К 70-летию Великой Победы

ЦВЕТОК ПОБЕДЫ
(Иркутские писатели о Великой Отечественной войне)

Валерий  АЛЕКСЕЕВ
(1923 – 2003)

Старая церковь
В который раз, построив танки ромбом,
фашисты шли на приступ – цепь за цепью.
Оглохшие от пушечного грома,
мы от огня укрылись в старой церкви.
Качались наверху паникадила,
со звоном наземь падали иконы,
лампадка лихорадочно чадила
и колокол гудел на колокольне.
Но тщетно в стены бухали снаряды,
у предков был кирпич прочней бетона,
они в тот день вставали рядом,
им было не впервой разить тевтонов.
Они неволе – смерть предпочитали…

А поутру, разглядывая фрески,
мы над бойницей надпись прочитали:
«Собор основан Александром Невским».

Старший брат
1.
Он в шахматы играл со мной
и был мне всех родней и ближе.
Мы так любили с ним зимой
бродить в Сокольниках на лыжах.
…Горел над Волгой Сталинград,
но немцы шли в атаку снова.
Упал на землю старший брат,
упав, не вымолвил ни слова.
Лежал он посреди снегов,
родную землю обнимая…
А треугольники его
носила почта полевая.
Вилась позёмка, как змея,
печальный счёт ведя утратам…
Теперь уже не он, а я,
я для него стал старшим братом.

2.
Мой брат под осаждённым Сталинградом
траншеи рыл, в окопах коченел…
…На старом снимке мы сидим с ним рядом,
но снимок, видно, с горя почернел.
…Вот брат в Крыму у волейбольной сетки,
колышется вдали простор морской…
Вот мы в залитой солнышком беседке
сражаемся за шахматной доской.
«Броня крепка…» – доносится по радио,
гремит тысячеустое «Ура!».
И эхо первомайского парада
летит, расправив крылья, на Урал.
Ещё все живы: деды и отцы.
На мирном рубеже Европы с Азией
цветёт сирень, влюбляются скворцы,
на юге наскучавшиеся за зиму.
И, славя наступление весны,
тюльпаны оккупируют долину…

Ещё четыре года до войны
и плюс ещё четыре
до Берлина.

В эшелоне
Вечернее солнце, устав,
катилось к черте горизонта,
и мчался стремительно к фронту
окутанный дымом состав.
Противником взятый на мушку,
был выгнут дугой перегон,
я видел из люка теплушки
последний и первый вагон.
Теплушку трясло и качало,
хлестал по вагонам свинец,
и я уже думал: конец!..
А это лишь было начало.

7 ноября 1941 года
Вся в синих стрелах, как в зарубках,
белеет карта на столе,
Верховный молча курит трубку,
один в пустующем Кремле.
Враг снова наступленье начал,
и фронт висит на волоске…
А он вчера парад назначил
на Красной площади, в Москве.
Столицу враг бомбил жестоко,
бежали люди кто куда…
Но шли и шли к Москве с востока
и днём, и ночью поезда.
За лесом синим и зелёным
глухие слышались гудки,
и – эшелон за эшелоном –
шли на парад сибиряки,
туда, где цвета алой крови
знамёна подняла Москва,
где в ожиданье наготове
застыли грозные войска.
Пушистый снег покрыл брусчатку.
Едва сменился караул,
как дирижёр, надев перчатку,
волшебной палочкой взмахнул!
И марш торжественный, бравурный
сердца солдатские потряс…
И, вскину руку над трибуной,
к Победе звал Верховный нас.
Снежок порхал над Мавзолеем,
и «ЯКи», вспарывая высь,
над Историческим музеем
быстрее молний пронеслись.
Уже готовые к атаке,
по опустевшей мостовой,
задраив люки, мчались танки
громить фашистов под Москвой.
А под Москвой взрывались мины,
свистела смерть над головой…
Мы день Октябрьской годовщины
встречали на передовой.
Фон Бок на нас все силы бросил,
победой бредя наяву…
Не знал фельдмаршал,
что в ту осень
сибиряки спасут Москву!

В госпитале
В палате пахло кровью и эфиром,
метались тени «юнкерсов» в окне…
И будто из неведомого мира
в одежде белой шла она ко мне.
Одёрнув узкий пояс на халате,
откинув прядь каштановых волос,
она садилась тихо у кровати
с глазами, покрасневшими от слёз.
Когда же её трепетные руки
касались моей кисти и лица,
я забывал и дьявольские муки,
и боль, которой не было конца.
Я выплывал из тёмной страшной глуби,
но я не знал тогда ещё о том,
что женщина во мне другого любит
и, глядя на меня, грустит о нём.

 

Светлана АНИНА

Ночь перед боем
Ну, что, пехота, завтра в бой?
Кто пишет письма, кто читает…
Мы на рассвете, рядовой,
Рванём с тобой, как птичья стая,
Отплёвываясь и глотая
Землицы горсточки родной,

Подорванной, взрыхлённой фрицем –
Чтоб не собрать ему костей!
Чтоб ею фрицу подавиться,
Частичкой Родины моей!
Чтоб дней не помнил он страшней,
Когда на Русь смог покуситься!

Раздавим гада – и домой!
Хлопот немало день вчерашний
Оставил дома нам с тобой.
И ждут нас стройки, ждут нас пашни –
Порву зубами в рукопашной
За них, рискуя головой:

За реки, степи и леса…
Чего, пехота, ты смеёшься?
Гляжу – рассвета не дождёшься…
Увидеть дома мать… в слезах…
Ты знай – не сам собой вернёшься –
Так птицей вольной в небесах!

Ты будешь жить
           Деду П. Н. Скидан
Не понарошку воевали наши деды
И гибли тоже – не шутя, они в бою,
Идя к далёкому святому Дню Победы,
И закрывая грудью Родину свою.

Грохочут взрывы. А в укрытии – мальчишка,
Истёкший кровью. И –  не тело – решето.
Над ним хирург: «Ну, что? С прибытием, сынишка!
Не повезло тебе немного... но зато

Ты будешь жить! Ведь в двадцать гибнуть рановато».
Сто граммов спирта, палку в зубы: «Эх, сынок!
Тебе бы бегать на свидания к девчатам!
Но... будешь жить! Ты будешь! Будешь... но без ног...

И – по живому: рвутся жилы, пилят кости.
И слышен рык нечеловеческий и мат –
Бывалый врач кричит от жалости и злости:
«Ты будешь, будешь, будешь, будешь жить, солдат!»

Солдат в сознанье то приходит, то теряет
От боли адской ту невидимую грань,
Где, то ли телом, то ль душою понимает,
Что для него уже не будет слова «Встань!»

И не стыдится друг рыданий, держит плечи,
И головою не даёт пошевелить:
«Ты, Петька, жив зато! Подумаешь – увечье!
За нас двоих теперь я гадов буду бить.

Я не устану до Берлина, до Рейхстага.
Не пожалею ни себя, ни ног своих –
Не отступлю! Назад не сделаю ни шага,
Пока с тобой у нас есть пара на двоих».

Не понарошку воевали наши деды,
И гибли тоже –  не шутя, они в огне...
Не для себя – для нас одержана Победа
В кровавом месиве, в калечащей войне!

 

Георгий  БЯЗЫРЕВ
(1953 – 2010)             

Танк
Он замер, как перед атакой, –
Настолько память в нём жива!
Уже тяжёлой тенью танка
Подмята впереди трава.
Его броня из слёз отлита.
Готов он с пьедестала  – в бой!..
Так будь ему, плита гранита,
Последней взятой высотой!

*   *   *
Вас пули стригли не по росту,
Вы в штыковую шли, не зная,
Что из полка одна лишь рота
Пробьётся от Москвы до Мая.
Пробилась рота, зубы стиснув,
Сквозь вой военной непогоды…
О, сколько в поле обелисков
Высоких, как громоотводы!

*   *   *
В мире сталь опять подорожала,
На уран повысилась цена,
Какова ж цена того металла,
Что в планету вогналá война?
Сколько стоит спёкшаяся с глиной,
Жгучая железная руда,
Та, что от Москвы и до Берлина
Залегла навечно, навсегда?..
Залегла от рокового года
До безумно-бесконечных дней
Самая железная порода
Русых, рыжих… и седых парней…

Победитель
Кружилось небо грозовое низко,
И дождь стучался день и ночь подряд
В подножье небольшого обелиска,
Стараясь достучаться до солдат.
Потом ветра для них зарю трубили,
Сверкал над полем журавлиный крик…
Студёным утром к братской той могиле
Пришёл седой, как в инее, старик.
Стоял старик, прикрыв глаза рукою,
На постамент котомку положив,
И над зачёркнутою им строкою
Звенело и рыдало слово «ЖИВ!»

Возвращение
И откуда он взялся, не знаю.
Видел я его в чайной не раз.
Он туда заходил не за чаем,
Заходил в предобеденный час.
Пил он, сморщившись, что-то из чашки,
Тёр заросшую щёку рукой
И вставал, и как тополь, качался
На своей уцелевшей одной…
Четверть века в наш маленький город
Из-за леса зелёной стены
Молча смотрят болота, озёра,
Будто чёрные очи войны.
Пацаны на озёра ходили
И его там холодным нашли…
Он лежал, распластав, словно крылья,
Над болотцем свои костыли.
А когда бедолагу зарыли,
Оказалось, скопил он с войны,
Кроме двух костылей тупорылых,
Лишь четыре письма от жены.
Лишь четыре всего, но какие!
В них сияла такая любовь
К молодому солдату России –
Позавидовать может любой.
Эти строки его обнимали,
Целовали, и в чём-то клялись,
И ночами тревожными ждали,
И кричали: «Любимый, вернись!!!»
…Может, где-то в окопе и вскрыл он
Эти строки о счастье своём,
А земля –
На дыбы от разрыва…
И накрыла полвзвода живьём.
Зубы стиснув, от боли синея,
Выполз он своей смерти назло
Из той траурной братской траншеи.
Как жестоко ему повезло!
Лазареты, санбаты, медчасти.
Долгожданный…пугающий тыл…
Но с другим загадал он ей счастье,
Потому что до боли любил.
Потому поселился не рядом –
На Урале, подальше от глаз,
Только боль, не делённая на две,
Оказалась больней в тыщу раз.
Четверть века – разлука, как мука.
Четверть века жену он берёг
От протезов зловещего стука
Для хрустящего скрипа сапог.
Только новость черней похоронки
Всё ж нашла его солнечным днём:
Четверть века зияет воронка
Там, где раньше стоял его дом…

Он вернулся к ней…Старый…
К девчонке…
Он упал к ней –
Лицом в водоём,
Костылём закрывая воронку,
Как гнездо перебитым крылом…

Я не грел своим телом траншеи,
Я шагаю дорогой иной.
Мне б любовь пронести на обеих,
Как свою – он пронёс на одной.

Хата
Хата солдатская вышла
На перепутье дорог,
Кутаясь в серую крышу,
Будто бы в старый платок.
Из-под ладони карниза
Горестно окна глядят.
Видимо, кто-то из близких
Не воротился назад.
Послевоенная доля –
Памятью павших живи!..
Окна ослепли от боли
И материнской любви…

 

Евгений ВАРЛАМОВ
(1946 – 2012)

В последнюю неделю
               Отцу – Петру Михайловичу,
                отвоевавшему в ту войну
                с такою же распевкой…
…Последнюю неделюшку
стели, жена, постелюшку.
А потом постелюшкой
станет мне шинелюшка.

Нет моей охотушки
помирать в пехотушке…
Сквозь шинель с иголочки
саданут осколочки…

И на дне окопчика,
замерзая с копчика,
буду под ознобушком
вспоминать зазнобушку.

В медсанбате с краешку,
в лазаретном раюшке,
мне она привидится –
жаркая, придвинется…

Но не будет милушки
у моей могилушки.
Кабы сына-доченьку
в расставанья ноченьку…

Треугольник-весточка,
а потом повесточка:
у чужого Таллина
за победу Сталина…

Так стели постелюшку
эту мне неделюшку.
Никуда не денешься –
в чёрное оденешься.
                          
                                            
Геннадий ГАЙДА
(1947 – 2008)

Поле Куликово
Нам от веку тяжело,
будет тяжелее.
Но себя врагу назло
мы не пожалеем.

Нас баюкает пурга,
отпевает вьюга.
Пусть мы радуем врага,
не щадя друг друга.

И врага не пощадим
в годы роковые,
чтоб родных пожарищ дым,
очи нам не выел.

Богатырь для страшной тризны
спустится с полатей.
Мы сполна ценою жизни
смерть врага оплатим.

Нечисть силы группирует…
Мы, натруженной до боли
дланью, – помним, как пирует
меч в открытом поле.

Утро 9 мая
Тучи низко идут над Кремлёвской стеной,
В небе отсвет знамён войсковых.
Мы деревни сдавали высокой ценой,
Оттого лишь не сдали Москвы.

Поминальную скатерть в широкой степи
Мы расстелим, свободой дыша.
Не посмеет и пяди врагу уступить
Безутешная наша душа.

*   *   *
                         Его призвали всеблагие
                         Как собеседника на пир.
                                 Ф.И.Тютчев
Меняя взгляды ежегодно,
теряй связующую нить,
суди, ряди о чём угодно…
Но прошлого не изменить.

Была великая вина,
была великая война,
была великая беда,
но и великая Победа.
Не ты был призван в те года,
да и не ты о них поведал.

Господь достойных призывает
и принимает их молитвы.
А зависть злобно презирает
и суесловит
(после битвы).

*   *   *
Нас не на что было отправить на юг,
нас не к кому было отправить в деревню,
но в тесных дворах находили приют
собаки и кошки, кусты и деревья.

Где тополь столетние корни корёжил,
впервые пришлось нам увидеть живых
и бледных капустниц, и сороконожек,
и в лужах прогретых червей дождевых.

Для нас распевали непевчие птицы,
для нас в тупиках сорняки расцветали,
и с птицами вместе гнездясь, небылицы
под нашим безоблачным небом витали.

Восторги срывали оконные створки.
В сыновьих забавах – суть отчей заботы.
В линялой, но ладной своей гимнастёрке
отец по ночам возвращался с работы.

простые и грешные наши родители
в великой, священной войне победители,
врага одолев, одарили наследством –
без позолоты немеркнущим детством.

В надсадном труде с затаённою болью
вы нас от беды заслоняли собою.

*   *   *
Вскормлённый правдою жестокой,
как судный день, он шёл с востока.
Врагу за всё воздав сторицей,
дошёл до вражеской столицы.

И сам. должно быть, удивился,
когда с врагом пайком делился.
Детей убийц своих детей
спасал, как собственных детей.

Не мстил – спасал, великодушием
спасая собственные души.
И вслед за словом «победитель»
из края в край –
                        «освободитель»!
Велик солдат-победонесец.
но во сто крат – свободоносец.

Георгий с дедовских икон
прошёл сквозь пламень и металл,
и наш победный лексикон
миролюбивость обретал.

Так воин правил наш язык
в пути с восхода на закат.
Трудны, но праведны азы
такого языка.

 

Иван МОЛЧАНОВ-СИБИРСКИЙ
(1903 – 1958)

Танк в облаках
Танк на Хингане. Вестник нашей славы,
Он вознесён на гребне в облака,
Как монумент могущества Державы,
Прославленной отныне на века.

Травою зарастут войны дороги,
Но этот танк от Родины вдали
На башне сохранит простые строки:
«Здесь в сорок пятом
                                Русские прошли!»

Годовщина
Сигнал.  И  тронулась  колонна
Вперёд,  в  неведомую  даль...
Там  близких  нет,  ни  слёз,  ни  стона,
Напутствий  нет  –  и  это  жаль.

И  после  многих  битв  и  стычек,
Как  древний  грозный  великан,
Предстал  во  всём  своём  величье
Синеющий  Большой  Хинган.

Для  танков  здесь  тропинки  узки,
Темна  подъёмов  крутизна,
Но  нет  нигде  преград  для  русских.
Грядёт  победная  весна!

Над  хмурью  жарких  перекатов,
Поросших  жалкою  травой, –
Знамёна. 
                Под  руку  Саратов
Идёт  с  Иркутском  и  Читой.

Пусть  градом  бьёт, 
                         пусть  жажда  мучит,
Но  мы  стремимся  от  беды
Идти  быстрей. 
                           Беда  научит,
Как  обходиться  без  воды.

Дуб в пустыне Чахар
Как старик седой у двора –
У дороги столетний дуб.
На рассвете ему ветра
Развевают зелёный чуб.

Грустно здесь стоять одному,
А кругом полынь да ковыль.
Я на память лист подниму
О тебе, старина-бобыль.

На рассвете в степи чужой
Ты один провожал нас в бой.

Русская гармошка  на Хингане
Поднимались на такие кручи,
Где никто ещё не проходил.
Под ногами проплывали тучи,
Друг от бездны друга отводил.

Пот струится. Подниматься тяжко.
И орёл пониже нас парит.
Спутница солдатская – баклажка
Больше суток без воды гремит.

Кухня батальонная в тумане.
Тянет провод по скале связист.
Русская гармошка на Хингане,
Русский на лафете гармонист.

То она поёт и веселится,
То грустит о чём-то в вышине.
Русская гармошка за границей,
На чужой маньчжурской стороне

Схватка
Цветок склонился к изголовью, –
Пробита пулей голова.
Обрызгана горячей кровью
Степная, жёсткая трава.

Сражались, засучив по локоть,
Чтоб не мешали, рукава.
Стирали наспех пот и копоть,
Роняли редкие слова.

Как будто богатырь былинный,
Поднялся в полный рост солдат.
И только очередью длинной
Считал убитых автомат.
 
*   *   *
Остановись, и шапку скинь, прохожий:
В чужом краю, где степь гудит, пыля,
Лежит солдат…Ему была дороже
Всего на свете – русская земля!

Говорит Москва
Сгустились сумерки степные,
Включил приёмник наш радист,
И вот, сквозь щёлканье и свист –
Москвы далёкой позывные.

Звучат чеканные слова,
Знакомый голос Левитана.
И к нам в землянку из тумана
Приходит запросто Москва.

И над монгольскою рекой,
Разносится напев знакомый.
Хоть от отчизны далеко,
Мы в этот час, как будто – дома.

Цветок победы
Подснежник называют здесь «ургуй».
Цветок в степи! Приветствуем находку.
Он мил, как первый робкий поцелуй…
И я его надену на пилотку.

Прошли года тревог и маяты,
Мы собрались для дружеской беседы,
И были кстати первые цветы:
Природы праздник – к празднику Победы!

Забайкалец-рядовой
В память этих дней осталось
В русой пряди серебро…
Но об этом не писалось
В сводках Совинформбюро.

В дни, когда к стенам столицы
Полк резервный подходил, –
День и ночь солдат с границы
Глаз усталых не сводил.

В дни грозы, когда над Волгой
Бушевал жестокий шквал, –
Забайкальской ночью долгой
Он свой пост не покидал.

В лютый зной и в холод адский
Неизменный часовой –
Выполнял свой долг солдатский
Забайкалец-рядовой.

Он не шёл к Берлину с боем,
Вражьи танки не взрывал,
Он отечество собою
На востоке прикрывал.

 

Георгий КОЛЬЦОВ 
(1945 – 1985)

Ночью у могилы неизвестного солдата
Лил дождь,
и лебеди летели,
чтоб ночь в полёте скоротать.
И в дождь,
и в жгучие метели
ему на площади стоять.

И снова наступает вечер,
и снова 
улицы пусты.
И сводит каменные плечи
под плащ-палаткой
темноты.

В Орле,
в Рязани
иль в Иркутске
живут у парня земляки.
Ему бы сесть,
переобуться
и, похоронке вопреки,

в тот край,
где пролетело детство,
вернуться на исходе дня.
В избе родимой
отогреться,
а не у Вечного огня.

Почтальонша
Как долго –
Через всю Россию –
Шли письма.
Днём и по ночам.
А ты, девчонкой, разносила
Их по дворам односельчан.

Летела мигом
К ждущим окнам,
Надеждой жившим всякий раз.
Такая шустрая,
Во многом
Не сразу ты разобралась.

Взять даже то,
Что торопиться,
Пожалуй, надо не всегда.
Ведь в сумке выцветшей, тряпичной,
Могла пристроиться беда.

О, письма с фронта!
Глянув мельком,
На штемпель, адрес и печать,
Кто смог бы так,
Как ты умела,
Их содержанье различать?

Обманчивость благополучья –
Во много раз
Бывал страшней,
Родных мужицких закорючек –
Красивый почерк писарей.

Ты, размышляя на подворье,
Как бабья доля тяжела,
В конверт заклеенное горе
Вдове
Растерянно несла..

И, жадно, вслушиваясь в сводки,
То в жар бросающих,
То в дрожь,
Солдатки знали –
По походке –
С какой ты весточкой идёшь.

Слепой
В огне бомбёжки,
В адском скрежете
Вдруг свет навек в глазах потух…
Так обострила тьма кромешная
Его обыкновенный слух,

Что научился он по голосу
Определять прохожих рост,
Как поле –
По шуршанью колоса,
Сентябрь –
По шелесту берёз.

Привычно палочкой бамбуковой,
Что в шумный мир его вела,
Не просто землю он простукивал,
А бил
Во всё колокола!

О тех, кого поисковеркали,
Вот так безжалостно,
Бои…
А иногда во сне,
Как в зеркале,
Он видит вновь глаза.
               Свои!

Тётка Дарья
В День Победы
Тётка Дарья –
Вот уже который год –
Утром мужнины медали
Мягкой тряпочкой протрёт.

Словно снова прикоснулась
Через них к его груди…
А усталость
И сутулость –
Всё осталось позади.

И летишь ты на свиданье
За околицу села
Никакой ни тёткой Дарьей –
А девчонкой ты была!

Ночь тепла, как полушалок
На плечах.
И – соловьи!
Рот обветренный нашарит
Губы жаркие твои.

На вечёрках,
На полянке
Не слыхать, как шепчет лес,
Что «Прощанием славянки»
Разведёт и вас оркестр.

Ты ещё успеешь
Слабо
Улыбнуться мужу:
«Сын!..»
Но заглушит счастье бабье
Плач повальных проводин.

Месяц, вынырнув над хатой,
Упадёт в густую рожь…
Ты прильнёшь щекой к наградам
И украдкою
Всплакнёшь.

Поминки
Жизнь торжествует в разномастном гуле,
Где вздохи вдов порою не слышны…
В большой эмалированной кастрюле
Замесит мама
Тесто на блины.

И соберёт соседей и знакомых.
Запрячет под косынку седину.
А тёплый блин
Вдруг встанет в горле комом,
Когда я на собравшихся взгляну.

Там, за окошком,
В этот вечер глуше
Шумят листвой осенние леса.
Помин души погибшего отца.
Она в мою переселилась душу!

Я разолью,
как требует обычай,
Настойку, что от выдержки светла.
О коробок сломаю уйму спичек,
Прикуривая около стола.

***
На марше,
В карауле,
На привале,
Когда почти беспомощны слова,
Не красноречьем
Дружбу мы сверяли,
А степенью солдатского родства.

Слов громких не шептали о России,
К ней ощущали преданность свою,
Когда вдоль строя
Знамя проносили,
Пробитое осколками в бою.

Учебные стрельбы
Поднимая пылищу,
Поднимая волну,
Танки брода не ищут,
А проходят по дну.

По стерне опалённой,
Суховат и сутул,
Танк ревел разъярённей,
Чем в распадке шатун.

Незаметно в округе
Стихли сразу ручьи.
Разлетелись в испуге
Воробьи и грачи.

Но бесстрашно под траки
Танка падал ковыль,
И в неравной атаке
Погибал рядовым…

Сирота
Был он пасынком тыла,
И его, как смогла,
Не родня приютила –
Станция Юшала.

Он с котомочкой тощей,
Как взрывною волной,
На вокзальную площадь
Был заброшен войной.

Здесь под небом весенним
В том тяжёлом году
Зарабатывал пеньем
Он себе на еду.

Пел пронзительно жалко,
А плясал, как цыган.
Мурашами бежали
Цыпки вверх по ногам.

Мог сыграть и на ложках…
Вздохи женщин горьки.
В кепку падали гроши –
Медяки.

В жирных пятнах мазута
Телогрейка была.
Паренька тётя Нюта
В наш барак привела.

Тётя Нюта в ушате
Замочила рваньё…
То ли брызги на платье,
То ли слёзы её…

***
                Его зарыли в шар земной
                  С.Орлов
А на земле ручьи звенели,
Цвела сирень,
Старела мать…
Ему б сейчас лежать в постели,
А не на площади стоять.

Продут позёмкой
Зимний вечер.
Проулки, улицы – пусты.
И стынут каменные плечи
Под плащ-накидкой темноты.

Его в Орле
Или в Иркутске
Ждут не дождутся земляки.
Ему бы сесть,
Переобуться
И. похоронке вопреки, –

В тот край,
Где пролетело детство,
Вернуться на исходе дня,
В избе родимой отогреться,
А не у Вечного огня…

Стихи о послевоенной весне
Ты помнишь всё:
И как настырно к нему
Рвалась она, весенняя трава!
И то, как мать за полбуханки хлеба
Ночь напролёт вязала кружева.

Она галоши рваные чинила,
Полы на клетках лестничных скребла…
Откуда в ней была такая сила?
Когда она, родимая, спала?

Ты помнишь? –
Мама выменяла где-то
За кружева карандашей набор.
И не тогда ль я приобщился к цвету,
Который мне сопутствует с тех пор.

Им стал зелёный!
Зеленели листья
И не могли завянуть на корню.
И может, потому я был танкистом,
Что в цвет защитный красили броню.

Там писарь длинношеий,
Словно аист,
Мне говорил, письмо держа:
                           «Пляши!»…
Давным-давно уже позатерялись,
Не исписавшись, те карандаши.

А если так,
То пусть простит эпоха,
И мать, что одинёшенька в дому,
Что из меня не вышло
Ни Ван-Гога,
Ни даже подражателя ему…

***
Выдохнул:
«Не поминайте лихом!» –
На таран идущий Талалихин.

Снег горячий
Был от крови розов.
Знал ли ты, что спас меня, Матросов?

Кошевого ранние седины.
И босая Зоя на снегу…
Молодых навек,
Немолодыми
Я себе представить не могу.

***
Вникая сердцем в правду горьких сводок,
Стал город на Неве фронтовиком…
Вернулся зимним вечером с завода
Отец
         с опять урезанным пайком.

Не верь,
Что пах он клеем силикатным,
Темнея, как протравленная медь,
Одно лишь отличало хлеб блокадный –
Ни разу не успел он зачерстветь.

Две дочери –
Девчонки молодые –
Не видевшие в жизни ничего,
Глаза с трудом от хлеба отводили,
Пока мать ниткой резала его.

А сам отец,
Такой седой, сутулый,
Вздохнув, квартиру молча оглядел.
Нет ни стола,
                       ни полок
                                       и ни стула.

Да – стула,
На котором сын сидел…

И вот когда,
В прошитом стужей доме,
Всё, что горело, было сожжено,
Взял старый слесарь
Лермонтовский томик
И вспомнил, может быть, «Бородино».

Он передумал, видимо, о многом.
Ну а потом, озябшею рукой
Буржуйку остывавшую потрогал,
Откинул дверцу с болью и тоской.

Жену,
          детей,
                     себя ли успокоил,
Пытался ли загнать подальше стыд:
«Я думаю, когда вернётся Коля,
Он нас поймёт.
А мне мой грех простит».

Шли жизнь и смерть
По Ленинграду рядом.
Тепло от книг, текущее к ногам,
Могло назавтра стать в цехах снарядом.
Ещё одним снарядом –
По врагам!

О книги!
Бескорыстные подруги –
Их меньше становилось с каждым днём –
Спасали обмороженные руки
Своим недолгим ласковым огнём.

***
Вижу я:
Походным шагом ровным
Ты идёшь бессменным часовым
По холодным вышкам танкодромным
По горячим станам полевым.

Побываешь в спящем Ленинграде
В разводных пролётах тишины,
Где давно уж стали
Старше дяди
У сестрёнки младшей
                                    пацаны.

Навсегда твоя звезда
Впитала
Сердца твоего последний стук,
Запах обгоревшего металла,
Русской несгибаемости дух!

 

Пётр РЕУТСКИЙ
(1927 – 2004)

                       
9 мая
Женщина погибшего на фронте
Спит у железнодорожных касс.
Вы её, пожалуйста, не троньте.
Пусть она не беспокоит вас.

Слышите, гремит салют в столице,
Как гремел он много лет назад.
Москвичей улыбчивые лица
Смотрят на торжественный парад.

Женщина сидит в тени от флага,
Завернувшись в шалевый платок.
На коленях – фронтовая фляга,
В ней, должно, спасительный глоток.

И лежит у ног её послушно
Старый пёс, не видевший войны.
На людей он смотрит равнодушно
Со своей  собачьей стороны.

Что бы там такое ни сказали,
Разве только высунет язык.
Он привык к ночёвкам на вокзале
И к причудам женщины привык.

Всё, как есть –  на свете понимая,
Одного лишь старый пёс не знал:
Ну, зачем она с приходом мая
Каждый год приходит на вокзал?..

Сорок второй
Не назову счастливым детство,
Безрадостным не назову,
И не найду, куда мне деться
От дум, которыми живу.

Воспоминаний целый кузов
И в день, и в ночь идут ко мне.
Родился я в краю арбузов,
А вырос я в краю камней.

Смерть берегла меня упрямо.
Я не сидел бы среди вас,
Когда б не мать моя, не мама,
Меня спасавшая не раз.

Ты знаешь, что такое голод?
Ты знаешь только по кино.
Сорок второй. Январский холод.
Нет электричества – темно.

Пораньше спать в углах мостились.
Не потому что света нет,
А потому что ночью снились
Хлеб довоенный и паштет.

Однако, сыт не будешь снами.
И утром вновь гудел наш дом.
Мать никогда не ела с нами,
Всё говорила: «Я потом…»

И ты, привычка лет голодных,
Жила в ней до последних дней.
Ни модных шляп, ни туфель модных
Так и не видел я на ней.

Не знали мы – «родные крошки» –
Последствий страшных той зимы…
Мать ела драчны из картошки,
А хлеб и сахар ели мы.

Мелочь
Пришел служивый человек
Из дальнего похода.
Он дома не был целый век,
Четыре долгих года.
Прошел с боями «крым и рым»,
Потом ещё полсвета,
Своим детишкам четверым
Принёс он власть Советов.
Уселись дети на диван,
Как на пенёк опята:
Наташка, Галька, Глеб, Иван, -
А это кто же, пятый?
Сидит двухлетний мужичок
Как равный среди равных.
Сползла слеза с небритых щёк,
Горячая, как раны.
Не верь, солдат, своим глазам.
И рад не рад служивый,
Что цел их дом,
                          что цел он сам,
И все детишки живы.
Что также злится пёс цепной
У справного соседа?
Молчит солдат,
                         большой ценой
Далась ему победа.
Солдат с соседом водку пьёт –
Ну что молва людская –
Попьёт, попьёт, жену побьёт,
Детишек приласкает.
Расти, малыш,
                         твоя ль вина,
что год без урожая.
Так повелось: кому война,
Кому жена чужая.
Когда бы не было беды,
И счастья б не имелось.
Хватало б только всем еды,
А остальное – мелочь.
 
Гармонь
Стоит гармонь, забытая солдатом,
Саратовская истинно гармонь.
Солдат не расставался с ней когда-то,
И как она вздыхала – только тронь.
О чем она, болезная, скучала?
В ней было что-то тайное, своё,
Солдат был ранен в руку у причала,
Осколком поцарапало её.
Солдат пришел с войны в сорок четвертом,
Слезой и лаской встретила жена.
Он в жизнь вступил уверенно и твёрдо,
Да жаль, гармонь солдату не нужна.
Но он её не продаёт, не дарит.
Солдат гармонь поставил на покой.
Лишь иногда слегка по ней ударит
Единственною левою рукой.

Любовь женщины
Память сердца, верни меня к детству,
В край, где смелым любовь завещана.
В край, где с нашей семьёй по соседству
Проживала простая женщина.
Нет, не сравнивал я в одиннадцать
Чёрных кос её и седин отца
И не знал я закон этот сложный,
В Конституции не изложенный,
По которому любят женщины,
Те, которым уже под сорок…
Шла война. Деревни Смоленщины
День и ночь горели, как порох.
А у нас, на другом конце земли,
Получив письмом консультацию,
Комиссары целый месяц вели
Срочную мобилизацию.
Мой отец уходил без повестки…
Проклиная осеннюю слякоть,
Мы прощались у перелеска,
Не рискуя шутить или плакать.
Мать прощалась с отцом без надежды,
Хоть бывал он в отлучках нередко.
А поодаль в солдатской одежде
Одиноко стояла соседка.
Эту женщину с гордым именем
Не любили одна мама моя.
У неё глаза светло-синие,
Озорная была, упрямая.
Уходила она с моим отцом,
Чтоб любовь свою испытать свинцом.
Пусть в дыму и огне – лишь бы рядом.
Пусть хоть пулей убьёт, хоть снарядом.
Прошлым летом я был на Смоленщине.
У Днепра, где обрывистый берег,
Скромный памятник есть этой женщине:
«Здесь покоится Лилия Беренг».
И пускай не может мама моя
Слышать слов скупой эпитафии,
Только женщина эта самая
На меня глядит с фотографии.
На меня глядит – улыбается.
На отца глядит – не раскаивается.

Сироты
Припомни все долготы и широты
Без дымных хат и всхоженных полей.
На взгорках молча плакали сироты.
Они-то плачут горше и больней,
Чем наши сёстры, матери и жёны.
Не зря так чутки к ним и стар, и мал.
И, прежде чем упасть, боец сражённый
О будущих сиротах вспоминал.
А сколько их бродило по России,
От горя потерявших голоса!
Как страшно, страшно
                          хлеб они просили:
Без слов, без рук,
                           а так – глаза в глаза.
Маршал
Вся жизнь прошла под звуки марша,
Перед войсками на коне,
А умирал великий маршал
Один в больничной тишине.
Он перессорился с врачами
И всё ж не мог, чтоб не курить.
И было некому ночами
С бессонником поговорить.
В последней схватке был он стойким,
Недуг не взял героя в плен.
Как на коне, на белой койке
Застыл старик, презревши тлен.
Цвели на окнах георгины,
Бросая отсвет в потолки.
А он уже смотрел с картины
На все грядущие полки.

Ганька
Сбросив в сенях грязные ботинки,
Не решался посмотреть на мать.
И пальто, что только из починки,
С плеч худых боялся он снимать.
Их полы внизу торчала вата.
Ганька ждал –
                     и только стук в груди.
– Ганя, – мать сказала виновато, –
В доме гость. Разденься и входи.
«В доме гость».
                     Звучало это странно.
Ганька думал: что за радость в том.
Что вот так – негаданно, неажданно
Кто-то навестит отцовский дом.
Он вошёл, как входят на экзамен,
Мелкий пот боясь стряхнуть с лица.
Посмотрел печальными глазами
На портрет погибшего отца.
Мать было по-девичьи одета.
Странный гость сидел, видать, давно.
На столе лежали три билета.
Три билета розовых – в кино.
– Вот и он, – сказала мать невнятно.
– Весь в онца, – вздохнув, промолвил тот.
Мальчугану было неприятно
Видеть гостя странного.
                                      Но вот
Ганька вспомнил:
                     Враг под Ленинградом,
Переполнен городской перрон.
Это он  тогда с отцом был рядом,
Посылал приветы с фронта – он.
Шёл с отцом от севера до юга
И поклялся драться до конца.
В сорок пятом схоронил он друга,
И остался Ганька без отца.
Приходили письма регулярно.
Был в Ростове, Харькове, орле.
И затем с печатью заполярной
Сразу восемь писем в феврале.
Старый друг. И больше нет сомненья!
Заполярник, волосы как лён.
От него на каждый день рожденья
Приносил посылку почтальон.
Мать молчала, только три билета
Говорили сами за себя.
Щуря глаз, смотрел отец с портрета,
Всех троих по-разному любя.
Старый друг. Он подал Ганьке руку.
Было всё меж ними решено.
По-мужски в глаза взглянув друг другу,
Враз сказали: «Что ж, идём в кино».

 

Константин СЕДЫХ
(1908 – 1979)

*  *   *
В вагонах русская гармошка,
Родной сибирский говорок.
Плывёт в тумане за окошком
Звезды зелёный огонёк.

Его заносит облаками,
Скрывает лесом каждый час.
А он всё гонится за нами,
Всё не насмотрится на нас.

Наш путь далёк – на поле боя…
Не будет звёзд родных полей,
Но будет с нами там святое
Благословенье матерей.

Парень из Иркутска
Под ивняком из мёрзлого болота
Дым ядовитый медленно ползёт.
У амбразуры вражеского дзота,
Закрыв собой немецкий пулемёт,
Лежит, как глыба серого гранита,
В упор прошитый строчкой огневой
Иркутский парень Пронька Подкорытов
С залитой кровью русой головой.
Стоят бойцы над Пронькой скорбным кругом,
И каждый молча думает о нём:
Вчера он был простым и скромным другом,
Сегодня стал великим земляком.
Не по приказу кинулся он к дзоту,
А по веленью совести своей,
Как подобает в жизни патриоту,
Он отдал жизнь, но спас своих друзей.
Скрестивши на груди его ладони,
Шинелью окровавленной накрыв,
В могиле братской Проньку похоронят,
Но богатырский подвиг будет жив.
В святом бою с военщиной немецкой
Земляк наш пал в пороховом дыму.
В Иркутске жил он на Второй Советской,
И там поставят памятник ему.

Возвращение фронтовика
Чугунным мостом над кипучей рекой
Шагает с вокзала сержант молодой.

Омытые ливнями буйной весны
Иркутские дали чудесно видны.

В лазурных туманах лежат острова,
Кипит по садам молодая листва.

И вплоть до байкальских серебряных гор
Широко распахнут весёлый простор.

Вдыхая всей грудью. садов аромат,
В знакомую улицу входит солдат.

Вся грудь у него в орденах боевых –
В нашивках и алых, и золотых.

Приятно по улице парню шагать,
Людей поглядеть и себя показать.

Дивясь его стати, его орденам,
Бегут ребятишки за ним по пятам.

И слышит он их разговор за спиной:
«Вот это, должно быть, герой так герой…»

Волнуясь, вдыхая садов аромат,
В знакомую улицу входит солдат.

Клятва
Цветёт у дороги ромашка.
Лежит мальчуган под сосной.
Его голубая рубашка
Обрызгана алой росой.

раскинуты смуглые руки,
Глядят и не видят глаза,
В них горьким свидетельством муки
Последняя стынет слеза.

К сосне завернув мимоходом,
Целует парнишку в висок
Идущий на запад походом
Бывалый сибирский стрелок.

Целует и молча стирает
С лица запылённого пот,
А сердце в груди закипает,
От гнева вздохнуть не даёт.

Уходит по дымной равнине,
Забывши усталость, солдат.
И только в разбитом Берлине
Остынет его автомат.

Воинская честь
                          Памяти сапёра-сибиряка
                                                       П.Лазарева
В том краю, где ясные озёра
От снарядов плещут и кипят,
Окружил курчавого сапёра
Вражеских разведчиков отряд.

Не успел он выхватить гранаты,
Распрямить мозолистой руки,
Как в упор взглянули автоматы
И упёрлись в грудь ему штыки.

Не просил он у врагов пощады
И, когда сумели одолеть,
Почернел от злости и досады.
Что не мог, как надо, умереть.

Закрывалось небо облаками
И со дна озёр вставала муть.
Шёл он в плен крутыми берегами
И не смел на белый свет взглянуть.

В тальнике туманной котловины
Перешеек узкий меж озёр.
И на нём зарыты густо мины,
Сам их здесь закладывал сапёр.

По воронке давней от гранаты
Он узнал опасный поворот.
Не уйдут фашисты от расплаты,
Если он с тропинки не свернёт.

Не свернул и не убавил шага.
Шёл на гибель верную, на месть,
Как велела русская отвага,
Как велела воинская честь.

Пять шагов – и вздрогнули озёра,
Пять шагов – и, грозно озарив
Пламенем и славою сапёра,
На века раздался этот взрыв.

Навсегда запомним мы с любовью
Тех людей, что родине верны,
Имена свои вписали кровью
В огненную летопись войны.

У могилы сибиряков
О них ещё думают, как о живых,
Печальные матери в дальней Сибири,
Но спят они крепко средь сосен густых
В суглинке тяжёлом у Свири.

Трещит и дробится у Свири шуга,
За тучами прячется месяц унылый,
И воет всю ночь до рассвета пурга
Над тесной солдатской могилой.

Чуть мрак посветлеет – на жёлтой доске
Видны фотокарточки в чёрной каёмке.
Искрятся и гаснут в зелёном венке
Летучие звёзды позёмки.

Всевластное время венок оборвёт,
Размоет могилу водою холодной,
Но слава о них до Сибири дойдёт
И гордостью станет народной.

Жена солдата
Цветёт герань на подоконниках,
Струится в окна жёлтый свет.
В углу, на столике, гармоника
И мужа-воина портрет.

Приходит с поля чернобровая
Домой солдатская жена,
И жжёт ей грудь тоска суровая
Глухая давит тишина.

Присядет к столику усталая,
Щекой к гармони припадёт, –
И ей в ответ, как будто жалуясь,
Гармонь тихонечко вздохнёт.

Не раз, не два слезами вымоет
Певунью звонкую она,
Но не устанет ждать любимого,
Трудясь и мучаясь, жена.

К такой вернётся муж с отрадою
И примет с трепетом в крови
За всё, что выстрадал, наградою
Весь жар святоё её любви.

 

Леонид СЕНЧЕНКО

*   *   *
Почему ты плачешь, тучка,
почему горюешь в небе?
Может, ты из Белоруси,
может, в плен попала ты?
Правда, мамка говорила:
тучки плакать не умеют,
в Белоруси слёзы тучек
люди дождиком зовут.
Только маме я не верю:
если это вправду дождик,
отчего тогда от капель
на губах так солоно?
Я-то сам
совсем не плачу!
Потому что здесь и слёзы –
преступленье перед рейхом,
так блокфюрер нам сказал.
Ой, не надо плакать, тучка!
Или ты ещё не знаешь,
что тебя за это могут
в крематорий увести?

*   *   *
Глядя искоса
на крематорий,
тихо шепчет братишке
                       сестрёнка,
пятилетняя
шепчет сестрёнка:
«Братик, милый,
когда нас застрелят,
я боюсь,
будет больно
гореть».

И ответил сестрёнке
братишка,
семилетний
ответил братишка:
«Ничего ты совсем
и не знаешь!
В крематории
мёртвым
не больно,
вот увидишь,
когда нас убьют».

*   *   *
Ночь в эсэсовском мундире
нас в бараках караулит…
Ты не плачь, не плачь, сестричка,
до утра нас не убьют.

Ночью немцы не стреляют,
ночью немцам спать охота.
Ты ко мне придвинься ближе,
слушай, что я расскажу.

Расскажу тебе я правду,
я её от бабки слышал,
как немецкий Змей Горыныч
нас собрался воевать.

Змей пришёл на нашу землю,
грабил, жёг, стрелял и вешал,
а потом под автоматом
нас в неметчину угнал.

Только этот гад фашистский
и не думал и не ведал,
что наш храбрый папка служит
в Красной Армии бойцом.

Как узнал про гада папка,
зарядил свою винтовку
и пошёл войной на гада –
нас из плена вызволять.

Ты не плачь, не плачь, сестричка,
слышишь, вон сирены воют.
Может, папка этой ночью
прилетел врага бомбить!

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную