Валентин Павлович Голубев

Голубев Валентин Павлович родился 25 ноября 1948 года в посёлке Сосновая Поляна под Ленинградом в семье плотника. Учился в Ленинградском Университете (ЛГУ). Участник 6-го Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве (1975 г.). Публиковался в периодике Москвы, Санкт-Петербурга (Ленинграда), других регионов, за рубежом. Автор книг стихотворений: «Праздник» (1976), «От весны до весны» (1985), «На чёрный день» (1990), «Русская рулетка» (1998), «Жизнь коротка» (2002), «Памятка» (2004), «Возвращение домой» (2013), «Сильных не жалко» (2018) и других.
Лауреат первых премий: «Ладога» им. А. Прокофьева, (2001), им. Св. князя Александра Невского (2005), им. А.К. Толстого (2013).
Награждён: серебряной медалью князя Александра Невского (2005), медалью «За заслуги перед отечественной культурой» (2013) и другими наградами.
Член Союза писателей России с 1990 года.
Живёт в г. Санкт-Петербурге.

25 ноября Валентину Голубеву исполнилось 70 лет!
Секретариат правления Союза писателей России и редакция "Российского писателя" от души поздравляют Валентина Павловича!
Желаем здоровья, радости, удачи и вдохновения!

 

МИР ВОЛШЕБНЫЙ
                   Моей маме Серафиме
Оглашая журчанием дол,
бьют в подойник молочные струйки.
Ухватившись за длинный подол,
смотрит мальчик на мамкины руки.

Жить в новинку на свете ему,
не спеша привыкать и свыкаться
с миром, с полем, где одному
ещё можно совсем потеряться.

Потому-то на всю эту жизнь
он глядит с интересом и страхом.
Он не знает, что птицы – стрижи,
он не знает названия травам.

А вдали кучерявится лес,
да крестов на погосте гребёнка…
Мир волшебен,
и от чудес
зарябило в глазах у ребёнка.

* * *
Работа тяжёлая ссорит людей.
Чтоб не было бунту поблажки,
чтоб вольницу сдерживать в жёсткой узде,
есть в каждой артели ватажка.

Где взять на арапа, где ласкою взять,
он знает.
И движет им что же?
Назвать лихоимцем такого нельзя,
попробуй-ка сам, если сможешь.

С червонцем по кругу пустил малахай
собрать погорельцу рублёвки,
чтоб знали хозяина, знали свой край,
чтоб вить из покорных верёвки.

Он может себе самому подыграть,
дублёнку заменит на ватник,
об армии скажет старинное: рать,
прикинувшись простеньким ванькой.

Им правят не деньги и не харчи,
о счастье его не печалься!
Он сможет в любые пройти первачи,
пробиться в большое начальство.

А если сорвётся
                                 и всё кувырком…
Поднимется вновь, матерея.

А многим ли привкус азарта знаком --
в небесных парить эмпиреях?

КАРГАПОЛЬСКАЯ НЕВЕСТА
Времена ль грядут последние,
иль что снилось – всё сбылось.
В староверском заповеднике
я в избушке вдовьей – гость.

Может вера, чем подточена?
Скукой, горем – всё одно!
У вдовы в невестах доченька
изневестилась давно.

В зыбях взгляда оробелого
морок зим, поморок стать.
Да и то: до моря Белого
Весточку -- рукой подать.

За потешной занавескою --
ворожба на приворот
и распева соловецкого
окающий говорок.

Борового рода-семени,
и косы с рыжинкой жгут.
Сенокосная, осенняя ль?
Сенькой Ксению зовут.

Клюква ли иль волчьи ягоды,
говорунья-травести
ты плетёшь корзинки загодя,
чтоб невесть чего нести.

Бабий вздор иль детский вымысел,
где цена копейке – рубль.
Надо мной смеются: -- Выпросил
божий дар, так приголубь.

Я дивлюсь тобой не в Твиттере –
в сарафановой красе.
У моих подружек в Питере
прелести поблёкнут все.

Хоть и сам из тех бревенчатых
вымирающих миров,
видно, поздно быть обвенчанным
в сельской церкви на Покров.

До свиданья город Каргаполь,
стынь вокзала, снега мел.
А вороны в небе: кар да кар,
как ты смог, да как посмел?

СТАРИННЫЕ ЛЮДИ
Когда просветлеет вода сентября
в реке обмелевшей и день поубудет,
стихаем, смолкаем, уходим в себя,
прижавшись друг к другу, старинные люди.

За ужином лампа сгорая, мигнёт,
другой не найдётся, и свечку затеплим.
Где в запахах царствовал в мисочках мёд,
повеет в жилище и тленом и пеплом.

За дачным леском в жестяную дуду
нас поезд окликнет, промчит, не услышан,
и птицы хохлатые в стылом саду
помянут нас пьяною ягодой вишен.

Рядить уже поздно: Ах, как? Да кабы…
Ты светом лучилась, и я был не промах,
обнявшись, в игольное ушко судьбы
проходим
           меж туч в ледовитых проломах.

Спешим, знать, ещё до себя не дошли.
Уходим молчком, будто не с кем проститься.
Идут по пятам то снега, то дожди,
то грозы вдогонку грохочут копытцем.

Не сможем ни совесть, ни пса усыпить,
кота на соседкину милость оставим.
Колодезный ворот сорвётся с цепи,
и окна захлопают веками ставень.

Вот-вот догорят георгины огнём
прощальным и просятся: лучше сорвите…
Позволь, мы с собой их в дорогу возьмём,
Господь, попустивший благое соитье.

И сторож садовый свою конуру
оставив, ещё у ворот станет клянчить:
-- Эй, сладкая парочка, где вы? Ау…
Налейте страдальцу стаканчик.

ЗИМОЙ В ДЕРЕВНЕ
                 Нас приюти и обогрей
                 Лежанкой, сказками, стихами!
                                           Николай Клюев
Лунный серпик в копнах снега,
клич с крылечка озорной:
-- Тега-тега, воз-телега!
Гуси-лебеди, домой!

Побросают дети санки –
и к избе вперегонки,
как бы там в печи у мамки
не простыли пироги,

Наедятся – рот в сметане,
разомлеют – и в постель,
самый маленький пристанет:
сказку надобно теперь.

Нынче времечко-гулёно,
потерялся жизни толк,
коль в буфетчицах – Алёна,
в Красной книге – Серый Волк.

А Иван-дурак на рынке
кружкой с медью дребезжит.
Дед Микола, тот – в Нарыме,
в ледяной земле лежит.

Был он сказочник отменный,
снегом песню замело,
ни креста и ни отметы
над могилою его.

Эта сказка не нужна им.
-- Всё, ребята!  Время спать.
Я о жизни столько знаю –
страшно всё вам рассказать.

ПОТОП
Поставлен крест на жизни допотопной.
Не справиться с разливами воды,
как с водочным сомнительным разливом
справлялись, кто стаканами, кто стопкой.
Неужто зря запруды и пруды,
канавы рыли? Знать, не вышли рылом!

Махнул рукой на чад своих создатель,
разливы рек пустил на самотёк,
всё это сдобрив грозовым свеченьем.
Как на параде водном к знатной дате
собачья будка и лохматый стог
плывут в поля, забыв предназначенье.

Столпились у церквушки на высотке.
Потоп грядёт. «Варяга» запевай!
Молись. Ещё представится ли случай?
-- Глядите-ка: Мазай какой-то в лодке.
-- Да это же Угодник Николай
 по наши души выплыл из-за тучи.

* * *
Я одногодков хоронил,
глухая боль саднит занозой.
Как русла рек заносит ил,
могилы временем заносит.

Мы панихиду отслужить
сходились в церковке промёрзлой.
Лишенцы мы, но не лишить
нас памяти о наших мёртвых.

Средь сутолоки лишь они,
покойные, покой лучили:
земли при жизни лишены,
теперь надел свой получили.

Как сеют в землю семена,
земля взяла их на рассвете.
Для этих всходов времена
ещё настанут, только верьте!

Пристрастья наши испокон
всё те же,
                   незачем иначе --
в печальный праздник похорон
гармошка старенькая плачет.

В сухих гортанях крик сожжён.
Да что там!
Нету сил на возглас,
когда в России разряжён
предгрозьем сумеречным воздух.

Судьба моя судьбе любой
сестра –
                 жила с другими рядом.

Как зёрнышко, храню любовь
средь поля, выбитого градом.

* * *
Храмов и святынь не пожалев,
взвихрив гарь в просторище великом,
каиновы дети, ошалев,
будут упиваться русским лихом.

Путь мостя костьми до зимних руд,
чтоб добыть для домен адских пищу,
даже с нищих подать соберут,
выживших сочтут и перепишут.

По юдолям дьявольских утех
ложь, как лошадь, проведут хромую,
мучеников царственных и тех
злом ошеломят и ошельмуют.

Может быть, весь этот бесприют
принесла, упав, звезда Галлея?
И мальчишке ноги перебьют,
праведной души не одолея.

Даже в безысходстве выход есть!
В святотатстве жительствовать тошно.
И взошли священники на Крест
первыми, как пастырям и должно.

Те года, -- потомок, не робей, --
лишь в душе аукнутся-вернутся,
памятку оставят по себе –
мёртвые в гробах перевернутся.

* * *
                   Русским солдатам,
                  погибшим в плену
Лишь за то, что мы крещёные,
по законам божьим жили,
нам удавочки кручёные
заготовят в псовом мыле.

Казнь страшна не пыткой вычурной,
не топорной смертью близкой,
жалко, батюшка нас вычеркнет
из своих заздравных списков.

Снеговой водой обмытые,
на полу лежим бетонном.
Притомились наши мытари,
в уголочке курят томно.

Мы уходим в небо.
-- Вот они! –
закричат псари вдогонку.
И по следу псы да вороны –
наш эскорт до алой кромки.

Я не плачу, мне не плачется –
запою у края тверди.
Исполать тебе, палачество,
за моё презренье к смерти.

ПОСИДЕЛКИ
Нам девочка соседская расскажет,
войдя с мороза, на руки дыша,
что яблони за палисадом каждым
обветренными ветками дрожат.

Весь день в окно колотятся синицы, --
о как им хочется побыть в тепле,
где толокно по мискам золотится
на непокрытом скобленном столе.

И мы притихнем, выросшие дети,
испуганные птицы, а потом
в холодных окнах не себя ль заметим
замёрзшими, не впущенными в дом.

Какой же век застрял у нас в печёнках?
Приехали из города – «Виват!»
Гадать при свечках вздумают девчонки,
ребятам скажут: -- Вам – колядовать!

Смеёмся все.
Но почему так грустно
взирает Матерь Божья из угла?

Хозяйка в вёдрах, свесившихся грузно,
на коромысле вечер принесла.

МИР СОКРОВЕННЫЙ
                           Внучке Насте
1
Дом свой оставлю для жителей новых,
стану травою на Божьих покосах.
Матери песня над зыбкой сосновой –
весь мой зажиток и в старости посох.

Вспомню забытые Ладо и Лихо,
зайцев, пригревшихся в дедовых шубах,
бабушку Дрёму, сову-усыпиху,
птиц, что зимуют в колодезных срубах.

Сказкою дышат на окнах узоры,
бытность обыденной быть не желает,
в мире, увиденном маминым взором,
мудрая живность и утварь живая.

Мир этот спрятан от глаз, сокровенен
в памяти светлой и в памяти горькой.
Белые косточки юных царевен
Рощей берёзовой светят на взгорке.

2
-- Спи, раз болеешь, иль в город уеду
с «зайцами» вместе на электричке, --
это уже колыбельную деду
Настя заводит, сплетая косички.

-- Ты посмотри-ка, -- скажу, -- а на грядках
ночью жар-птица оставила перья.
Скоро играть научу тебя в прятки,
не торопись… Набирайся терпенья.

Яблоко радости вызреет грустью
в самую лисью последнюю осень.
Встану под яблоней – ветки опустит,
спрячет меня, будто не было вовсе.

ПОТОМОК АВВАКУМА
Пожелтела бумага
                    но истины свет не убудет,
хоть и буквы погасли.
                    Пойми: Аввакум или Никон?
Кто из них на пиру
                    тех далёких задумчивых буден
красных строк на листах,
                     не скупясь, разбросал землянику?
И давно слюдяное
                     ослепло окошко в избушке,
и почти уже кончилось
                     масло в заветной лампадке,
и не знает опальный старик,
                     что когда-нибудь Пушкин
наберёт, торопясь,
                     в кузовок этой ягоды сладкой.
И заблещут плоды эти
                     в сказках и песнях, как перлы.
Ну, а что не сгодится,
                     то выбросит просто на ветер…
Первым многое можно!
                      И некому спрашивать с первых.
Да и нам не по чину.
                      Самим за себя бы ответить.
То, что Никон содеял
                      над книгой в палатах приказных
с языком,
и что Пётр, воспалённый гордыней удумал,--
это всё переварит потом
                      смуглолицый проказник,
не похожий, но Божий,
                      кудрявый внучок Аввакумов.
Так уж Богу угодно.
                     А ты примирись и не сетуй.
Что поделаешь,
                     если и мы, как язык, обнищали?
 Кто-то «Сказками Пушкина» --
раззолочённой конфетой,
ну, а кто-то доволен
                     сегодня и постными щами.
Не гадал Аввакум,
                      да и сумрачный Никон не баял,
выходя, словно царь,
                      из Крестовой палаты потёмок,
что когда-нибудь свой,
                     не какой-нибудь аглицкий Байрон,
 околдует он всех –
                      Аввакума весёлый потомок.
Перепуталось всё
                       в угольки заигралися дети.
Где тут Божий огонь?
                        Где безумный костёр святотатства?
Аввакум на телеге,
                        и Пушкин лощёный в карете –
не разъехаться им,
                         в наших судьбах уже не расстаться.
Чернобыльный простор.
                         Пропадёшь в этих в этих дебрях – не жалко!
За погостом лежи,
                         прорастая репьём и осокой.
Перепуталось всё:
                       сказки бабкины – леший с русалкой,
и монашеский постриг,
                       и подвиг за веру высокий.
И нельзя не принять –
                       от своих не к лицу отрекаться.
Не понять.
                       Алфавит и словарь наш опять устарели?
Как слепые идём.
                        Остаётся лишь перекликаться
голосками рожков
                        с его данною Богом свирелью.                    

РУССКАЯ ДУША
Не пытайтесь! Нельзя объяснить!
Что к чему здесь. Напрасно стараться
ухватить эту красную нить,
что связала страну -- не пространство.

Здесь от скуки кричи не кричи,
даже птицы не станут пугаться.
Лишь мужик на секретной печи,
вдруг проснувшись, поедет кататься.

Мудрый Дизель придумал мотор,
сила есть посильнее моторов!
То, что русскому – самое то,
 немцу – смерть на морозных просторах.

Даже в пору нелёгких годин
к нам ни с плетью нельзя, ни с елеем.
Здесь Лжедмитрий уже не один
и развенчан, и прахом развеян.

Пусть заботы у нас и умы
в обрусевшей картошке и в жите,
Запрягать не торопимся мы,
ну а если поедем – держитесь!

Немец капнет, где русский плеснёт,
чтобы душу живьём вынимало.
Здесь на праздник Чернобыль рванёт
так, что всем не покажется мало.

Аввакум! В свой костёр позови!
Мелковаты и Данте, и Ницше.
Если храм у нас – Спас-на-Крови,
а поэт – так на паперти нищий.

В этой жутко-прекрасной судьбе
дни – столетья, не то чтобы годы,
как магнит, притянули к себе
и, вобрав, растворили народы.

Не прельстить, не распять на щите,
в нищете и гордыне истаем…
Ну а вера: ударь по щеке,
мы другую в смиреньи подставим.

Почему так?
Да Богом дано!
Пусть концы в неувязке с концами…

Как всё глубже байкальское дно,
так и звёзды всё выше над нами.

РОДНАЯ РЕЧЬ
                    Светлане Молевой
Нашу веру и память беречь,
аки псу, наказали не зря ей,
но для притч привередница речь
подбирает слова покудрявей.

Только сказку начнёт, ан, гляди:
запоют петухи с полотенца.
Ну а в присказках нагородит,
отчубучит такие коленца!

Ей платок на роток, ворожбу,
от чужих отмахнётся: -- Да пусть их…
Заскучает в суконном ряду,
хвост павлиний в застолье распустит.

С нею жизнь не в золе, не во зле!
Ах, за что мне такая подружка?
С красной девкой, с ней в Псковском кремле
по морозу гуляю под ручку.

Возомнив, что судьба на кону,
сумасшедший барыш и награда…
Из былинного кубка хлебну,
может, больше, чем было бы надо.

Мне она ничего не простит:
спесь мужицкую, грамоту чисел.
Пустит по миру, озолотит,
обездолит и в горе возвысит.

И однажды у райских ворот,
всем заступница, хоть не святая,
Вся скукожится вдруг, обомрёт,
когда мне приговор зачитают.

ПОСЛАНИЕ ДРУЗЬЯМ
Ещё от дедов наших повелось:
кончать дела и начинать их песней.
Родился и крещён я в день воскресный,
и в праздники отправлюсь на погост.

Была ядрёной молодость моя,
она свистела, гикала, плясала,
над ней сверкало Божие кресало
и содрогались отчие края.

Ладонь мою подставив небесам,
цыганка нашептала: -- Знай, красавец,
как солнце, яркой будет всем на зависть
жизнь у тебя, но не ослепни сам…

Мать мне надела крест, перекрестив
меня с улыбкой под синичье пенье,
я плыл по рекам супротив теченья,
потом всю жизнь во всём лишь супротив!

Что преисподни гарь и банный жар?
Что вертограда смирная обитель?
Я был большой чаёвничать любитель,
поставьте трёхведёрный самовар.

Я к вам вернусь, на то мы и друзья,
как заскучаю, истомлюсь бездомьем,
улыбчивый, с синицею в ладонях,
в косоворотке майского дождя.

* * *
В России Бог не грозен, хоть и строг,
скорее он страдалец и заступник.
С ним не шути:
и в рубище он Бог,
ничем не выделяющийся путник.

Начало наше видя и конец,
судьбу нам ту иль эту подбирает.
Ты – швец, и жнец, и на дуде игрец…
Поди пойми:
где любит, где карает?

Владимир МЕНЬШИКОВ*

ЖИЗНЬ НАЛАДИТСЯ!

(К 70-летию Валентина Голубева и к выходу в свет его книги «Сильных не жалко». — СПб.: Санкт-Петербургское отделение Союза писателей России, 2018 – 160 стр.)

Жизнь наладится!
Что нам спешить?
После юности мне б отдышаться.
За спиною моей виражи
сумасшедшею лентой ложатся.

Сад посадим,
дождёмся плодов.
Впрок терпеньем давай запасёмся.
Я на грядках копаться готов,
даже, хочешь, куплю поросёнка.

Я щеколду налажу на дверь,
починю палисад и калитку.
Ты не думай,
я смирный теперь,
как в аквариуме улитка.

Я не то б для тебя ещё смог…
Мир мне мал
и судьба – не по росту!
Дом стоит у скрещенья дорог,
и себя пересилить непросто!

От крыльца до калитки хожу,
ты не спрашивай:
-Мило ль, не мило?
Я когда-нибудь сам расскажу
всё о жизни,
               промчавшейся мимо.

Валентин и рассказывает в новой книге об этой самой «промчавшейся мимо» жизни достаточно подробно, вдумчиво, то есть неспешно, и очень увлекательно. При прочтении абсолютно незаурядных голубевских стихов как в малых, так и больших количествах надо изначально осуществить главное действие - это услышать его именную интонацию, осознать и подтвердить на заседании литературных присяжных, что Валентин Голубев имеет собственный неповторимый голос, свой взгляд на происходящее и поэтому безоговорочно занимает высокое место в ряду многочисленных стихотворцев. Послушайте только:

Запою.
Обернутся прохожие,
улыбнётся ребёнок светло,
баба вёдрами звякнет порожними,
мол, веселие наше прошло.

Я не пьяный, рассудком не тронулся,
догорает лучина моя!
Потому и душа моя скромница
горечь выплеснула за края.

На кресте ещё рано мне корчиться,
хоть грехи мои и велики.
Потому и пою когда хочется,
а не с хором по взмаху руки.

Жизнь проходит,
и было в ней поровну
огнекрылых и пасмурных дней,
закатилось на зимнею сторону
нынче солнце удачи моей.

Эта песня вот-вот и закончится,
ухожу за посёлок, во тьму.
Если Богу к лицу одиночество,
то и мне хорошо одному.

 Впрочем, самому читателю искать звуковую голубевскую волну и не надо, достаточно открыть его книгу, как музыкальную шкатулку, и напевная интонация тебя сама найдет и накроет, заворожит и расположит к себе, вызывая доверительную реакцию, а это дорогого стоит. Услышь, обьективно оцени и открой навстречу свою душу, тем более, что автор и сам предельно откровенен и прям в своих суждениях. За примером далеко ходить не надо, вот он: «Запою. Обернутся прохожие». То есть знает наперед, что обернутся, поскольку действительно хорошо поет. Может, здесь обнаруживается некий прехлест, как в предыдущем стихе «Мир мне мал и судьба - не по росту», но  думаю, что Валентин имеет право на такие смелые высказывание. Это в конце концов оценочный выбор большого поэта, и мы должны с ним считаться.

Мне, конечно, и далее походу написания статьи захочется выкладывать полностью некоторые неординарные стихи Валентина, но формат… его величество формат… хотя, конечно же, в раскрытии таких важных тем как «патриотизм поэта Голубева» лучше бы работать с целыми произведениями. Что ж, ограничимся отрывком:

Даже в пору нелёгких годин
к нам ни с плетью нельзя, ни с елеем.
Здесь Лжедмитрий уже не один
и развенчан, и прахом развеян.

 А вот еще двухстрофный отрывок из того же стихотворения «Русская душа»:

Аввакум! В свой костёр позови!
Мелковаты и Данте, и Ницше.
Если храм у нас – Спас-на-Крови,
а поэт – так на паперти нищий.

В этой жутко-прекрасной судьбе
дни – столетья, не то чтобы годы,
как магнит, притянули к себе
и, вобрав, растворили народы…

Или взять начало другого, посвященного памяти русских солдат, погибших в плену:  

Лишь за то, что мы крещёные,
по законам божьим жили,
нам удавочки кручёные
заготовят в псовом мыле.

Казнь страшна не пыткой вычурной,
не топорной смертью близкой,
жалко, батюшка нас вычеркнет
из своих заздравных списков.

Снеговой водой обмытые,
на полу лежим бетонном…

 Пауза. Заминка, которая возникла не только из-за жутковато-трагической концовки отрывка, а еще и от внезапно возникшего вопроса, почему в рассматриваемой книге практически нет безоговорочно ура-патриотических, пафосно-батальных, площадно-парадных произведений. Правда, обеспокоенность сразу проходит, поскольку понимаешь, что у поэта Валентина Голубева каждый стих, безусловно, русский, а, значит, и патриотичный. Поэтому сделаю первый и главный вывод: эта новая книга полностью, от корки до корки, пронизана или пропитана патриотичностью, народностью и православной духовностью. Даже громко заявлю, что Голубева вне народа, вне России и вне Веры нет.

Ещё от дедов наших повелось:
кончать дела и начинать их песней.
Родился и крещён я в день воскресный,
и в праздники отправлюсь на погост.

Была ядрёной молодость моя,
она свистела, гикала, плясала,
над ней сверкало Божие кресало
и содрогались отчие края.

 В первую очередь поэт Голубев певец тружеников, потому что он сам с детства любит работу:

Мой чёрный хлеб поджарист и румян,
он свеж и мягок, горла не дерёт.
Я хлебом сыт и от работы пьян,
когда бывает дел невпроворот.

Я всё умею.
Надо всё уметь!
Иначе жизнь тебя с пути сшибёт.
Не успевает хлеб мой зачерстветь,
и потому он горла не дерёт.

 Каких бы сторон жизни ни касался поэт, его не покидают мысли о главном - о родном народе, о сегодняшнем дне, об историческом пути России. Автор исследует суть происходящего и народного характера на протяжении русской истории от древнейших времен (стихотворения «Потомок Аввакума», «Ватажка», «Царевич Алексей» и др.). Рядом соседствуют произведения о недавнем советском прошлом и о непростом настоящем:

…репейника кошачьи лапы
цепляют за ноги прохожих,
здесь адскою паяльной лампой
котёл ржавеет паровозный.

В машине, где огнём и сталью
жизнь проверялась на пределе,
маховики махать устали,
колосники перегорели.

Не знаем: злиться или плакать.
Коль жизнь прошла, то всё - едино!
И вот в душе, срывая клапан,
свистит тоска непобедимо.

«Где выход? Что делать?» - так с предельной болью прорывается   озабоченность лирика судьбой деревни и страны вообще. Но поэт тут же, без промедления кивает в сторону Спасителя.  Наверное, он прав, всем бы нам иметь такую уверенность.  Роль православного фактора в поэзии Голубева трудно переоценить. В тоже время погружение в сферу православия не отделяет писателя и читателя от проблем, а наоборот способствует более реалистическому показу и пониманию действительности, политических и экономических процессов, которые происходят в нашей жизни. Однако автор боится все перекладывать на (возможно, уже перегруженные) плечи Бога, сам старается что-то сделать и не только для себя. Не банальное стремление к популярности в рамках беспощадного капитализма, а беспокойная мысль о времени, тревога, вызванная злободневными общими проблемами, определяют смысл и направление его творческих исканий, развенчивают мнимые ценности в жизни. А на все мутное, фейковое Голубев не ведется.

Уроки нелегкой жизни и творческий опыт принесли в поэзию Валентина не только новые темы, но и углубление мотивов, которые уже звучали у него прежде. К тому же он недавно побывал в Иерусалиме, что способствует его и без того основательному пониманию не такого уж и простого на первый взгляд Православия.  Содержательное путешествие оказалось вдвойне результативным, поэт привез новые образы, такие как «…дороги библейской веретено», «…катят бочку какие-то каины, неизвестно - с вином или порохом» и другие. Есть и такой - «На ветке трамвайной газетным листом шелестеть». Это как понимать: Голубев читает еврейские газеты, может свободно говорит на иврите? Ах, там в ходу и русская пресса, пардон, как-то подзабыл. Зато вспомнил, что один сельский житель, работник совхоза «Красный Октябрь» получил за хорошие трудовые показатели путевку на Красное море с дальнейшей экскурсией к Гробу Господни, а не в кремлевский Мавзолей. Анекдот, шутка. Но что уж совсем однотипно, бюрократически-прямолинейно писать о Валентине, что он такой-то, написал то-то и то-то. Он как раз часто бывает «не таким». Вспомним его замечательный стих, посвященный Толе Рассказову:

Я на поминках, подвыпив, плясал,
ибо друзья мои радость ценили.
Всех проводил.
    Оглянулся, а сам
так одинок - поскорей бы к могиле.

Затороплюсь у последней черты,
гроб обдеру об ограду соседа.
- Ты всё такой же, как был, непоседа, -
матери глас из земной темноты.

Здравствуй, последний мой милый приют!
Путник весёлый к вам в двери стучится.
Здесь меня любят и здесь меня ждут,
зреет кутья и лампадка лучится.

 Голубев при всех своих церковно-библейских воззрениях как человек - не прямая линия, не овал, а угол. «Я с детства угол рисовал». Уж он-то, Валентин, умеет находить для себя углы, а для других часто оказывается тем заостренным препятствием, об который можно удариться, ушибиться. И в выше напечатанном стихотворение без углов не обошлось: это и не всеми понятые причины пляски на поминках друга и тот угол или выступ на заборе - «Гроб обдеру об ограду соседа».  Автор вообще-то должен уметь «цеплять» читателя, вот он и цепляет…

Когда я писал статьи или эссе о товарищах-писателях, то некоторых из них представлял в таких образах: Павлова -- матросом, Морозова -- рыбаком из «Приневья», Лаэрта Добровольского -- дуэлянтом-фехтовальщиком, а себя -- гранатометчиком… А кем вижу Голубева? Проповедником? Деревня не пропустит. Может, кошатником, ведь в стихах вокруг него все время снуют или мирно шествуют кошки, играют котята.  А может, представить как взыскательного рецензента, который пропускает в своих стихах такие строки как «хоть грехи мои и велики»?    Но не в этот раз. 

 Нет, Валентину Голубеву, тем более заслуженно, лучше всего подходит образ певчей птицы. Ведь как сочно он написал и звучно исполняет замечательное стихотворение под названием «Соловушка», посвященное Сергею Есенину:

Есть у русских т а к а я тоска -
хоть в кабак или в чёрную прорубь.
Пересилить её ты попробуй,
 сын пшеницы и василька.

У соловушки короток век,
и недолго звенеть над Россеей,
где на паперти солнышко греет
сухомятное счастье калек…

Поэт с грустью говорит о брошенных людях, о заброшенных полях, заводах, да он и сам из числа условно брошенных:

Голуби весной воркуют басом
в густошерстном сумраке чердачном.
Я один за спросом и припасом,
я один на одинокой даче.

Дом оставив, водку на крыльце пью,
чтобы ночь в лицо и чтобы поле…
Сам себя как будто псовой цепью
приковал навек к своей юдоли.

Много в стихах Валентина Голубева пейзажных картин печального или оптимистического вида. Сочетание природной лирики с глубокими философскими размышлениями перед ликами России и Бога, с обычными якобы низовыми человеческими думами образует мощную поэтическую картину:

Всё-то везло мне, а тут понесло
лодку в пороги. Зевотою маясь,
пёс заскулил, к сапогам прижимаясь.
Фарт обломился иль только весло?..

К дому пора, нагулялись в гостях.
Песню запеть о горящей лучине
или молиться о сгинувшем Сыне
божием в наших житейских страстях?

Как и сам поэт Голубев, героями его произведений чаще всего являются обыкновенные люди, думающие, страдающие и преодолевающие передряги жизни. Поскольку автору свойственен все же относительно позитивный взгляд на современность, глубокая вера в Бога, его герои даже в самых трудных, а порой и трагических ситуациях не сдаются, а бьются или действуют, стараясь не выходить за рамки заповедей божьих. Им знакомы как чувства разочарования, так и чувства реального ощущения действительности:

Вот так и жил я - данник ремесла,
и как-то ненароком, между дел,
любовь случилась,
                            жизнь произошла,
я даже удивиться не успел.

  Предлагаю автору остановиться, отложить суетные дела на потом, и, наконец-то удивиться, обрадоваться и еще раз для нашего общего успокоения воскликнуть: «Жизнь наладится!». И мы повторим эти слова как заклинание. Очень хочется, чтобы так и произошло, как нам обещает неповторимый русский поэт Валентин Голубев.

___________________

* Владимир Петрович Меньшиков. Член СП России с 1993 года. Поэт, прозаик, критик. Лауреат всероссийский литературных премий: имени Бориса Корнилова и Александра Прокофьева (Ладога).

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную