и та давила унылостью, чуждой неузнаваемостью, словно сюда он явился не привычным прежним хозяином, а случайным человеком. Печально подумалось о бабке. Сколько лет уже она всё бабка и бабка. А у неё есть имя. Агриппина, Гриппка - когда-то от этих слов у самого сердца разливалось трепетное радостное тёплышко. Беба своей болезнью приглушил все краски, можно сказать, собою всю жизнь заслонил. Некому теперь заслонять…
Перед бабкой никогда раньше не хитрил, нужды не было: баба не въедливая, и сам нутром не кривой. Толком не мог уразуметь, почему в этот раз решил таиться? Думалось, ей лучше не знать, что произошло на самом деле, когда он всё-таки попал под немца.
…Расквартированные оккупанты не только воевали, но и мародёрствовали. В тот раз немец успел пошуровать в хозяйском сундуке, прихватил оттуда гарусный бахромчатый платок и, обмотав им шею, наладился к выходу. Ещё два шага и он убрался бы долой.
- Jude!*
Что возглас относился к нему, Герасим Лукич осознал не сразу. Держа сына за руку, он сидел на печном приступке, как и другие беженцы, парализовано в страхе ждал, как бы фашист не залютовал по какому-нибудь пустяку. В прошлый раз, когда Герасим Лукич отлучался в поисках где-то блукавшего Бебы, досталось хозяйской внучке. Такой же вот рыжий немец прикладом ударил девочку лишь за то, что та рассмеялась, увидев, как он гоняется за курицей.
- Jude ! - наизготовку к штыковой атаке фашист двинулся к Герасиму Лукичу.
И время, и жизнь убавились до бесчувственного небытия. Это уж потом эти мгновения восстали в памяти. Но тогда Герасим Лукич не воспринимал ни стука зубов по кинжалу, ни пораненного языка. А фашист наслаждался лютостью, продвигая кинжал в рот, оттягивал момент, словно букашку к листу бумаги, не спешил приколоть его к печной стенке. Каким-то чудом Герасим Лукич успел из кармана вынуть пропуск от немецкого коменданта: пропадал Беба, требовалось разрешение на посещение соседних деревень. Документ со свастикой спас Герасима Лукича… А следом и произошло… Перед фашистом возник Беба, нацелился указательным пальцем: «Пух!.. Пух!» - по-детски яростно стал изображать стрельбу.
- Nicht vollwertig **!
Герасим Лукич и выстрела-то не слышал, непонимающе смотрел, как немец переступил через распростёртого Бебу…
Всё-таки бабке нужно бы рассказать, уж очень тяжко в одиночку носить такое горе. Вдвоём и поплакать в открытую, и поддержать друг друга - всё бы легче стало.
В какой-то миг Герасим Лукич забылся. Вроде не спал, а время между тем проглотил. Свет из окна показывал, что солнышко сдвинулось на закатную сторону и довольно снизилось.
Пора была заниматься прокосом в саду. На чердаке сохранились заготовленное впрок сухое осиновое косьё и старые деревянные грабли. У граблей, как ненужное, отломал колодку с зубьями. А держаки крепко накрепко связал концами, смастерил нехитрую приспособу для мин. Для пробы тут же распластался, приник к земле, изготовленной слегой ухнул впереди себя. Затем поднялся, отмерил шагами расстояние до грабельной рогульки, удостоверился: оберег не подведёт.
Перед тем, как взяться за косу, его будто заставили оглянуться на родное жильё. Почему-то пришло в голову, что та могила за огородом размером будет, пожалуй, не меньше хаты…
Первый прокос дался с неимоверным напряжением, дрожали не только руки, внутренний колотун, как при малярии, сотрясал всё тело. Герасим Лукич до того был отключён, что не сразу сообразил, зачем очутился у болота. Повислая прогонистая лоза не скоро обозначилась в его сознании. По неизбывной крестьянской привычке всё проверять в чуткой мужской ладони, будь то готовность пахоты под весенний посев или прикид на урожай вышелушенных колосков, Герасим Лукич сгрёб пятернёй попавшиеся лозины, с силой крутанул. И остался доволен: кора держалась крепко - зрелая лоза. Рубка, доставка к хате, сам плетень - глядишь, недели за две сенцы удастся образить.
Вороха лозы волочить придётся по земле, ширины прокоса будет маловато. Решил пройти вторую ручку, уложить двойной валок. Наливаются, заманивают яблоки, а к ним не подступиться. Может, немецкая дощечка о минах ни о чём и не говорит, кто знает. Хорошо бы, конечно, скосить всю траву в саду, когда-то всё равно это надо делать. Но сенцы - в первую голову. Остался последний прокос - и доступ к лозе будет открыт.
Герасим Лукич сел на кошенину. Закрыв глаза, проследил свои действия, что за чем должно происходить. Раз за разом он возвращался к продуманному порядку, боясь что-нибудь упустить.
- Ох, дед. Со смертью играешь.
Герасим Лукич хотел, было, встать, но Аксютка опередила:
- Сиди, сиди. - И сама опустилась на валок. - Вот, пустой мешок принесла. Спасибочки за муку, затирушкой ребят покормила. Толик ожил, в охотку поел.
Аксютка в недоумении разглядывала связанные палки, лежащие поверх косы.
Герасим Лукич объяснил:
- Значится, ложусь на землю, слегу стоймя приподыму, несколько раз рогулькой и громыхну впереди себя. Встану, прокошу полшага, ложусь и снова громыхаю. Приспособа длинная, случись мина, лежащего вдали затронуть меня она не должна. Всё продумано, я ж не лиходей себе.
Герасим Лукич куражился, бодрился перед Аксюткой. Разве знаешь, когда мина жахнет? Может, она и не одна здесь? Ждёшь спереди, а она где-нибудь сбоку в травке, вольно руки не протянешь. Но бабу в собственные страхи пускать нельзя, гирей повиснет, сделать ничего не даст.
- Хорошо с тобой. - Грустно выдохнула Аксютка и, оглядев его искоса, прошептала: - Мужиком пахнешь.
… Герасим Лукич думал, что окончательно забыл, какими чуткими бывают женские руки. Удивительно, как в это голодное время Аксютка сохранила в теле неожиданно жаркий огонь.
- Глянь-кось, и мины не помешали, - рассмеявшись, Аксютка села на траве и поправив платье, повернулась к Герасиму Лукичу спиной: - Отряхни-ка, а то бабы догадаются, побегут на твоё сено.
Он отвёл прядь её волос, почти не притрагиваясь, невесомо стал снимать прилипшие к платью мятые травинки. Чувствуя его необычную скованность, Аксютка в тревоге спросила:
- Ай, плохо было?
- Да нет, наоборот, - смутился он. - Нешто плохо, когда будто с того света вернулся.
- Ну, и я разговелась. Спасибочки тебе и за то, что должна не осталась.
…Около своей хаты Аксютка издали увидела Толика и чуть не заголосила от радости: «Господи, сыночек поднялся!»
И вдруг там, откуда она пришла, ухнул взрыв. Кинувшись бежать, скоро выдохлась и еле волокла ноги. Бухало сердце, а кругом было так тихо, что спасительно подумалось: «Может, ничего не случилось? Может, всего лишь под рогулькой рвануло, а Гарасим как косил, так и косит?».
- Косой перерубило… Дедушка Гарасим… пополам…
Отчаянный девчоночий голосочек обрушил Аксютку и, задыхаясь, подкошено она упала и яростно кулаками стала колотить невинную землю.
_________
* еврей
* * неполноценный
НИ ТУЧКИ, НИ ХМАРКИ…
Рассказ Внуку Петру посвящается
Никита Алдохин полагал, что счастье - это когда душа ясная и от жизни ей ничего не надо. Как раз в таком состоянии он и пребывал. Вчера сдал последний экзамен, выложился на повышенную стипендию, впереди неоглядные летние каникулы - самое время обрасти бархатной ленью, вволю отоспаться. И, прежде всего, даже в мыслях никуда не торопить себя, до отвала насытиться раздольной свободой.
В поезде ему никто не докучал. И, сойдя на станции, решил не обременять себя попутчиками, если что, намеревался задержаться: пусть народ схлынет. У каждого здесь копились обиды на начальство, на соседей, на непутёвого мужа, на отбившихся от рук детей и на всякий случай имелся непременный ворох деревенских сплетен. Всё это Никита сегодня не желал знать. У него был отдельный беспечный мир.
- Гля, Микит, твоя Ленка родила в нашей больничке… Брошенка…
Никита сбился с шагу, обогнавшая его хуторская девка Нюсик, к тому же, и оглянулась, удостоверилась, так ли уж важно для него это известие.
В ту ночь беспрестанно сверкали молнии, и, не отдаляясь, безумствовал гром. Воды к утру налилось немерено. Бочажины, всякие ложбинки захлебывались; словно на яром огне, варом шипели и буркотали потоки воды, разливаясь не только по низинным уклонам, но и как придётся. Земля превратилась в прохоное тесто: куда ни ступи - всюду хлябь. Когда такое случалось, мать непременно говорила: «Теперича лягушки в лаптях заведутся». В эти дни даже степенных баб и мужиков хлюпкое месиво вынуждало ходить босиком.
Никита направлялся совсем в другое место, а свернул к соседям, зачем его туда понесло, необъяснимо. Ещё в сенях услышал знакомый хруст: на ручной мельнице мололи зерно. Шагнул в хату и от неожиданности лишился самообладания. Напротив Нюсика на мельничной лавке сидела неместная девушка. Случилось что-то неведомое, потому как раньше и с мальчишками, и с девчонками вёл себя одинаково привычно, смущаться не доводилось. А тут словно потерял сознание, не мог сообразить, что с ним произошло. Чтобы задержаться, нужно было срочно изобрести подходящий повод. Но ничего не изобреталось: язык, будто примёрз, лишился обычной свободы.
- Алдоха, смени-ка меня, - пятясь, Нюсик освободила лавку. - Ленку поджеливай. Ты мужик, налегай на себя.
Напрасное напутствие, Никита крутил бы мельницу в одиночку, лишь бы Ленка была напротив. Он стыдился открыто её разглядывать, украдкой любовался волнистыми кудельками на лбу. А за атласно блестевшими сливовыми глазами наблюдать мог лишь неуловимое мгновение, там было невинно, спокойно, по-детски безмятежно.
- Микишка, скажи, Ленка - красивая?
Нюсик будто уличила Никиту в чём-то постыдном, о чём при людях ни за что не сознаешься. Он угнулся, запылали щёки, даже уши налились раскалённым пеклом.
Недавно Никита вычитал необычный способ по общению с девчатами. Если здорово стесняешься, неопытный язык можно заменить рукой. Заветную ладошку нажмёшь большим пальцем - сообщишь, что желаешь познакомиться. Другие пальцы в ход пускались по иному поводу, вплоть для открытого мужичьего предложения.
Руки были заняты, подать знак решил ногой, в правилах и это оговаривалось. Никита сосредоточился и осторожно стал искать Ленкину ступню. Нащупал, опустил свою подошву сверху и робко придавил. Её нога быстро выскользнула, сходу не сообразил, что произошло, продолжал топтать земляную мокрятину. От догадки ужаснулся: в ход пускал все пальцы. Надо же, предлагал такое, за что, не раздумывая, отпускают пощёчину. С Ленкой, однако, ничего не происходило, и он решил не отступать. Чтобы не возникло иных намёков, теперь лишь одним пальцем даст понять, что она ему нравится. Обнаружить её ногу долго не удавалось, напрягаясь, он вытягивался под лавкой, и несколько раз прикоснулся таки без ошибки. Но за рукой не уследил, вращая мельницу, прищемил Ленкину ладонь.
- Алдошка… Ой, извини, Никишка, мне больно.
- Я не нарошно, - проникся таким сочувствием, будто сам невзвидел белого света.
Как нелегко молчать! Можно бы как у любой сверстницы поинтересоваться насчёт задачек или стишков на летнее задание. Но это выглядело бы совсем по-ученически. Говорить же хотелось не про школу, а про что-нибудь интересное, про что-нибудь этакое. А ничего этакого в голову не являлось. И всё же что-то с Никитой происходило, он вдруг заметил, что прежний стыд, безотчётная скованность потихоньку убывали. Теперь хоть ненадолго, но всё же мог рассматривать и ситцевое с синими цветочками платье, облегающее наливные девичьи выступы, и округлое улыбчивое личико с приоткрытыми губами-оладушками, и, как необходимое украшение, ниспадающие цыгански чёрные кудряшки. Всё было живое к живому, всё ложилось на душу.
Жидко отхрустев, в муку превратились последние зерна ржи. Оставаться повода теперь не было. Пожалуй, Никита что-нибудь придумал бы, чтобы задержаться подольше. Если бы не Нюсик:
- Ленка, гля! Хтой-то тебя изгваздал?
По неосторожности можно запачкаться мукой, однако и руки, и платье были чистыми. В недоумении Никита обернулся к Нюсику и только тут проследил за её взглядом. Борозды грязи до колена покрывали Ленкину ногу. Какой позор! Наженихался!.. Не помня себя, опрометью жиганул из хаты… Обидные промашки, конечно, случались и раньше: живёшь-то ведь в первый раз, без ошибок не обойтись. Но никогда так не позорился, как сейчас. Это ж к Ленке теперь во всю жизнь на глаза не покажешься.
Впереди был целый день. Никита скомкал бы его в кулаке. Он не знал, куда себя деть: всегдашние игры-забавы враз стали неинтересными. Вообще видеть никого не хотелось. Весь мир опротивел. И сам он будто лишний на этом свете.
Отправился на поле, к дальней лощине. Широкая полоска осоки, окаймляющая озёрное окно, ночным ливнем подтоплена целиком, бoльший разлив случался разве что по талой вешней воде. Зашёл по щиколотку в осоку, начал истово смывать засохшие шкварки грязи. В кровь резался острыми листьями, не знал только, за что себя наказывал. Ступив на берег, со злом, будто мешок с постылой тяжестью, бросил своё тело в траву. Мокрая земля заметно холодила, из глубины тянуло проникающей зябкостью.
Однажды полежав на такой земельке, Никита оказался в больнице с воспалением лёгких. Возникло отчаянное желание простудиться и сейчас: жизнь вон как кувыркнулась. Хотя при нём конфуз не обыгрывался, но он навязчиво рисовал в воображении, как, оставшись одни, Нюсик с Ленкой вдоволь хохочут над его неуклюжим знакомством. Мало того, всем станет известно, и кому не лень поиздеваются над ним: чужой промах слаще дармового гостинца. К такому сраму готов не был. В другой раз от скуки и безделья никакого бы времени не выдержал, обязательно подался бы на люди. А тут отбыл длиннющий летний день и доволен, что никого не встретил.
Под балалайку гудела обычная пляска. Крадучись Никита приблизился к танчку, боясь себя обнаружить, остановился поодаль. Несмотря на темноту, мерещилось: всё одно виден, и его неудачное ухажёрство здесь уже известно. К Ленке, как к взрослой девушке, ребята рвались наперебой. Понятно, новенькая, да ещё такая красивая. Сам он в плясках не мастак и обычно с удовольствием наблюдал за чужим куражом. Но сейчас отчего-то злился на ребят. Про остальных девчат они словно забыли, а около Ленки без устали форсисто выделывались. На выбор они, конечно, и кроме танцев в выигрыше. Когда бы ни глянул в зеркало, излишек настроения это не вызывало. Всегда перед ним являлось плаксивое клиновидное лицо, он и смеялся, а будто лил слёзы. Куда ему на Ленку зариться? Она что на него, что на безразличную стенку глядела одинаково, если и улыбалась, то улыбалась самой себе, жила собственной радостью.
Решил отправиться домой: не хватало ещё стать свидетелем, как кто-нибудь поухватистей приладится к новенькой в провожатые. Вдруг пришло понимание: он не о том переживал. То, что опозорил себя нелепым знакомством, - пустяк. Главное, что он ни в чём не мог ровняться с ребятами. Когда глаза разбегаются, в букет принято собирать, не попадя, всякую траву, да и те же цветы не хoпом, не подряд, абы что в букете окажется разве что по недогляду.
Отверг себя окончательно и гудевший весельем пятачок покидал решительно, будто избавлялся от чего-то болезненно вязкого, ненужного. Но счастье - что внезапный предмет на пути у слепого, первое время не ведаешь, с чем имеешь дело.
- Никиш, я с тобой.
Никита обомлел: неужели она?
- Пойдём, чего ты стал? Я у Нюсика ночую, нам по пути.
Ещё не веря происшедшему, робко поплёлся следом. Ленка поскользнулась, он еле успел ей помочь. Из-под локотка попытался убрать свою руку, но встретил энергичное прижатие, мол, пусть остаётся.
Впервые в жизни по-взрослому Никита шёл под ручку с девушкой. От такой близости тело наливалось доселе чем-то будоражащим, отчего он чувствовал себя насквозь счастливым. Не успевшая за день заклёкнуть, до нутра раскисшая дорога всё равно казалась блаженно доверчивой, бесшабашно надёжной. А так хотелось, чтобы ноги ещё хотя бы разок потеряли опору, и он вроде бы по делу мог прижаться к Ленке.
Когда остаёшься наедине с девушкой, должно быть, для такого случая существует особый, таинственный разговор. Жалко, нигде об этом не удалось прочитать. Хочешь, не хочешь, спрашивать пришлось про школу:
- В старших классах учиться трудно?
По тому, как она танцевала не хуже взрослых, как около неё увивались гожие в женихи подростки, так оно могло и быть. А ответ оказался неожиданным:
- В пятом классе две недели побыла. Средняя школа далёко, в другом селе. После четырёхлетки девчонки никуда не рыпаются. Я не одна такая.
Никита загорелся счастливой удачей переманить Ленку в свою школу:
- Слушай, просись к Нюсику на квартиру. У нас учителя - во-о!
- Да не-е, Никиша, не-е. К Нюсику бы можно, она нам рoдач. Но я уже две зимы отсидела дома, куда мне?
- Ты зря отказываешься. - Никите ни в какую не хотелось расставаться с мелькнувшим соблазном часто видеть Ленку. - Я в своей школе отличник. Я тебя за лето подготовлю, натаскаю, будешь знать больше учителя.
- Не-е, Никиша, не-е. Дальше учиться ни к чему. Всё одно в колхозе бурак полоть… А ты-то сам, в каком классе?
- Шесть окончил. Было бы уже семь, если б не немецкая оккупация, год пропустил.
- Я тоже пропустила… Глянь-ка, мы с тобой ровесники. Нам по пятнадцать лет. Чудно как-то: первый раз сосчитала свой возраст.
И вправду удивительно: для него ведь тоже время измерялось не годами, а тягостным карабканьем из класса в класс. Что Ленка оставила школу - дело обычное: ребята бросают, девочкам же сам Бог повелел. Всё это в голове надолго не задержалось, в тот момент его занимали совсем другие мысли. Кончалось провожанье. Ещё чуть-чуть, и поравняются с Нюсиковой хатой. Он бы эту хату отодвинул за край земли, чтобы с Ленкой вот так, бок о бок, идти и идти. Да и ночь пусть длится хоть всю жизнь. Сладкие несбыточные мечтания. А хата - вот она… Сейчас они разойдутся, и Ленка, быть может, о нём больше не вспомнит. Проводил и проводил - ничего особенного. Темень - страшно одной, она и кинулась за ним, боялась упустить попутчика.
- Никиш, на болоте где-то ручей. Мне бы ноги помыть. Проводи, пожалуйста, боюсь забуриться в какую-нибудь копанку.
Ручей сочился из топкой рыхлятины, ополоснуть ноги можно, лишь став на шаткую кочку. Без сноровки удержать равновесие нелегко, и Ленка, как всякая девчонка, испуганно визжала и оттого ещё больше вихлялась. Упасть могла в любую минуту, а там багно с торфяной жижей по уши. Видя, что Ленка самостоятельно ни на что не отважится, Никита набрался смелости и решительно распорядился:
- Не колтыхайся, замри, стань ровно.
- А ноги?
- Ноги я тебе помою.
- Да мне неловко.
- Чего - неловко? Раз сама не можешь, давай я сделаю. Заодно и свою грязь удалю.
- Твою грязь я ещё днём смыла. Слушай, а чего это ты меня измазюкал?
- Хотел познакомиться, есть такой приём, - сознался Никита. - Я не сам выдумал. Я об этом прочитал… Когда стесняешься…
- С ума сойти…Надо же так знакомиться…Уморил… - Ленка хохотала, забыв обо всём, бешено прыгала, будь под ней материковая твердь, и та бы зашаталась.
Рискуя рухнуть в багно вместе с Ленкой, Никита еле удержал её на хлюпающей кочке. Сам же в душе ликовал: любовная грамота, которой воспользовался, Ленке известна не была. Как знать, какой ответ последовал бы на его недвусмысленное предложение?
Положение нелепое: ноги чистые, а возвращаться надобно по истоптанному болотному месиву. До упористой суши отважился донести Ленку на руках. Она, скорее всего, не сообразила, что произошло, потому как, став на землю, продолжала неустойчиво пошатываться, будто под ногами по-прежнему не было опоры. Ленка находилась так близко, так близко… Никита зажмурился, и торопливо, испуганно, едва дотронувшись, почти издали поцеловал губы-оладушки. Раздался вскрик:
- Ой, я маме расскажу!
Он стоял и стоял, вглядываясь в темень, где давно уже затих испуганный топот Ленкиных ног. Явилась опасливая мысль, что Ленкина мать нагрянет к ним домой, нажалуется его матери. Не утаишь, узнают соседи, а там - и весь хутор. Такой слух школу тоже не обойдёт, будут хихикать вслед, не исключено, обсудят на собрании, как ещё на это посмотрят, могут и отчислить за моральное разложение…
Однако воображаемая опасность хотя и занимала его, но не особо явственно. Куда приятней было пребывать в новоявленных грёзах. Как целуются парни с девушками, видеть не доводилось. Когда он болел, мать, бывало, прикладывалась к его лбу, чтобы определить жар. Точно так же, но ещё нежнее он приблизился к Ленкиным губам. От этого прикосновения сохранился живой, ощутимо прилепленный отпечаток, будто всё это сейчас ещё продолжалось. Пальцы тоже берегли почти действительное присутствие ласковых ног, которые он тщательно натирал травой-мыльнянкой и до бодрого скрипа под ладонью обмывал прохладной водой. Казалось бы, что тут особенного, ноги как ноги, но от них исходило что-то такое, от чего он испытывал хмельное удовольствие. И вообще, за этот день он стал совершенно другим: Ленка заполнила собою все его мысли, такой беспредельной властью распорядилась, что остальному миру не оставила и малой толики. При разговоре с ней у него даже голос менялся, слова обволакивались покорностью и пахли мятой.
Ленка стала мерещиться всюду. В какую бы сторону ни глянул, непременно ожидал её увидеть, в любой размытой далью или даже определённо стариковской фигуре всё одно мерещился знакомый силуэт. Вожделенный обман воспринимался как всамделишная явь. Не раз и не два на такое преображение сердце отзывалось сладким томлением и начинало бешено колотиться, были б крылья, полетел. Без Ленки - край, жить нечем: в одну душу захотелось встретиться. Летом и изредка осенью по сухой погоде она, бывало, сама объявлялась у Нюсика. А зимой по снежному полю без попутчиков кто ж её пустит? Лютая крещенская пора - время волчьих свадеб - и того страшней. Только и было разговоров, как Юзов Проня оказался лицом к лицу с волчьим семейством. Не тронули, вожак лишь помочился на онучи, пометил свою территорию. Проня - взрослый малый, а от страха речи лишился, чтобы хоть немного разговорить, два дня самогоном отпаивали.
Придя из школы, Никита сказал матери, что отправляется на другой плант хутора к Толику Соловью. Дело дружеское, случалось, у него он оставался даже на ночёвку. Так что мать попусту волноваться не станет. Знай она, куда он, на ночь глядя, ладится, не пустила бы ни за что, с лёгкой руки могла бы и верёвкой отходить.
Перед этим куролесила беспросветная завируха, прежние натоптанные стёжки и санные следы сохранились лишь кое-где на продуваемых лысых взгорках. Юзову хату-полуземлянку занесло снегом по самую макушку и там, где она находится, чернел лишь огрызок трубы. Отсюда начиналось серое в сумерках полевое безбрежье, и, если не сбиться с дороги, километрах в семи будет как раз Ленкино село. Направление выбирал больше чутьём, старался, чтобы входившая в силу луна была с одной и той же стороны. Пытался ни о чём опасном не думать, гнал свои мысли на скорую встречу с Ленкой, и как жадно будет её целовать. А между тем, непроизвольно боялся срывавшегося на кашель загнанного дыхания, утрамбованных на ветру хрустких сугробов, которые, как ни осторожничай, в ночной тиши предательски гулко отзывались под ногами: хотелось же быть бесшумным, ничем себя не обнаруживать. Ведь где-то здесь Юзов Проня столкнулся с волчьей стаей. Страх усиливался ещё и оттого, что ясно осознавал собственную беспомощную затерянность, предельный крик отсюда и мышиным писком не обернётся. Во взбудораженном воображении встречные сторожкие кусты, таинственные лохмы бурьяна сколько раз представали затаившимся зверьём. Отпустило, когда услышал:
Остала-а-сь Маруся та ще й не одна.
Остала-а-сь Мару-у-си дитына мала…
Он так обрадовался живым голосам, что не заметил, как сам поддался мотиву. Обрусевшая протяжная украинская песня воспринималась почти отвлечённо, до её содержания вроде и дела не было. Зато простая мелодия так проникновенно ложилась на душу, вроде именно в твоей душе она и родилась. А пели, должно быть, на дальнем краю села: по овражным отрогам большая часть песни ушла в другую сторону, сюда же вырвался лишь её печальный конец. Если стихи вдруг приходили на ум, Никита тут же повторял их про себя, тогда они лучше запоминались. По школьной отлаженной привычке мысленно прошёлся и по песне: «Ни тучки, ни хмарки, чи дождик идэ. Козак до дивчины на вэчер идэ. «Добрый вэчер», - каже ще й ручку дае. Маруси на сердце: «Порадуй мэнэ: чи мэни жениться, чи ждаты тэбэ?». «Женись, женись, милый, я ще молода»… На другую вэсну калына цвела, осталась Маруся та ще й не одна. Осталась Маруси дитына мала».
Обрадовался, что Ленку не пришлось искать. Она под горку спускалась к колодцу. С кручи, откуда увидел приплюснутую человеческую комплекцию, муравьём ползущую в снежном бездоньи, трудно было кого-либо угадать. Но на этот раз он не обманулся. Выронив ведро, Ленка кинулась на шею:
- Ники-и-ша…Как же ты не побоялся? Один, ночью… Миленький, да ты без руковиц. Сейчас, родименький… … Сейчас отогрею.
Расстегнув пуговицу на фуфайке, она препроводила его руку в пазуху и не поверх кофточки, а под неё, к голому телу. Ещё не веря случившемуся, он робко накрыл ладонью горячую упругость груди. Будоражило всякое прикосновение к Ленке, а тут захлебнулся от ощущений, в голове лихорадочно застучала кровь, и весь он вспыхнул волнующим огнём. С сухого неуправляемого языка жарко сорвалось:
- Вот это жизнь!
- О чём - ты?
Еле нашёлся, чем заслонить несуразное восклицание:
- Да я к тому, что греюсь.
Свиданье было недолгим - не та пора. Чтобы не окоченеть, стучал лаптями друг о дружку, когда головки перестали мягко гукать, а начали позванивать бесчувственными колчушками, понял, время отправляться в обратный путь. На ходу отогреется, иначе ноги поморозит, учён не раз.
Из-за хаты на дорогу к ним направлялся мужчина.
- Отец! - испуганно прошептала Ленка, насторожился и Никита, благо, они расцепились из объятий.
- Пошла за водой - и пропала. Ждать, пождать - нет и нет… А тут, гляжу, ты не одна…
Пёт, Ленкин отец, носил толстые-претолстые очки и, приблизившись, долго разглядывал Никиту:
- Что-то не узнаю?
- Он ненашенский, Луговской, - вмешалась Ленка.
- Кто же его отпустил?
- Он сам.
- Н-нда-а… А как назад?
Осмелев, Никита взбодрился:
- Как сюда, так и отсюда. Пойду по следу, да и луна - всё видно.
- Ишь ты, ухажёр… Думали, Ленка к Нюсику бегает, а это ж она к тебе… Рановато начали… Ремня на вас нету.
Пёт двинулся к хате, под его ногами, взвизгивая, сердито скрипел снег. Обернулся на ходу:
- Зови своего ухажёра ночевать, а то, не дай Бог, замёрзнет в поле.
А на печке у них уютно, как дома. Да и вообще, Ленка вблизи - и весь мир родной. Распорядился по-домашнему: лапти с онучами на просушку определил в кирпичные выемки-печурки, от утрешней топки здесь дольше всего сохраняется тепло. Хватило бы и рядна под боком, а ему дали ещё стёганое одеяло и подушку. Рукой потянулся к соблазнительной груди, но Ленка пригрозила ему пальцем: «Теперь же тебе не холодно»… Пёт подкашливал, давая знать, что не спит, что в хате всё слышно. Поцеловаться не отважились. Ленка удалилась, на прощанье по-матерински одеялом укутав ему ноги. Было так хорошо и не думалось, что некрасивый, что не умеет, как другие, танцевать, что вообще не из первого ряда. С малых лет стеснялся своих каштановых волос и конопатости, а Ленка от его рыжести была в восторге, и ныне он готов был гордиться необычным раскрасом.
Среди ночи внезапно проснулся: встретились волки. Из заснеженного бурьяна, отряхивая с шерсти иней, вышагнул матёрый, а потом ещё и ещё. Стая окружила Никиту: ступить ни взад, ни вперёд. Кстати, не успел испугаться, иначе страх из сна мог бы прорваться невольным криком. Чего хорошего, подумали бы: хворый малый… Интересно, где бы сейчас он находился? Не зная времени, трудно было угадать: до дома дошёл ли, нет ли? Ни за что не хотелось представлять себя, идущим по глухому тревожному полю, где сон мог бы осуществиться в реальности. Никита в жизни не молился, а тут: «Слава Тебе Господи!» - почти как мать, откликнулся душой, что так неожиданно и так удачно всё получилось.
Дневная дорога показалась лишённой всякой опасности, хотя попадались и звериные следы, и их жёлтые метки у зарослей бурьяна. Никиту это не беспокоило. Совсем по другому поводу было и стыдно, одновременно и радостно: Ленкин отец поменял ему онучи. Вместо прежних, протёртых до проглядной сетки, выдал совершенно новые шелестящей белой шерсти портянки величиною с бабий платок. Конечно, он радовался несбыточному подарку. А неловко было оттого, что посторонние люди увидели, в каком тряпье ходил. За завтраком кусок хлеба в рот не полез, не чаял очутиться за дверью.
- Спешить надо. Мать, небось, все глаза проглядела, - заметив его суету, напутствовал Пёт.
Дома обошлось хотя и без наказания верёвкой, однако ж, выслушать в свой адрес довелось изрядно. Что молоко на губах не обсохло, что от горшка два вершка, и остальное в том же духе, а то и похлеще. В общем, другой поход к Ленке вряд ли удастся: теперь он под присмотром. Под конец обычной родительской проработки Никита почувствовал, что мать вроде бы простила его разговором на равных:
- Пёт - только с виду мужик дюже сурьёзный. А так… Ну, ты сам видал… А за онучи - дай Бог ему здоровья.
Ленка, видно, тоже попала под надзор. Зимой - само собою, но и с начала весны ни разу не объявилась. Собрался просить Нюсика сходить по-родственному на проведки, а заодно и выяснить в чём загвоздка. Одно дело - запретили, не пускают, он и сам в таком окороте. И совсем иной коленкор, если с ним ей вдруг разонравилось встречаться, больней этого изобрести, пожалуй, ничего нельзя. Ребятам Ленка нравная, вон, Вовка Мазур в открытую: «Брось ты этого Алдоху: школу он не оставит, а я на тебе хоть сейчас женюсь».
В один из вечеров, чего раньше не бывало, Никиту попытались не выпустить из хаты: на наружную дверь со двора навесили замок. Вгорячах подумал, ушли, по ошибке решили, что никого нет в доме. А перед тем, тоже чего не бывало раньше, сердитым кулаком мать грозила Нюсику. Никита тогда предположил, что соседка чем-то уж очень досадила матери. Теперь стало ясно: Ленка! Вот почему он взаперти. Ну - нет! Замок его не удержит! Соломенную застреху раздёргать, через лаз спрыгнуть на землю - и все дела. И вдруг задохнулся от догадки: есть же створка вполокна, а она-то открывается изнутри…
…Было так хорошо, так хорошо. Теплынная ночь, небо в волшебных колыхающихся звёздах, и неизъяснимое состояние - будто самостоятельно уже не существуешь, а весь до капельки растворился в Ленке. Должно быть, и она испытывала то же самое. Они шли и шли, не замечая ни времени и ничего вокруг. Где-то далеко обиженно томилась гармошка, слуха достигали лишь отдельные рыдающие взвывы.
- Никиш, а куда это нас занесло?
И на самом деле забрели далековато. Никита и днём-то бывал здесь редко, а ночью показываться сюда охотников мало. Жилья вблизи нет, на отшибе стоит водяная мельница. А мельницы даже попам не положено освящать: место без ангела, пристанище для нечистиков, там чёрные кошки и чёрные собаки только и ждут потёмок, чтобы оборотиться в хвостатых ведьм.
- Может, повернём назад? - предложил Никита.
Будто не слыша его, Ленка спросила:
- Интересно, а что это большущее такое вон там темнеет?
По направлению её руки нетрудно было догадаться, что она имела в виду.
- Водяная мельница.
В лугах, оглашая кликами окрестность, коростель сторожил свои угодья. Через равные промежутки без какой-либо задержки или остановки раздавался противно резкий скрип - крэк, крэк - словно исходил он не от птицы, а от коржавых невообразимо огромных настенных часов-ходиков, чей старо-престарый маятник устало отмерял уснувшее ночное время.
- Никиша, кто это будто доски отдирает?
- О-о, это деркач. Интересная, между прочим, птица. В траве делает скрытные ходы, бегает, былинка не шелохнётся.
- Давай сходим, вблизи послушаем.
- Мимо мельницы идти не побоишься?
- С тобой мне ничегошеньки не страшно.
Без нужды на такой поход не отважился бы ни за что. А вот Ленка рядом - и на рога готов лезть, не смотря на то, что будто кто-то невидимый удерживал их от опрометчивой затеи. С первыми шагами по плотине почувствовалась возникшая преграда: густой плотный воздух ватой путался в ногах, тяжестью давила необъяснимая тишина, в которой глохли даже резкие вскрики неугомонного деркача. Тёмная громада мельницы, хотя и находилась в стороне, грузно покряхтывая, дотянулась до них жаркой волной, словно ночью без людей там потаённо вершилось не здешнего мира колдовское деянье. Говорят, что ведьмы выбирают самые глухменные места, где без помех в дымных котлах варят свое пагубное зелье. Быть может, и мельницу они для того приспособили. Под ногами до испуга непривычно прогукал деревянный жёлоб, и слышно было, как по нему от заставки вяло шурухтела вода и, дробясь на мельничном колесе, неумолкаемой говорливой россыпью чурюкала в омут. Кроме этих звуков оттуда доносилось усталое сопение, всплески, чавканье - явно шла вольготная кормёжка. Всё бы могло обойтись без происшествий, но из самой-самой темени от мельницы засверкали хищные огненные зрачки. В тот же миг спину проняло ознобом от душераздирающего вопля: кто-то, видать, не по своей воле обрушился в омут и, барахтаясь, погибельно орал оттуда.
- Бежим! - лётом одолев взгорок, Ленка долго держалась за Никиту, ухватившись цепко, судорожно как за спасение.
В поисках коростеля без толку блуждали по дымчато-росистому лугу: деркач, будто издевался над ними, всё дальше и дальше заманивал, сам же вроде оставался на одном и том же месте. Случился момент, они забылись в объятиях, и Ленка поначалу поприпятствовала, затем, как тогда зимой, пустила его руку к груди. Ладонь, будто изначально для того и предназначалась, удобно и волнующе цепко облегла бесподобную выпуклость. А дальше разум уже не присутствовал. Оседая в траву, в отчаянии Ленка выдохнула: «Сколько ж у тебя рук! Они всюду!»… Потом, обвиснув у него на плече, она плакала: «Что мы наделали!.. Что наделали!.. Мы ж не муж и жена…». Пересохшими губами, не успевшими остыть от внутреннего жара, Никита благодарно целовал влажные от росы Ленкины волосы и недоумевал, как в такую минуту можно плакать. Ведь столько необыкновенного произошло, считай, раньше жил зажмурено, а тут глаза открылись. В нагрянувшем незабываемом блаженстве только что на небесах не побывал.
…В последующем встречаться им доводилось всё реже и реже. Шила в мешке не утаишь. Мать как-то проговорилась: «Бабы глаза ужо повыстебали: «Твой Микишка с Ленкой Пётовой по кустам таскаются»… Ну вот что, надкусил - не бросай. А жаниться всёдно рано: школу надо кончить». Школу она привязала для отговорки, было время, переставал туда ходить, мог и насовсем остаться дома, мать бы не взволновалась: не один такой, да и в хозяйстве лишних работников не бывает. Ленка тоже голову не подняла, украдкой появлялась у Нюсика и, минуя общие пляски, также ненаглазно испарялась.
А в этот раз Ленка разрыдалась ещё до первых слов:
- В Москву отправляют… Отец вызывает моего брата, он у нас подполковник… Не хочу никакой Москвы… Давай куда-нибудь уедем…
От неожиданно здoровского предложения Никита вмиг окунулся в будущие дни, где они прибавят себе годочков до трудоспособного доступа, наймутся на любую работу, а главное, без оглядки станут мужем и женой. Решили бесповоротно, кстати, Ленка предусмотрела и первый капитал, насобирала рубльпятьдесятвосемь на начало жизни. Чтобы никто не уследил за ними, уговорились встретиться на станции в следующую пятницу: день не базарный, малолюдный. Облюбуют товарняк, и как только он тронется, пустой вагон из-под угля или леса станет их первым совместным домом. Главное, добраться до Донбасса. Там шахты, работа найдётся, из села все только туда и бегут.
Ленкин капитал Никита оберегал, как ни что другое, боясь невзначай обронить, когда приходилось прыгать через ручей или садиться на траву. Карман в штанах - не мешок, донышко на глубину пальца, а горсть медной мелочи, что стайка шаловливых воробьёв, на вылет непредсказуема. Случилось же и на самом деле непредсказуемое. За сданное молоко молокосборщик попросил передать деду Гордею два рубля тридцать одну копейку и деду Абельдяю четыревосемьдесятдевять. Не смешивая их, по отдельности держал в каждой руке. И надо же - перепутал! «Ты что мне суёшь? Мне положено за два месяца четыре рубля восемьдесят девять копеек…» - привычным севком, будто зерно под озимый посев, Абельдяй сыпанул деньги в густую гусиную траву. Никита рассчитался с дедами – и разорился. А намечалось вроде бы удачно: собирался прикарманить полагавшееся за молоко ихнему двору рубльдевяностодва да Ленкин пай - на хлебе первое время можно было прокантоваться. Дед Гордей, видевший проделку соседа, припугнул его: «Вот сообщу товарищу Сталину, как ты советские деньги раскидываешь…». Абельдяй струхнул, божился облазить траву и всё до копейки найти. Да когда это случится, а завтра уже пятница и в кармане даже от Ленкиного капитала осталось всего рубльдевятнадцать. То, что Абельдяй не поделился собственной выручкой, понятно: жадоба, каких свет не видал. Поморкотевшими мозгами не сообразил, что и самому можно бы обыскать каждую травинку, глядишь, и восстановил бы пропажу.
Пока Нюсик по его просьбе моталась к Ленке, Никита извёлся душой, казалось, всё рухнуло. Но, слава Богу, Ленка согласилась отложить отъезд на понедельник, тоже день не базарный, пустынный. А в воскресенье Никита был даже рад, что вышла такая осечка. Тайком от матери на базаре он продал оклунок молодой картошки, обзавёлся богатством, какого не мог и ожидать. Теперь у него с Ленкой на разживу собралось аж шесть рублей и пятьдесятсемь копеек. Разведал он и железнодорожную станцию. В скопившихся на запасных путях порожних вагонах можно выждать удобный момент. Проходящие товарняки здесь или останавливаются или основательно притормаживают, воспользоваться этим можно на выбор, так что теперь им ничто не помешает. И себя он чувствовал уже не здешним зависимым человеком, а вольным хозяином своей судьбы, где ни над ним, ни над Ленкой никакого надсмотра не будет. В каком-нибудь общежитии им непременно найдётся отдельный куток для семейного обустройства.
Со станции он мчался с такой прытью, словно нёсся не домой, не в обрыдлое место, а в почти случившуюся иную жизнь. А Нюсик оглоушила:
- Ленка в Москву уехала!.. Была здесь с братом, приходила попрощаться… Она тебя хотела увидать…
Нюсик показала фотографию Ленкиного брата, он подарил ей на память. А Никиту словно выселили из самого себя, он сделался пустой, и из этой пустоты без действительного понимания безразлично воспринял лик молодого чернявого офицера. И будто не сам Никита, а кто-то посторонний подумал, что это Ленка с какой-то целью вырядилась в военную форму, обман удался: от брата отличить её было невозможно.
В сарае на сеновале он провёл остаток дня. Лёжа в тупой прострации, был, наверное, самым окаменелым существом на всём белом свете. Не сразу Никита воспринял слаженные девичьи голоса. «Ни тучки, ни хмарки, чи дождик идэ…» - песня прорвалась у него глухим ознобным рыданием.
На утро Никита сходил к Иванку Шленову, у которого стриглись все ребята, и попросил оболванить себя наголо. Его курчавые кудри, сверкающие на солнце начищенной медью, очень нравилась Ленке. Она ещё загадывала, чтобы их будущие дети заполучили точно такие же незабываемые волосы.
…Брошенка… Нагуляла… Как же так? А впрочем, какое ему дело до чужих промашек?
Чтобы не наткнуться ещё на кого-нибудь из своих знакомых, свернул на первую попавшуюся улицу, отдался ходьбе, пока не очутился в поле. Этим путём идти дальше не имело смысла: дорога к дому была не с руки. Кроме того, не миновать водяную мельницу, и это тоже ни к чему. Никита вдруг осознал, что сейчас он сторонится людей вовсе не из-за радостного состояния, каким недавно ублажался. Нюсик жеглой пронеслась мимо, будто боялась об него испачкаться. Ишь, как она: «Твоя Ленка!». Дескать, ты и виноват.
Когда вернулся в центр, станционные улицы уже опустели. Однако побыть в одиночестве Никите не пришлось. С крыльца столовой его окликнули:
- Ал-до-оха! - Вовка Мазур щелчком стрельнул недокуренную папиросу, ступил навстречу. - Я тебя издали заприметил, а ты вроде глаза отводишь.
Вовка учёбу бросил в начальных классах. Всех, уехавших в города, постоянно упрекал в зазнайстве, и это вошло в живучую сладкую привычку. Вовка мужиком стал рано, если другие в его возрасте желторото пищали, он уже голос подавал, как из гулкой бочки. Скоро перестал стесняться крутых слов, начал частенько выпивать. С годами голос его ещё больше огрубел и усилился невероятно. Мазур будил весь хутор, когда отправлялся на ночные гулюшки. От сотрясающего буйного рыка куры нередко просыпались, растревожено кудахча, падали с насеста. И гуси перепугано гоготали, до рассвета не могли успокоиться, а поутру долго боялись уходить со двора. Кроме выпивки и женщин Вовка иного не знал. За короткое время он раза четыре женился, отметился и на стороне - наплодил сирот.
- Пивком в забегаловке не погребуешь? Ты, поди, к ресторанам пристрастился, а тут, сам знаешь, прежние курятники.
Какие рестораны на студенческую стипендию? Но переубеждать Мазура бесполезно: талдонить будет своё. Никите хотелось поподробнее узнать про Ленку, и он согласился на Вовкино предложение. Под хмельком тот может проболтаться, если до него дошли какие-либо слухи.
Из подсобки в столовую только что закатили новую бочку пива. С многоэтажной руганью Мазур растолкал мужиков, одним из первых отоварился. Он долго продолжал негодовать на очередь, как это посмели стать поперёк. Только после второй кружки умягчился, и Никита услышал, должно быть, главную местную новость.
- В курсе ай нет, Ленка Пётова с московским подарком… брюхатая. А чего, деваха собою видная, такую не пропустишь. Пускай очапается, подрулю к ней. Бабы меня любят. Где один подкрапивник, там и другой пристроится.
Участвовать в таком разговоре Никите было неприятно. А тут представился повод уйти без помех. Пивная очередь отчего-то забунтовала. Хотя Вовки это вряд ли касалось, но он взбеленился:
- Щща-а, вас падлов, угомоню…
Матерясь, Мазур ринулся к мужикам, выпивка для него нередко заканчивалась дракой, таков уж человек. Никита покинул столовую. Там опрокидывались стулья, столы, и всё перекрывал беспредельный Вовкин рёв. У него не горло, а труба, ему бы в театре петь, а не сотрясать мозги в этом зануженом месте.
Отдалившись от столовой, Никита беспокойно обернулся: никого сзади не было. Впереди до самого дальнего леса тоже никто не маячил. Что и нужно. А, впрочем, чего он боится? Ну, дружили и дружили - мало ли что было. Опускать голову не след.
Странное дело, Ленка из ума не выходит, а её лицо, руки или ещё что-либо реальное в памяти не возникает. Будто само по себе где-то существует нечто бесплотное, отвлечённое, а не известный тебе человек. Должно быть, это к лучшему. Новый день не может быть днём вчерашним. На любом дереве, когда приходит пора, неизбежно отмирают ветки, снаружи это место обрастает живой тканью, затягивается до неразличимой ровности. Так-то оно так, однако, на распиле того же дерева в виде крутых волокнистых изворотов, причудливых сучков и иных странных картин сохранены все мало-мальски значимые следы былого…
Никита не сразу заметил, как встречь заклубилась мятущаяся туча. Пока он прятался в затишке под железнодорожным мостом, ветер поутих. Страшная туча тоже вроде бы растворилась, но ливень долго шлёпал по лужам тяжелыми разляпистыми пуговками. Никита примерился вышагнуть из укрытия, как вблизи с сухим треском разломилась молния, и шарахнул такой сокрушающий гром, что он инстинктивно сжался, словно сверху обозначили его в жертву и оттуда на голову вот-вот должны рухнуть обломки чего-то огромного.
Только что он раздражался, что ему испортили настроение известием о Ленке. Мало того, Никита готов был о ней абы что думать, мол, знала же, что запретная бабья жизнь всегда с кукишем, однако ж, нагуляла… То ли укоризненный гром, то ли кто-то, неподвластный рассудку, возобладал, освободил душу от самосудного мусора. И ему стало стыдно перед самим собой за брезгливые мысли о Ленке. Он быстренько разулся, перекинул через плечо связанные парусиновые туфли, для форса напудренные зубным порошком, и с мальчишеским азартом, как по перине, пошлёпал по ласково тёплой ужимистой земле. А ведь тогда была такая же парная грязь… И почти несбыточное знакомство… Кто бы мог предположить, что ему выпадет счастливая карта?.. Даже в присутствии брата в последние минутки перед отъездом Ленка хотела его увидеть, быть может, и в тот момент на что-то решительное она надеялась… Это ж не просто внезапная любовь, а, считай, целая свершившаяся жизнь. Кто знает, как бы у них всё сложилось, но, будь он рядом, нынешней беды у Ленки уж точно не было бы.
Никите становилось всё больней и больней, будто вовсе не над Ленкой надругались, а над ним; не её, а его самого исторгли куковать в поруганном чёрном одиночестве. «Ни тучки, ни хмарки, чи дождик идэ.… Осталась Маруся та ще й не одна»… Вот когда стал ему по живому понятен безотрадный смысл народной песни: «… осталась Маруси дитына мала».
Ноги, оказывается, не всегда идут, куда им велят. Случается, они сами определяют себе направление. После небольшого совхозного посёлка Никита не сразу опамятовался, что бредёт нехоженой дорогой. В недавнее время через болото по Красному мосту этот прямик укорачивал путь из одного отделения совхоза в другое. От моста остались просевшие на разном уровне рельсовые балки, по которым в раскоряку не всяк отважится пройти. Здесь было сухо: недавняя туча сюда не дотянулась. Никита ополоснул ноги, обулся в туфли и, как бы со стороны, увидел себя: всё нормально, даже для города выглядит неплохо, а для села - так по высшему сорту. И вдруг осознал: теперь он не стесняется самого себя, Ленка, можно сказать, разогнула, вылечила его, на людей помогла взглянуть непринуждёнными спокойными глазами.
Отвилок на родной хутор остался позади. Дорога вела Никиту в больничку, где, по его предчувствиям, томилась несчастная обманутая Ленка. Совершенно не думал, что скажут дома, когда явится неизвестно с чьей женой да ещё с чужим ребёнком на руках. Было непреклонное решение сделать именно так, будто в случившемся виноват был, прежде всего, сам. В своё время услышал от матери: «Надкусил - не бросай!». Слова её обыденно смешались со многим, что говорилось в тот день. Однако наказ этот не только не затерялся среди прочей словесной трухи, но оказался сейчас вроде спасительного знака, дававшего возможность ни перед кем не держать отчёт.
Он всё ускорял и ускорял шаги, внутри кипело предельное напряжение, словно боялся опоздать к чему-то очень важному в жизни. Взлетев на поднебесно-крутой бугор перед больницей, Никита остановился, чтобы умерить дыхание. К крыльцу в это время подкатила серовато-белая «Победа». На бортовую полуторку, пожалуй, не обратил бы внимания, хотя и редкость, однако она встречается в этой глуши. А откуда тут взяться легковушке?..
То, что Никита ошарашено запомнил, продолжалось, наверное, какое-то время. Ему же оно показалось отрешённым мелькнувшим высверком. Офицер держит за руку мальчонку… Ленкин отец Пёт, обмякши, расплывается в улыбке… «Ма-а-ма!» - мальчонка бросается к Ленке… Пополневшая, узнаваемо красивая Ленка, склонившись, целует мальчонку… Сияющий офицер, будто высокую правительственную награду, гордо прижимает к груди свёрток одеяла с младенцем… Глядя на офицера, Никита удивляется Ленке: где она такого нашла, из ряда вон рыжий, и их отпрыск в папашу. Это присутствие рыжести неизвестно почему отзывается в душе живой сердечной памятью: интересно, а тот, что в пелёнках, должно быть, тоже огненный, Ленка ведь мечтала, чтобы её дети имели такие волосы…
Хутор, где хата к хате, всякий слух ветром летит. До матери, оказывается, дошли последние известия о Ленке. Она не преминула о них поведать: «За Пётовой Ленкой муж явился… Бабы набрехали, что нагуляла. Ославили ни за что, а она замужем за военным, говорят, человек значительный, из Москвы приехал на машине с личным шофёром». Последовало и нравоучение: «За Ленку порадуйся: останься тут, что б она увидала? И ты б не доучился. Так что не горюй: даст Бог, такая же краля тебе ещё встретится».
С Вовкой Мазуром к вечеру снова довелось столкнуться. Тот был пьян до нечленораздельного бормотания, однако ж, затеял прежний разговор, хвастаясь, что с Ленкой у него будет полный ажур, разделает, как щуку… Никита не обмолвился, что Ленка под надёжной защитой и, возможно, уже укатила отсюда. Ему было гадко от Вовкиного беспутного бахвальства. И в то же время, словно о родном человеке Никита думал о Ленкином муже, тот, как ни странно, ревности не возбуждал.
Хотя всё уже разрешилось без его участия, Никита продолжал терзать себя непростой задачей. Спасти Ленку с одним ребёнком на руках - вопросов не вызывало. Знай же о двух чужих детях, поступить также - духу хватило бы?..
…А это видение останется навсегда. Вот Ленка перед больничным крыльцом счастливится со своим семейством. Никита благоразумно скрывается за куст сирени. Но и там ему чудится, что Ленка нет-нет да устремляет взгляд в его сторону, прожигая сердце колючим ярким лучом.
|
|
