Татьяна ГРИБАНОВА (Орёл)

ГОЛУБОЙ ПЛЁС

Рассказ

 

 «Утренний часок самый сладкий», - шепчет баба Луша. Склоняется над Гришуткой, приглаживает шершавой ладонью непокорные, выгоревшие, словно песок на Голубом плёсе, кудряшки. Чмокает внучка, поправляет сползшее на половик одеяло, шикает на закашлявшего деда.
Но Гришутке уже не спится. Открывает глаза. Никого…

 

Бабушки полгода как не стало. Преставилась в самые холода, под зимнего Николу.  Хворала.  «Мне бы только до травки …» - шептала  бабуля пересохшими губами склонявшейся над ней младшей сестре Марусе.

Гришутка с рождения спал с бабой Лушей за ситцевой, в крупный огурец, занавеской. До сих пор от подушки пахнет бабушкиными, сполоснутыми мятным квасом, волосами.

По ночам является она внуку во сне. Всё в той же вязаной шерстяной кофточке с карманчиком. В нём для Гриши -  то маковая розовая сушка сыщется, то барбариска, а то горсть орешков  «от белочки». Снится она в том же штапельном платочке – по белу полю россыпью спелое просо …

Присядет на краешек, запоёт, как бывало:

«Шапка-татарка
С городу летела,
Князя накрыла.
Князь, не печальси!
Твоя жена Марья
Породила сына.
Сын Максим -
Пятьдесят аршин».

Так и спит Гришутка всю ночь под бабы Лушины побасенки…

 

Как не стало её, повадился спать с мальчишкой кот Пехтерь. Всё бы ничего – живая душа рядом, только очень уж чистоплотен. Ни свет ни заря очнётся, усядется в ногах и начнёт умываться. Вытянет растопыренную лапку, вылижет, обслюнявит и давай ею то за одним, то за другим ухом натирать. Так чмокает, что спасу нет! Пройдётся напослед мокрым шершавым языком по длинной, волнистой шёрстке на брюхе, причешет, пригладит – гребень не нужен, и, довольный, заперебирает-затянет свои котовские мурлыки.

 У Гришутки, пока Пехтерь умывается, весь сон улетучивается. Приучил мальчишку котейка подниматься ни свет, ни заря. Полежит, полежит пацанёнок, штанишки натянет и - к деду Степану Кузьмичу на сеновал.

- Дедунь, вставай! За окуньками обещался!

А Кузьмич давно уж на бахче. Червяков копает.

- Вот анчибелы! – сердится он на кур, - сыскали жестянку, что вчёрась заготовил. Листок капустнай скинули, всех и порешили. Ну, ничего… свеженьких, жирненьких десятка три насбирал.

Дед идёт с бахчи. За ним гомонят куры - подлётывают, стараются выхватить из банки червячка.

- Одолели оглоеды! Чисто басурманы, - отбивается Степан Кузьмич. Вот  тебе, Григорий, - так он называет Гришутку для важности момента, - дождевики на сохранность.   Обожди-ка на крыльце, я мигом.

Уложив провиант и прихватив пару ореховых удочек, рыбаки отправляются на Голубой плёс.

 

…Не раз слышал мальчишка от деда Степана о том, что есть на земле много мест, где можно всласть порыбачить. Но пока у семилетнего пацана из затерявшейся в мелколесной России Сарафановки рыбалка проходит на пронырянном вдоль и поперёк мелководном плёсе.

Сарафановские смотрят на жизнь, бурлящую  в райцентре, через этот плёс, через его туманы, вслед заречному просёлку, ускользающему прожаренной степью в непроглядные дали.   

Детство Гришутки совпало с большими потрясениями в стране, которые, как прибрежные ивы, отражающиеся  в водах плёса, отразились на и без того никудышней  жизни маленькой деревушки.

 Растащили на мелкие хозяйства колхоз. Отец Гришутки,  тракторист Пётр Касьянов, подался в столицу на заработки.

- Ну, Григорий Петрович, остаёшься за главного. Мамке помогай. За кроликами приглядывай. Да смотри, траву–то загодя рви, подвялую давай. Милку из стада встречай. Коз-прозук с бакши гони… Такие вот дела, сынок… Надо сдюжить… Подработаю, в район съедем. И тебе в школу далековато, и нам здесь жить нечем.

Не до рыбалки Петру Касьянову. Месяц как уехал, оставив на попечение Гришутки мать и хозяйство, а самого мальчонку – на пригляд престарелого деда Степана.

Ребятишек в Сарафановке, кроме Гриши, – ни души. Скучно… Деваться некуда – подружился пацан с дедом Степаном.

На самом деле и не дед он мальчишке – прадед. Дед Лексей погиб на пожаре. Бабушка Луша не любила вспоминать об этом. Но паренёк кое-что выпытал.

Однажды, когда отец Гришутки и в школу ещё не ходил, а тётя Надя только в пятом была, разыгралась страшная гроза. Бубушка Луша с детьми упала на пол в сенцах да так и лежала, от страха подняться не могла. На улице из-за молний синё стало. Шарахнуло над фермами. Загорелся колхозный телятник, а в нём -  первогодки. Дед Лексей рванул спасать. Теляток вызволил, а сам не успел, крыша рухнула.

 Поднимала баба Луша деток одна. Дед Степан помогал управляться. Теперь вот за правнуком доглядывает.

 

 

… Солнце ещё не объявилось, лишь просветлел краешек Митрохина  лога, когда старый да малый вышли со двора. Зарозовело, вспенилось гречишное поле. Взвился жаворонок над просёлком, не успевшем  остыть за крохотную июльскую ночь.

- Спозаранку трудится. Знать, опять дожжа не будет, - рассуждал дед Степан, всматривался ввысь, старался разглядеть подслеповатыми глазами неугомонного певца. - Пташку эту «юлой» кличут. Взмывает аж до сотни метров. А как тянет! Не сорвётся шельмец! Ни тебе резкого звука, ни вскрика. Чистенько ведёт: «Юль – юль – юль!»

Гришутка прислушивается: кажется, крохотный хрустальный колокольчик звенит-заливается.

- И как он только не уморится! Без передыху день денской заюливает, - удивляется мальчик.

За околицей – мама навстречу. Спровадила Милку в стадо, торопится по двору управиться. Собрала на задах охапку росной лебеды – Васька, наверно, визжит, ждёт её не дождётся.

- Харчишек-то прихватили, кормильцы? – улыбается мама, подтыкает выбившуюся из штанов Гришуткину рубаху, - а картуз где? Небось, опять жарить спозаранку начнёт.

- Справимся, аль впервой! Лопушок-то на что? – успокаивает бывалый дед Степан.

- Сынок! Малину нынче варить стану, пенки сбирать? – доносится уже из-за поворота.

- И поболе! – радуется Гриша, представляет, как за ужином мама поставит перед ним миску с творогом, а поверх – горкой малиновые пенки. Облизывается.

- Дедка, и чего это ты варенья не любишь? – удивляется мальчишка.

- Сизмальства сластей не видывал, а теперь и привыкать не к чему, - отмахивается старик.

С пропылённой, взбитой в пух кружной дороги сворачивают на чуть приметную, проторенную ими после апрельской распутицы стёжку. Продравшись сквозь знакомые лозняки, где не раз по осени резали прутья для плетух, спускаются овражком в долину.

Туманы густыми валами откатывают за поймище. Первые лучи тянутся, скользят по разбросанным там и тут копёшкам, пробегаются по пересохшим осокам, чиркают  по неостывшей глади, подпаливают середину реки.

Клубы пара, словно дым, от пылающего плёса сносит лёгким ветерком всё дальше и дальше в перестоявшие луга. Парная молочная пена цепляется и  повисает рваными шмотьями на валерьяниках, на бурых свечах молодого прибрежного рогоза. Оседает и тает, растворяется, рассыпается в мокрую пыль, кропит полусонные тростники.

Гришутка потерял деда из виду, но не плутает, шагает уверенно по знакомой тропке. В дремотной тиши слышатся  тяжёлые шаги. Кто-то большой и сильный ломится сквозь кусты, приближается, шумно дышит.  Растерялся Гришутка, замер у развилки.

Из лозняка высовывается седая морда, тянет ноздрями, и на стёжку вваливается старый колхозный мерин Мотя. Склоняется, внимательно рассматривает мальчика почти невидящими  глазами и ласково фыркает.  У Гришутки на душе полегчало: не с Водяным столкнулся, а всего лишь с добрым, безобидным Мотей. Мальчонка нащупывает в кармане кусочек горчишной лепёшки и протягивает коню.

Мотя осторожно берёт хлебец с ладони влажными губами, перекидывает языком из одной щеки в другую и мумлит беззубым ртом.

 

…Несколько лет назад, когда от колхозного хозяйства почти ничего не осталось, подошла очередь и конюшне.

Приехал татарин-колбасник, закупил табун. А Мотя уж в такой поре, что и на скотобойню не сгодился. Коней угнали в сторону большака, постоял неприкаянный Мотя в осиротевшей конюшне и пошёл, куда глаза глядят, вдоль обнищавшего колхоза по развалившейся стране. Никому не нужный престарелый работяга.

До него ли? Сама Сарафановка обречена!

Ждёт свого часу дед Степан: когда, наконец-то, успокоится на Поповке. Устал видеть беды земли родимой, сполна политой его потом и кровью.

Ждёт мама отбившегося от дома, мыкающегося в чужих краях отца.

Ждёт–надеется Пётр Касьянов, что настанет таки  время, вызволит он семью из беспросветной нужды.

Только Гришутка живёт себе да живёт, не чует никаких особенных перемен. Отец был бы ещё рядом.

Ходит паренёк с дедом Степаном на рыбалку, дышит вкусным, настоянным на иван-чае с душицей сарафановским воздухом, бултыхается в Голубом плёсе, украдкой  дерёт  у Филипповны недозрелую медовку. И никуда ему отсюда не хочется! И так хорошо!

Здесь -  исползанный им Мишкин бугор, расплёсканная цыпочными пятками Неруча. Его, Гришутки Касьянова, небо, размётанное от земляничного Ярочкина лога до Копытец - июльское небо в перьях белой голубицы…

 

Словно цыплячий выводок, разбегаются из-под ног рыбаков жёлтые куртины купав.

Показался крутояр. Из-за этой горы и прозвали плёс Голубым, из-за глины её. Днище плёса с сарафановского края кажется голубым-голубым. Левобережный обрыв уходит в воды яркой  шёлковистой глиной.

Дед Степан сделал открытие – глина сарафановская – лечебная. Оттого и Гришутка, барахтающийся без конца в её мути, не хворает, крепышом растёт. После каждой рыбалки плещется мальчишка под крутояром. Невозможно пройти мимо. На рыбалке, да не окунуться!

Пока пацан бутетенит бело-голубые воды, дед сидит на бережку, зарыв ступни в тёплую «мисель». Попыхивает цыгаркой, нагребает в специальный плотный мешочек глинки «от коленной болести».

 

…Смурными осенскими вечерами слонялся Гришутка без толку по горнице, докучал вечно сонному престарелому Пехтерю. Дед удумал пристроить мальчонку «к дельному делу».

Откуда появилась в их доме дымковская игрушка, даже старик не знает. На этажерке почитай лет пятьдесят хороводится раскудрявый Ванька-ключник с гармонью наперевес вокруг пышной, в обористой юбке, барыньки-красавицы.

Наносил дед за лето голубой глины с плёса, и долгими скучными вечерами пыхтели они с Гришуткой над гулюшками-поделками. То у них заяц на барабане лупит, то лиса петушка тащит, то бычок, точь в точь Милкин Буяр получится.

Подсохнут игрушки за ночь, а утречком, как истопит мама печку, да сойдёт большой жар, поставит дедка их сначала на загнетку, а потом и подале задвинет. Обожгутся, затвердеют, словно из камня или кости. Самое время расписывать. Тут кто на что горазд! Сопят, допоздна не ложатся, стараются, у кого заковыристей получится.

 

 

Дед Степан ныряет в заросли приречных трав, аукает внучка, пробирающегося следом  за ним.

Бело-серая птичка выпархивает из глубины ракитового  дупла и  на лету накидывается на Гришу. Мальчишка заглядывает внутрь трухлявого осокоря и обнаруживает пяток птенцов. У подножья в траве примечает беловатые в мелкую крапинку скорлупки.

- Притих, не дозовёшься, - сердится на мальчишку старик.

Птичка бегает невдалеке дробными шажками, потряхивает длинным хвостом.

- Трясогузка. Вишь, беспокоится. Напугали, в её владения ворвались, -дед манит пацана за собой.

Под самым верхом, в добела выжженных лупастым июльским солнцем, изрезанных сосновыми корневищами могучих пластах, наковыряли гнёзда ласточки-береговушки. Спозаранку, с петушиного переклика, тонущего в парных водах плёса, до мычанья припозднившегося в Закамнях стада, носятся они над водой. Гомонят, режут тонкими крыльями-ножницами чуть дрожащую кипельную кисею над перламутровыми водами. Чиркают о волну, гоняются за мошкарой-комариком, носятся у гнёзд, кормят пищащих голодных желторотиков. Объявится крупная разбойная птица – навалятся всем скопом, защиплют, заклюют, спровадят не солоно хлебавши. Одним словом: шум-гам, птичий базар.

 

 

Старик любит рыбачить. Всё свободное время проводит на реке, «на вольном духу». Видать, оттого и дотянул до немалых лет. Лишь проклюнется рассвет - удочку в руку и айда за краснопёрками.

 Рыбак он отменный. Изловчается там, где вовек никто не видывал, набирать уйму плотиц. Из Неручи, захудалой речушки, что на Жилепёках, притащил  целые кальсоны рыбы. Шёл с пасьбы, как не заглянуть на речку? Рукой подать, под горочку да наискосок мимо тырла.

При себе - ни удочки, ни кубарика захудалого. Углядел Кузьмич косячки, снял исподнее и ну им рыбёшку  огребать!

Прознав о дедовой удаче, бабы проходу не дают, допытываются: «Не щекотно, Степан Кузьмич, с головастиками в подштанниках ходить?»

Даже кличка у старика рыбья. Вместо Степан Кузьмич прозвали его деревенские Налим Кузьмич. Дед гордится необычным именем.

Ходят они с внуком и на раков. Отродясь никто не припомнит, чтобы раки в сарафановской Неруче водились. Наловил их где-то дед Степан и разнёс по ближним  прудкам да речушкам. С тех пор закишели водоёмы. Что ни лужа, то раки.

Берёт их Кузьмич мудрёно. Насыпает на марлицу отрубей и опускает осторожненько, придерживая за уголки, на дно.  Раки наползают подкрепиться, дед вскидывает тряпицу над водой и – скорей на берег. Гришутка только поворачивается, деду пособляет. С «клешастыми» надо пошвыдче. Заподозрят что – мигом скрываются. Поднимут муть, взбутетенят дно, ищи-свищи, хоть на горе, хоть под горой. Ловля раков – дело хитрое, подходить к нему надо умеючи.

Гришутка пообтёрся рядом с бывалым рыбаком.

 Прихворнул как-то Степан Кузьмич, так мальчишка полведёрка раков в одиночку натаскал.

- Моя выучка! – гордился дед.

 

Степан Кузьмич долго не выздоравливал. Гриша скучал без рыбалки. Прихватив  кота, пообещав ему весь улов, отправился на ближайшую лужицу-прудок. В тростниках на мелководье мальки грелись. В деревне их «сявками» зовут. Вместо удочек прихватил Гришутка мамкино решето. Зачерпнул пошире и вытащил сразу с десяток. Через час целый бидон домой приволок. Пехтерь неделю вокруг  этого бидона крутился, отъедался.

Правда, от деда пацану влетело. Мол, неследно таких-то таскать, нехай возрасту свово достигнут.

 Хворый Степан Кузьмич и сам скучал по рыбалке. Все разговоры сводил к речке, крючкам-удочкам.

Засыпая, слушал мальчик рыбацкие истории.

 Дед «обезножел», сидел на кухне, парил распухшие колени в высокой дубовой кадке и травил нескончаемые байки, пока Гришуткина мама прибирала со стола и мыла после ужина посуду.

Дед Степан знал бондарское дело и для «грязи» справил себе нужного размера кадку. Усядется, облепит колени тёплой глиной. Накладывает, отмотав из рулончика, компрессную бумагу.  Уворачивает колени бабы Лушиной белокрайкой, избитой молью. Ноги опускает в травяной взвар и накрывает собачьим,  видавшем виды, тулупом.

- Я, девонька, на войне за рыбалку награду получил. Так–то… -  старик  потянулся, достал медали из-за иконки Георгия Победоносца.

Развернул истлевшую газету, развязал носовой платок. Положил одну из наград на ладонь.

- Под Сталинградом дело было, - начал он. – На Волге стояли. Век реки такой не видывал! Ну, как тут было рыбаку не соблазниться, не узнать, кто в таких могучих водах проживает?

Справили мы с товарищем кой из чего удочки и в затишье решили попытать рыбацкое счастье. Присмотрели место, расположились. Маскхалаты накинули, не видны – не слышны… Часа два ночи… Смотрим: подгребают с таво берега в лодчонке фрицы. Чуть левее берут. И след в след  - на наши позиции.

- Страху-то! – всплеснула руками мама.

- Разведчики! – смекнули мы.

- Что будем делать,– спрашиваю товарища, - как своих предупредить? Не успеем!

 Ушли они. А мы транспорт ихний на дно Волги–матушки упрятали и затаились.

Дед помолчал, видать, припоминал, что дальше было.

- Оружие на фронте у солдата всегда при себе, даже на рыбалке. Заползли в камыши, немчуру поджидаем. Часа три, не шевелясь, просидели, оклякли совсем, октябрь месяц. Фрицы долго не возвращались… Смотрим: крадутся, перегыркиваются шёпотом. Прикинули – шестеро супротив двоих. Надо брать внезапностью, иначе не сдюжим.

Не подпустили фашистов к берегу, отхватили, да как полоснули! Одного подранили в ногу, живьём взяли.

- Языка, что ли? – вспомнила из кино мама.

- Понятливая ты, Катерина! Внимательно слухаешь. Доставили фрица на наши позиции… Всыпал, конечно, командир за рыбалку-самоволку. Но к наградам вынужден был представить – много чего важного рассказал захваченный разведчик.

 

… Гришутка  пробирается сквозь факелы конского щавеля, шуршит переспевшими соцветьями, скользит в бледно-розовых зарослях таволги, стараясь не потерять из виду сгорбленную стариковскую спину.

- Ну, вот и добрались, - слышится из-за кустов болиголова дедунин прокуренный голос, и уже через пару минут перед Гришуткой сверкает Голубой плёс, кажется: тысячи серебристых рыбёшек плещутся на солнце.

Обдаёт свежестью. По дальнему берегу бегут, растекаются до самого горизонта безлесые ковыльные дали. Вдоль пойменных лугов выкатились огромными зелёными шарами ракитки. Прохладой веет от мшистых, кряжистых дерев. Жара ещё не подступила, и они не вывернули листву наизнанку, не серебрятся, а отливают в восходящих лучах всеми оттенками – от бледно-зелёного до тёмно-оливкового.

У воды беззаботно роятся невесомые мотыльки. Порою теряются в незабудках, и не понять уже, то ли подкинул кто-то букет нежнейших голубых цветов над тростниками, то ли перламутровые мотыльки опустились у самой кромки воды.

В изумрудной ряске шлындрают, виляют ниточкой-хвостиком пузатые головастики. Выползает погреться на подваленную корягу жаба-мамаша.

- Летом, бывало, - припоминает Кузьмич, рассматривая закатившую глаза лягушку, - сажала матушка жабку в кубан с молоком.

- Зачем это, дедусь?

- А чтоб не скисало. Замест холодильника-то лягуха служила, - поясняет старик, расправляя удочки.

Гришутка морщится, представляет: мама наливает молоко, а из банки на него таращится противнющая жабина. Мальчишка фыркает и отворачивается от уснувшей лягушки.

Дедушка, поплевав на червячка, закидывает Гришуткину удочку. Расстилает старую плащ-палатку, видавшую не одну рыбалку да ночевку на больших и малых реках. Развязывает  потрёпанный излинялый тормосок, вынимает «провизию»: ранние пупырчатые огурчики, любимые печёные, аж до коричневого цвету, духовитые яйца, густо начесноченные ломти сала, полкраюхи и бутылку молока.

- Перекусим, чем Бог послал, - дед скидает харпалёк, сворачивает и усаживает мальчика - не застудился бы по заре.

За завтраком обстоятельно растолковывает внуку, «что есть такое – окунь».

- Хотя рыбёшка эта речная, но порой настолько неприхотлива, что приходилось мне вылавливать её и в подсоленных южных лиманах. Дай волю – везде расплодится.

- Дедунь, а какой он из себя? – интересуется Гришутка, не поймавший в своей коротенькой жизни ни одного окунька.

- Нарядный, шельмец, яркий… И пятнышко у него чёрненькое приметное на кончике спинного плавника. Сразу от других отличишь. Коль попадётся - сымай с крючка осторожно.

- Ай кусается? – удивляется мальчишка.

- Да не! По шипу на каждой жаберке завёл для обороны. И зубы у него вострющие, что мамкины иглы вышивальные. Не лыком шит. Да живоглот к тому ж.

- Хищник, значит, окунёк-то?

- Хищник, как есть хищник. Всё рубит, что встретит: и мальков, и икрой балуется, и рачками не брезгует.

- Прямо разбойник какой-то, - возмущается Гришутка.

- Ещё какой! Лакомится даже своим потомством. А на охоту бандами целыми ходит, стаями, значит.

- Такого не грех и отловить, да сковородкой наказать, - участь окунька решена наперёд.

- На живца возьмём. Мелкоты на крючке подкинем. На, прожора заглоти!

 

Расположившись в лозняках, пацан таскает пескариков, готовится на окуня. Иногда посматривает сквозь камыши на деда.

Тот копается в деревянной коробочке. Гришутка знает: в ней у старика припрятаны драгоценные блёсны. Дед вынимает какую-то особую, прилаживает. Парнишка догадывается: видать, на щуку!

Вчера ходили за боровиками в Гороня, так дед весь день про неё толковал.

В Неручи щуки не много. Загорелся дедка подцепить парочку, надоели ему караси да краснопёрки. Азарт у Кузьмича разыгрался.  Щуку-то голыми руками не возьмёшь. Хитрая! В вольной воде голубым отливает, на отмели - жёлтым отсвечивает, в водоросли зайдёт – зазеленеется. Дед её собакой речной кличет. Злющая! Подтянет плавники и кидается вперёд, словно сторожевая с цепи. Всех, кто попадается, заглатывает. Пасть длинная, и зубищ – не счесть. Дедуня сказывает, на того же окуня, даже на ерша, охотится. Не наколется, не поперхнётся. А уж пескарей да плотицу стаями прибирает. Не откажется и от своих щурят. А однажды видал дедка, как щука на уточку- чирка набросилась.

- Поделом  будет.  Нехай дедуня её изловит, - сердится Гришутка.

 

А ракитки уже посоловели, обратная сторона листвы засеребрилась, скукожилась от жары. Белое солнце, подгоняемое горячим ветерком, словно воздушный шар, взлетело над береговыми кустами, зацепилось лучами-ниточками за их кроны да так и замерло в зените.  Таращится прямо в веснушчатое облупленное лицо парнишки, заглядывает в бидон, наполовину наполненный пескариками.

Гришутка срывает лопух, смачивает в реке, как учил дедуня, пришлёпывает на пшеничные кудряшки.  Прихватив улов, лезет сквозь тростники к Кузьмичу.

Тот, прикорнув к плешивому стволу осокоря, мирно спит. Из ведёрка на Грищутку сердито пялится увесистая щучина.

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную