ЯЗЫК
Подустали и мысли, и плечи…
Как ты там ни кипи, ни бурли —
на одном языке — человечьем!
изъясняются люди Земли.
Отчего наша речь зачастую —
и мелка, и груба, и пуста?..
Даже ветры торжественней дуют,
вдохновенней рокочет вода!
Это рыбы — на рыбьем, ничтожном.
Это зверь — на своём языке…
Ну, а мы, человеки, — на Божьем —
и в любви, и в смертельной тоске…
ФИНАЛ
Я теперь не играю в стихи,
я стихами грехи штукатурю.
Сколько было в стихах чепухи,
всевозможной рифмованной дури!
Балаганил, пускал пузыри,
применяя не мыльное средство,
а кровавое, то, что внутри
обитало с дерьмом по соседству.
...А теперь я не то, что иссяк, -
просто кровушка сделалась чище.
Завершаю концерт, как и всяк,
кто устал и прощения ищет.
***
Изба, лошадка, русский дом —
стол, самовар и скрип полов.
А на столе — огромный том:
словарь иноязычных слов.
О, наш язык давно не чист,
иноязычен даже Бог.
Астат, резистор, коммунист —
как бы свистящих змей клубок.
Огромный том, а в томе том —
иноязычные жильцы.
Они — свистят. А что — потом?
Возьмут лошадку под уздцы?!
«ТИ-ВИ»
— Мы вашу жизнь перелицуем,
отравим хлеб, спалим уют!
…А в телевизоре — танцуют,
а в телевизоре — поют!
— Пускай поплачут ваши Машки,
пускай увидят страшный сон!
…А в телевизоре — Юдашкин,
А в телевизоре — Кобзон.
Твоя малышка — кашке рада,
Жена — бледней день ото дня…
…А в телевизоре — неправда.
А в телевизоре — брехня.
Звенит коса в рассвете синем,
гудят над пашней провода…
А в телевизоре — Россия
и не гостила никогда!..
***
Огородная — благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать — тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг — советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили —
да святится их дивный прах!
***
Родную землю и камень любит,
пичужка, кошка и лютый зверь —
весной, по молодости, и в холод лютый…
А я люблю её — и теперь.
Теперь, когда на плечах мозоли
от лямки жизни… Когда испуг
во встречных взглядах. И столько боли,
и свищут пули, хоть мир вокруг.
Когда мертвеют заводы, пашни,
в чужие страны — исход и бег…
…В родную землю — и лечь не страшно.
Страшней — утратить её навек.
* * *
В Кремле, как прежде, сатана,
в газетах – байки или басни.
Какая страшная страна,
хотя – и нет её прекрасней…
Как чёрный снег, вокруг Кремля
витают господа удачи.
Какая нищая земля,
хотя – и нет её богаче…
Являли ад, сулили рай,
плевались за её порогом…
Как безнадёжен этот край,
хотя – и не оставлен Богом!..
ЛЮБИТЕЛЯМ РОССИИ
Как бы мы ни теребили
слово «Русь» – посредством рта –
мы России не любили.
Лишь жалели иногда.
Русский дух, как будто чадо,
нянчили в себе, греша,
забывая, что мельчала
в нас – Вселенская душа.
…Плачут реки, стонут пашни,
камни храмов вопиют.
И слепую совесть нашу
хамы под руки ведут.
Если б мы и впрямь любили –
на святых холмах Москвы
не росло бы столько пыли,
столько всякой трын-травы.
Если б мы на небо косо
не смотрели столько лет –
не дошло бы до вопроса:
быть России или нет?
В ней одно нельзя осилить:
Божье, звёздное, «ничьё» –
ни любителям России,
ни губителям её!
19 АВГУСТА 1991
(Частушка)
Очень странная страна,
не поймёшь – какая...
Выпил – власть была одна.
Закусил – другая. |
ТЕБЕ, ГОСПОДИ!
Бегу по земле, притороченный к ней.
Измученный, к ночи влетаю в квартиру!
И вижу – Тебя… И в потёмках – светлей.
…Что было бы с хрупкой планетой моей,
когда б не явились глаза Твои – миру?
Стою на холме, в окруженье врагов,
смотрю сквозь огонь на танцующий лютик.
И вижу – Тебя! В ореоле веков.
…Что было бы с ширью полей и лугов,
когда б не явились глаза Твои – людям?
И ныне, духовною жаждой томим,
читаю премудрых, которых уж нету,
но вижу – Тебя! Сквозь познания дым.
…Что было бы с сердцем и духом моим,
когда б не явились глаза Твои – свету?
Ласкаю дитя, отрешась от страстей,
и птицы поют, как на первом рассвете!
И рай различим в щебетанье детей.
…Что было бы в песнях и клятвах людей,
когда б не явились глаза Твои – детям??
И солнце восходит – на помощь Тебе!
И падают тучи вершинам на плечи.
И я Тебя вижу на Млечной тропе.
…Но чтоб я успел в сумасшедшей судьбе,
когда б не омыла глаза мои – Вечность?
* * *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
БЕСЫ
Копали землю, хлопали ушами…
Зимой дремали праздно и хмельно.
…Порожний дом откуплен ингушами,
а может, курдами. Не всё ль теперь равно?..
Был этот дом как пугало на пашне!
Крестьяне этот дом, как воробьи,
сторонкой облетали: хоть и наши,
но всё ж-таки — чужие, не свои…
Они всегда являлись по субботам —
на «мерседесах», со своей жратвой —
и жгли костры. И шашлыки — до рвоты —
коптили на земле полуживой!..
Они смеялись пламенно и смачно —
от них тряслись соседние дома.
И денег распечатывали пачки,
как будто книг нечитаных тома!
Они с себя цепочки золотые
срывали и бросали в воду: лезь!
И лезли старики и молодые,
холодный Волхов истоптавши весь!..
…На снегоходах в тёмный лес влезали,
а возвращались гордо — как с войны!
И головы лосиные свисали —
с глазами, полными смертельной тишины…
Потом их уносили «мерседесы» —
туда, где им светил златой телец!
И причитала бабка Глаша: «Бесы!..»
И распрямившись, шла, как под венец.
НАРОД
С похмелья очи грустные,
в речах – то брань, то блажь.
Плохой народ, разнузданный,
растяпа! Но ведь – наш!
В душе – тайга дремучая,
в крови – звериный вой.
Больной народ, измученный,
небритый… Но ведь – свой!
Европа или Азия?
Сам по себе народ!
Ничей – до безобразия!
А за сердце берёт…
* * *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
ДОРОГА В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит, как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
ЖЕРНОВА
Порхов. Остатки плотины. Трава.
Камни торчат из травы – жернова.
Здесь, на Шелони, забыть не дано, –
мельница мерно молола зерно.
Мерно и мудро трудилась вода.
Вал рокотал, и вибрировал пол.
Мельник – ржаная торчком борода –
белый, как дух, восходил на престол.
Там, наверху, где дощатый помост,
хлебушком он загружал бункерок
и, осенив свою душу и мозг
знаменьем крестным, – работал урок.
...Мне и тогда, и нередко теперь
мнится под грохот весенней воды:
старая мельница – сумрачный зверь –
всё ещё дышит, свершая труды.
Слышу, как рушат её жернова
зёрен заморских прельщающий крик.
Так, разрыхляя чужие слова,
в муках рождается русский язык.
Пенятся воды, трепещет каркас,
ось изнывает, припудрена грусть.
Всё перемелется – Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт – останется Русь.
Не потому, что для нас она мать, –
просто не выбраны в шахте пласты.
Просто трудней на Голгофу вздымать
восьмиконечные наши кресты. |
|
|
НЕБО В ДУШЕ
(К 85-летию русского поэта Глеба Горбовского)
Константиново! Вот уже более полувека в первые дни октября это рязанское село становится поэтической столицей России. Именно сюда, на родину Сергея Есенина, приезжают наши известные литераторы, и звучат над высоким берегом Оки стихи и песни. Здесь, на поэтическом празднике, порой происходят встречи, которые остаются в памяти на всю жизнь…
Первое октября 1989 года выдалось холодным и ветреным. Один за другим подходили к микрофону участники Есенинского праздника и читали свои строки, посвящённые великому певцу Руси.
Подошёл черёд и видного питерского поэта, лауреата Государственной премии РСФСР Глеба Горбовского. Он стоял перед слушателями в наглухо застёгнутом синем плаще и строго произносил потрясающие слова:
...Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит, как шмель.
А ведь Есенина убили,
не вызвав даже на дуэль....
Лютый ветер разбушевался, казалось, он вот-вот сорвёт нимб золотисто-серебряных волос с головы поэта...
Мне нужно было срочно по литературным делам выехать в Москву, и я решил воспользоваться оказией, так как автобус с гостями рязанской земли отправлялся по окончании праздника именно в столицу. Свободное место в автобусном салоне оказалось рядом с Горбовским. Разговорились… О Фёдоре Сологубе, о современных авторах, строчки какие-то вспомнили. Попросил Глеб Яковлевич и меня стихи прочитать. Под шум колёс я продекламировал «Травостой» и «Вдаль с холма…» Получил одобрение.
Зашёл разговор о песнях. Тут-то я узнал, что давно знакомая мне знаменитая «Когда качаются фонарики ночные» написана Горбовским ещё в 1953 году, во время прохождения армейской службы в строительном полку военно-морского подчинения. Условия там, как вспоминал Глеб Яковлевич, были весьма непростыми. Из трёх лет службы Горбовский за свой независимый характер вынужден был около десяти месяцев провести на гауптвахте. Мы стали по очереди читать друг другу строки песни: я – народный вариант, а Глеб Яковлевич – свой, авторский. Побеседовали о житье-бытье и даже экспромтом сочинили совместное лихое двустишие.
… А в автобусных окнах уже мелькали столичные окраины. Глеб Яковлевич попросил у меня блокнот и написал там свой адрес, а пониже начертал:
«Светлых тебе дней,
неба в Душе!
1/Х-89 г. Глеб Горбовский».
Время надвигалось тревожное, зыбкое, и вскоре после нашей встречи сложились у меня такие строки:
Внутренний мир поэта –
внутренняя война.
И не слышна победа,
и не нужна вина.
Стяги схлестнулись глухо,
хлещет полотнищ кровь.
Тьма и сиянье духа
соприкоснулись вновь…
Прошло пять лет. Я находился тогда в довольно сложных житейских условиях. Вспомнил об адресе, который мне оставил Глеб Яковлевич. Отправил в Санкт-Петербург большой конверт со своими новыми стихотворными сборниками. Ответ не замедлил себя ждать, и в канун 1995 года от Глеба Горбовского я получил письмо с добрыми пожеланиями и рекомендацией в Союз писателей России.
Вспоминаю об участии в моей судьбе этого замечательного поэта с неизменной благодарностью. И вновь звучит в моём сердце пожелание Глеба Горбовского: «Светлых тебе дней, неба в Душе!»
Владимир ХОМЯКОВ,
город Сасово.
Вверх
|
Глеб Яковлевич Горбовский родился 4 октября 1931 года в Ленинграде. Отец был репрессирован в 1937 году, отбыл 10 лет в трудовых лагерях. Мать перед самой войной отправила сына на каникулы в Порхов, где его захлестнула война. Позже скитался по детским домам. Учился в ремесленном училище. Попал в колонию для малолетних преступников, откуда убежал и уехал к отцу в костромскую деревню, где тот учительствовал. Отец помог Глебу оформить паспорт и окончить семилетку. Учился в полиграфическом техникуме. Меняя профессии, много ездил по стране, работал грузчиком, лесорубом и сплавщиком в Сибири, взрывником в геологических экспедициях на Камчатке, Сахалине, в Якутии. Поэтические сборники: «Поиски тепла» (1960), «Спасибо, земля» (1964), «Косые сучья» (1966), «Тишина» (1968), «Новое лето» (1971), «Возвращение в дом» (1974), «Черты лица» (1982), «Заветное слово» (1985), «Отражение» (1986), «Сгоревшие крылья» (1996), «Распутица» (2000). Лауреат Государственной премии РСФСР, премий имени А. Платонова, «Золотое перо», Святого князя Александра Невского, имени М. Горького, Новой Пушкинской премии. Академик Академии российской словесности. Живёт в Санкт-Петербурге.
