* * *
Проста фамилия моя
и имя несколько топорно.
Я не стремился за моря –
мне в тесноте моей просторно.
Мне в темноте вполне светло,
уютно мне в ближайшем сквере,
где всюду битое стекло
и сквозняки, как на Венере.
Космические корабли
троллейбусов влачатся мимо.
И уличные кобели
милее мне волчицы Рима.
***
Я стану стариком внезапно.
Проснусь: взыграет боль в боку.
И выпью, как отраву, залпом
страх, одиночество, тоску.
Захочется проведать друга
и женщине сказать – прости,
не выдав своего испуга
на самом финише пути.
А может быть, пуститься сдуру
в ошеломляющий запой,
который все сметет и сдует,
реальность заменив собой.
Всех, кого предал и обидел,
семью, которую разбил…
И скажет друг на панихиде:
он жизнь, как бабу разлюбил.
…Я стану стариком. И все же
в угрюмых линиях лица
с трудом – но разглядит прохожий
поэта, клоуна, лжеца.
***
Главный Чтец уронил на колени
недописанный свиток тугой.
Надоела борьба, а покой
к нам придет через сто поколений.
Надоели борцы-болтуны,
зазывалы, витии, кликуши.
Да услышит имеющий уши
весть о том, что мы тяжко больны.
Да оплавится бледной золой
нескончаемый вкрадчивый свиток
о грядущем сплочении сытых
и изгнании пьяных долой.
Главный Чтец, отдохни от речей,
распусти свою верную челядь.
До зарезу нам нужно леченье
тишиной и мерцаньем свечей.
Мы устали от пышной тщеты
обещаний и увещеваний.
Откажи нам в своем завещанье
миг покоя и чуть простоты.
***
Боже, дай отдохнуть загребущим рукам,
править не лимузином, а детской коляской,
из совковой лопаты стрелять по врагам
и тиранить любимую медленной лаской.
Класть не в банк – в руку нищего и простака,
верить в щедрость природы – не в милость сатрапа,
наливать до краев беззаботный стакан,
а не слушать речистый рецепт эскулапа.
Отпусти меня петь и летать как пчелу –
без царя в голове, без руля и без места…
Боже, дай умереть, не поняв почему,
только прежде пожить – для чего неизвестно!
***
Знаешь ли, что время истекает?
Видишь – занимается закат!
Что же ты застыла истуканом?
Что же ты торопишься назад!
К той поре, когда легко и просто
все – от неудачи до греха.
И светло поигрывает проза
чистым звоном белого стиха.
К той поре, когда не знаешь горя
и нелепой жалости к себе…
Горечь перехватывает горло.
Радость все скупее и скупей.
Нет уже воздушных замков рифмы.
Нет уже волшебных берегов.
И взлетают медленно, как грифы,
стаи обесценившихся слов.
Тонем мы. А ты еще не знаешь:
весело журчишь о пустяках.
Но уже заметно ускользаешь…
…вот и пустота в моих руках!
***
Среди заслуженных, народных
и академиков простых,
смешно звучал мой инородный
и в общем-то безродный стих.
Он никого никак не славил,
не обличал, не призывал.
Слегка грустил, чуть-чуть лукавил
и от безделья изнывал.
Он был хорош в часы запоя,
но не в труде и не в борьбе.
Дружил он только сам с собою
и подпевал лишь сам себе. |
***
РЕБЕНОК ПЛАЧЕТ, плачет, плачет.
Стучит в окно осенний ветр.
А женщина печаль не прячет
на ласки бурные в ответ.
Она ведь чует, чует, чует,
что я давно уже не здесь.
Опять душа моя кочует,
взывая к Богу: Даждь нам днесь».
Оставь нам, Боже, нашу долю –
томиться, плакать и страдать.
И нашу призрачную волю –
легко любимых покидать.
***
ГДЕ-ТО КАПЛЯ СТУЧИТ монотонно
по железному донцу бадьи.
А с обложки альбома Мадонна
смотрит с грустью простой попадьи.
Пахнет влажным и горьким рассветом
без любви – до скончания дней.
Рядом женщина бьется с корсетом,
становясь все стройней и стройней.
Вот совсем уж осиная талия,
несовместная с формой греха,
словно маленькая аномалия
в образцовом порядке стиха.
***
ЖИЗНЬ ПРОНОСИТСЯ со свистом,
объявив себя подарком.
Был недавно гимназистом,
стал давно уж патриархом.
Мы почти привыкли к стужам,
как и к веснам в этом мире.
Был твоим любимым мужем,
стал соседом по квартире.
Жизнь летит ослепшей птицей,
будто вовсе неживая.
Ты была моей частицей,
но давно уже чужая.
***
Солдат на пенсии тоскует о войне.
Что он умеет кроме вопля «Пли!
Мурашки пробегают по спине,
когда он слышит выстрелы вдали.
На белых шрамах выступает пот,
когда он чует кровь и гари вонь.
И он почти не ест, а только пьет,
терзая грустной песнею гармонь.
Он так хотел бы снова в бой идти
и рвать кольцо, и нажимать курок.
Но он не может встать – под ним культи
когда-то быстрых и веселых ног.
***
Уйти в воображеньи далеко
и замереть в подъезде над ступенькой.
Здесь где-то убежало молоко,
и вкусно пахло подгоревшей пенкой.
Здесь у стены стоял велосипед…
Встречались наши губы и колени,
когда нам было по пятнадцать лет,
горели мы до белого каленья.
Цвели мы, как один весенний сад,
когда плоды и стебли в небо рвутся…
Уйти в воображении назад –
и хорошо бы больше не вернуться.
***
Говорят, поэты часто плачут,
это оттого, что много пьют,
когда все кругом усердно пляшут
и не очень хорошо поют.
Когда все справляют юбилеи,
когда всем вручают ордена,
в стороне болезненно белеет
ранняя поэта седина…
Пусть надежды нету на удачу
и деньжат уже не накоплю,
но зато я так красиво плачу,
но зато я так ретиво пью!
***
Я землянику собирал
на животе открытым ртом.
И от восторга замирал,
маня кузнечика перстом.
Заглядывал в глаза жуку,
в тень лопуха переползал.
В тени придумывал строку –
и тут же сразу забывал.
Ну что стихи, ну что слова,
когда природа так близка,
что лесом кажется трава –
с коровкой божьей у виска. |
Никита Михайлович Иванов, член Союза писателей и Союза художников России, заслуженный деятель искусств Российской Федерации.