Впервые на Кругобайкальской дороге
Спасибо косулям...
Шикша
За чредой бетонных волнорезов 
Встретимся на тропе…

⇑ВПЕРВЫЕ НА КРУГОБАЙКАЛЬСКОЙ ДОРОГЕ

– Ни разу не была на Старой Кругобайкальской дороге? – молодой геолог-мерзлотовед, три года назад закончивший с отличием МГУ, смеялся мне в глаза.

– Если хочешь, возьмем тебя с собой туда завтра: в субботу-воскресенье мне надо быть на нашей базе, поработать немного. Поваром… согласна? В воскресенье вернемся в Иркутск.

– Бух! Бух! Бух !– подпрыгнуло сердце. Я еду! – Бух! Бух! – за что так везет? …На Старую дорогу! На какой-то километр! Наконец-то еду! Скоре-ей бы завтра!

– Вас как зовут? – Никита?

– Никита Михайлович.

Странно! – года на два меня старше, а уже Михайлович! Ах да: он пишет кандидатскую диссертацию…

– Меня – Таня.

– Утром приезжай с рюкзаком на автовокзал. Оттуда поедем в Листвянку.

Утро. Листвянка. Лимнологический институт.

– Здравствуйте! На УАЗике?! По льду? Прямо по льду? Прямо по этому бесконечному золотому, заснеженному Озеру? Есть даже дорога? Знаю ли, что ходил паровоз с вагоном с берега на берег? – да, конечно, читала. На УАЗике не ездила. Ни разу.

– Надевай рюкзак! В левую руку– это оборудование! В правую – ручку от этой большой сумки. Вторую возьму я. На шею – баул. УАЗик на берегу.

Боже мой, едем!! По Байкалу!! Плывем, значит. Хорошо, что я сижу рядом с водителем. Все видно! Хорошо, что водитель не физик! (Уж больно суровый народ…)

– Привет! А ты сам по Байкалу когда-нибудь ездил, или тоже в первый раз? Не в первый?

А что ж тогда так медленно…Дорогу ищешь? Солнце слепит? Да ты не ищи дорогу! Гони прямо на середину озера. Везде…золотая, облитая солнцем дорога! И крути баранкой куда хочешь! Можно я с тобой за руль подержусь? Только ты газу дай посильнее! Чего смеешься? Газу! По золотому свету! Ого-го! Я по Байкалу плыву! А почему ничего не видно? Ветер в лицо! Золотой ветер в лицо! Ого-го! Я плыву по небу! Небо тоже золотое! Солнце бешеное! и ветер! Ты теряешь направление? Дорогу? Да брось ты ее! Какие трещины? Есть трещины? Машина может провалиться под лед?– да не может быть! Мы же по небу… Дай-ка мне баранку! Меня отец учил когда-то. Я справлюсь. Только дай! Боже, мы кажется, уже вверх «ногами» едем! Где Байкал? Где небо? Ничего не видно. Нас опять развернуло? Ветром? Что там физики сзади кричат? Не нам? Оборудование обсуждают? Ну и хорошо! А Это что такое? Торосы? Вот красотища! Да, читала. Объезжаем? Скоро приедем на базу?..

– Вы-ле-заю!

Солнце-то солнцем! А холод какой! Что они там говорят? – «отражение тепла»? Понятно. «Холодно?» – Да это вам холодно! А мне замечательно! Горы!.. Какие высоченные у берега горы! Скалы невиданной, неслыханной красоты! Основание их в Байкале. Вот почему вдоль озера пробито столько тоннелей! Я вижу отсюда пять. Пять! Кладка, какая мощная! Пройду сегодня тоннели, посмотрю, – неужели только руками все сложили? Нигде никаких обвалов не видно. Каменные мосты под скалами. Значит, реки текут с гор. Распадки. Но где же их, физиков, база? Со стороны озера не проглядывается. Железная одноколейка, а за ней, видимо, база и находится.

Что-то не вижу вашу базу, господа-физики! Поняла: там за железной дорогой, вглубь, вниз. Точно: распадочек небольшой, зажатый горами. Подобие маленького хутора. Речка. Несколько темных домиков с огромными тяжелыми крышами. Не видела раньше такой архитектуры! Большие высокие окна... Надо почитать, откуда приехала в Сибирь такая архитектура.

Итак, мы приехали на работу к физикам-ядерщикам. Они будут сверлить толщу чистейшего льда. Что-то спускать под лед, какие-то приборы и вести наблюдения. Больше я ничего не поняла. «Нейтрино, нейтрино»…– какую-то частицу с Солнца запускают под лед! А берег загадили! Катушки здоровые, доски, бревна, железки и целая цистерна с чем-то. Ящиков кучи, чурбаны деревянные, снег. А как живут местные жители? Домики, в общем, небольшие, похоже, из лиственницы, темные. И видно, что очень старые. Лет под сто домикам! Дорогу тянули с конца прошлого века, и за три с небольшим года пробили сорок три тоннеля! А потом перестраивали, расширяя железную дорогу и делая ее двухколейной! Плюс мосты… Укрепили стены скал, боясь камнепада, соорудили наружные галереи и хутора для работающих на строительстве дороги. Все строили наемные рабочие. Из «оборудования» – кирка, лопата, бетон. В помощь – лошади. Каково? Главное же – человеческий гений и руки. Все цело, не разрушено. Есть даже небольшие электростанции на местных реках. Никакого ущерба горам, природе. Медведей здесь, в горах – бездна! Косули, лоси, кабарга, рысь – это из крупных. Рыбы в озере!

Но горы!!! Крутизна ошеломительная. Попробовать слазить? Нет, без страховки не рискну. А когда? С кем? Распадок узкий, уходит вглубь от Байкала. Речка небольшая, подо льдом. Лед– метра два с половиной! …горная речка. Наносные, стало быть, земли. Ну да: маленькие огородики при домах. Всего домов-то штук шесть. Но горы…Скалы!!!

– А? Что? Куда? Рюкзак? И это? Сумка? Идти? Нести? Туда? Поняла…

Да, можно ошалеть от одного горного величия! И от того, как гортанно и тихо клокочет горная речка; от невероятной красоты гор и притихших домиков под ними. Здесь, наверное, никому ни до кого нет особого дела, нет никаких житейских дрязг, все понятно: где ловить рыбу, где брать воду, по тропе идти в горы.

Все, что попросят, буду делать, только б здесь побыть, полазить, посмотреть, обойти тоннели. Только, чтоб подольше походить здесь, в горах. И узнать бы потолковее о невероятном по масштабу строительстве – в конце девятнадцатого века. Рукотворному строительству!

Познакомлюсь с местным населением, заплачу за угол, приеду на каникулы с этюдником. И уйду в горы. А вот и база – большой старый, холодный рубленый дом, обшитый лиственничной доской. Внутри все выстужено. Нары. Здоровенная печь. Большие двойные окна. Все кондово, на века. Только печь, видимо, недавно отстроена – уж больно загажена: по-современному. Вон как закоптили… Физики. Нейтрино изучающие. Все, кажется, вошли: местные собаки успокоились. Все что-то жуют. Через три часа мне надо будет сварить какую-то бурду. Какую скажут. Дадут рацию, объявлю на озеро о том, что «кушать подано». Все?– Все! Ушли! Ура. Сначала обследую речку – пойду по ней вверх. Посмотрю оттуда на Байкал.

Узкий распадок. Но деревья сберегли. Кедры, березы целы, старые. Маленькое простое кладбище. Кресты под снегом. А как же ветры и огородики? Все правильно: плотные заборчики. И огороды под скалами. Ага – скалы прогреваются! Овощами люди, стало быть, себя снабжают сами! Вон солнца сколько! Да, народ, за долгие годы, постиг необходимое. Огромный слой льда и снега не мешает взять воду из реки. Стоп. Что это? – сделали очень крутой сход из досок с поперечными рейками. Вон бабка какая-то… С коромыслом. Что, по этому сходу бабка столетняя с коромыслом? Как это?

– Ну, че стоишь, пасть раззявила, печь, почему не растопила? Ты жа с ими? На!! Коромысло! Няси воду домой – на базу-то!

Елки – палки, сколько бабке-то лет – ни одного зуба нет! Лет девяносто, наверное. И ...с коромыслом… в этот… почти что колодец! Рюкзаки у физиков легче!

– Как Вас зовут?

– Баба Фрося.

– Ну, уж нет! Ефросинья…

– Ивановна! Ха-ха-ха! Ты че печь-то не топишь, ее зарань топить надо – к ночи не прогрешь! А ну пошла-а…!

(Да, бабка-то не очень любезная, но справимся!) За мной бегом бежит! Переваливается!

– Да знаю, знаю… Отыщу, прогрею ваши дымоходы. Сколько ж их! Пять нашла! Ну и печь!

– Ты погодь, я щас растопочки нарублю…

– Ладно, Ефросинья Ивановна, сама нарублю, идите. Скажите только, где дрова лежат?

– Чурбаны внизу, у платформы разбросаны. Их сюдыть закатить надо. Колун – вон! А топор… Где ж топор-то… Щас, у себя посмотрю.

– Да-а… пока я эти чурбаны перетаскаю, дров наколю, эти грязные жирные кастрюли и баки перемою, пока есть сварю, когда ж в горы «идтить»?

– Ефросинья Ивановна, а что, народу-то много здесь у вас живет?

– Раньше много было, семей девять, а сейчас трое.

– Три семьи всего?

– Три чаловека, дура!

– Вы, и еще кто?

– Гошка, внук мой, и Гестапо.

(Ослышалась?)

– Кто?

– Гестапо! – глухая, что ль? Гошка – слепой, инвалид, но работает на обходе. Обходчиком, значит. А Гестапо…да… Гестапо…и все.

(Здорово живем, бабка Фрося! …катись-ка... дай в себя приду.) Не уходит.

– А ты че, бабка Ефросинья Ивановна, злая такая? Не показалась я тебе?

– Показалась – не показалась, – прошамкала старая карга,– мое дело! Дрова руби! И печь топи! Сколь лет-то тебе?

– Боитесь, что дров не нарублю? Не бойтесь! – двадцать один уже!

Отколола колуном кусок чурбака. Второй. Третий. Взмокла, разделась. Горку дров – уже топором. Что ж с печкой? Дымит, проклятая. Проверила все дымоходы. Прогрела. Пять. Может, еще, где есть? Все пять, прожгла. Так… Основная топка. Далее. Поддувало. Тьфу! Все прочистила.

– Бабка, Ефросинья Ивановна, где еще дымоходы есть? Шестой, наверное, должен быть. Дым назад идет!

– Вьюшку открыла?

– О!!!-ткры-ла!!

– Фу, дыму полно! Иди за водой, дурища! Коромысло возьми!

– Без коромысла обойдусь…

– А ну, возьми... коромысло!

(Ого, огреет еще бабка-то!)

Через три часа, одурев от скоблежки котлов, я орала по рации: «Кушать подано, господа– физики!».

Ну вот: как кастрюли-миски вымою – и на берег, в тоннели! Так и сделала . Сначала прошла два. Справа. Вернулась. Шальная. Села на рельс. Скоро темнеть начнет… Холодает. Сейчас налево пойду – тоннель рядом.

Цок-цок-цок-цок… – огромный черный конь из тоннеля вываливает! Здоровенный. И пес рядом заливается. И корявый пацан, шатаясь, в толстенных очках тут же.

– Ты кто? Гошка?

– Гошка. А ты?– с этими, с физиками?

– Да. Таней зовусь. Ты бабки Фроси внук? Тебе сколько?

– Восемнадцать.

– А-а. Давно здесь?

– Двенадцать лет.

– А родители?

– Нету.

– Поняла. Прости. Да я знаешь, почему все у тебя спрашиваю? – Нельзя ли у вас здесь где-нибудь остановиться дней на пять-шесть, когда каникулы начнутся? Я заплачу.

– Я спрошу у бабушки.

– У бабки Фроси? Нет, не надо! Сама спрошу (если отважусь). А других, значит, здесь нет?

– Есть. Гестапо.

– У него что – другого имени нет?

– Я не знаю.

– Да что вы идиоты такие все!! ( Что ж я так сорвалась…)

– Это почему же?

– Да потому что пьяные! И ты! И бабка твоя! Когда успеваете только? В таком красивейшем месте живете… – на свете, может быть, таких мест больше нет! И пьете, гады!

– Да что здесь делать, если не пить…

– Те, которые эти тоннели-мосты руками клали, тоже, продрамши глаза, в себя заливали? -

– Нет, зачем! Тогда «сухой закон» здесь был.

– Тогда, Гоша, не только «сухой закон» был – совесть у людей была, ответственность. Да и видеть хотели Красоту эту! Почитали ее! И домов красивейших настроили. «Что здесь делать?!»– Взял бы, да дров нарубил! По-хозяйски сходни к воде сделал…

– Да это Гестапо…

– Замолчи!– посмотрю еще на твоего «гестапо»!!

– А чурбаны пусть физики колют. И побережье – они расчищают, загадили все. Я за ими убирать не буду! Без их лучче было!

Боже, стыдно – то как!– наорала я на пацана. Похоже, что он и без самогона инвалид.

– Да! А горы и тоннели здесь, у вас великолепные!

– Хочешь, я тебя научу по тоннелям ходить? В горы, хочешь, сходим?

– На горы уже времени нет, да ты и пьян…

– Мне не мешат! По тоннелям… я целый день. Сейчас до бабушки дойду и вернусь.

Жду на рельсах. Рядом огромный черный конь переминается. И собака, похожая на лайку, с ног сбить старается. Не лайка, конечно… «Бурьяном» зовут. Вид на Байкал с железной дороги потрясающий! Такая притихшая могучесть! Вот-вот начнет мудрости вещать. Да и уже вещает. Сердце замирает. Что-то входит в него. С места сойти не могу. Поток, какой-то…Можно, наверное, часами стоять, не шевелиться.

А тут еще этот Огромный черный конь с высокими ушами. Прицокал из Царственного тоннеля. Гошка показался.

– Идем!

– Гошка, тебе не трудно?– какие очки-то носишь?

– Привык. Плюс 11 и плюс 15.

Вытянуть слово трудно. Но кое-как разговорились. Мне скоро физиков кормить – далеко не уйду.

– Пойдем в тоннель.

– А конь?

– С нами пойдет. И Бурьян тоже.

Вошли в тоннель. Собака лает, конь идет следом и мечется. И темно.

– Слушай, у меня что-то с нервами делается… Можно этого Бурьяна утихомирить?

– Да это… он не на тебя. На коня. Чего ты боисся?

– Мы идем по шпалам, сзади огромный конь, и пес твой, как заведенный, лает. Конь дернется, затопчет нас. Я слышу, как он мне в ухо дышит.

– Да не бойси… Конь никогда тебя не тронет. Он послушный!

– Конь, может быть, и послушный, пока его в ляжку не тяпнули. А вот пес у тебя нервный. И я тоже!

– Сейчас из тоннеля выйдем, я коня привяжу.

Вот пытка-то!

– А ты не правильно ходишь! Я тебе палку дал, веди палкой по рельсу и иди спокойненько.

– Я думала, собаку твою палкой гонять буду. Шучу. А ты всегда без фонаря ходишь?

– Всегда с фонарем. Сейчас не взял. А пошто батарейки зря гонять?

Пес перестал лаять. Цок-цок. Цок-цок. Все равно неуютно. Нет, конь хорош на воздухе, не в тоннели, и без собаки, но не мне судить. Вышли на свет, привязали к верстовому столбу коня. Пес пометался между нами и, задрав хвост, помчался в следующий тоннель. Мы медленно вошли за ним.

Только тихий ход наших башмаков… И редкая капель сталактитов.

– Не правильно ходишь. Не правильно ногу ставишь!

(Да что же такое!) – Всегда думала, что это шпалы неправильно положены. Слишком часто. Шаг у человека шире, чем расстояние между шпалами. Вот и шагать неудобно. Но, наверное, это специально так сделали, чтобы люди меньше по опасной дороге ходили, машинистам не мешали. Что-то не так говорю?

– Это математически выверенное расстояние… Для того, чтобы шпалы и рельсы дольше служили, выдерживая нагрузку поездов. Во всем мире так.

– Так почему же я не правильно хожу?

– Тихо ступашь. Значит, боисся. Надо шагать громко!

– Вот логика! А если я специально тихо хожу, чтобы себя не обнаруживать, это плохо? И если надо совсем отойти к стене и переждать, и быть невидимкой?

– Местные ходют по-другому. Слушай!

Гошка оторвался от меня вперед и сильно застучал сапогами.

– Если навстречу кто-то идет, то тебя в тоннели не видать, только слыхать. А слыхать что?– ты местный, и значит, первый! И пусть они тебя боятся! А не ты их! И сходить с рельсов нельзя – у тебя палка в руках. Иди себе! Здесь часто с собаками ходют. Тебя, у стенки, все равно учуют и увидют, что ты боисся.

– Однако…

– Вот мы с Бурьяном так и ходим. И Бурьян любую собаку разорвет, если на меня кто броситься захочет. Только не захочет.

Вышли из тоннеля.

– Здесь можно по скале проползти. Пойдешь? Вон до того камня! Я там часто сижу. Добрались до камня. И что же?– Не может быть: Рододендрон Даурский цветет! Это в марте-то, в Сибири, на Байкале! Вокруг лед толстенный. А здесь багульник расцвел!

– Скалы нагреваются,– мрачно сказал Гошка.– Пойдем обратно!

– Нет, не пойдем!

Ох, какой обзор! До чего Велик мир! До какой степени душа переполнена! Никуда! Ни шагу! Но надо было кормить физиков. Двинулись обратно. Большой черный конь, не сбивая ритм, позвякивая какой-то железкой, плелся сзади. Слева от меня, повизгивая и подлаивая, подпрыгивал Бурьян.

При выходе из тоннелей случилась неожиданная и неприятная сцена. Бабка Ефросинья накинулась на нас с Гошкой с воем и матерными словами. Вдоволь поколотила мальчишку какой-то палкой, поливая меня при этом грязными словами. Я ничего не поняла, закрыла рукой голову, побежала, чтоб и мне не досталось, и еще раз убедилась в том, что бабка– карга и ненормальная.

А потом был ужин. База, наконец, прогрелась, приобрела некий уют. Лица моих благодетелей были багровы от Байкальского ветра и тяжелой работы на льду. Быстро стемнело. Я домыла кастрюли и миски, и думала, куда бы направиться. ( На лед ночного Байкала?) Было тихо. Кто-то укладывался спать. Никита Михайлович с коллегой нехотя достали шахматы.

Вышла из лиственничного дома…и тут почувствовала, что весь мир… обрушился: все-все вокруг – неведомый, никогда раньше непостижимый, «зазеркальный» крах! Незнакомый, ломающий все представления о прожитом – Армагеддон! Я не вмещалась ни в какие измерения! Мозг внезапно отключился, отказавшись объяснить, где нахожусь, что со мной и как Это произошло. Сначала я просто молчала, будучи не в силах сдвинуть в любую сторону струны своих, ставших незнакомыми нервов. Потом внутри что-то как– будто застонало. Но все это было уже не важно. Котловина, в которой стояли несколько крохотных домиков, в том числе и база…вся – от макушек высоченных гор до подошв моих башмаков была переполнена, занесена гигантскими, лохматыми звездами, стекающими по склонам сверху. Их были миллиарды миллиардов! Я не считала. Знала. Им было тесно. Над головой они толкались группами, создавали единое поле, выпихивая, выталкивая обессилевших, отказавшихся бороться за право вздоха. Ночное темное небо отсутствовало. Оно горело. Отказавшиеся от борьбы звезды, в виде золотых ручьев сползали в мой колодец, с разной скоростью лились по скалам, обтекая особенно большие камни, скапливались у ног. Наиболее сильные «победители» хороводами вились в пространстве. Они шипели, наталкиваясь друг на друга, попирая шелестящим шепотом сам морозный воздух. Свет был настолько ярким, что довел видимое до негатива – морозная черная Байкальская ночь стала ярко белой, сияюще фосфорной! Иногда сознание мое на короткое время включалось. Тихо пела речка. Где-то, похоже, плакала собака. Несколько псин, увидев, меня, прибежали издалека, возможно, в надежде поесть. Но я была не в состоянии сделать шаг. Слезы заливали поднятые вверх глаза, замерзая на щеках. Все было не важно. Неужели мне одной?? Почему никто не видит этот сон? Позвать? Едва сдвинула тяжелую дверь. Хрипло попросила: «Никита, пожалуйста, выйдите за дверь».

– Что случилось?

– Пожалуйста, на минуту выйдите за дверь…

Никита оставил шахматы. Вышел.

– Что случилось?

– Никита Михайлович… смотрите…

– А… Да… Такое здесь бывает. Он вежливо постоял и ушел, тихо поджав дверь.

А звезды лились и лились ручьями, неслись реками по склонам гор. И колыхалось, волнуясь от того, что задыхается, все космическое пространство маленького глубокого распадка. Ароматная, пахнущая морозом лайка не смела нарушить воем всепобеждающий звездный шорох. Подошла еще одна. Молча две собаки тихо подобрались несколько ближе ко мне, сели в поле видимости и подняли морды вверх.

Утром мы выехали обратно. Мальчишка-водитель молчал. И молчали все. Может быть, физики думали об эксперименте. Или о новом оборудовании. О чем думала я? – Не знаю. Наверное, ни о чем. Не могла думать. Но при въезде в Иркутск неожиданно для себя спросила:

– Никита Михайлович, как Вы думаете, возьмет меня баба Фрося в квартиранты на каникулы?

На что Никита спокойно ответил:

– А что – это надо обсуждать? Живи, где хочешь. И у кого хочешь.

⇑СПАСИБО КОСУЛЯМ

– Зачем создавать кому-то проблемы?– подумала Таня, собирая этюдник.– Переночую у костра. И утренней электричкой выехала из Иркутска на Старую железную дорогу Байкала. Как водится, сначала Транссибом до «Темной пади», а там уже, какие-то два километра – пешком, бегом, кувырком под крутую горку к самому озеру. Весна!

Спустившись по замерзшей реке к покрытому льдом и снегом Байкалу, почувствовала знакомый, «бешеный» приток радости и сил. Сияющий, зеленовато-бирюзовый лед, хрустящий снег под ногами, «родные» домики известного хуторка… Все было своим потому уже, что было любимо. Ни выскочившие собаки, ни напряженные лица местных жителей не смущали.

– Байкал!!! Байкал, здравствуй! – такое всепоглощающее чувство переполненности жизнью (а как это назвать иначе?) с некоторых пор стало почти обычным. Наверное, оно знакомо всем, кто молод, беззаботен и свободен! Таня переживала именно такой период существования на этом свете. Очень хотелось жить. Жить!

Первый год работы в художественной школе. В голове шумит– гудит от планов, от хотений. Чувства – из всех «щелей»! О-о! Байкал! Беззаботность и свобода. Так-то оно так: хоть пляши от счастья, но три загрунтованных картона и небольшой холстик записать обязана! Почти двое суток впереди!

Через три часа пути по железной дороге Таня почувствовала: пора работать. Засунула в рот кусок хлеба. Немного подумала. Походила по шпалам туда-сюда, разглядывая открывшийся межгорный распадок, села на рельс: снизу ракурс интереснее. Раскрыла этюдник, не ставя его на ножки, щедро надавила краски на палитру, и начала писать этюд: небо, скалы, распадок, скалы, распадок, небо!.. скалы, небо…(Ох, небо на Байкале!!).

Слева от Татьяны кто-то быстро цокал по скалам, осыпая острые камушки. Она оглянулась: целое козлиное стадо, увидев человека, прибежало на представление и остановилось, расположившись на нескольких ярусах склона.

– Не сорвитесь, круто! – крикнула им Таня. И они разом замерли, как будто все поняли.

– Мы здесь гуляем, а вот кто ты – знать, не знаем, – выкрикнул кто-то из старших.

Однако через несколько минут все забыли друг о друге. Козы разбежались по горным тропам, а Таня продолжила писать этюд – прямо «с земли», пока не свело плечо: поза для работы была явно неудобна. И в тот момент, как Таня отложила на палитру кисти и отвела в сторону онемевшую руку…(нет, ну это совсем не вежливо!) – длинные, закостеневшие и чуть скрученные назад рога черного козла уперлись сначала в открытую крышку этюдника, а потом потянулись прямо к лицу.

Татьяна подскочила, схватив, как щит, палитру, растеряв кисти, и приняла позу обороны.

Но тут большой козел присвистнул, притопнул, и Таня поняла, что проиграла первый раунд, ибо козлиный клич был понятен не только ей, но и пятнадцати собратьям большого козла и кучке маленьких козлят:

– Эгей, ребята, что я здесь нашел! Все сюда, быстрее! Она-то одна, а нас много!

И, как горох, посыпались собратья с гор, толкая друг друга и отстраняя малышей. Бежали они прямо к открытому рюкзаку, про который Таня совсем забыла.

– Есть что-нибудь вкусненькое?

– Есть!

Четыре козлиных головы, поочередно, вытаскивали из рюкзака провизию, заготовленную на два дня.

– Эй, народ, имей совесть, – мне здесь еще два дня жить, – крикнула им Таня, но было поздно.

Большой черный козел посмотрел на все происходящее со стороны и решил вступиться за стадо. Глаза его, желтые виноградины с черной вертикальной полосой, смотрели на Татьяну сурово.

– А ну не подходи! Все, что здесь есть – то наше!

И кривые рога пошли в наступление.

Медленно отступая, Татьяна защищалась палитрой. Потом, положив ее на щебень, ибо козлиный народ уже отступил от рюкзака, она прыгнула, обогнав козла, к рюкзаку и мгновенно повесила пустой рюкзак на плечо. Повернувшись к этюднику, увидела черного и белого козлят, топтавшихся на палитре и слизывающих с нее последние масляные краски.

Ну и нарядны же были козлята! Как на карнавале! Особенно черный. Морда была до того пестра, что не видно было глаз.

Затем, круторогий вожак присвистнул что-то вроде:

– Ну, хватит! Кажется, здесь уже ничего не осталось…

И козлиный народ, вновь забравшись на истоптанные тропки в скалах, побежал вперед.

И вот тут, после ухода козлов, что-то странное стало происходить с Татьяной! Этюд был испорчен. Но это не пугало. Вдруг (к чему бы!) захотелось есть. И не как-нибудь, а невыносимо! Порывшись в рюкзаке, нашла одну маленькую вяленую корюшку – рыбку, присланную отцом из далекого Приморья. Больше ничего из продуктов не осталось.

Бушевала весна. Скалы прогревались, но в межгорных долинах берега Байкала лежал не просто снег, но очень глубокий, ароматный снег. Под толстыми ледяными лентами тихо булькали проснувшиеся речонки и ручьи. Щеки горели от отражавшегося на снегу весеннего Ярила.

– Где наша не пропадала, – сказала сама себе Таня. Наломала щепок, развела костер, сварила чай из чабреца – все скалы в нем, и сказала «спасибо» вяленым рыбешкам. И отцу!

Вычистила палитру, надавила из тюбиков новых красок, срочно дописала этюд и вскоре начала новый. Устала…

По крутому спуску, по иссохшей скользкой желтой траве «съездила» на лед Байкала, погуляла по торосам и снизу увидела, что недалеко, через распадок от нее – хуторок. Чудный домик, видимо, в прошлом, станционный, выглядел издалека чудо – теремком.

– Непременно порисую там,– решила Таня, выбралась на рельсы, кое-как дописала второй этюд, и «выжатая» пошла дальше.

Шла навстречу мягко зеленеющему вечернему небу, затухающему солнцу, искоркам весеннего Байкальского заката, застрявшему в торосах.

Все небольшие, оставшиеся в живых хуторки на Старой дороге располагаются вдоль «железки», уходя, как правило, не глубоко в распадок. У «чудо – теремка» мирно разговаривали две местные немолодые женщины. Одна, как поняла Таня, собиралась уходить, вторая ее провожала. Обе стояли у некрашеного старого заборчика. В теремке с большими двойными окнами на подоконнике буйно цвели какие-то незнакомые Тане домашние цветы. Веяло уютом и опрятностью. Больше домов на «хуторе» не было. Где-то за теремом слышалось постукивание молотка. Потом что-то упало, раздался мужской голос, и женщины стали прощаться.

– Пройду подальше,– подумала Таня, поздоровавшись с женщинами. И прибавила шагу.

Видимо, она хорошо перегнала, шедшую за ней бабулю, потому, что при выходе из первого тоннеля не увидела, обернувшись, даже силуэта, шедшей за ней женщины. Так лучше! Вот и второй тоннель. И далее, далее. Быстренько прошагала мимо второго хутора: два дома , третий поодаль и огород. Затем, заглядевшись на торосы, почти автоматически «пролетела» сквозь еще один тоннель.

Становилось темно. Надо было срочно искать ложбину в придорожном подлеске, заготавливать дрова, разводить костер, топить снег для чая. Необходимо «сообразить» подстилку у костра, – попросту натаскать в кучу, срубленные рабочими, тощие деревья и кусты, от которых так яростно зарастают почти не работающие железнодорожные пути.

– Быстрее, Таня, быстрее! – приговаривала она себе самой. И в тот момент, когда робкий огонь облизнул полусырые ветви, а Таня едва выкарабкалась со льда озера по крутому каменистому склону с котелком, наполненным мокрым снегом, когда блеклые высокие звездочки уже объявили о наступлении ночи, у костра восстала женская фигура в светло-сером шерстяном платке.

Татьяна обомлела: не женское (как бы объяснить?) дело – ходить за ней через ночные тоннели. Она узнала бабулю, мирно разговаривавшую с соседкой у чахлого забора.

– Однако…

Обе стояли друг против друга, пытаясь понять – что надо говорить в таких случаях.

Бабуля оказалась находчивей:

– Собирай свои манатки и пойдем ко мне ночевать. И быстрее! – мне еще Зойке-корове варить надоть.

Как это – обидеть корову-то? – Тане и в голову не могло придти, что по ее милости корова останется голодной!

Но главное другое: тон обращения к ней незнакомой женщины был таков, что отказать ей не было никакой возможности. Вытряхнув снег из котелка в костер, не сказав ни слова, Татьяна зашнуровала рюкзак и пошла вслед за женщиной в светлом платке.

Из-под домика с оглушительно-зычным лаем вылетел мелкий пес, как выяснилось, «Матрос». Тут же, с двух сторон одновременно – еще две собачонки. Лаяли до хрипоты. И до сих пор Таня не знает, кто тяпнул ее за ногу и разодрал штанину!– было темно. Но дома у Ольги Дмитриевны было на редкость светло. Именно потому, что светлым человеком оказалась именно она, Ольга Дмитриевна, ставшая для Тани на долгие годы исповедником, другом, человеком Особым, каких мало, каких, может быть, и совсем не бывает, разве только искать таких долго, с осознанием дела... Однако, в укромнейших, всеми забытыми, уголках они встречаются, как осколочки драгоценного стеклышка на которое укажет случайно попавший туда луч солнца. Свет ее чистоты и мудрости с тех пор поддерживает Таню в самые тяжелые минуты жизни, хотя давно уже нет на этом свете Ольги Дмитриевны.

Сказать, что они весь вечер говорили о чем-то необыкновенном? – нет. Что Таню поразил образ ее жизни?– не поразил! Пустая комната с двумя железными узкими кроватями и отсутствием икон.– Действительно, в доме не было ничего особенного. Не скрипели полы, положенные век назад. Не было цветов на окнах, мелких ковриков с оленями на стенах, так характерных для людей возраста Ольги Дмитриевны.

Кроме деревянного, очень старого стола и большой печки в углу, чисто выбеленной, кроме чугунка, в котором творилось варево для коровы, нескольких мисок и двух стаканов, как вспоминается Тане, не было ничего. Две табуретки. Рукомойник. Все? Может, стояло ведро в углу большой комнаты? – может быть. А может, и ведра не было. Может быть, ведро было в сарае? Какая разница! На гвозде висела старая телогрейка. Таня, много лет прожившая в общежитиях, была слегка обескуражена скудностью быта, но почему-то не удивлена. Чистота, в доме была необычайная, не тикали никакие ходики.

Поразил тихий низкий хриплый голос человека, вынужденного по какой-то причине подолгу молчать. И неожиданная для ночи и знакомства тема разговора, начавшегося без всякого предисловия.

– Что ты пишешь?

– То, что люблю!

– А что любишь?

– Все, что здесь вижу.

– А ну, покажи…

– Да может не надо? Пока – два быстрых, хилых этюда. Что можно понять по этюдам, особенно – таким…

– Я пойму.

Таня развязала стопочку картонок. Что-то было размазано, что-то слегка склеилось. Прислонила два этюда к ножкам табуретки.

Ни тени эмоций не пробежало по лицу старой женщины.

– А на следующий год будешь что-то другое писать?

– Возможно. Не знаю.

– А через три года?

– Может быть другое, а может быть – это же.

Помолчали.

– А зачем? – Спокойно спросила Ольга Дмитриевна.

– Да просто потому, что не могу не писать. Хочу…

– То есть ты пишешь для себя? Чтобы себе угодно было?

– Если мне самой этого не надо будет – никому не надо будет! (голос Тани дрожал, готовый сорваться.)

– Обреченная ты,– послышалось как бы издалека.

– Обреченная,– значит, «бездыханная», повысила голос Таня.– А я – живая.

– Ты не дергайся, девка… Я ж не об «бездыханности» говорю, а только о «приклеенности» тебя к твоей мазне.

– Ну, это – мое дело! А вы думаете, что это дурно? Чем это плохо, кому?

– Дурно? Да кто ж это знает? Не все от писанины с ума сходят – только самые настырные. Вобьют в голову что-то о своем таланте и бьются, как головой о стену. Вот и ты, может быть, напрасно мучаешься…

– Я не мучаюсь! Я – счастливейший человек на этом свете!

– Так думаешь?

– Не сомневаюсь даже! …не просила же вас смотреть этюды. Вы настояли, не поняли, теперь и говорите, не понявши, о моем «несчастье».

– Не о несчастье говорю, о твоем мучении. О разном! Скажи, а легко тебе это дается, писанина– то? Только честно.

(О, Господи! Зачем так…)

– Нет, нелегко. Если угодно – часто «с бою».

– Что так? Не получается?

– И такое бывает. Бывает – совсем не получается! Но что с того! Помолчали.

– Вот я и вижу. Выходов два. Или бросай все к черту – для этого …силы нужны! При обреченности твоей. Либо – до боли сердечной, до исступления, через слезы, через кровь, через «не хочу, не могу больше!»– отыщи свои силы, ибо нет сейчас их в тебе! Найди!– только тогда счастливой и будешь

Таня слушала и не понимала. Никто и никогда не говорил с ней так …жестоко. Конечно, при всех «отличиях боевой и политической подготовки»– знает Таня, что пишет она плохо, иногда из ряда вон… Но и речь-то о другом идет.

У, как тяжело… Байкальский воздух…густой, твердый, чистый…Ольга Дмитриевна вышла в темноту, пошла в стайку. Таня вышла на воздух. Опять залаяли собаки.

Не искушая… стояла у дома, смотрела на могучий замерзший Байкал . «Нет, не закончен разговор! Что-то очень важное я пока не услышала. Сколько сил! До утра бы поговорить. И как может эта обычная с виду женщина, с подвязанным под подбородком платке так пронзительно мыслить… Так глубоко понимать…»

– Иди, картошки поджарила,– раздалось из-за приоткрытой двери. Они сели за деревянный стол на лавку, начали жевать картошку.

– А вы – кто, Ольга Дмитриевна?( двух слов от потрясения связать не могу!)

– Никто. Живу здесь больше сорока лет.

– Что, одна?

– Нет. Ты же видела: три собаки у меня и две коровы. На соседнем хуторе сестра родная с мужем. Хозяйство у них. Козы. Огород.

– А ваш муж?

– На войне убит.

Молчание.

– Под Курском.

– А дети?

– Не успели… Только поженились.

– Но у вас, железнодорожников, льгота должна была быть! Здесь – объект Особого стратегического назначения – Транссиб проходил тогда мимо вашего дома! И тоннели…Я читала, что именно здесь было особое государство в государстве… Старая дорога Своим миром жила. Не так?

– Так. Только Алексей обошел все льготы. И на фронт. Больше его не видела.

– И что же… – одна?

– Да.

– А что, на хуторе-то вашем кто-нибудь живет, кроме вас? Дома, вроде, стоят.

– Я одна. Два других дома – пустые. Принадлежат государству. Рабочие здесь не нужны. Жить некому. Заколочено.

– Как заколочено? Как никого нет? Совсем никого? В таком красивейшем месте на берегу Байкала??

– Никого.

– А если помощь человеку нужна? Скажем, медведь вышел из распадка…

– Что с того? В прошлом году здесь один все шатался, шатался,– неделю в стайке с коровами ночевала. С ружьем. Отбилась.

– Шатун, что ли?

– Он.

– Ну, а если со здоровьем что…?

– Что?– ни разу за всю жизнь в больнице не была.

– А зубы?

– Целы все.

( Что ж я за чушь собачью несу!)

– Ну а рыбу ловите?

– Ловлю. Лодка есть. Сети ставлю.

– Ну, а выехать понадобиться – на кого хозяйство?

– Сестра придет. Только не понадобится! Зачем выезжать? Всего вдоволь.

– Чего вдоволь?– (Ой, Таня, не перегибай палку-то!)

– Э, девка, ты на свете-то сколько жила? Что о жизни знаешь? Слыхала я такие речи, вроде твоих. Мужик – чтобы медведей гонять, рыбу ловить… Нет! Мужик– для одного только : чтобы любить… Это ты только солнышку радуешься, да картинки малюешь. А о любви-то и не знаешь. Не умеешь любить-то! В ней, в любви только все и прячется ! Только потому, что не любишь – и картинки твои коту под хвост! Вот как любить научишься – человеком-то и станешь. А без твоих картинок прожить можно! Любить не научишься – бросай мазню-то свою.

Ах, вот чего ждала Таня от этой святой русской бабы с Байкала! Ни одного лживого, неверного слова! Всю свою жизненную философию выдала! Да как смело! Да, с такой в разведку…, только с ней одной можно в лодке сети перед закатом скидывать. Именно с ней не страшно и на медведя посмотреть, и за ружье подержаться, коль нужда заставит. И еще… Что-то очень важное…

Ночь без сна. В большом полупустом доме на Байкале. В эдакой огромной светлой пещере.

Между тремя и четырьмя утра подошел к дому тепловоз с тремя вагонами. Пыхтел, освещая фарами кусок обетованной земли. Таня слышала, как накинув на голову светлый платок, вышла к проводнице Ольга Дмитриевна. Говорила что-то хрипло, громко. Поговорили, – зашевелилась громадина, заскрежетала, свистнула, и долго еще в каждом тоннеле раздавались короткие гудки, стучали, отражаясь эхом, колеса.

Утро туманное, без солнца. Вышла Таня на шпалы – нет Ольги Дмитриевны.

Идет, поднимаясь по крутой тропе с Байкала.

– Бормышила… (Подкормила рыбу бормышем – на рыбалку вечером собирается) .

– А кто идет сейчас?

– Хариус. Не большенький. Но хватат.

Прощались. Тепло, но без сантиментов.

– Хочешь, приезжай ко мне. Когда захочешь.

– Приеду. Возможно, скоро. На неделю. Этюды писать. Можно?

– Приезжай.

Попили чаю. Таня двинулась в обратный путь. Шла спокойно: ни один из козлов сестры Ольги Дмитриевны не пересек ее дорогу, не порушил палитру, не испортил этюд. Целый день Таня находилась под впечатлением ночного разговора. И когда записывала большой холст, и когда шагала по шпалам. В голове время от времени стучали сильные мысли, перепутываясь со стуком поездов, огибавших отроги Приморского хребта, где-то высоко над головой Тани.

Наверное, они, эти скорые поезда и подбили Татьяну полезть вверх, на Транссиб по незнакомому распадку. Сначала шла она по разбухшему льду зеленоватого ручья, потом круто полезла «в лоб», предвкушая быстрый, хотя и нелегкий подъем по глубокому снегу. Подъем оказался непосильно затяжным и крутым. Обняв кедр рукой, зацепилась, подтянула ремень этюдника, и вдруг – глаза в глаза: огромные очи двух косуль! Длинные уши диагоналями в разные стороны! Ну что ж, здесь – Ваше! С трудом развернулась, начала спускаться.

И потекли слезы. Текут и текут. А почему текут?– не знает Таня. Пожалуй, догадывается.

Вышла обратно на Кругобайкалку, по ней еще несколько километров до известной тропы. Почти бегом два километра подъема: не опоздать бы на Иркутскую электричку. Да вот и она светит окнами. Села в набитый народом вагон, а тут и контролер: «ваш билетик»!

Ну как объяснить ему, что билет съел черный козел? Пыталась – не вышло. Таню долго позорили, выписывая штраф, спрашивая по слогам фамилию. Чтобы уйти от назойливых взглядов, она перешла в соседний вагон. А при переходе почувствовала, что связка с этюдами как-то странно легка… Ну конечно: два этюда выпали

в снег, когда пыталась она подняться крутым снежным незнакомым распадком.

– Ну и что? – подумала Таня. – Напишу в другой раз. В следующий… Прижалась лбом к холодному темному стеклу электрички, тщетно разыскивая глазами не покорившийся распадок: спасибо косулям!

⇑ШИКША

Высокий седой человек спустился с гор. За спиной его выглядывала поняга с большим грузом. Быстрые большие шаги не выдавали усталости, и никому было невдомек, что за сегодняшний день, начавшийся до восхода солнца, человек прошел больше тридцати километров, преодолев тяжелый крутой перевал.

Иннокентий был врачом-травником – тонким знатоком природы Байкала. Танина семья была знакома с ним лет пять. Он был Сибиряком по рождению и своему духу, философом, глубоко мыслящим человеком, и много раз выручал людей при их страданиях. Ни разу Танина семья не усомнилась в его человеческой преданности и порядочности.

В те далекие годы перестройки Иннокентий жил в Москве, но все лето проводил в Прибайкальских горах, занимаясь, изучением и сбором лекарственных трав.

В солнечный предвечерний час он открыл калитку заросшего пушистыми травами палисадника и постучал в двери домика, стоявшего на берегу озера.

– Все дома сидите?– задорно воскликнул он, вглядываясь в темноту комнаты.

– Вернулся!– выскочила навстречу Таня,– заходи скорей, рассказывай! Как сходил, как ребята? Ты как всегда – живой, веселый! Загорелый!

– А Саня где? – тотчас поинтересовался Иннокентий.

– В Москву по делам уехал. Мы здесь с дочерью вдвоем. Сейчас ужинать будем. Снимай понягу!

– Так… Значит, Саньки нет…Что сказать?– Сходили хорошо. Ребята вернутся через пару недель, а мне нужно было выйти сегодня. Тороплюсь, так что ужинать не буду. Через двадцать минут у вас на полустанке сяду на электричку, уеду. Забежал, чтобы просить Саню… Но если его нет, то придется дело поручить тебе – больше пока некому. Там, на гольцах у меня сушатся травы. Много. Надо завтра зайти туда. Часть забрать и перевезти в ваш лабаз. А остальные переворошить. Они свежие – вчера собрал. Частично затащил из другого места. С собой взял, сколько мог, но все забрать не мог. Так что собирайся!

– Слушай, да это просто снег на голову. Ты хорошо подумал, прежде чем предложить мне это? Я же не полезу на перевал с двухлетним ребенком. Куда я малышку свою дену? Мы с ней со дня рождения ни разу не разлучались. Подруга в районном центре. Да и не отдам я дочь! Не хватало, чтобы стресс у ребенка был. Ты, Иннокентий,– взрослый человек, а говоришь абсурдные слова.

Но Иннокентий был из породы тех людей, которых такие «мелочи» никогда не смущали. И сейчас они не могли его смутить – своих детей и семьи у него не было. Была одна проблема – он не смог перетащить с гор высушенные травы! Около десяти килограммов.

– Так…-продолжил он, не слушая никакие женские доводы, – сегодня же вечером перевезешь свою дочку в районный центр, к Нине. Я сегодня звонил ей из Байкальска: к ней приехала сестра с двумя детьми, примерно такого возраста, как твоя, а два дня назад приехала Ольга с сыном. Ну и Нинин парень… Всем детям вместе будет лучше. Весело. Ты кого растишь?! Ребенку развиваться надо! Детское общество нужно! Почему она не ест у тебя?– Нервная система…Замкнулись каналы. Все чакры работают ненормально! Сегодня вечером отвезешь дочку к Нине, вернешься сюда, а утром, в пять двадцать на своем полустанке сядешь на электричку. Четыре остановки после Байкальска…

– Иннокентий, ты часом с ума не сошел? Я хорошо представляю, какой подарок привезу Нине! Наконец, я просто не успею собраться – горшок взять, кефирчики всякие. Даже на последний автобус не успею. Одежду надо какую-то ребенку…

– Какую одежду, какой кефирчик! Там люди опытные. Найдут, что одеть и чем накормить. За одним столом все будут есть то, что поставят! Никаких проблем. И твоя дочь сразу есть начнет. Я как врач тебе это говорю!

– Чувствую, что мы друг друга не понимаем.

– А ты что не хочешь в горы сходить? Когда еще у тебя такая возможность появится! Два дня!

– Реально я увижу ребенка только на четвертый день. Да я без дочери с ума сойду! Ты думай, что говоришь! Все время в горах буду думать только о ребенке. Во что это обернется? И потом: ты имеешь в виду, какой перевал? Тот самый? Тот?! Правильно поняла? Я зареклась туда ходить. Да и была там только один раз, хотя нас было шестеро. И заходили мы, как помнишь, с Лангутайских ворот. То есть спускались по каньону! Теперь ты мне предлагаешь по этому каньону подняться? И сколько часов ты мне на это отводишь? Часов восемь, не меньше? И до предгорий…

– До предгорий – три часа,– прервал разговор Иннокентий,– подъем по ущелью – семь. В восемь часов будешь на гольцах. Хорошо…тебе даю еще один дополнительный час на подъем. Значит, будешь наверху в девять. Запомни: не доходя до хребта метров пятьсот – влево. Внимательно смотри – будет еле видная тропа. Двадцать пять минут по ней. В распадок. Там кедрачи. В сетях сушатся травы. Найдешь. Все перевороши. Ночь – у костра. Палатку не бери: груз не нужен. Утром соберешь высохшую траву. Плотно набьешь в мешок– там килограмм 12-15. Перевяжешь баул веревками. Привяжешь к станку и назад! В восемнадцать пятнадцать электричка. Вернешься – сразу травы разложи в свой лабаз . А утром съездишь к Нине, заберешь дочь. Если хочешь… Все. Я побежал. Сейчас придет электричка. Да! Я ребят предупредил, чтобы не заходили к травам. У них тяжелые рюкзаки. Не придешь – пропадут заготовки.

– Иннокентий!... трава – то какая?

– Шикша сибирская…

После ухода друга Таня не могла придти в себя: «Зайчонок, мой маленький , зайчонок…Как же смогу оставить тебя, воробышка… Как вообще это можно пережить? Пусть я трижды доверяю своим подругам, но если ты начнешь искать меня и плакать, я услышу тебя с любой вершины, а добраться не смогу. Далеко от тебя буду и высоко! Почему так вышло? Почему не смогла отказаться? Пусть бы решал человек свои задачи сам. Зачем ребенок мой искать меня будет?– Тань, ну совесть у тебя есть? Перекладывал ли Иннокентий на нас когда – нибудь свои проблемы? А если у него, действительно, безвыходное положение? Неужели так уж трудно подняться на гольцы? Неужели ты так за последние три года изменилась, что готова отказать в ерунде друзьям своим? Иннокентий столько раз помогал нам с Саней. Действительно, он врач – от Бога. Действительно, настоящий йог-практик! К чему все это говорю себе, словно в чем-то сомневаюсь. Если Иннокентию не верить, то кому…?»

– Доченька моя, воробышек…

– Иди, Тань, иди быстрее, пока она отвернулась.– Девчонки силой развернули Таню от девочки. И закрыли за ней двери.

Июль на юге Байкала, как правило, сухой и ясный. Иссиня – синее небо с быстро летящими над озером облаками – подушками. Глубина неба невообразимая! В межгорьях слышен неумолкающий стрекот кузнечиков, еще каких-то жесткокрылых насекомых. В тайге полно белок. На полянах – разноцветье. Цветы, ближе к осени становятся все выше, сильнее, меняя в новый окрас целые поля. Травы крепчают, делаются более жилистыми, как загорелые руки молодой хозяйки, работающей в огороде.

Таня шла вдоль хорошей реки, несущей в озеро свои чистые искрящиеся на солнце воды. Шумела уставшая от бесконечных перекатов вода. Перекликались, разговаривая между собой большие окрепшие деревья. Тайга вдоль тропы, вдоль реки, слева. Кое-где огромные тополя, подобные соснам из-за того, что их ветви росли только вверху, поднимали к небу мощные свои руки. «Похоже на большой, вполне ухоженный парк»,– подумалось Тане. Гоняли вдоль воды шустрые зимородки, попискивали аккуратные поползни, пусто, гулко вдали укали кукушки. Кругом, наполняя звуками мир, заливалась от счастья нестыдливая птичья жизнь. И вдруг все исчезло: напряжение и тишина внезапно вошли в душу Тани.

– Ну да! Вон тот кедр, что прямо на тропе, кто-то теребит, так, что слетают липкие зеленые, не созревшие еще шишки. Что за драма там происходит?

Таня ускорила шаг, но и быстро остановилась: полугодовалый медвежонок решил, что шишки уже созрели! А может быть захотел поглядеть на мир свысока? Или покачаться на таежных качелях?

– Вижу тебя, глупенького! Малыш…О! А под деревом-то! Большая! Маша! Она дальше не пустит. А я и не пойду. Да… ну вас, ребята! Ты, кроха, зачем на тропу вылез? Других кедров в округе нет? Маленький, не соображает, не боится. Как моя девчоночка…-Таня отошла на несколько метров, села на невысокий травянистый обрыв и начала снимать сапоги. -Придется обходить подругу рекой. Ишь, как волнуется!

Взяв сапоги в руки, Таня обходила медведей рекой. Медведица внимательно следила за ее движением. Ну а как же иначе?– мать! Здесь и не то запоешь, правда, Маша?... Высоко задрав голову в сторону движущейся против течения Тани, медведица протяжно зарычала, предупреждая не выходить на берег слишком близко. Да Таня и не собиралась…

– Ну, друзья, все, хватит. Вода холодная.

Вылезла на полупесчаный с галькой берег, протерла ноги, намотала портянки, надела сапоги. Надо поспешать. Через час после встречи, Татьяна перешла по бревну глубокий бурный поток несущейся с гор реки, прошла по высокой траве каких-то двадцать метров и, что называется «носом уперлась» в крутой каменный подъем.

– Привет, родимый! Времени одиннадцать часов утра, значит, в семь вечера буду на месте!

В самом деле – это был удивительный перевал! В свои тридцать три года Таня прошла по многим серьезным переходам, но в минуты острых воспоминаний отмечала, пожалуй, только этот, наиболее тяжелый из всех. Мало того, что он был чрезвычайно крутой и состоял, как коридор из огромных камней, по которым сейчас предстояло только карабкаться и подтягиваться, а при спуске– только прыгать, рискуя приземлиться не на тот камень, или просто попасть ногой в расщелину, скрутив суставы и переломав кости…

Особенность каньона была в том, что иногда он становился узким до такой степени, что человек находился словно бы в трубе. Ни солнца, ни неба тогда не было видно. Одни скалы со всех сторон. И …беспросветно!– надо ползти, карабкаться, не видя Божьего света, и несколько часов быть оторванным от жизни, от мира, а главное, от Байкала, который всегда дает силы путнику, на какой бы высоте человек не оказался. Развороты– ракурсы этого каменного ущелья, словно специально были отвернуты от света. Везде и всюду – только огромные черные от воды мокрые валуны и скалы, покрытые скользким многолетним мхом. Вокруг каньона – дремучий густой кедрач с вывороченными , часто лежащими стволами, через которые надо было перелезать, если они перекрывали собой темный мокрый коридор. Где-то посередине подъема сырость переходила сначала в тонкие ручейки, затем на голову начинали лить водопады, и только на самом верху исчезала сама речка, шумевшая на протяжении большей части пути. Надежда была только на приличные протекторы сапог, в другой обуви перевал становился недосягаем. Да, пять лет назад…Таня не стала драть душу воспоминаниями. Она полезла.

Пятый час карабканья по скалам вымотал ее основательно. Внимание не спасало. Колени начали дрожать и ослабели. Таня выползла из мокрого каньона и заползла в темный, захламленный буреломами кедрач. Стянула с плеч рюкзак, приторочила его на седой пень, а сама улеглась на сырой ствол поваленного дерева. Жизнь приобрела новый оборот. Татьяна смотрела в ажурное от пересечений веток небо. Бесстрашные бурундуки цвинькали над ухом, мелькая то сбоку от нее, то под ногами. Жилистые, темно-зеленые, подобные благородному лавру листья кашкары окружали со всех сторон. Кустарник давно отцвел, и лишь одеревеневшие пестики роскошных бело-зеленоватых цветов заставляли представить, каково здесь было в июне! Сейчас Татьяна находилась в Сибирских тропиках. Разнообразие оттенков листьев и трав, их мощная сила выживания в полутемном таежном мире восхищала! Таня закрыла глаза и заставила себя расслабиться. Потом, приоткрыв глаза, обломила веточку кашкары, закусила зубами сухой пестик отцветшего растения и подумала про дочь. «Как-то там моя девочка…»

Последующие два часа карабканья по скалам оказались для Тани почти невыносимыми. Горячий пот заливал глаза. Завязанная на лбу и скрученная в валик мокрая тряпка не спасала. Все чаще поглядывала она на часы. Где-то впереди должна была разряжаться тайга, постепенно переходя в гольцы. Но кто ж мог сказать ей, что только через долгие четыре часа подъема покажется горизонт!

Наконец, кедрач начал мельчать, становиться более редким, под ногами поубавилось воды, определились гольцы. Почти одиннадцать часов вечера. Находящийся впереди перевал закрывает далекое солнце. Его совсем не видно, хотя в горах небо в этот час совсем-совсем светлое! Спокойное желто-розовое светлое небо! Здравствуй! Где-то здесь должна начаться еле видная тропа в распадок, где сохнут травы. Под ногами уже темно. Нет ! На сегодня хватит! Успеть бы дойти до перевала и найти местечко для ночлега. Набрать дров – проблема. Только стланик. Надо найти ключ, чтоб не спускаться в каньон, развести костерок, вскипятить чай. Но вначале надо увидеть, наконец, солнце! Да вот и оно! Перевал…

Но что за дивный, слегка дурманящий запах… Знакомый, но такой «приставучий»! Таня нагнулась, чтоб посмотреть, откуда он идет: везде – полянами, куртинами, кочками цвела неподражаемая по красоте шикша! Большой холм справа – огромный малиновый ковер, в лучах далекого, неяркого уже солнца был великолепен. Мелкие ярко – розовые колокольчики, размером с цветущий ландыш, плотно перепутанные в несколько слоев, покрыли склоны высокогорья. Переплетенные с лучами медленного заходящего вдали солнца, набрав в себя все густые краски заката, ковер на холме был неподражаемо, божественно красив. Малиновый звон, смешавшись с контральто хорала, шел оттуда, словно из храма. Татьяна не посмела топтать невиданное чудо.

Ошеломленная, она спустилась ниже, нашла осколок большого камня, покрытого вязью расписных оранжевых лишайников, определила площадку для ночевки, собрала сколько-то дров, нацедила воды из не далекого ключа, развела костер и устроилась рядом. Состояние ее не было расслабленно счастливым, но, пожалуй, наоборот, «демонически» сильным. Мысли сметали все мелочи «прозябания» в этом, внизу оставшемся мире. Что-то особое происходило с ней там, на гольцах. Долго– долго смотрела она в темнеющее, багровеющее небо. Потом разглядывала звезды, планеты, созвездия и подбрасывала в закипевшую воду шикшу. Одну горсть, вторую. Может быть еще… Знала, что эта лекарственная трава действует успокаивающе и дает крепкий сон. Но сон все не шел…

Очнулась Таня от того, что почувствовала, как нечто огромное, несущееся с огромной скоростью где-то наверху, в багрово – фосфоресцирующем небе несется прямо на нее. Вначале она видела только яркие цепи сомкнувшихся звезд, кружащихся петлями в неистовом танце. Эти бесконечные цепи носились над головой так быстро, что Татьяна их почти не запомнила. А потом…им зачем – то надо было упасть. Всем. И в одну точку. И почему-то они, сцепившись, как намагниченные осколки, выбрали целью именно Таню. Татьяна зажала голову руками и начала крутить головой, словно сопротивляясь тому, чтоб звезды вошли ей в голову. Яркие, огромные цепи, окружали теперь ее со всех сторон. Таня закрыла глаза, не переставая крутить головой. Голова мерно наливалась чем-то тяжелым.

Сознание вернулось от утреннего холода: Татьяна обнаружила себя лежащей на верхушке холма посреди поляны с шикшей. Дико, «металлически» сильно болела голова. Мгновенно пролетело в сознании: «Это застрявшие там звезды!» Вокруг почти ничего не было видно: через перевал порванными шалями летели туманы. Было мозгло, знобило и очень хотелось пить. С трудом сориентировавшись, Таня нашла место с прогоревшим костром. Потянулась к котелку. Он был пуст, лишь доверху наполнен какой-то пожелтевшей травой…

– Молодец… Ночью перепила и мучаюсь, как пьяница с похмелья!

Взяла котелок, очистила от шикши, спотыкаясь, пошла к ключу, нацедила воды, и долго пила, ощущая с каждым глотком возвращение к жизни. Из последних веток развела небольшой костер, протянула к нему озябшие пальцы и, повторяя шепотом известную всем людям истину: «Надо меньше пить, надо меньше пить…», начала вспоминать яркие ночные видения, от которых стало опять очень скверно.

– Совсем с ума съехала,– подумала.– Вот тебе и шикша, вот тебе и лекарственное сырье!

Вскипятила и попила чай – без травы и без заварки. Еще немного подремала сидя, держа в руках тяжелую голову, и встала, покачиваясь, в более-менее бодром здравии. Оставалось сходить на делянку Иннокентия, собрать травы, упаковать, поворошить новые и отправляться в обратную путь – дорожку, что Таня и сделала, как только умчались туманы.

К ночи она благополучно вернулась к себе в маленький домик на берегу озера, где проспала до утра беспробудно и тяжело.

Утренний Байкал встретил Таню настороженно.

– Где-то носило тебя предыдущую ночь,– сурово сказал ей он.

– На гольцы прогулялась,– вслух ответила Татьяна, умывая опухшее со сна лицо.

– Тогда окунуться надо, а не личину полоскать,– опять сурово пробасил Байкал.

– С готовностью!– отозвалась Татьяна, оглядываясь, нет ли кого на берегу.

Берег был чист и безлюден. Таня сняла с себя тряпки и осторожно по скользким валунам зашла в холодную воду.

– Отлично! Пять гребков туда и пять обратно. С погружением!

– С возвращением!

Прихватив с собой кефир и какого-то игрушечного медведика, неслась мать к дочери…Автобуса наверх, к Нине, как обычно, не было. Мчалась бегом «на всех парусах». Не разуваясь, заглянула в комнату, и, едва не завопив, громко зашептала: «Ну что? Как?». Нина взяла за плечи: «Да что ты, в самом деле!– Вон, сидит за столом, играет с ребятишками. Все хорошо…».

Тут и Таня услышала родной, с хрипотцой, утренний, до боли знакомый смех. Дочь и дети что-то по-своему лепетали и громко смеялись. Таня тихонько окликнула…Девочка посмотрела на нее как-то очень серьезно и словно выдохнув «ма– ма…», бросилась навстречу.

⇑ЗА ЧРЕДОЙ БЕТОННЫХ ВОЛНОРЕЗОВ

За чредой бетонных волнорезов, далеко выползающих в Байкал, к берегу подступал березовый лес, плавно обрамляющий чистую бухту. Эта бухта называется Муравей – место, где всегда плачет мое сердце. Причин много. Хотя иногда я и не думаю о них: плачет… значит так надо.

Там, на Муравье, можно просто гулять в безлюдное время под шелест чистой волны, тихо цокать камушками, раскатывающимися под ногами. Только б пройти весь этот незамысловатый серповидный бережок, у основания которого стоит ржавый лодочный гараж с металлическими старыми покатами для лодки. Так тихо там!

Когда дочери было года два с половиной я брала ее за мягкую, все время выскальзывающую из моей ладони ручонку, и мы шли вдоль побережья на Муравей. Тихо плюхали о волнорезы разбивающиеся волны, мелькали, поцвиркивая, чайки, швартуясь к бетонным «причалам».

Мы с девчоночкой проходили мимо, входили на закрытую березами поляну, и я непременно шла к простому деревянному памятнику рыбаку, погибшему в водах Байкала во время шторма. Я глядела на черно-белую фотографию, на его светлые глаза, и всегда легкая улыбка отважного парня делала меня почему-то уверенней и спокойней.

Потом девчоночья рука вновь оказывалась в моей. Мы выходили с пушистой поляны на тропинку, которая виляла по березовому лесу, заросшему свинячим багульником. (Так местные жители называют едко пахнущий болотный багульник). Сквозь чистый ряд деревьев просвечивало озеро, а дальше начиналась галька, вперемешку с красным гранатовым песком – бухта Муравей, напоминающая правильностью ровный серп.

Дочка послушно подпрыгивала рядом и иногда спрашивала, поднимая голыш:

– А этот камень красивый? Возьмем с собой?

– Красивый! Но мы его оставим…Пусть украшает берег.

– А этот?

– Этот? Тоже красивый! Положим его на камушки рядом с белым. Им вместе будет лучше.

– Почему?

– Он может потеряться среди других, а белый всегда укажет на то, какой этот необыкновенный, непохожий на других!

– Необыкновенный? А этот, другой, рядом, тоже необыкновенный?

– Нет, посмотри внимательней, другой попроще. На первом, словно сакура цветет розовая…

– Сакура?

– Да, сакура!– вишня с розовыми цветами, помнишь, как у бабушки в Приморье.

– Как у бабушки в Приморье?

Мы раскладываем голыши, как попросит душа. Потом плетемся дальше, проходя мимо ржавого лодочного гаража, «утопленного» в березовом лесу. Маленькая девчонка переползает через покаты, несколько раз спотыкается, затем храбро идет одна по рассыпающемуся каменистому берегу.

Березы, отделяющие береговой серп бухты от заросшего болота, скрывают нас от стучащих рядом поездов. Я невольно жалею пассажиров, мчащихся мимо, не видящих, не знающих этот мирный чистый край с едва колеблющимися волнами упругого штиля.

Наконец, мы усаживаемся с доченькой на каменную насыпь, появившуюся здесь дня три назад во время сильного вала. Мы начинаем философский разговор. Начинается он всегда с того, что кто-то из нас достает из кармана припасенный заранее расписанный природой камушек.

– Да это же настоящий шедевр! ( Я знаю, что для девочки – это повод поговорить о колечках, полосочках, пятнышках, а затем непременно отправиться на поиски чего-то хоть чуточку похожего, замечательного).

– Куда мы будем складывать шедевры?

– Вот сюда! Воткнем палочку, чтобы не потерять место. («шедевры» на обратном пути мы всегда забираем с собой, чтобы положить под окошко домика).

– Мама, шедевр! Смотри!!

– Нет, это еще не шедевр!

И мы идем дальше и дальше… А иногда ползем на четвереньках.

– Шедевр!

Я бегу к ней, скользя и спотыкаясь.

– Нет, и это не шедевр! А только немного похожий на тот, который лежит у палки. А вот глянь на этот, нравится? Но тоже… не шедевр!

Так мы доходим до конца бухточки. Ложимся на животы, выкладываем находки, еще раз рассматриваем, затем идем к лежащей на гранатовом песке тонкой черемухе. Она лежит здесь почему-то много лет. На ней нет ягод, но осенью листья обязательно краснеют…– хороша! Здесь – край географии.

...Еще некоторое время мы будем слушать у черемухи разговор чаек. «Здесь-здесь-здесь…»-«Где-где?»– «Да-да-да!»-«Зде-есь – зде-есь»…

Мы тихо пересыпаем из ладони в ладонь красный гранатовый песок и молчим. Я долго смотрю на воду.

...Пройдет два десятка лет, мы обе примчимся с дочерью сюда, на Муравей, и будем бродить по нашему каменистому серпу. Мы будем удивляться одному: Он есть, и мы с ней – тоже есть, как есть все, что нам бесконечно дорого. Байкал. Это то, что есть ценного в наших жизнях.

– Здравствуйте…. Ну как улов? (Ворота ржавого гаража были открыты, и двое пожилых мужчин втягивали по покатам лодку.)

– Да так… маленько… есть. А вы кто? – вроде лицо знакомо…

– Вряд ли. Наш домик, километрах в трех отсюда, на берегу.

– Это Черняевский че ли? А ваш муж где, седой такой? Он… ведь?

О, как мне стыдно: я никого из рыбаков не помню в лицо!

– Он болен и не приехал, да и работа у него… Вы его знаете?

– Дак мы с ним вас в Черняевский дом и перевозили на моей машине. Еще с вами девочка была, «кнопка» такая, махонькая…

– Да вот она… Институт закончила. Мы сюда часто приезжаем...

– Это какая-такая, которая «институт закончила»? Эта ? А ну заходи сюда! Паша, дай-ка мешок покрепче, да еще тот, второй, чтоб вода из-под омуля не протекала. Давай-ка, держи, крепче держи! На ужин в аккурат! И на завтра останется! Отцу привет передавайте, помним мы вас…

– Спасибо… да не надо омуля! Мы и так счастливы!

– Счастливы – это значит, когда всего вдоволь. И воды, и Байкала, и рыбы!

А у нас все это есть… У нас есть гораздо больше того, что сейчас перечислили добрые люди. Только почему-то не могу им этого сказать, может быть, и хочу даже, да не умею…

– Спа-си-бо-о!!

На закате мы с дочерью притопали домой, растопили печь и едва нашли старую сковородку. Уже в темноте перебежали поле, лесок и шоссе. Там, у дороги стоял и работал круглосуточно маленький продовольственный вагончик.

– Нет ли у вас растительного масла и муки?

Молодая девушка, видимо, недавно окончившая школу, слушает нас, разглядывая простодушными голубыми глазами.

– Масло есть, а муки нет. Для чего? Для омуля? А мы дома, когда муки нет, на манке жарим. Подождите, я поищу… Нет и манки. Стойте, не уходите, в другом месте посмотрю. Грамм пятьсот хватит? Нет, денег не надо! Хлеб-то у вас есть? – его в магазине тоже нет. Но я взяла из дома кусок на ночь. Сейчас поделюсь. Вот…

⇑ВСТРЕТИМСЯ НА ТРОПЕ…

Я была молода и самоуверенна до глупости… Может быть, самоуверенность и есть глупость? Глупость, только с какой-то закорючкой, возможно, со знаком «плюс». Но, так или иначе, самоуверенности, действительно, хватало. С избытком. Приехав из Приморья в Сибирь, окончив художественное училище, в первый год работы, почувствовала – надо идти в горы. Надо идти в тайгу! Затащить туда краски и картон, писать, открывая для себя и для людей то, что познаю, что увижу, чему стоит удивляться, а Оно непременно откроется, и сама стану чище, лучше. Может быть, даже сделаю выставку!

Это были времена, когда никаких карт, схем маршрутов добыть было невозможно. Во всяком случае, для девчонки двадцати двух лет. Но мне повезло! Маленькая книжечка В.Брянского «Встретимся у костра», как-то очень вовремя выползла на прилавки книжных магазинов и …исчезла, раскупленная такими как я, самоуверенными и жаждущими. Книжка, похожая на брошюрку, содержала в себе десятка полтора маленьких схем туристских маршрутов по Забайкалью. Были в ней и советы: что взять в рюкзак, где сесть на поезд и где вылезти, как не перепутать тропу, чтобы через пять – семь дней оказаться там, где «мечтал» побывать. Были и предостережения – непереходимые пороги, тяжелые прижимы, обилие медведей, отсутствие близкого жилья и прочее.

Словом, все замечательно! Книжные напутствия просмотрены, карта – схема надежно застряла в голове. Не было малого: команды проверенных друзей, никакой амуниции и, в общем, стажа хождения по горам. Не было самого главного: опыта жизни.

Сборы недолги. В прокате взята четырехместная палатка – других не было, брезентовая, (было начало восьмидесятых). Рюкзак, огромный, как у отца, на родине, был куплен в магазине. Там же – котелок и др. мелочь. Не было спального мешка – какая-то тряпка из общежития должна была заменить его в тайге.– Август! Ну и большой этюдник с красками, перевязанная веревками кипа картона и холстов!– килограммов на двенадцать, и фотоаппарат «Киев». Купив билет на поезд Иркутск – Наушки, я села ночью в плацкартный вагон, а в половине пятого утра уже шла вверх по течению вдоль правого берега большой прибайкальской реки, впадающей в озеро на юго-восточном его берегу.

Думала?– думала только о том, как по реке поднимусь высоко вверх, увижу водопады, увижу, что такое «высокогорные плато» и « высокогорные озера», и напишу много этюдов. Писать буду столько, сколько захочу!– сколько смогу, пока не закончатся сухие супы в пакетах. Дней через двенадцать– пятнадцать вернусь в общежитие, напишу по этюдам большую картину – если повезет, и, возможно, отправлюсь в новый маршрут, пока продолжается отпуск.

Что желательно? Во-первых, надо обязательно встретить медведя. Проверить на себе, насколько надежна моя психика. И неужели в тайге так страшно, как пишут? Надо быть готовой к тому, что встречи с медведями теперь будут часто… Второе, – надо научиться жить без топора – очень уж тяжел. В – третьих, необходимо заглянуть в настоящее зимовье, посмотреть, что это такое; и, главное, разобраться – что в тайге для меня самое важное. Почему так тянет? Ночевать буду только в палатке – так надежнее и безопасней.

Пробираясь весь день по прижимам большой реки– то вверх, то вниз, без продыху, пройдя километров двадцать пять, почувствовала, что силы иссякли.

Пройдя мимо рыбацкого зимовья, из трубы которого шел дымок, не встретив на своем пути ни одного человека, я прошла еще километра два и поставила палатку. Нет, не надо думать, что была совсем уж новичком в походных делах. Минимальный опыт, конечно, был! – Отец, очень толковый таежник, таскал меня в детстве то на рыбалку, то на охоту, даже сплавлялись с ним в годы моей учебы по серьезной реке Уссурийского края. Но отец – это отец! И как давно мы с ним нигде не были!

Итак, поставив в хорошем месте большую брезентовую палатку, разведя без топора костер, соорудив надежный таган, сварив на костре кашу, я успела набрать довольно большое количество сухих дров, и даже часть из них засунуть под палатку – она позволяла, и кое-что под полог. – А вдруг пойдет дождь?

Неслыханная, невиданная гроза обрушилась в первую же ночь… Ежеминутно «ломалось» небо, гигантские ветки огромных деревьев с треском срывались над палаткой, падали на полянку и на брезентовую крышу. Скрипели, и с воплем страдания валились где-то совсем рядом старые сухостои. Неистовая от белизны молния освещала динамичный таежный шабаш. Не буду рассказывать подробностей…

На пятые сутки под не перестающим ни на час дождем, находясь в мокром, протекающем со всех сторон «помещении», без теплого сухого спальника, тента, элементарной полиэтиленовой пленки, теплого свитера, я загрустила. Да, это был первый удар по самоуверенности. Ее явно поубавилось.

Сидеть под большим мокрым пологом было откровенно холодно, но еще труднее оказалось заснуть без теплого мешка. Ища выход, я научилась, варить и разогревать кашу прямо в палатке, разводя маленький костерок в консервной банке, сделав в ней дырки ножом для тяги и поставив на большие камни. Большая алюминиевая миска служила поддоном. Используя минимум сухих дров, я мерзла, и холод мучил отчаянно. Случайно прихваченный с собой куцый кусок тонкой клеенки, которым пыталась обматываться каждую ночь, почти сразу пробуждал от прикосновения к телу холодного конденсата. После внезапного пробуждения особенно яростно прыгали потроха, и остановить это прыганье, слушая раскаты грома, было трудно.

Ночами я внезапно начала учить себя дышать «по-особому» – так, чтобы дыхание и ритм прыгающих потрохов не совпадали. На время приходило успокоение, а значит, что-то, заменяющее тепло. Наконец, стала настойчиво думать о том, что сердце все же работает ровно, оно «теплое», от него – «теплые» голова, и сердце. Растирая мышцы в большой палатке, с трудом «делая зарядку», уверовала в то, что воспаление легких мне не грозит – я «сильная». К утру ливень закончится обязательно, я перестану дышать одним дымом и разведу настоящий костер! Но ливень не прекращался!

На шестые сутки, совсем очумев от холода высокогорья, и видя, что дождь несколько поутих, я выползла из палатки на воздух и решила сжечь все оставшиеся дрова, чтобы сварить полноценную кашу – много!– прогреть стопы ног и посмотреть, как поднялась вода в реке. Надо было принимать решение…

Разведя под редким в этот час дождем костер, прислушалась. Подошла к берегу. Вышедшая из берегов река разговаривала со мной укоряющим низким женским голосом. Поговорили…

Щелкнула затвором фотоаппарата. Вернулась к костру.

Неожиданно за спиной раздался треск ломаемых веток. Раздвигая мокрые кусты, прямо к костру вышел человек.

«Вот. Человек». Радости почему-то не было. Холодный ужас перехватил по горлу, сбил дыхание. Передо мной стоял молодой, голый по пояс мужик, вся грудь которого была в наколках. Огромные старые резиновые сапоги. Большой нож в ножнах на поясе. Что еще?– Невысокого роста. Лицо его, изрытое оспинами, покрыто какими-то болячками, темные зубы сломаны, а передних не было вовсе. Длинные волосы, цвета соломы, мокры и грязны. Но что-то, очень существенное, я в нем не понимала, не видела.

Ага…Глаза. Никакой реакции на лице.

Но я сейчас– Такая же! – никакой реакции… Однако!

Не вижу! Но, что – то с глазами: либо человек слеп, либо смертельно пьян, либо изможден… Как бы посмотреть в его глаза? Молчит. Куда-то смотрит. Куда?– Мимо… Эй!

Настороженно, но и спокойно пыталась рассмотреть лицо. Увидеть бы пусть незначительную реакцию. Тщетно. Глаза не фокусировали ни на чем. Куда он смотрел, видел ли он палатку, меня, костер, или вышел на запах, как затравленный зверь? В руке у парня была удочка. Драная рубаха скручена на торсе и завязана большим узлом на животе. Татуировку не разглядывала, но интуитивно чувствовала, что в ней заключен не понятный, возможно, страшный смысл.

– Ты одна?– хриплым тихим басом вдруг спросил он.

Уже хорошо! Значит, видит.

Раскрытая настежь пустая палатка, одинокий котелок рядом…

– Одна.

Еще раз попыталась разглядеть глаза и тут поняла: один глаз не зрячий, стеклянный. Промелькнуло: не может сфокусировать взгляд!

Я перешла на более выгодную для него позицию. (Что и как он видит? и... да говори же!!)

– Совсем одна?

– Да.

Глаз!!! Человеческий глаз! Видит…Взгляд! Чувствует, как Человек! Абсолютно нормальный человек! Может быть даже – прекрасный человек! Быть может,– лучший из людей.

– Я видел тебя дней шесть назад. Почему не пошла в зимовье?

– У меня есть палатка.

– Вижу. Но если идет дождь, почему не пришла в зимовье?

– Видела дым…

– В нем – я и еще двое мужиков из нашей деревни…

Начал завязываться медленный разговор ни о чем. Мой голос, наверное, дрожал от ужаса. Костер не подводил, иногда я переворачивала толстые ветви, осторожно наблюдая за действиями незнакомца. Постепенно, стали слабеть плечи – явный признак того, что успокаиваюсь.(Но глаз… Боже мой! Кто ж тебя так… Что же пережил ты, Человек…)

И вдруг.

– Видел дур, но Такую как ты вижу впервые. Что будешь делать дальше?

– Жить!

– Как? Дожди не прекращаются. Река вздулась. Обратная тропа частично под водой,– под большой водой. До станции сейчас не доберешься.

– А когда доберешься?

Он усмехнулся.

– Когда в верховье прекратятся дожди и спадет уровень воды.

Далее пошла ругань. Отборная, матерная, грязная.

– Хватит! Можно без этого?

– Можно. Видел дур…

– Ну, одной больше, не велика печаль, правда? Иначе скучно было б на этом свете. Молчание.

– Как тебя зовут?

– А тебя?

– Серега.

(Вот здесь! Именно здесь и сейчас, надо переломить ход разговора. Где-то здесь есть выход. Ни одного лишнего слова! Думай!)

– Так вот, Серега, сегодня, ровно в одиннадцать часов вечера ты придешь сюда за мной и отведешь в зимовье. И предупреди, пожалуйста, товарищей. Мне места хватит? Подвинетесь? Прекрасно. Иначе воспаление легких мне обеспечено. Печь, как понимаю, топится. Палатку оставлю здесь. Но Ты, именно Ты, отведешь меня в зимовье. Я … пропаду иначе.

– Ладно. Приду. Видел дур…

Человек растворился в мокрых кустах, не обернувшись к костру.

Ровно в одиннадцать вечера, под дождем, он пришел и сбивая капли с высоких кустов, «пробил» ночную тропу и привел меня в зимовье. Там была раскаленная, довольно большая печь, хотя, может быть, мне она такой показалась – в зимовье было адски жарко натоплено. Были одни широкие, на двоих, нары и двое вусмерть пьяных мужиков. Запах перегара был зловеще тяжел.

– Что, Серега, и в тайге бабу нашел?-

прозвучало вместо приветствия. Серега грозно буркнул в ответ что-то вроде «заткнись» и указал мне на место, расположенное ближе всего к печке. От дверцы шел неимоверный жар.

– Ложись.

Лег рядом, положил на меня тяжелые руки и ноги и захрапел.

В голове неожиданно явилась самоуверенная фраза: «Один – ноль в мою пользу. Никакого воспаления легких!» Всю ночь от ужаса я не спала…

А утром неожиданно голубое небо и солнце! Мужики исчезли, как их и не было. Но Серега, в котором я изначально увидела «урку», оказавшийся «спасителем», не собирался никуда уходить.

Искренне благодарила его за рыцарский поступок. Он разжег костер рядом с зимовьем, поставил чай.

Пока сохла трава и земля, у костра начался длинный разговор о том – кто, зачем и как ходит в тайгу. Кому, для чего это нужно. Чего нужно, опасаться, чего – нет. Рассказал о себе – все, что мог: за что, когда и сколько уже отсидел. Сказал, что сейчас он вновь под следствием и на днях опять сядет за участие в групповой деревенской драке за чью-то честь. Кто-то сильно пострадал. Кто виноват? Горячо и серьезно, в подробностях – за что его? А впрочем, спокойно: не впервой! Теперь еще года три. Говорил, как любит тайгу. Много рассказывал о любимой реке и рыбалке. Много – о зверях, на которых никогда не ходит с ружьем. Нарисовал схематично палочкой все, известные ему притоки этой реки, все зимовья, перечислил названия других, не столь отдаленных отсюда рек, где бывал, где провел пацаном детство. Говорил про обилие медведей в этих местах, считая, что напасть на человека могут, но только за обиду и очень редко.

И, наконец, в который раз: «А ты – дура. В одиночку по тайге не ходят. Почему? Бояться нужно не медведей, бояться можно только людей. А вдруг какой-нибудь изверг…»

– Какой изверг? Неужели они здесь живут, как медведи?

– Не понимаешь! Всякие бывают!

– Как твои «друзья», с которыми ты дерешься?

Молчание. Потом горячо и с криком:

– Да если они всей толпой на тебя нападут, их свои же, деревенские, на куски разорвут… Вот такими руками…

Руки его с импульсивно растопыренными пальцами «смотрели» ладонями к солнцу.

– Нет, это не возможно.

Дальше – больше.

– Ну, неуправляемая толпа, пьяная, невменяемая. Понятно. Ну а ты, один, ты, сам называющий себя уркой… Вот мы встречаемся с тобой на тропе, в тайге. Как? Ведь так и было.

– Нет! Не я! Таких, как я, никогда не бойся. И вообще, людей тайги никогда не бойся. Есть закон у нас. Как закон племени…

Совсем запутался мужик... «Мы», «Они», «Люди тайги»… Сам-то… А сама-то…

– Ну, прощай, спасибо тебе за все. Ты сейчас куда?

– Я? – туда.

– А я – туда.

Помолчали. Добавил:

– Помни… и не поминай лихом.

Мы попрощались. Я пошла к своей палатке, которая почти высохла на солнце. Спокойно, не торопясь, собрала в рюкзак вещи и поспешила перейти на другую сторону реки по притоку, на котором стояло зимовье.

Скорее! На другую сторону! Как бы то ни было… Может, хоть там не будет урок? Серега же исчез. Как не было человека, как не было рыцаря и спасителя.

Взвалив на себя влажный рюкзак, этюдник, кипу грунтованного картона, разувшись, закатав штаны, – какая глупость: вода по грудь,– я полезла в быструю холодную горную реку. Ширина притока была довольно большая, метров шестьдесят. Протащилась примерно до середины. Медленно ставила босые ноги, искала опоры, с трудом находила, чувствуя, как тяжело дается каждый шаг, как все возрастает риск быть сбитой сильным течением. Вдруг, через сильный шум воды с высокого берега, откуда начала свой переход, раздался отчаянный русский мат. Я плохо слышала из-за шума воды, и не старалась услышать. Однако многократно повторяемое слово «стой», меня отрезвило. Если б смогла – бегом бы побежала на другой берег, чтоб отделаться от кричавшего. Серега, с лагой в одной руке, с удочками в другой как мог быстро догонял по воде. Его, «не сфокусированный» взгляд был таким, словно он намерен был бить меня наотмашь.

– Ты спрашиваешь, почему нельзя ходить одной? – орал он, – две недели назад именно на этом месте группа туристов звеном переходила на другой берег. Одну девчонку так и не нашли. Искали несколько дней. Я тоже искал! А вода была чуть выше колена!! Ударило течение по связкам, не удержалась девчонка, и понесло!! А впереди камни большие – видать под них и занесло…На!! Лагу!!– она всегда лежит на обоих берегах там, где есть переход. Это ж рыболовная река. Что, лезла в воду – не видела?!! Перейдешь реку – оставишь на берегу! Пойдешь назад – возьмешь. Теперь смотри, как надо ставить ноги. Смотри, где медленнее течение. Я покажу. Иди за мной!!

Я оставила лагу на берегу. Посмотрела в единственный глаз.

– Спасибо…

Он смотрел уже не по-волчьи, а по– человечьи. Тяжело стягивал сапоги, полные воды.

– Ты хочешь идти одна? Видел дур….

Его трясло.

– Хорошо. Но покажу тебе зимовье, куда ты сейчас направляешься. Там сейчас никого нет. Живи там. Это километрах в семи отсюда. Сама не найдешь.

Вечером он ушел, приведя меня к зимовью, взяв адрес и обещание, что обязательно ему отвечу. Что оставалось делать? Ему надо было выходить из тайги, «сдаваться» властям и садиться в тюрьму.

– Я не знал, что такие, как ты бывают. Видел дур, но ты – особенная. Разорву за тебя любого. Живи спокойно.

По возвращению в Иркутск, в общежитии меня ждало необычное письмо, переполненное грамматическими ошибками. Суть его была та же, что и Серегины последние слова: «Я не знал, что такие, как ты бывают. Мне никто не верит. Завтра меня забирают. Напиши мне по адресу… И никогда не ходи в тайгу одна». Я ответила сразу.

Прошло полтора десятка лет. Жизнь мою нельзя было назвать скучной. Я узнала много новых мест, новых великолепных рек, ходила по горам. Только вот медведя так и не встретила, как ни старалась. Успела два года поработать в Чернобыле на ликвидации последствий…, выйти замуж, родить дочь и вернуться на Байкал, где муж купил небольшой незавидный домик в лесу на берегу озера.

К нам приходили и приезжали люди. И друзья, и не слишком… Жили и ночевали знакомые из Москвы и из других городов. И однажды пришел в дом совершенно пьяный буддийский лама. Одновременно подъехал на мотоцикле бородатый Гоша, травник и любитель тайги. И муж, оставив меня с дочерью дома, ушел с обоими мужчинами на гольцы, где лама обещал научить его искусству медитации. Вернулись они втроем через неделю сильно ободранные и удрученные. И казалось, что все были очень не довольны своим «восхождением».

Ламу, истершего в кровь свои ноги, привез на мотоцикле Гоша, съездив на автобусе в свое село и пригнав в низину мотоцикл. В городе они накупили водки и теперь осушали ее, сидя на берегу, вспоминая, как вышли не на ту тропу, как сбились с пути, как заблудились в тумане, потеряли палатку и продукты и ночевали голодные под мокрым деревом.

До гольцов они так и не дошли, плутая по тайге и потеряв направление. В довершении бед, лама стер в кровь ступни ног и не мог идти.

И вот там, в тайге, когда они совсем выбились из сил к ним вышел человек. Муж рассказывал о том, что он долго всматривался ему в лицо и не мог понять, почему тот не смотрит ему глаза. Оказалось, что один глаз у незнакомца стеклянный, и он не мог сразу фокусировать зрение на объекте.

– Он был в рубахе, завязанной узлом на животе. И представь, именно он и вывел нас на тропу! Она проходила совсем недалеко от нас. Предлагал подняться вместе на гольцы, но лама сильно вопил со своими стертыми ногами.

– Сколько же километров вы в результате прошли?

– Не много. Километров двадцать.

– А человек тот, откуда он пришел?

– Не знаю. Он вышел к нам навстречу из – за деревьев.

– Скажи, а татуировку ты видел?

– Да, на груди была татуировка.

– Все. Больше не надо ничего рассказывать: ты ведь отдаешь себе отчет в том, что этот человек вас практически спас?

– Да, без него мы вряд ли вышли бы на тропу – сил уже не было.

– Тогда запомни: он мой большой и настоящий друг много лет. А зовут его – Серега Колесников.