Татьяна ГРИБАНОВА (Орёл)

НА ЗИМНЕГО НИКОЛУ

Вторая половина декабря на хуторе – самые беспросветные дни. Зимний Никола приходится как раз на эту пору. По пролетью-то Никола – звонкий, радостный. Так и надо думать! Чудотворец родился в кипенный цвет, в конце мая. Покинул же земную юдоль в декабре, по нашим меркам – в самую что ни на есть стынь. Как у нас говорят: «Господь не зря время выбирает».

Погоды к этому сроку стоят такие заунывные, хоть сам ложись да помирай – полдень на дворе, а вроде ещё и не рассветало. Промигнёт с полчасика, разжиревшая на кухонных облизочках Марфутка за-ради прогула в амбар за мышью не успеет дотелепать, – уж и вобратку мявчит. Ах ты, Боже мой, – темень непроглядная! Котейка заластится, оправдываясь: мол, поди, спроворься тут в эдакой стылой слепоте и – шнырь себе на печку, под стёганую лоскутную одеялку, поближе к дышащему жаром кожуху.

И всё же, если собраться с духом, чуток потерпеть, глядишь, сначала незаметно, крадучись, но с каждыми новыми сутками прибавляя по граммулечке, свет всё шире примется раздвигать ненавистную темь, не на шутку взявшую было в полон нашенскую округу от самого низовья Кромы до суглобистых старогнездиловских пригорков, от Савина лога до охрипшего, ознобко завывающего своими поднебесными деревами Волчьего леска.

 

Испокон веку хуторское житьё считалась, да оно и верно, затворничьим. Мне же эта глушь как раз на руку: разве что почтальонша заглянет и та – в редкую стёжку. В доме пахнет уютом, сидишь себе в горнице за заваленным книгами и бумагами столом и, если не отвлекаться, махнуть рукой на жасмины, поминутно царапающиеся в оконное стекло, то лучшего места для работы и не пожелаешь.

И благодаришь за то, что есть такое у меня местечко, Всевышнего и просишь у него «не о чудесах и не о миражах», а чтобы позволил на всю мощь использовать силу каждого дня. Чтобы обострилась наблюдательность и проявилась находчивость, чтобы в пестроте будней вовремя останавливаться на открытиях и опыте, которые меня взволновали. Так хочется научиться правильно, не разбрасываясь, распоряжаться временем своей жизни, обрести тонкое чутьё, чтобы отличать необходимое, важное от второстепенного.

 

Оглянуться не успеешь, уклюнувшись в свои строчки, а уж и осливовились сумерки. Раздвинув тюли, продышишь на промёрзшем стёклышке глазок, но, всматривайся, не всматривайся в заоконную синь, едва-едва разглядишь присыпанную золой стёжку, притулившиеся в дюжине шагов от ворот притрухнутые сеном сани, у дальнего амбара «размытую» надвигающимся вечером уже изрядно подъеденную копёшку гречишной соломы.

Поведёшь глазами по избе, и они, усталые от дневной работы, сами по себе с благодарностью за дарованную поддержку устремятся на божницу, где в тесном ряду в уже потускневших окладах ещё с бабушкиных времён прижились по сторонам от Спаса и Всемилостивая, и Анна Кашинская, и Пантелеймон-целитель, и, – конечно, – куда нам без него-то? – Никола Угодник.

Потом, укутавшись потеплее во всё ещё хранящую аромат «Красной Москвы» «сбитую» от многолетней носки мамину пуховую шаль, распахнёшь певучие двери, шагнёшь в простылые, дышащие пуками полыни и мяты сенцы, спустишься, ступая теплущими валенками по хрустким крылечным порожкам, в каляную декабрьскую тишь…

Пройдёшь сквозь таинственно дышащий сад, захрумкаешь едва приметной стёжкой по скатывающейся в низину улочке в белесом свете откуда ни возьмись объявившегося месяца. Хотя удивляться ему, ни с того ни с сего засветившемуся, не стоит: чего не может статься на Николу Чудотворца?

Вот и подтверждение этому: вроде, ещё не отпускает, ещё погружена в начатую пару дней назад повесть, ещё прокручиваются, примеряются на героев их монологи; ещё с ними, а, порой, и с самой с собой, подлаживаясь под главную задумку, веду, то горячась, то в сердцах комкая, бесчисленные разговоры, но в то же время зоркой душой, чутким слухом, всем своим существом, обонянием-осязанием впитываю этот, затерянный меж орловских лугов, взгорьев и перелесков декабрьский вечер.

Может, пока не придаю этому значения, но всё, что сейчас рядом, чуть поодаль или где-то там, в скрывшейся дали, потом непременно проявится. Через месяц, через год, а может, через десятилетие, но обязательно всплывёт в каком-нибудь рассказе, эссе или хотя бы миниатюре. Эти продуваемые сикось-накось, вдоль и поперёк заметеленные снегами поля, этот выскальзывающий за деревню, укатанный санями до блеска начищенной стали просёлок, эта, обнесённая высоченными будыльями борщевика околица, эти реденькие, вскрапывающие то там то сям сквозь колючие воздухи огоньки.

Спустившись в низину, прохожу вдоль широкой сельской улицы. Но и на ней, полузаброшенной, – дом за домом заколочены, – окошки теплятся: друг от друга едва видать. Лишь иногда взгамкнет псина, ещё реже всхлипнут скрипучие запоздалые полозья и – снова немота.

И вдруг среди этой первозданности, словно диво дивное, чётко-чётко слышится: над освящённой Поповкой нежно всплеснулся и поплыл, потёк, разливаясь и накрывая всю округу, сначала дробный, а потом всё шире, всё необъятнее и величественнее благовестный перезвон. Это колокольня Сергиевской церквы в праздник Святителя Николая Чудотворца наперекор многоверстовой глуши и немоте собирает на службу оставшиеся живые души со всех окрестных деревушек.

Ноги сами по себе сворачивают влево, на дорогу, уводящую на изволок. Там, на самой его вершине, как последняя сокровенная надежда, на фундаменте древнего храма несколько лет назад с Божьей милостью миром поднялась наша Сергиевская церква.

Ни изгороди вокруг неё, ни ворот пока не успели обустроить, а потому ещё издали различаю в ореоле крылечных фонарей несколько саней, пристроенных к коновязи лошадок. Дожидаясь конца службы, они кунаются в подкинутые рачительными хозяевами охапки сена, жуют, прядая ушами, прислушиваются к затихающему перезвону колоколов.

Чуть поодаль, в рядок с ними арендаторский «Беларусь» – так себе тракторишко; справа от него, задком к присевшей под снеговыми шапками ели – такой же, повидавший виды ЗИЛок Семёна Петровича; и совсем уже с краешку, ближе к взметнувшему в поднебесную четырёхметровому дубовому кресту – незнамо какими козьими тропами пробившаяся из дальней деревеньки «девятка» тамошнего главы поселкового Совета Федюшина.

Отвернёшь взгляд от церковного пятачка – черным-черно до жути. И, по всей вероятности, на этот раз прогноз не обманул: словно исподтишка, из-за домов, сараюшек на дорогу, перебивая и путая путь, начинает выскакивать хлёсткая замять – предвестница обещанной непогоды. И на деревенском погосте, что приютился слева, в широченном, укрытом склизким переблёскивающим настом поле, то словно в предчувствии чего-то неизбежного, навзрыд голосят, то вдруг разом покорно смолкают голые берёзы.

Правда, когда выбираюсь на освещённое церквой пространство, на душе теплеет, даже перестаю замечать и усилившиеся порывы ветра, и пригоршни колючей сечки, которыми они неистово швыряют во всё движимое и недвижимое, пытаясь взгородить заслон от земли до самых поднебесных небес.

Время от времени двери храма отворяются, и уже с паперти, сквозь распахнутый внутренний притвор улавливается густой и одновременно освежающий запах благовоний, которым отличаются в особо почитаемые праздники наши церквы; слышится песнопение, просматриваются оплывающие огоньки реденьких свечей. Стараясь не упустить ни одного слова из кондака, прохожу поближе к средокрестию, к стоящим полукругом перед отцом Алексанром прихожанам.

Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов, миру всему источаяй многоценное милости миро, и неисчерпаемое чудес море, восхваляю тя любовию, Святителю Николае: ты же яко имеяй дерзновение ко Господу, от всяких мя бед свободи, да зову ти: Радуйся, Николае, великий Чудотворче.

Справа от меня, зажав в левой руке кроличью шапку, стоит погружённый в себя арендатор Михеич. Дела его в этом году, прямо сказать, никаковские: засушливое лето не принесло ожидаемого урожая, кредиты, будь они неладны, сдавили горло: чтобы вконец не разориться, пришлось мужику распродать прикупленную, было, технику. А как без неё хлеборобу? На оставшемся трухлявом «Беларусе» ни вспахать, ни засеять. Остаётся Михеичу надеяться разве что на чудо.

Впереди него – соседка моя Матвеевна. Уже с неделю ходит вдоль хутора, как неприкаянная, с лица спала. Так и врагу не пожелать её переживаний. Вот ведь говорила она Лидии, дочке своей средней: мол, «пошто тебе при нашей жизни третьего-то? Не послухала мамку, теперь расхлёбывает: мало того, что из райбольнички с двойней возвернулась, так сначала прошли по деревни слухи, а потом уж и доточно стало известно, что Стёпка её, паразит шалопутнай, в Москве на заработках бабой обзавёлся. Третий месяц ни к Лидке, ни к детям глаз не кажет». Притопала Матвеевна, несмотря на свои радикулиты, к Николе Мирликийскому, бьёт неистово в мольбах ему поклоны, «может, всё ж таки сжалится Чудотворец, уразумит гулёну, вернёт потерявшей от горя рассудок дочери мужа, а ребятишкам их непутёвого батяньку?».

А на лавочке поселковый глава Федюшин пристроился. Тоже к Угоднику припожаловал. Мочи нет службу выстоять. Авось, Чудотворец не оставит его молитвы без внимания? Ведь всю, как есть, осень по больницам да по больницам, даже к бабке в Алёниху за водой нашёптанной да за травами ездил. Ничего не помогает. Ну, так кто ж не знает: должность у него и впрямь собачья. День-деньской идёт к нему люд и идёт. То мост паводком снесло – вынь и положь новый, то хлебовозка неделю как не объявляется, то мотор на водокачке окончательно накрылся. «При таковской круговерти какое ж сердце сдюжит, разве что стальное?» – вздыхает Федюшин, жалуясь на заботы Святителю. А кому ж ещё-то?..

Вошла припозднившаяся учительница Светлана Григорьевна. Поставила перед образом Николы Угодника свечку и замерла, беседуя сердцем со Святителем. Раньше-то она, говорят, в городе в большой школе работала. Но что-то там у неё с женихом не заладилось. Вот уже годков семь как втолковывает она нашенской детворе, чем синус от косинуса отличается, а по-прежнему одна-одинёшенька. Да за кого в глуши нашей пойдёшь, разве что за деда Пущая? Хотя… Может, и договорится Светлана Григорьевна с Чудотворцем. Прошёл слух: участковый у нас объявился. Прехорошеньки-ий! И самое главное – холостой!

Не упускаю возможность и я пооткровенничать в этот волшебный вечер с Николаем Чудотворцем. О чём? Да хотя бы о моей заветной мечте, чтобы долгие-долгие годы ещё не покидала меня радость вымыслов.

Уж и село прошла до последнего домочка, уж и вдоль хутора к усадьбе своей поднялась, а в сердце всё звучит, не смолкает:

Радуйся, яко тобою отгонится рыдание.
Радуйся, яко тобою приносится радование.
Радуйся, Николае, великий Чудотворче!

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную