|
Государственное дело
Сельский глава Василий Кузьмич собирался уже домой обедать, как в кабинет заглянула Тамара:
— Там Шалый пришёл…
Василий Кузьмич с досадой отодвинул почти готовый отчёт об удобрениях: в отчёте всё сходилось, а стало быть, вырисовывалась надежда на кредиты, и вот тебе — закуска перед обедом! Ну почему в жизни никогда не бывает гладко и аккуратно?! И примета такая есть: если с утра хорошая погода, то у Вальки на носу обязательно вскочит прыщ. Валька была вредной бабой, жила на пенсию от погибшего мужа и с этим прыщом с утра носилась по селу, и портила всем настроение.
Василий Кузьмич почувствовал полуденную духоту и едкий запах гудрона, который варили через два дома от волостной конторы.
Досаду вызвал не сам Шалый, на которого, по большому счёту, общество махнуло рукой, списав из работного люда, а то, что придётся отвлекаться на никчёмную ерунду, выслушивать очередные бредни потерявшегося в жизни человека, а тут отчёт, понимаешь… Василий Кузьмич досадливо махнул рукой:
— Давай…
Тамара посторонилась, и в проёме нарисовался Шалый. Вид у него был возбуждённый и всклокоченный, словно его только что шарахнуло молнией. «И зачем такому маленькому угорелому человечку столько бесполезной энергии?» — в который раз не без зависти подумалось Василию Кузьмичу.
Шалый был одноклассником главы администрации — в школе постоянно попадал в передряги, вписывался в немыслимые приключения, которые сам чаще всего и выдумывал. Армия его не исправила. Женитьба — тоже. При этом работник он был отменный, всё в руках у него горело, надо было его только остановить вовремя, чтобы ничего не перегорело и не обуглилось. После жатвы портрет Шалого всегда висел на Доске почёта и раз даже был напечатан в районной газете. А вот премий больших ему давать боялись. Как говаривал бывший парторг Пётр Савельевич: «Эх, Ванька, твою бы дурь да в нужное русло — давно б при коммунизме жили». — «И заживём!» — легко обещал Шалый. Но перестройка вышибла его из жизни напрочь. Как, впрочем, и многих в селе. Только Шалый, в отличие от остальных, не унывал и, казалось, продолжал верить в светлое будущее.
— У меня к тебе, Кузьмич, государственное дело, — с порога объявил он и прикрыл дверь.
— Садись, — голова кивнул на стул и, спохватившись, строго сказал: — Во-первых, здравствуй.
— Здоров, — Шалый не обратил на строгость хозяина никакого внимания и на стул — тоже. Он упёрся руками о стол и, перегнувшись к Василию Кузьмичу, зашипел: — Россия пропала, совсем пропала. Это — заговор, и ты — соучастник.
Сказать, что Василий Кузьмич опешил или растерялся, или, как принято сейчас говорить, оказался в шоке, — существенно погрешить против правды: его будто лесиной огрели.
«Господи, откуда он узнал про кредиты? — сверкнуло в голове, и тут же зло взяло на самого себя: — Да при чём тут кредиты?! Какой ещё заговор!»
Он резко поднялся:
— Совсем сдурел!
Секунду они смотрели друг на друга. Василий Кузьмич был выше и крупнее.
— Садись, — покровительственно сказал он, немного успокоившись. — Да садись же.
Шалый сел.
— Ну, конечно, я так и думал: ты и не догадываешься, тебя просто используют.
Василий Кузьмич поморщился, опять мелькнула мысль про кредиты, но не из-за них же Россия пропадает…
— Нас, русских, выживают. Нас всё меньше и меньше. И ты, может, и неумышленно, я не спорю, потворствуешь этому.
Василий Кузьмич вздохнул, как старая лошадь, возившая бочку с водой от реки, которая, дошагав до сельпо, тоже вздыхала устало и облегчённо.
Шалый же воспринял вздох главы волости как признание вины и расправил плечи.
— Вот смотри: коровник у тебя ремонтируют армяне, в Кудюмовке — таджики или узбеки, хрен их разберёшь, а за лесом, в Берёзовом — весь посёлок отдал китайцам. Это же геноцид! — воскликнул Шалый и, почуяв, что перебрал, добавил: — Пусть и в скрытой от общественности форме.
Василий Кузьмич, пока Шалый победоносно загибал пальцы, постепенно приходил в себя.
— Китайцы, между прочим, работают, — сказал он. — В отличие от тебя.
— Так ты дай мне работу, дай!
— Иди работай, — хмыкнул глава, — у нас рабочих рук не хватает. Хочешь, на тот же лук определю: у нас ещё земля за речкой есть.
— Я те чё, китаец, что ли? Я, между прочим, тракторист высшей квалификации, у меня, знаешь, сколько почётных грамот…
— Знаю, — перебил Василий Кузьмич. — Только кто тебе сейчас трактор даст? Забыл, что в том году уделал, а у нас сейчас самая горячая пора подступает и рисковать техникой никто не будет.
— Вот ты, значит, как с русским человеком?
— Да при чём тут русский — не русский, — огрызнулся глава. — Работать надо. Где таких работяг, как китайцы, найдёшь? И почти даром, — Василий Кузьмич вздохнул. — Мне, думаешь, в сладость в тот же Берёзовый ездить? Как… как… — Василий Кузьмич не мог подобрать подходящего слова, — как в кино дурацком: тут тебе китайцы, а вокруг берёзы, и они на этих берёзах своё шмотьё застиранное развешивают. Тьфу! У самого руки чешутся. А не могу. Нам лук продать надо. Лук сейчас, знаешь, как идёт. Ого! Лук в этом году очень хорош!
— Плюнь на этот лук, подумай о русском человеке.
— А я о ком думаю? Я эти деньги, по-твоему, в карман кладу? Школа, садик, котельную надо к зиме готовить… Тут, если я начну пальцы загибать…
— Подумай только, до чего дошло: чтоб детишек учить, надо китайцам полземли отдать. Н-да, совсем пропала Россия.
— Нечего Лазаря раньше времени петь, жить надо, работать, делать своё дело, а там — как Бог даст. Хочешь, я тебя в котельную отправлю? Там сейчас как раз народ нужен место под новые котлы разбирать.
— Да я же тракторист, Кузьмич, понимаешь ты это? Посмотри, сколько земли-то пустой, — и Шалый патетично обвёл рукой кабинет главы.
— А чего её тревожить, если мы на том, что засеваем, получаем сейчас больше, чем двадцать лет назад? Да и для кого стараться? Для города? Так они всё равно западные объедки едят. Нам-то урожая хватит. А они пусть синтетику трескают.
Этот ответ несколько озадачил Шалого.
— Не даст тебе никто трактор, — подытожил Василий Кузьмич. — Говорю, иди на котельную.
— Поспособствуй, Кузьмич, умоляю, пустите на трактор, — из самоуверенного и грозного Шалый сразу стал маленьким и жалким, в душе Василия Кузьмича шевельнулась жалость к нему. — Ей-Богу, не подведу. Ты ж не понимаешь, куда катится всё. Эти китайцы — только так, пена. А они же наш генофонд рушат. Я тебе так скажу: они за баб наших взялись.
— Кто — китайцы?
— Да нет… Тут такое дело… — Шалый замялся, и Василий Кузьмич понял, что «русский вопрос» — это только присказка. — Понимаешь, — Шалый перешёл почти на шёпот, — тут вчера к нам Вага приходил, ну, этот, с коровника. Ну, как приходил… Коньяк принёс. Я ещё думаю: чего он пришёл? Коньяк, между нами, так себе, никакого забоя… Я чего-то во дворе оказался и прикорнул малька за поросями… А чего, погода позволяет… Ну вот… а он же не вырубает, коньяк-то, я ж те говорю: дрянь, а не пойло. Очнулся, домой стал прибираться, а там этот Вага с Валькой-то, это… того… ну, в общем, рушат генофонд напрочь… Вот ведь куда дело зашло, понял?
Василий Кузьмич хмыкнул.
— А ты со своей Валькой, того-этого, давно генофонд восстанавливал?
Шалый молчал. Василий Кузьмич махнул рукой.
— Да куда тебе… Ты ж бухой каждый день… Ты не то что на трактор, на бабу залезть не можешь. А Вальке что? Баба в самом соку. И пашет, как твой трактор. И на ферме успевает, и порося у неё, так ведь ещё тепличка, помнится, у вас. Горбатится одна детям на учёбу. Поросям-то хоть тюрю таскаешь или только кемаришь с ними, пока погода позволяет?
— Таскаю…
— Ну а ты ещё по утрам порося от курицы отличишь… Эх, Ваня, ты сначала дома порядок наведи, а потом уж за Россию берись.
— Я тебя Христом Богом прошу: пусть посадят на трактор. Ты же видишь, всё, дошёл я, больше не могу так. Честно слово, завтра же смотаюсь с утра на станцию, и стыдно тебе не будет, а?
Василий Кузьмич поднял телефонную трубку и натыкал номер.
— Слушай, Петрович, тут ко мне Шалый пришёл… Да погоди ты… да погоди… Ты чего разматерился? Я тебе ещё слова не сказал… Да знаю я, но тут, говорят, с ним Вага вчера воспитательную работу проводил… Да потом… Не будет он никого разлагать… ну, хоть ремонтником. Завтра придёт, — и уже Шалому: — Слышал?
Тот кивнул.
— Пойдёшь ремонтником?
Тот снова кивнул.
— Ну и ладно. Только смотри у меня.
Шалый снова кивнул, поднялся и опять замялся, переминаясь с ноги на ногу.
— Чего ещё?
— Кузьмич, а это… можно как бы аванс?
— Ты что, сдурел? Я тебе чего тут, касса, что ли?
— Эх, Кузьмич, я же понимаю, что виноват, сейчас в магазин заходил, хотел Валентине тортик купить, простенький, вафельный, — и, заметив некое сомнение в глазах главы, залебезил: — Ты вот правильно говоришь: надо с дома начинать, вот я бы и начал, сели бы вечерком с Валей, чайку попили… с тортиком…
— А так просто начать нельзя?
— Нет, ну, как же… Надо посидеть, поговорить… Этот-то конфеты коробками тащит, а я бы хоть тортику…
Василий Кузьмич покачал головой.
— Ну и сколько тебе надо?
— Так ведь… — и Шалый задумался, явно боясь продешевить.
А Василию Кузьмичу стало вдруг ужасно неловко и даже стыдно за весь этот спектакль, словно его и впрямь использовали в каком-то заговоре, а он об этом ни сном, ни духом, и ему захотелось, чтобы Шалый как можно скорее исчез.
— Полтинника хватит?
— Хватит, — быстро ответил Шалый.
Василий Кузьмич полез в карман брюк, достал бумажку и протянул Шалому.
К вечеру от реки потянуло прохладой, то тут, то там взмыкивали вернувшиеся из стада коровы, лениво перебрёхивались собаки, за домами закончили наконец возню с гудроном, и чувствовалось, что совсем рядом набирает силу луг. Никаких тебе дискотек, ни собраний. Только приятная усталость от первого дня рабочей недели. Солнце, тоже утрудившись за день, коснулось дальних холмов и смотрело на мир благодушно и понимающе.
Василий Кузьмич решил пройтись по селу. Заглянул в котельную, половину которой уже сломали и теперь понемногу расчищали место, завернув к школе, постоял возле футбольного поля, на котором ребятня гоняла мяч, пошёл через детский садик и там заметил, что на площадке как-то нехорошо: вид портили скособочившиеся, словно поддатый мужик, качели. Василий Кузьмич подошёл глянуть, что с качелями, и тут из беседки, прикрытой кустами, услышал знакомый голос:
— Пропала Россия, совсем пропала. Русских совсем за людей не считают. Они, понимаешь, хуже порося для них стали…
Кто-то сердитый перебил:
— Ты, это, стакан-то не грей…
Василий Кузьмич невольно сел на покосившиеся качели, и они под ним жалобно скрипнули. «Господи, какая тоска», — подумалось Василию Кузьмичу.
Вспомнился разговор с Шалым, китайцы, лук, кредиты, будь они неладны… На них закупали никому не нужные удобрения. Вернее нужные, но не в таких сумасбродных количествах. Какой же хозяин станет землю перекармливать, гробить её? Через посредников договаривались, что удобрений привезут меньше, чем выделялось кредитов, часть денег потом перечисляли волости с какого-нибудь благотворительного фонда для школы или больницы, куда девались остальные, гораздо большие деньги, Василия Кузьмича не интересовало. В этих знаниях слишком много печали.
Василий Кузьмич вздохнул: для чего живём? Ему вдруг представилось, как вернулся домой, набегавшись с мячом, младший сын, как старшая дочь, приехавшая на студенческие каникулы, с матерью собирают стол и ждут его. И так хорошо и сладостно защемило сердце, так тепло стало, что Василий Кузьмич почувствовал наворачивающиеся слёзы. Ну, это уж совсем ни к чему, решил он и поднялся с качелей. Они снова жалобно скрипнули.
— Завтра починим, — пообещал сельский глава и пошёл, вглядываясь в розовый отблеск на небе, который, хотелось верить, обещал назавтра добрый день, а может, горело что — там, за лесом…
Бабушка
Сначала я подумал, что сплю.
Бабушка, как ни в чём не бывало, сидела в кресле и зашивала порванный вчера пиджак. На всякий случай я закрыл и снова открыл глаза.
— Проснулся, — сказала бабушка и улыбнулась.
Голос у бабушки был обычный, ровный, немного извиняющийся и немного заискивающий. Лицо её было обычным, слегка припухшее и усталое, глаза — живые и любопытные. На ней был обычный домашний тёмно-красный халат, на располневших от болезни ногах — обычные, стоптанные на задниках и чуть разрезанные на подъёме тапочки. Все было обычным, знакомым и понятным, кроме одного: бабушка умерла три года назад.
— Ну вот, — сказала она, вешая зашитый пиджак на спинку кресла, и неожиданно спросила: — А что ж ты врал, что у вас двухкомнатная квартира?
— Так ведь… Кто ж знал… писал, чтоб ты не переживала. Ты же не переживала, ну и слава Богу, а нам и тут неплохо жилось.
— Где ж неплохо? Здесь и развернуться негде.
— Теперь есть.
— Что значит «теперь»? И где, скажи, пожалуйста, Леночка и Катя?
— В Крыму, набираются здоровья.
Бабушка пригорюнилась.
— Жаль, уж больно я Катеньку увидеть хотела. А как же ты их одних отпустил?
— Ну, во-первых, они меня особо не спрашивали, а во-вторых, Леночка уехала не одна, а с мужем.
— С каким мужем?
— С собственным.
— Не понимаю.
— Ай, бабушка, оставим это. Ленка ушла от меня год назад и вышла замуж.
Разговор начал раздражать меня. Я злился на себя, злился на бабушку, и оттого, что на неё-то как раз я никакого права злиться не имел, я злился ещё больше. Я встал, надел трико, майку и прошёлся по квартире. Проходя мимо бабушки, захотел дотронуться до неё, но не решился и снова сел на кровать.
— Я-то не знала, — вздохнула бабушка. — Леночка мне больно уж нравилась.
— Мне — тоже.
— А что случилось?
— Я перестал соответствовать её представлениям о достойном материальном благополучии.
— Может быть, она была права?
«Ещё один вопрос, и я психану», — подумал я, но бабушка после паузы сказала:
— Ты встал, а ещё не умывался и зубы не чистил.
«И правда», — обрадовался я и заперся в ванной. Умывался я долго и, немного придя в себя, вернулся в комнату. Как я и ожидал, бабушки в комнате не было — я облегчённо вздохнул, но тут же услышал её голос:
— А я тут твоих оладушек приготовила. Как раз поспели. Иди, покушай.
— Оладушек?!
Я зашёл на кухню. Бабушка, подвязав фартук, копошилась у плиты, шипело масло, белое тесто растекалось по сковородке, пахло душисто и вкусно. Я сел к столу, взял горячий оладушек, повертел его, понюхал, всё ещё не доверяя, обмакнул в сметану и осторожно укусил. Это были действительно мои любимые бабушкины оладушки!
— Надо же, — сказал я, — сто лет их не ел. Думал уж… я ведь так и не научился их делать. И подглядывал за тобой, и рецепт переписывал, а всё равно так не получалось.
Бабушка заулыбалась.
— А ты знаешь, — заговорил я, слопав очередную порцию оладушек, — Лёшка женился.
— Что ты!
— Сейчас покажу.
Я сбегал в комнату и принёс присланные братом свадебные фотографии. Бабушка тщательно вытерла о фартук руки и взяла снимки.
— Хорошенькая, — сказала она. — Только уж больно молода.
— Сейчас все молодые. Не живётся спокойно дуракам.
— Ты ездил на свадьбу?
— Нет. У меня не получилось. Дела.
— Как же так? Ты всё-таки родня. Родню нельзя забывать.
— Да я не забываю.
— Ты всегда редко писал. Я, бывало, жду… А теперь и родни-то больше не осталось. К тому же ты старший.
— Да я знаю, знаю… Я не забываю его. И то, что старший, помню. Честное слово, я напишу, обязательно напишу ему письмо. Обещаю.
— И ещё, — бабушка посмотрела в угол, где копились пустые бутылки, — ты не начал ли пить?
— Нет. Просто не сдаю посуду. Мне лень.
— Ты не обманываешь меня?
— Нет… Я пью редко, иногда… Я год не сдавал посуду. Ну что ещё?
— Я хотела помочь тебе.
— Нет, успокойся, всё нормально.
— Прошу тебя: не пей. Может, Леночка поэтому ушла?
— Чёрт, я же объяснил: Ленка ушла потому, что я зарабатываю меньше, чем ей нужно тратить. Что не ясно?
— Но ты мог бы зарабатывать больше. Ты всегда был способный, ты и в школе хорошо учился, и в институте. Почему же ты не можешь зарабатывать?
— Не знаю. Наверное, не тому учили.
— Вы видитесь?
— А как же. На днях она зашла в гости и подарила мне штаны. Настоящий «райфл». Надо же! Благодетельница выискалась. Её мужу завезли в магазин партию «райфлов», и она упросила выделить одни мне, в подарок. Так сказать, благотворительность в действии, а то мне, видите ли, совсем нечего носить. Ай-ай, какое спасибо, как я счастлив! И в талии угадала, и в ходу свободны — чудо, а не штаны. Вот только маленько длинноваты, но она всю партию перебрала, и все длинные, они так специально делают, чтоб всем подходило, подшить малость, и всё. Надо же — она перебирала всю партию! Хочешь, я покажу тебе этот шедевр! Нет, пойдём в комнату, я покажу тебе. У-тю-тю, они тебе очень идут, у-тю-тю, ты только маленько подгони, у-тю-тю. Тьфу. А через неделю она улетела в Крым. Видно, партия разошлась весьма удачно. Ну почему ты не радуешься? Смотри, какие классные джинсы. Почему ты не скажешь, какая у нас Леночка молодец?
— Во-первых, сядь и успокойся, — бабушка взяла штаны, — во-вторых, брюки, и правда, хорошие, материал крепкий. Давай я быстренько подошью.
— Не надо… Я уже договорился. Сегодня с товарищем идём в ателье к его знакомой, и она всё сделает.
— Я успела бы, похороны ещё не скоро.
— Какие похороны?
— Разве ты не знаешь? В вашем доме.
— В нашем доме? А, вспоминаю, вчера я видел на втором этаже крышку гроба. Так кто-то умер?
— Валентина Александровна, очень милая женщина.
— Валентина Александровна?
— Ну как же ты не знаешь? У неё были раздуты водянкой ноги, она часто сидела на лавочке у подъезда, и, когда её просили присмотреть за детьми, она всегда соглашалась… Ей было очень грустно жить одной.
— Кажется, припоминаю, действительно, опухшие ноги, такое же раздутое лицо, и ещё, по-моему, у неё всё время шея была обмотана платком.
— Да-да.
— Так она умерла? Жаль.
Я забрал у бабушки штаны и стал искать пакет.
— Что ты ищешь?
— Пакет какой-нибудь.
— Я видела на подоконнике.
Я нашёл на подоконнике полиэтиленовый пакет с намалёванным жёлтым тигром, положил в него джинсы и вынес пакет в коридор.
— Помою посуду, — сказала бабушка и ушла на кухню, а я, закинув руки за голову, лёг на кровать. Наверное, мне следовало бы думать о необычном бабушкином воскресении, но я земное существо и к тому же очень эгоистическое — я думал о Ленке…
Звонок я услышал не сразу — сообразив, вскочил и открыл дверь. На пороге стоял Игорь.
— Прикидываешь, — начал он, входя в квартиру, — у меня после вчерашнего в голове кто-то живёт.
— С новосельем.
— А почему ты не готов? Надо срочно этого новосёла из головы изгонять. Да и девки заждались. Цепляй «райфл», и вперёд. Кстати, и пиджачишко захвати.
Я пошёл одеваться.
— Ты что копаешься? — крикнул из коридора Игорь.
— Да «райфл» этот ищу.
— Так вот он лежит.
— Где?
— Вот. В пакете с тигрой.
Я вышел в коридор: действительно, там был пакет с нарисованным жёлтым тигром, и в пакете лежал «райфл».
— А у тебя в подъезде кто-то ласты завернул, — сообщил Игорь. — Я иду, а его выносят.
— Не его, а её.
— Чего?
— Её. Валентину Александровну, милую женщину, у которой больные ноги, и она всегда, если её попросишь, приглядит за детьми.
— Ну и что?
— Ничего.
— А что ты на меня так уставился?
— Погоди.
Я бросился на кухню. Там был полный порядок, никаких оладушек и никаких намёков на оладушки. Я немного успокоился, но на пути в коридор оглядел комнату и вздрогнул. Видимо, физиономия моя произвела впечатление.
— Ты чего? — испуганно спросил Игорь.
— Я никуда не пойду.
— Как же… Мы договорились. Девчонки ждут… И потом…
— Я же сказал: я никуда не пойду.
— Слушай, давай я быстренько за пивом сбегаю.
— Нет! Не хочу. Не буду. Оставьте меня в покое!
— Ты что разорался? Спятил, что ли? Ладно, я уйду, пожалуйста, ухожу, ухожу, — в дверях Игорь обернулся: — Очухаешься — позвони.
Я закрыл за Игорем дверь, вернулся в комнату и осторожно подошёл к креслу. Я так и знал: вчерашняя дыра на пиджаке была зашита аккуратным, еле заметным швом.
|
|