«Я ЗАМОЛЧАЛ НА МНОГО ЛЕТ…»

«И шарик лихо вертится» – как при нём. Но уже пять лет – без него. Вот уже – десять раз по пять – со дня рождения. Без него. «Вылезай – конец пути». Или это только очередная путевая станция, развилка, железнодорожный разъезд?..
«И вспоминать меня не стоит…» – однажды вырвалось у него. Впрочем, однажды ли? Вчитаться – так сплошь и рядом это отчаяние, молчание, выраставшее в крик, в боль, в тупик, в соль на рану. И столько в этом было подлинности, полнокровности, дымящейся совести, о которой писал Пастернак. Столько надсадной современности. Столько муки и мученичества. Уже и не одиночества, а тотального сиротства. Столько не чернил – крови, словно стихи не писались, не слетались в клёкоте клавиш, но шли – горлом, хоть вызывай неотложку. И не потому ли, однажды вобрав их в душу, ещё долго (да, пожалуй, всегда) помнишь этот медный солёный вкус, как будто и не книжку читаешь, а, как в детстве, отсасываешь ранку и то и дело смотришь на разрыв: не перестало ли? И первые мгновения кажется: перестало, отболело, замолчало! А потом вдруг навернётся ярко-красная капелька…
Не перестало. Даром что пять лет прошло – тишины, молчания, разрыва. Пять лет сиротства, только уже – нашего и тоже – тотального, ничем неизлечимого. Пять лет сплошной кровоточащей раны, которой открылась смерть Вадима для всех, кто его помнит, любит, ценит. Кто хранит его книжки наравне с томиками Есенина и Рубцова и знает, по крайней мере, одно: соседство это – по праву, ибо оплачено кровью, как во все времена окупалась русская поэзия.
…Две даты – светлую и чёрную – должна бы отметить в этом году читающая иркутская провинция: 50 лет со дня рождения поэта Вадима Ярцева и 5 лет после его преждевременного ухода.
В память о Вадиме предлагаем вниманию читателей беседу с Еленой Волошиной, сестрой. Этот разговор во многом – знаковый, хотя бы уже потому, что в нём предпринята едва ли не первая попытка – позвать, догнать, придержать за рукав человека, который ещё недавно жил среди нас – в этом мире, под этим небом. Да, крикнуть ему теперь: «Ты не один!» – не услышит. А ты, читатель, всё равно крикни. Он долго ждал этого крика.

«Он был завсегдатаем дискуссионных клубов»

– Елена Аркадьевна, о вашем брате почти нет никакой информации. Может быть, немного расскажете о нём? То, что посчитаете нужным. А я по ходу буду задавать вопросы… Итак, кто он – Вадим Ярцев?

– Ну, прежде всего, Вадим – мой старший брат. Родился 30 марта 1967 года в Пашино, сейчас это микрорайон в Новосибирске. Родители – Аркадий Иванович и Любовь Тимофеевна. Отец родился в Северном Казахстане в 1940 году. Мама на два года младше, родом из-под Новосибирска. Отец учился в Новосибирском институте инженеров водного транспорта, по специальности – инженер-конструктор. Года три маленький Вадик вместе с родителями жил в Ка́чуге * (отца после института распределили на Качугскую судоверфь). Рано научился читать, уже в три-четыре года «шпарил» наизусть довольно большие стихи любимых детских поэтов. В 1972 году Аркадий Иванович перевёлся в Усть-Кут, где я и родилась.
Родители работали на Осетровской судоверфи: папа, конструктор, долгое время был начальником технического отдела, а мама работала в отделе снабжения сначала товароведом, потом – экономистом. В Усть-Куте Вадик пошёл в школу №4. Начал писать для стенгазеты: эпиграммы, стишки «по случаю». Некоторые вещи были острыми, но всё равно шуточными.
Мы храним вырезки из районной газеты «Ленский коммунист», куда приносил некоторые свои произведения Вадим. Помню историю с публикацией стихотворения «Прощание с Союзом»: в газете напечатали «Не с девушкой – затёртой и ржавой…», а у Вадима – «Не с двушкой…» Он расстроился.

– Но это уже были не школьные годы. Когда, кстати, написано это стихотворение? Понятно, что после развала Союза… Автор датировал свои тексты?

– Не все. Да их и всего – несколько тетрадок. А точнее, рукой Вадика исписаны две общих тетради. К сожалению, сейчас не все даты его произведений можно восстановить. Я, например, не видела датировок 2011-2012 годов. В основном стихи относятся к девяностым. Он писал вручную; потом, когда появился компьютер, стал набирать. У него был хороший почерк, он любил писать! Думаю, если бы он захотел привести своё творчество в систему, сам бы от руки всё продатировал. Вероятно, не было такой задачи. Но первое опубликованное стихотворение я по вашей просьбе нашла. Публикация состоялась в 1984 году, Вадим как раз окончил школу. Отец говорит, что, вероятно, с того момента Вадим и стал печататься. Стихотворение называется «В атаке», его нет ни в одной из двух книжек:

В атаке, пулями пробитый,
Упав на мокрую траву,
Уже не слыша гула битвы,
Превозмогая боль, живу.

Прощаясь, обнялся с землёю –
Насколько было сил обнять,
И начал ей шептать такое,
Что может лишь она понять.

Но в эти тяжкие минуты
Вдруг осознал я, что не зря
Шёл в бой и жизнь спасал кому-то
В тот день, в начале сентября.

– Удивительно! В таком раннем возрасте – и такая выразительность… Но о стихах поговорим чуть позже, а пока вернёмся к школьным годам Вадима. Что вам помнится из тех лет?

– Занимался охотно. С начальных классов становилось понятно – растёт гуманитарий. Начитанный, интересующийся историей, литературой, политикой, он был завсегдатаем дискуссионных клубов. Любил шахматы, был участником школьных и межшкольных турниров. Почти все библиотекари города знали его как вдумчивого и влюблённого в книгу читателя и как одного из самых активных посетителей. Не всё получалось – в старших классах были какие-то проблемы с точными науками. Но учителя хорошо к нему относились.
В детстве и юности Вадим довольно много болел. А в восьмом классе и вовсе случилось несчастье – попал под автобус. В силу той травмы у него одна нога укоротилась, он всю жизнь хромал. Впоследствии развился сколиоз – искривление позвоночника. Представьте, каково это для человека, чей рост метр девяносто с лишним! Богатырским телосложением Вадик, скорее всего, пошёл в деда – Тимофея Карпова, маминого отца.
В школе отношения складывались по-разному. В комитете комсомола, где собирались активисты, для него всегда находилось дело. Об этом он и потом вспоминал хоть не без юмора, но с удовольствием. Чувствовал себя среди своих, наверное. Было интересно. В классе, насколько я знаю, тоже были товарищи. Он ценил в людях порядочность, интеллигентность, умение дружить. И сам отвечал тем же. Но было и другое. После того случая с автобусом Вадим какое-то время ходил на костылях. И однажды в школе его с этих костылей сбили! Я помню, как мама рассказывала об этом, как ей было больно. Один такой школьный «товарищ» Вадима жил в доме напротив, стал наркоманом, многих посадил на иглу...

– Может быть, отсюда стихи о том, как избили в подъезде? Причём очень реалистичные, почти документальные стихи.

– Не берусь судить. Но его, действительно, однажды избили. Возвращался от друзей (он же не был затворником, была своя компания), дело было ночью, его свалили с ног отморозки. А он уже был взрослым человеком.

– По-вашему, кто в детстве, а то и в целом в жизни больше всех повлиял на Вадима?

– Однозначно – отец. Он очень сильно повлиял на нас с Вадиком. С одной стороны, в плане нравственного становления – отец был мерилом. С другой, если что-то не так – как отец отнесётся? Понятно, что мама есть мама. Это – душа, это – доброта бесконечная. Это – способность понять всё-всё. А отец... Я, например, не хотела, чтобы отец расстраивался. Очень важно было успехами радовать. Хотелось, чтобы родители мной гордились. У Вадика, наверное, тоже было такое понимание. Но получалось у нас по-разному.
 

«Слушал Высоцкого и состоял в комитете комсомола»

– Известно, что после школы Вадим учился на историка в Новосибирском государственном университете. Это было в середине восьмидесятых. А диплом получил в 2008 году, заочно окончив Иркутский госуниверситет. Что не склеилось в Новосибирске?

– История была ему интересна. Учась в Новосибирске, успел даже съездить на археологическую практику в Хакасию. Потом столько рассказывал! Вернулся счастливый. Это было – его, этим он хотел и мог бы заниматься. Но после первого курса призвали в армию, хотя причин не брать хватило бы на несколько призывников – настолько неважным было его здоровье. Да и семейные обстоятельства были ещё те: мама лежала в онкологическом отделении. Она писала военкому, просила, объясняла, прилагала медицинские документы – свои и Вадика – ничего не подействовало! На втором курсе, уже после службы в армии, не поладил с преподавателем немецкого... В общем, мечту о высшем образовании пришлось оставить. Надолго. Но с друзьями-однокурсниками встречался, а когда сам уже не мог ездить в Новосибирск, – созванивался с ними, общался в соцсетях, переписывался до самой своей смерти.

– Где он служил?

– В Сызрани. Вспоминал об этом времени хорошо, светло. Армейских друзей было много. Вадим там однозначно пользовался уважением! Помню, как он вернулся из армии. Родителей не было дома, а я сидела в автобусе – мы собирались на какой-то слёт пионерский. Все с бантами, в форме… И тут он заходит в автобус! Я его даже сначала не узнала. Такой красивый, высокий, мощный.

– Каким был советский молодой человек Вадим Ярцев? Не битломаном, часом? Или веяния времени его обошли?

– Не обошли. Он ведь состоял в комитете комсомола! Поэтому всё передовое на тот момент не могло его миновать. Но вот что он любил действительно? Любил настоящее, искреннее. Слушал Жанну Бичевскую, Галича. Очень любил Высоцкого. Когда учился в Новосибирске, заразился Егором Летовым, Янкой, Башлачёвым, вообще авангардистскими песнями.

– Книги?

– Об этом нужно говорить отдельно. В нашей семье читали все. Вкус к литературе воспитывали родители, а потом, когда я подросла, посоветовать мне хорошую книгу мог и брат. В общем, сам читал и меня пестовал. Открыл мне Чехова, Достоевского, практически всю современную литературу. Джек Лондон, Варлам Шаламов, Солженицын… К Марку Алданову относился серьёзно. Я, напротив, зачитывалась книгами Пикуля, на что Вадик мне говорил: «Ты Алданова почитай!» И сам пересказывал прочитанное. Рассказывал великолепно! Был дар. Если анекдоты – катались по полу! Поток этот не кончался. Спустя два года после смерти Вадика мы с отцом по программе переселения уехали в Новосибирск. Кассеты увезли на дачу, пластинки, к сожалению, не сохранились. Но книги с нами.

– В одном из писем вы упомянули, что Вадима не миновало и другое повальное увлечение тех лет – фотографирование. Мне кажется, для Ярцева с его предметными содержательными стихами, которые видишь глазами, как кино или, на худой конец, диафильм, этот пункт его биографии крайне важен.

– Да, было такое увлечение. Была домашняя фотолаборатория. Это было в юности. Я была маленькой. Для меня это был праздник, когда вечером он готовил реактивы, включал красный фонарь… 

– Не гнал вас, чтобы не мешали?

– Он очень бережно со мной обращался. Да я ему и не мешала, хотя нос везде совала. Мне было интересно с ним.

– Вот вы вспомнили, что великолепно рассказывал истории, анекдоты. А мне на ум пришли его стихи: «До рассвета баланду трави, будь шутом для влиятельных у́рок». Но если есть дар рассказчика, мало стихов! Не пробовал писать прозу?

– Нет. Но были, конечно, детские опыты. Какую-то пьесу начинал писать. Но это, наверно,  было ему неинтересно.

– Слушал авангардистские песни, любил Высоцкого… На гитаре играл?

– В юности немного «тренькал». Одно время даже учился в Доме пионеров играть на пианино, которое как раз купили родители. По-моему, пытался освоить баян. У него руки были большие, очень красивые, с длинными пальцами. Отец говорил, что Вадику нужно было основательно заниматься музыкой. Опять же – если бы это ему было интересно и если бы умел доводить начатое до конца.

– А он не умел?

– Не всегда. Что касается стихов – да, работал над ними. Сырые никогда не выставлял. А вот если что-то необязательно… Так было, например, и с какими-то увлечениями, и с собственным здоровьем.

«Мы такое не печатаем!»

– Раз уж мы заговорили о стихах, самое время на них и остановиться. И первый вопрос будет банальным: читал в домашнем кругу?

– Читал. Хотя был достаточно закрытым человеком. Но с друзьями, родными – делился. Правда, нужна была соответствующая атмосфера. Чтобы ничего и никого – лишнего, чтобы можно было услышать и понять! Он и мне много читал своих стихов. Но это когда был расцвет, когда были силы. Когда заболел, конечно, стало не до этого.

– В судьбе Вадима больше всего, пожалуй, поражает тот факт, что долгое время не было хоть сколько-нибудь заметных публикаций, да и вообще его прижизненных вылазок в печать – раз-два и обчёлся. Притом что это поэт истинный, несомненный. Напомню читателям, что стихи Ярцева выходили преимущественно в общественно-политической газете Усть-Кутского района, причём вкупе с текстами иных стихотворцев, о чём я ещё скажу отдельно. И только за два года до смерти поэта благодаря друзьям появилась большая самостоятельная подборка в специальном литературном издании – альманахе «Сибирь», который выходит в Иркутске. Чуть ранее стараниями всё тех же друзей вышла публикация в санкт-петербургском «Русском писателе». А за год до кончины родилась первая и единственная прижизненная книжечка… Как так получилось, что в наш электронный век поэзия Ярцева оказалась в изоляции? Или он не предпринимал попыток выйти к читателям?

– Почему не предпринимал? Он был нормальный в этом смысле человек, который хотел напечататься. Но живя в провинции сложно это сделать, несмотря на самые современные средства коммуникации. Как-то разговаривали с ним об этом. Вадик говорил, что ничего не получается. Туда послал – нет ответа, сюда – тишина… Конечно, он переживал.

– Потом, надо иметь в виду, какую реакцию подчас вызывала его поэзия. По свидетельству Елены Поповой, близко знавшей Вадима в последние годы его жизни и много сделавшей для популяризации его творчества, в ответ на стихи Ярцева приходилось выслушивать что-то в стиле: «Жизнь и так сложная, а тут ещё такие безрадостные строки». Дескать, зачем эта чернуха?!

– Да, было и такое. Помню, поехала в Новосибирск, Вадим дал пачку своих стихов, которые сам набрал на компьютере, сам проверил. Это было в 2004 году. Принесла его стихи в «Сибирские огни». Там посмотрели, полистали. Когда приехала за ответом, рукопись вернули со словами: «Мы такое не печатаем!» А он ждал меня с добрыми вестями – всё-таки хороший литературный журнал, была надежда… Знаю, что отправлял в центральные издания. В «Наш современник», в «Новый мир». Потом все попытки оставил. Смысл? Сам выставлял свои тексты на сайте «Стихи.ру». Но, конечно, это совсем другой уровень.

– Вот об этом надо бы знать тем, кто высокомерно бросает в адрес провинциалов, что эра Интернета, электронной почты и мобильных телефонов сравняла столицу и регионы и нынче все мы, дескать, существуем в некоем общедоступном пространстве. Но это – ладно, Бог с ними со всеми… Меня вот что ещё возмущает: и здесь, в родном Усть-Куте, Вадим пребывал если не в изоляции, то в таком постыдном невнимании к себе, к своей поэзии, что это сродни изоляции! Да, состоял в местном литературном клубе. Однако ни одной самостоятельной подборки Ярцева я что-то не припомню, а его редкие публикации коллективно с другими членами клуба были так плотно обставлены разными прочими сочинениями, что различить на их фоне имя Вадима Ярцева было почти то же самое, что разглядеть драгоценный камешек на дне болота. Не было у него ощущения удушья, как будто его запаковали в целлофановую плёнку?

– Мне трудно говорить на эту тему, да и не совсем этично. Вадим радовался и этой возможности публиковаться. Он общался с президентом клуба «Причал» Сергеем Желтиковым. С Леной Поповой дружил до самого конца. По-моему, они друг друга понимали. Что касается того, что не было отдельной публикации… Он ведь не писал стишки, которые создавали горожанам настроение. Был мрачный. Зачем такой? Он из скромности, а больше из гордости ничего не говорил, хотя наверняка понимал больше, чем другие. Переживал. Отчаивался. Особенно в последние годы. Была необходима критика, адекватные замечания. А здесь этого не было.

«Советский по крови и плоти»

– Безвременье, лихолетье, проклятье русской истории на рубеже 1990-х и нулевых – центральная тема поэзии Вадима Ярцева. Эта зацикленность, с одной стороны, тематически обеднила его лирику, с другой – развила разработку этой темы до таких болевых высот, которые не часто сыщешь в современной литературе. И всё же, несмотря на кажущуюся монолитность позиции автора по отношению к новейшей истории отечества, иной раз возникает противоположное чувство – ощущение его раздвоенности. Вот он искренне оплакивает гибель Союза, расстрел Белого дома, мучительно переживает приход «новых времён – жестоких и циничных», когда пришлось «ломать себя на ходу». И вдруг в его стихах начинают звучать если не проклятия, то возмущение и горечь от многого того, что связано с недавним – советским – прошлым нашего государства! Тут тебе и доносы, и лагеря, и стукачи на каждом шагу, и «коммунистический бред», и вообще бессмысленность жизни, доведённая в воспалённом воображении автора до гротеска, до катастрофы. Понятно, что стихи фиксируют настроение, а оно, как само течение жизни, изменчиво, тем более в судьбе поэта с дарованием такого трагического склада, какое было у Ярцева. Но меня интересует, как в жизни, а не в стихах Вадим отзывался о советской идее. Не было у него, как у многих неистовых «перестройщиков» его поколения, хотя бы мимолётного желания разрушить до основания «проклятый совок»?

– Не было. У нас отец – коммунист, и Вадим вполне разделял его взгляды.  Он знал очень много, интересовался, читал обо всём, что было связано с историей нашей страны, коммунистической партии, отдельных её деятелей. А ведь перестройка, как принято считать, на многое «открыла» нам глаза, показала «правду», которой мы и не знали! Но при всём при этом Вадим не разуверился в справедливости того строя. Пожалуй, наоборот. Чем больше чернили коммунизм, Советский Союз, тем сильнее хотелось разобраться – почему именно сейчас так много говорят и пишут плохого? Конечно, дома часто разговаривали об этом, спорили. Отец когда-то был секретарём парткома на Осетровской судоверфи, и ему очень трудно было принять крушение всего того, во что он верил и что строил. В прямом смысле руками строил, проектируя суда, которые ходили по рекам и морям нашей страны, а потом пошли на слом. Как это можно принять и понять? И что принесла перестройка? Вот судоверфь, пожалуйста. Такие мощности! А теперь все цеха стоят. Всё продано москвичам и китайцам. Китайцы сейчас там хозяева! В общем, всё как в стихах: «Без суеты и громких слов, без лишнего надрыва, они нагрели нас, ослов, и это справедливо». Вадим не смог к этому притерпеться до самой смерти.

– Отсюда, наверное, и столько надсады в его поэзии… А как, кстати, Аркадий Иванович воспринимал творчество сына?

– Очень серьёзно. Хотя был не согласен со многим. Критиковал за упадническое настроение. Говорил: «Можешь написать что-нибудь повеселее? Сколько можно уже! Одна чернуха, чернуха…» – «Не хочу. Чего хорошего? Чему радоваться?» – отвечал Вадим.

– Расскажите, пожалуйста, о первой и единственной прижизненной книжечке Вадима – «И всё же несколько минут я был свободен!», которая вышла в 2010 году.

– В её издании помог Артур Дзиов, друг Вадима по Новосибирскому госуниверситету. У них было много общего. Артур занимается высшей педагогикой. Был даже, кажется, ректором. Он из Перми, где, собственно, книга и вышла. Вадик сам отобрал стихи, с его точки зрения – наиболее удачные. Написал несколько строк о себе. Ему показывали обложку. Он не удивился, что она – черно-белая! Это всё оговаривалось. Потом Артур отправил весь тираж. Помню, как Вадик получал эти две посылочки на почте. Столько радости было! Но тираж небольшой, книги почти не продавали. Что могли, раздали, когда хоронили Вадима.
 

«Было действительно тяжело»

– Понимаю, что спрошу сейчас непозволительную глупость. И всё же: почему он умер в сорок пять, в сущности – ещё молодым? Многие ведь по незнанию думают, что автор этих мрачных стихов добровольно расстался с жизнью. Помню, летом 2015 года народный артист России Юрий Назаров, приезжавший в Усть-Кут, после прочтения книжечки Ярцева осторожно спросил на пресс-конференции, не было ли суицида. Да и я, честно говоря, первое время терзался подозрениями…

– Это тяжёлый разговор. Что тут скажешь? После армии Вадик работал грузчиком на Осетровской речной базе «Холбос». Неплохо зарабатывал. Постепенно появился какой-то оптимизм. Был сильный, молодой. В 1994 году окончил Осетровское речное училище по специальности «Организация перевозок и управление движением на транспорте». Учился на вечерней форме, без отрыва от производства. После училища его назначили сменным помощником директора по погрузо-разгрузочным работам там же, в «Холбосе». Это было до 2000 года. А затем – перелом за переломом… Травмы. Кости были слабыми с детства. Упал – сломал ногу. Он сам был здоровый, тяжёлый! Руки мощные. Отец вспоминал, что когда приехал в армию к Вадиму, ему очень понравилось, что сын такой накачанный. Порадовался. Но это было раньше. Потом здоровье стало подводить. Много времени в своей жизни провёл на костылях, о чём я уже упоминала. Да и сердце начало болеть. Стало подниматься давление. До определённого момента не жаловался. Но подхлестнула смерть мамы в 2001 году. А дальше начались необратимые процессы. Собрали документы для отправки в Новосибирск, в клинику Мешалкина. Однако время было упущено. В последние годы часто лежал в больнице. Немного подлечат – и отпустят.

– Было понимание, что ему немного осталось?

– Не хотели, не могли мы поверить, что такое случится. Но в  последнее время было действительно тяжело. Он сам себя развалиной называл. Курил, несмотря ни на какие болячки. Это во многом усугубило ситуацию. Пробовал бросить. Мог сказать, что я бросаю. А у самого сигарета постоянно в руках! Даже в последние дни, когда было нельзя. Человек сам во многом был виноват. И мы были виноваты, недосмотрели. Я его упустила. Не сниму с себя этой вины…

– Откуда возник слух о том, что ему переломали ноги, когда он работал мастером по отгрузке леса?

– Это было в 2001 году. Как раз мама умерла. Там, действительно, была какая-то история. С ним, в общем, случилась производственная травма. Но пришлось доказывать это в суде. Нам знающие люди подсказали статьи, и Вадик выиграл. Даже не было защитника, он сам справился. Отсудил у предприятия какие-то деньги. Но то, что это было неслучайно, я припоминаю. Получилось так, что как-то повернули кран, и Вадик «слетел» с этого крана. Это не драка. Но у него были недоброжелатели. Просто потом по-своему развили эту историю. И ещё была история со стрельбой. Всё с лесом связано, с грузами разными, с Севером! Приехали вооружённые бандиты, положили на землю. Друг попытался вступиться – сказали: «Только попробуй!» Как говорят сейчас – «лихие девяностые».

– Последние годы жизни Вадима?

– Подрабатывая сторожем в школе, заочно окончил исторический факультет Иркутского госуниверситета. Это было в 2008 году. Сбылась юношеская мечта – стал историком! Работал учителем в школе №3. Но совсем немного. Уже очень сильно болел. Тем не менее, строил планы. Cобирались с Леной Поповой в Ангарск на литературную конференцию, которая должна была состояться в декабре 2012 года. Было много разговоров на эту тему. Но 4 июня Вадика не стало.
– На другой год после смерти Ярцева вышла вторая (первая посмертная) книжечка – «Марш славянки». Какая у неё история?

– Людмила Белякова из Ангарска полностью занималась второй книгой, макетом и всем остальным. У неё были распечатки стихов Вадима. Владимир Скиф написал предисловие. Книжку, естественно, мы печатали за свои деньги. С оформлением случился конфуз. Вадим был правшой, а они развернули фотографию, на которой Вадик изображён с пишущей ручкой за столом, – и Вадим «оказался» левшой! Кстати, это была постановочная фотография (по-моему, 1996 года). Он сам попросил его сфотографировать. В семейном альбоме есть эта фотография и следующая, на которой  он  смотрит на меня и смеётся.

– У нас получился несколько сумбурный разговор, но на то он и первый! В принципе, мы о многом поговорили. Однако и у меня сложилось, и сложится, наверное, у читателей впечатление, что жизнь Вадима Ярцева – сплошная чёрная полоса. Но ведь наверняка были просветы!

– Когда была семья Ярцевых, всё было хорошо. Были какие-то трудности, как у всех, но жили вместе, дружно. А потом всё изменилось. Хотя, конечно, и после не всё было так печально, как это иной раз предстаёт в стихах Вадима. Например, моя первая дочка родилась 30 марта, в день рождения Вадика. Он как раз приехал с сессии из Иркутска, а на следующий день нас надо было забирать из роддома. Он был счастливый и гордый!

– А как он к детям относился?

– Видимо, с уважением! Но держаться старался на почтительном расстоянии. Ну что он с ними?! Он не знал, что с ними делать, потому что в личной жизни у него не сложилось, и своих детей не было. Конечно, племянниц любил! И я его очень любила…

июль 2016 года, город Усть-Кут

______________

* Городок в Иркутской области, расположенный на Верхней Лене. Далее упоминается Усть-Кут – город той же области.

Вадим ЯРЦЕВ
(30 марта 1967 – 4 июня 2012)

*   *   *
Меж нами нет чёткой границы.
Бог весть, что мы завтра найдём.
Мы как перелётные птицы –
Кочуем и ночью и днём.

Свобода! И мы замираем
В прощальном крутом вираже.
И то, что нам кажется раем,
Назавтра приесться уже.

Спасибо за то, что любила,
Что так малодушно лгала,
За то, что меня отпустила,
За то, что обратно ждала.

Ах, как задыхалось и пело,
Чужое отринув враньё,
Шальное бездумное тело,
Весёлое тело моё.

Мелодией бредя весенней,
Мы пели всю ночь напролёт.
И нам улыбалось везенье –
Никто уже так не споёт.

За вечные эти минуты,
Уйдя в предрассветную тьму,
Кивну благодарно кому-то,
Да так и не вспомню – кому...
1987 г.

*   *   *
Я рвану, как в удушье, рубашку.
Мне не спится по долгим ночам,
Если вспомню Морозова Пашку,
Что родного отца застучал.

Ты пацан ещё, Павлик Морозов!
Ты куда же, Морозов, полез?!
От твоих неумелых доносов
Открестился кулацкий обрез.

Озверев от обиды и водки,
Тяжело под тобой хохоча,
Пристрелили матёрые волки
Выходящего в жизнь стукача.

Вот теперь с кулачьём мы в расчёте,
Но и пули тебе нипочём.
В этой жизни, где подвиг – в почёте,
Неплохим бы ты стал стукачом.

Подросла подходящая смена,
Светлый образ в сердцах сохраня.
Кулаки посходили со сцены,
Но остались друзья и родня.

Ты, браток, не ершись, промолчи.
Стукачи возле нас, стукачи…
1988 г.

*   *   *
Ах, оставь его в покое,
Захмелевший инвалид.
Лейтенанту снятся кони.
У него душа болит.
Он – службист, а не Есенин.
Только нету снов страшней, 
Как в России днём весенним
Перебили всех коней. 

Он прикрыл глаза ладонью –
То ли плачет, то ли спит. 
И, чтоб реже снились кони,
Медицинский глушит спирт.
Он мечтает о покое,
Но всё так же, день за днём,
Обезумевшие кони
Ржут и прядут под огнём.

Пацану с глазами старца
Жизнь наставила рога.
Всё же нет страшнее танца,
Чем под пулями врага.
Как апостол на иконе,
Лейтенант подпивший свят.
Где его гнедые кони?
Под какой обстрел летят?

Он рыдает от бессилья.
За окном свистит зима.
Иль с ума сошла Россия,
Или он сошёл с ума…
1989 г.

ЧУЖОЙ
Он вернулся в Россию в начале весны,
В край голодный и злой, как во время блокады.
«Наши дали – видны, наши цели – ясны!» –
Сообщали плакаты.

В этом городе нет ни друзей, ни родни.
И, червонец отдав алкашам суетливым,
Он курил у пивточки, подняв воротник, 
В ожидании пива.

Впрочем, нет. Здесь когда-то подруга жила
(Ах, студентка-заочница, Верочка-Вера.
А ведь тоже любила, ночами ждала…)
Вышла за офицера.

Его братьев везёт по этапу конвой,
А он сам никому и ничем не обязан.
С этой слякотной и неуютной страной
Он надёжно повязан.

Хорошо, что не ждут и к столу не зовут.
И что некому бросить: «Ну ладно, прощайте».
Хорошо, если твой долгожданный уют – 
Чья-то койка в общаге...
1989 г.

ВЕДЬМА
Не скажу, что был сильно привязан
К этой ведьме – хозяйке угла,
Что косила единственным глазом,
Не краснея, нахально врала,

Сигареты таскала втихушку,
Обещала мне срок и тюрьму,
И соседке шептала на ушко
То, что знать ей совсем ни к чему.

Нет у ведьмы ни веры, ни цели.
Ей бы с лешим встречаться в лесу,
А она прозябает в райцентре,
Пропивает былую красу.

От нее воробьиною стаей
Упорхнули и дочки, и сын.
Лишь с портрета, прищурившись, Сталин
Иногда усмехнётся в усы.

В этой комнате тускло и сыро,
А под сталинским ликом в стекле – 
Фотография младшего сына,
Что погиб на афганской земле.
1990 г.

*  *  *
Красавчик, бывший юниор,
Отличник, гордость школы – 
Теперь известный сутенёр,
Хозяин местной кодлы.
К заветной цели напролом
Он шёл почти что с детства.
Комсоргом был у нас, орлом – 
Хоть мог и отвертеться.

Всю правду он рубил сплеча,
Потратил уйму нервов.
Читал на память Ильича,
Переживал за негров.
Колонизаторов громил:
– Пускай не скалят зубы!..
Кричал про дружбу, братство, мир
И солидарность с Кубой.

А я на митинги не лез
И выступал не шибко.
Политиканство – тёмный лес,
Для дураков наживка.
Прошли былые времена
И изменились песни.
И больше он не вспоминал
Героев Красной Пресни.

Без суеты и громких слов,
Без лишнего надрыва  
Они нагрели нас, ослов, 
И это справедливо.
1991 г.

*   *   *
Мы пили холодную водку,
Ругали больную страну,
А мне, как голодному волку,
Хотелось завыть на луну.

На эти проклятые звёзды
Заухать безумной совой…
Да поздно – я знаю, что поздно!
Тяжёлой мотну головой.

Страна, я оглохну от лая
В кошмаре твоих лагерей.
Не жаль мне царя Николая,
Но жаль мне его дочерей.

Живу и с властями не ссорюсь,
Тем более по мелочам. 
И только к подпившему совесть 
Приходить скулить по ночам.

Откуда мы вышли, откуда?
С каких рубежей и веков?
Какой новоявленный Будда
Обманет нас, словно щенков? 
1991 г. 

ПРОЩАНИЕ С СОЮЗОМ
Не с двушкой затёртой и ржавой – 
Прощаюсь с великой державой. 

"Родопи" из куртки достану 
И спичек у друга стрельну. 
Оплакивать больше не стану 
Пропащую эту страну. 

Мы сами свободу глотали 
К исходу суровой зимы. 
Империю мы промотали, 
Пропили Отечество мы. 

Теперь ничего не исправить, 
Былого назад не вернуть. 
Империи – вечная память, 
А нам – неприкаянный путь. 

Держава отчаянных Ванек, 
Как птица, подстрелена влёт. 
Как будто огромный "Титаник", 
Отчизна уходит под лёд. 

Советский по крови и плоти, 
Я слёзы сглотнул – и молчу. 
Вы этой тоски не поймёте, 
А я объяснять не хочу.
1991 г.

РАЗГОВОРЧИВЫЙ
То, что смог он вернуться оттуда,
Я согласен, похоже на чудо.

За три слова впихнут в "воронок",
Отобьют ему почки и пальцы,
Чтоб не смел трепыхаться, щенок,
Чтоб отвык навсегда насмехаться,

Чтобы эта визжащая мразь
Уважала законную власть.

Да и в лагере бьют до крови.
Принимай, как награду, окурок,
До рассвета баланду трави,
Будь шутом для влиятельных у́рок.

Так что если ножом не пырнут –
Повезло тебе, сволочь, и тут.

Отмотав от звонка до звонка,
По Указу получит свободу.
Он – седой, хотя нет сорока.
Глушит спирт, как холодную воду.

Ни жены, ни детей, ни родни –
Только голые стены одни.

Он запил. Ничего, не сгорит.
Он теперь лишь во сне говорит. 
1993 г.  

ОДИНОЧКА  
Мы видим впервые друг друга.
Метель меня сбила с пути.
Из этого чёртова круга
Почти невозможно уйти.

Пацан осмотрел мои лыжи.
Хозяйка – с испугом – меня.
Не бойтесь, я вас не обижу.
Погреюсь часок у огня.

Сегодня особенно зябко.
И хочется выпить с тоски.
Заштопай мне куртку, хозяйка, 
И дай потеплее носки.

Хозяйка бутылку достанет, 
Закуску поставит на стол
И рюмки из шкафа расставит, 
Чтоб я, не дай Бог, не ушёл.

Пораньше сынишку уложит. 
Когда тот закроет глаза,
Она себя взглядом предложит – 
И я не смогу отказать.

Не то, чтобы очень  в охотку – 
Но рядом никто не живёт,
И тянет четвёртую ходку
Весёлый ее муженёк.

Мне жалко её, одиночку.
Я знаю, как холодно ей.
Пусть этой завьюженной ночью
Ей будет немного теплей…
1994 г.

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
К чему все эти споры, разброд в хмельных умах?
Вы – непростые воры, у вас иной размах.

Вы более опасны, сказать не премину.
Они – ломают кассы, вы – грабите страну.

Вы – славная команда, ребята хоть куда.
Российскую громаду скрутили без труда.

И смотрит, рот разинув, в крови от ваших дел,
Дремучая Россия на этот беспредел.

Тяните наши жилы и втаптывайте в грязь –
Мы это заслужили, перед судьбой смирясь.

Лишайте нас зарплаты, пинайте, как собак, –
Мы сами виноваты, что всё выходит так.

Учите нас, что делать, держите в кулаке,
Своих холёных девок купайте в молоке.

И всё-таки, ребята, вас не спасёт ОМОН.
Наступит день расплаты – не за горами он.

Хлестнёт в окно Октябрь – и дай вам Бог тогда
Покаяться хотя бы до Страшного суда.
1994 г. 

СМУТНОЕ ВРЕМЯ
Зловещие слухи ползли по Руси,
Как тучи в ненастье по мутному небу.
Надвинулся голод – хоть землю грызи.
Сгорел урожай – и ни зёрнышка нету.

По-чёрному пьёт государь-император
И с ним за компанию глупенький зять.
Царь лыка не вяжет – и этому рада
Придворная челядь. Что с пьяного взять?

Господь отказался хранить и беречь нас.
Вот-вот над страной разразится гроза.
Хихикает нечисть, куражится нечисть,
Гримасы нам корчит, смеётся в глаза.

В Казани видали, как плачет икона.
Безверье своё мы ещё проклянём.
Россия сгорит. Будет дымно и голо – 
И ночь,  что наступит, не сменится днём.

Телёнка видали о двух головах,
Младенца беспалого где-то видали…
И слухи скрипели на жёлтых зубах,
И в наших нетрезвых умах оседали.

В том памятном, хоть и далёком году,
Негромко, с оглядкой, старухи-кликуши 
Вещали нам гибель, огонь и беду –
И мы подставляли заросшие уши.

Смутьянов хватали, сжигали в кострах,
Ссылали на север, в церквях проклинали,
Но помню, что нас обволакивал Страх –
И в эту годину он властвовал нами…
1995 г. 

ВСПОМИНАЯ ОКТЯБРЬ 1993 ГОДА
Меня, как гайку, завернули.
Отсиживаясь у родни,
Я не пошёл под ваши пули
В те знаменательные дни.

Я – не статист в плохом спектакле.
Мне дела нет до остальных,
Наивно веривших не в танки,
А в Конституцию страны.

Уж эти мне идеалисты – 
Лишь им и верить сгоряча
Красивым, выспренним и чистым
Демократическим речам.

Когда вся ваша камарилья
За власть боролась без стыда,
Вы многого наговорили –
И вам поверили тогда.

Меня, по счастью, не задело
Победы вашей торжество.
Я за словами видел дело
И исполнителей его.

Ни новоявленных купчишек,
Ни доморощенную шваль –
Сметённых залпами мальчишек
По-человечески мне жаль.

ОМОН расстреливал и грабил
Под чьё-то бодрое: «Даёшь!»
В игру без выхода и правил 
Ввязалась эта молодежь.

Мальчишки, глупые, куда вы?
Какие бесы вас зовут?
Вас демократы–волкодавы
Без сожаленья разорвут! 

Но закрутилась ахинея –
Не повернуть назад уже.
И что с того, что я хитрее?
Горчит осадок на душе.

Сплетенный властью крепкий узел
Я в эти дни не разрубил.
Я отсиделся. Сдался. Струсил.
Я сам себя перехитрил…
1995 г. 

НАКАНУНЕ
Что было после? Пьяный трёп,
Обрывки скучных разговоров…
На этот раз часов до трёх
Они показывали норов.

Я изучил их наизусть.
Я был за скепсис ими изгнан.
Да пусть себе болтают. Пусть
Своим упьются героизмом.

Рождённый ползать (это я)
Летать не может (я не спорю),
Но я скажу, не утая,
Звонкоголосому застолью:

«Случись – повяжет КГБ
Всю вашу громкую ораву
И, обозвав вас всех на «б»
(В чём, к сожаленью, будет право) –

Прикажет: «Всё, братва, колись 
По делу – и поинтересней».
И ваш хваленый героизм,
Заменится другою песней.

Хоть – по закону – бить нельзя,
Но там ломать умеют, сявки.
Вы продадите всех и вся,
Все адреса, пароли, явки.

Когда захлопнется капкан, 
Сдадите всех оперативно.
И кэгэбэшникам-волкам
Смотреть на вас и то противно.

Как стукачам, вам нет цены.
Не зря вы плакали и ныли.
Вы – на подсадке. Вы – нужны.
По лагерям пойдут иные.

А мне-то что? Я не причём.
Я из другой, не вашей, масти.
Режим советский обречён – 
И скоро вы придёте к власти.

Крутись, волчок!  Жужжи, юла!
Герои жгут свои дела.
1995 г.

НОВЫЙ РИМ
Коро́ток день, и час неровен,
И жизнь подобна миражу.
У дымом пахнущих жаровен
С кривой усмешкою сижу.

С утра курнув немного «плана»,
Довольный линией судьбы,
Смотрю, как жирного барана
Ведут счастливые рабы.

Он упирается и блеет,
И, чёрный с головы до пят,
Нубиец-повар воду греет.
В конюшне лошади храпят.

Я заглянул к вам по соседству,
Не из-за трёх приплыл морей.
Мне никуда теперь не деться
От горькой Родины моей.

Привет, любимая держава,
Страна родная! Ты меня
Смиряла и в узде держала,
Как всадник – дикого коня.

Я не привык плясать под плетью.
Обида душу мне саднит.
Меня ты вспомнишь в лихолетье,
Забудешь в радостные дни.

Обида есть, а злости нету.
Я присмирел и полинял,
И неразменную монету
Давно на мелочь разменял.

Жую прожаренное мясо.
Чужое слушаю враньё.
Какими узами я связан
С тобой, Отечество моё?

Я щебечу с утра по-птичьи,
А по ночам – скулю, как пёс.
Твоё имперское величье
Мне опостылело до слёз.

Ты кровью нас и грязью мажешь.
Ты учишь нас молчать и врать.
Но если ты опять прикажешь –
Мы снова будем умирать.

Твой голос, хриплый и гортанный,
Взлетит над радостной толпой,
И мы, как глупые бараны,
Пойдём, заблеяв, на убой…
1995 г.

ПРОБУЖДЕНИЕ
С трудом в сознанье приходя,
Глаза открою в темнотище.
Не помню, кто я сам, хотя
Как будто принц. А может – нищий?
А может, гость иных миров,
Посланец из небесной сини?
Вчера набрались, будь здоров!
Теперь лишь так и пьют в России.

Какой там гость – простая пьянь!
Как за окошком ветер, стонет.
Похмельному в такую рань
Идти к ларьку? Да нет, не стоит.
Я знал, что будет пыль столбом,
Друзья-приятели упьются, 
И кто слабее – под столом,
А кто покрепче – мордой в блюдце.

И чья беда? И чья вина?
Нас била в зубы жизнь и гнула,
И та, что мне была верна,
Давным-давно рукой махнула.
А впрочем, что тут говорить?
Мы все идём к заветной цели.
Чертовски хочется курить,
Да только спички отсырели.

Сгорай от мутного стыда,
И про себя тверди почаще:
«Оставь надежду всяк сюда
Входящий…»
1995 г.

ПЕРЕДУМАЛ
Всё ходил по тоненькому краю.
Револьвер по случаю запас.
Как не застрелился – сам не знаю.
Что скрывать – испытывал соблазн.

Что поделать – жизнь не получилась,
А дожив до тридцати годов, 
Радуюсь, что это не случилось.
Понимаю: к смерти не готов.
 
Бес меня тогда водил, наверно.
Нашептал, подлец, и – был таков.
Думал застрелиться, взрезать вены,
Насмешить таких же дураков.

Видно, есть ещё какой-то тормоз,
Что сработал в том плохом году.
Я не застрелюсь, умом не тронусь,
В лестничный пролёт не упаду.

Револьвер отнёс на барахолку,
Чтобы не оттягивал карман. 
И мои друзья не знают толком,
Как я дров чуть-чуть не наломал.

Видно, в канцелярии небесной
Дрогнула у писаря рука.
В длинном списке, лишь ему известном,
Не был я им вычеркнут. Пока.

Вспоминай, залечивая раны,
Как со смертью был накоротке,
Лицедей нелепой мелодрамы
В этом захолустном городке.
1995 г.

ГРУЗЧИК
В общем, было за что рисковать,
Самому себе срок рисовать.

Я не сразу на это купился.
Я полгода в раздумьях ходил.
Терпеливо, как будто тупице,
Объяснял мне отец-бригадир:

«Ты смотри, не отбейся от стаи.
О семье позаботься своей.
Мы, коль надо, и чёрта достанем.
Будешь локти кусать, дуралей.

Ты пойми – ну не пухнуть же детям
С голодухи в родимой стране.
Если всё же накроют – ответим.
Режь, начальничек, ты – на коне. 

И пока всё удачно сходило…»
Я поверил тогда бригадиру.

Третий месяц не вижу зарплаты.
Не просить же опять у родни.
Мои дети-то в чём виноваты,
Что в правительстве психи одни?

Пьём в дежурке горячий чифир,
Снисходительно глядя на мир.
1995 г. 

*   *   *
Уходите, откуда пришли.
Лучше нет для вас рая,
Чем кусок обожжённой земли
Под названьем Израиль.

Заберите с собою детей,
Весь свой скарб и пожитки.
В царстве сонных тетерь
Очутились вы все по ошибке.

И эмоции тут не при чём.
Сколь верёвке не виться, 
Остающийся здесь обречён
Потихонечку спиться.

Или просто погибнуть в Чечне
От удачного залпа,
На бессмысленной этой войне – 
Не сегодня, так завтра.

Вспоминайте свои имена,
Заводите друзей по соседству. 
Дай вам, Боже, всего. Это нам 
Будет некуда деться.

Это я, легкомысленный «гой»,
Обозлённый и пьяный,
Остаюсь с этой вечной страной – 
Кровоточащей раной.

Мать больную не бросишь одну.
Что бы вы про себя не решили, 
Уходите. Я вас не кляну.
Всё равно вы – чужие.

Вы здесь вряд ли нужны.
Обойдёмся без выпадов личных.
На руинах великой страны
Соберёмся без лишних.
1995 г.

ЖАЖДА РЕВАНША
Война проиграна. Почти.
Народ поставлен на колени.
Ещё иные дурачки
Его зовут к сопротивленью.

Но всё давно предрешено.
Жизнь продолжается. На рынке
Торгуют водкой и пшеном
Неугомонные барыги.

Вокзал отмыт до белизны.
Садятся школьники за парты.
И щедро хлебом привозным
Нас наделяют оккупанты.

Хотя незримая беда
Не отошла, а где-то рядом,
Но входит в наши города
Забытый ранее порядок.

Пускай в оборванных бомжей
Патруль стреляет, будто в стадо,
Зато не стало крыс и вшей.
Зато гораздо чище стало.

Зато по улицам ночным
Не бродят хлопчики с ножами.
С таким народом сволочным
Нельзя иначе. Горожане 

Повеселели. Пьют коньяк.
Гуляют в парках. Ходят в бары...
Лишь в опустевших деревнях 
По убиенным стонут бабы.

По не вернувшимся с войны.
По сыновьям, мужьям и братьям.
Обрезы прячут пацаны,
Чтоб было из чего стрелять им.

Деревне нужен хлыст и кнут.
Они добра не понимают.
Они пока что спины гнут
И шапки грязные снимают.

Но не извечный рабский страх,
А настороженная, злая
Таится ненависть в глазах,
Себя особо скрывая.

Нет, здесь не будет мировой.
От оккупантов пахнет псиной.
Ещё посмотрим – кто кого,
Ещё померяемся силой.
1995 г.

ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ
Ритка, Рита, Маргарита
Переехала в Чуну.
Не нужна тебе Флорида
И Гавайи ни к чему.

Твой жених погиб в Афгане.
Пуля там его нашла.
Ты была тогда на грани.
Ничего. Пережила.

Помнишь, как кричала звонко,
Как включила сладкий газ?
Родила ему ребёнка.
Ходит парень в первый класс.

Успокоилась. Притихла –
Всё бывает на веку.
Лишь нередко нервным тиком
Сводит правую щеку.

Сына в школу провожаешь.
Он сопит: «Я сам дойду».
Через полчаса узнаешь – 
Поседеешь на ходу:

Молодой, красивый, русый
И ещё совсем безусый
(Не понять, по чьей вине) 
Младший брат погиб в Чечне.

Мать заходится от горя.
Сник отец и постарел.
Младший брат – Бориска, Боря,
В танке заживо сгорел.

«Люди мы или мишени?
Чем мой брат тебе был плох?
За какие прегрешенья
Ты семью караешь, Бог?!»

Бог десятку выбивает.
Щёлк – и нету паренька.
Ритка нынче выпивает
С мужиками у ларька.

То ли горе, то ли праздник,
То ли хохот, то ли вой. 
И мальчишка-первоклассник
Плачет: «Мам, пойдём домой…»

Ни просвета, ни спасенья.
Водка булькает в стакан.
Эх, несчастная Рассея,
Неподвижный истукан.
1995 г.

ПЛЯСУНЫ
Не для славы, не для денег,
И ещё не пьяный в дым,
Паренёк гармонь наденет,
Улыбнётся молодым,

«Беломорину» докурит
И под чьё-то: «Жги, Ванёк!» –
Гармонист глаза прищурит
И «Цыганочку» рванёт.

Всё! И нет привычной злости.
Пляшут все – и стар, и мал,
И хозяева, и гости,
И жених пиджак сорвал.

Даже скромница-невеста
Тоже встала на носки…
Хватит всем для пляски места –
И своим, и городским.

Кто пришёл похулиганить –
Спрячьте, сволочи, ножи.
Пусть под нашими ногами
Пол надраенный дрожит.

Пусть летит к чертям посуда
Со сколоченных столов!
Мы живём, и нам покуда
Не сносить шальных голов.

Пусть нас душит это время,
Пусть вся жизнь пошла на слом –
Пляшет русская деревня.
Всем начальникам назло.

– Что ты, что ты, что ты, что ты.
Я – солдат девятой роты
Тридцать первого полка…
Ничего. Живём пока.

Мы – народ простой, но хваткий. 
Мы и спляшем, и споём.
Пусть знобит, как в лихорадке.
Ничего. Переживём.

Плясуны мы, плясуны.
Никому мы не нужны…
1996 г.

МЕТАМОРФОЗЫ
Был я наивен и молод.
Глуп я ещё был и мал.
Помню, терзал меня голод.
Голод меня донимал.

Денег тогда не водилось.
Было невесело мне.
Шёл я сдаваться на милость
К недружелюбной родне.

Гордость упрятав подале,
Вылижешь пол языком,
Только чтоб хлебушка дали
И не корили куском.

Где оно, светлое завтра?
А от меня в двух шагах
Ели икру коммерсанты,
Водкой поили шалав.

Господи, как они жрали!
Будто готовились в путь.
Им бы на лесоповале
Годик-другой оттянуть.

Чтоб их зарыли без гроба,
Чтоб их настигла гроза…
Тёмная мутная злоба
Мне застилала глаза.

Вспомнив об этом, отплюнусь:
«Тот ещё был идиот!»
Кончилась хмурая юность,
Сытая зрелость идёт.

Я, к сожаленью, не первый
Верил, по юности лет,
В эти марксистские перлы,
В коммунистический бред.

Равенство, братство, свобода…
Будет вам чушь городить!
Впрочем, сегодня – суббота.
Надо бы в церковь сходить…
1996 г.

БАЛЛАДА О НЕНУЖНОСТИ
Теперь никто нам не поможет –
Ни Бог, ни царь и ни герой.
И каждый день, что нами прожит,
Нелепой кажется игрой.
Моя Россия канет в Лету –
Салюты воздух разорвут,
Но нас к суровому ответу
Потомки вряд ли призовут.

И в самом деле – мы при чём здесь?
Среди вселенской кутерьмы
Свою ненужность и никчёмность
Ещё не раз докажем мы.
Придурок лбом колотит стенку,
Торгаш считает барыши,
А мы лежим, упившись в стельку,
На светлом празднике души.

И реки в море не сольются
В ближайшие сто тысяч лет,
И до грядущих революций 
Нам никакого дела нет.
Мы пунктуально соблюдаем
Скупые правила игры.
Мы молчаливо наблюдаем,
Как все летит в тартарары.

Моё Отечество разбито –
И под сентябрьским под дождём
Мы у разбитого корыта
Сидим, как встарь, и чуда ждём.
1996 г.

РАЗВОД
Зверю – зверево, Богу – Богово.
Я покинул чужое логово.

Хорошо было с вами, не спорю —
Всё равно как в чеченском плену.
Предпочёл я чужому застолью
Свою собственную тишину.

Я себе подыскал комнатёнку.
Стол поставил, завёл котенка.
Хоть какое ни есть — жильё,
Хоть убогое, но своё.

Все ходили вокруг, мельтешили,
Голосили, ключами звеня.
Все гурьбой — и свои, и чужие…
Наконец-то забыли меня.

Отсидеться хочу, отмолчаться,
Посидеть, оглянуться вокруг.
Вы простите меня, домочадцы,
И не нужно заламывать рук,

И не нужно ни сцен, ни истерик —
Не вернусь я к любимой жене.
Выбираюсь на собственный берег,
Отдыхаю от вас в тишине.

Я на стену повешу иконку,
Буду пиво тянуть потихоньку,
Телевизор смотреть по ночам.
Этот груз мне как раз по плечам.

Всё вокруг я ходил да рядышком,
Грыз орехи со сладким ядрышком,
А теперь оборвал все нити.
Не ходите ко мне, не звоните…
1996 г.

*   *   *
Опять подошли холода,
Нагрянули злые метели.
Опять подступает беда,
Которую мы проглядели.

Я здесь и родился, и рос.
Отсюда мне некуда деться.
В жестокий январский мороз
Мечтаю о том, чтоб согреться.

Убогая, в общем, мечта —
Ни радости в ней, ни полёта…
Расхватаны в ложах места.
Осталась свободной галёрка.

Я рвался уехать на юг,
Душой отдохнуть и оттаять…
Но родина там, где нальют,
А водки в Сибири хватает.

Метели сбивали нас с ног,
А водка спасала и грела…
Я так ничего и не смог.
Я так ничего и не сделал.

Гляжу пассажирскому вслед,
Не сплю и тоскую ночами.
Но с тяжестью прожитых лет
Трудней уезжать, чем в начале.

Прими нас, Всевышний, скорей,
Укрой от метели и стужи
И тёплым дыханьем согрей
Замерзшие ржавые души.
1997 г.

НАВИГАЦИЯ-97
Идёт попойка за попойкой.
Мелькает скучное кино.
С девчонкой, глупенькой и бойкой,
Мы пьём на лихтере вино.

Слышны команды: «Майна! Вира!»
Скрипят портальные краны.
О, сколько нас, больных и сирых,
По всем углам моей страны!

Пора и мне угомониться.
Прошли былые времена.
Как не крути, мне нынче – тридцать,
А за душою – ни хрена.

И нет ни Родины, ни флага,
А то, что есть – ненужный хлам,
И лишь живительная фляга
Меня спасает по утрам.

Какие дали нас манили!
Какой нам грезился простор!
У нас был выбор: или–или
(Довольно, в общем-то, простой).

Теперь ни выбора, ни цели.
Холодным ветром мир продут.
И те, что чудом уцелели,
От жизни лучшего не ждут.

Я стал психованней и злее.
Мне ваш уют, как в горле кость.
Наступит утром отрезвленье –
Меня привычно душит злость.

Я – сын великого народа.
Меня не спрячете. Я – ваш.
Ах, эта пьяная свобода!
Ах, этот радостный кураж!
1997 г.

ВОЕННАЯ ФАНТАСМАГОРИЯ
Я ходил в рядовых, я не рвался в начальство.
Всё начальство в бою полегло в одночасье.

Всё начальство скосило свинцовым огнём.
Мы играли той осенью с гибелью в прятки.
Где таких офицеров ещё мы найдём?
Не получится. Вряд ли.

Впрочем, мне с какой стати о них горевать?
Свято место, я знаю, пустым не бывает.
Ничего не попишешь. В бою, что скрывать,
Иногда убивают.

Снайпер пулю вобьёт в твой сократовский лоб.
Мародёры обчистят тебя и вороны.
Будь ты трижды полковник – коль ты остолоп,
Не помогут погоны.

Отступаем по пояс в осенней грязи.
Материм от души  интенданта-еврея.
Нехорошее время сейчас на Руси,
Невесёлое время.

Здесь, в российском котле, дьявол их разберёт,
Что мудрят наверху. И не стоит пытаться.
Дан приказ отступать – мы выходим вперёд.
Дан приказ отходить – мы решаем остаться.

Наша Господом Богом забытая часть
Третий год так воюет. И ходит в героях.
Я не знаю, кто главный при штабе сейчас,
Разбери геморрой их.

Может, лишь потому до сих пор и живой,
До сих пор не зарыт в придорожную глину.
Мы – пехота. Мы – смертники. Нам не впервой
Нарушать дисциплину.

Зацепило. Как пёс, отползаю, скуля.
Верно режет пословица: «Бог шельму метит».
Если даже и сдохну Отечества для –
Вряд ли кто-то заметит.

Не считая тех крыс, что пригрелись в штабах,
Мы ступили за грань, за которой не страшно.
Все мы – смертники. Наши делишки – табак.
Впрочем, это – неважно…
1998 г.

НОВЫЕ ВРЕМЕНА
И было голодно в стране,
И было холодно и сыро…
Мальчишка ходит во рванье.
Она всё реже видит сына.

Она таблетки жадно пьёт.
Она гадает: или-или?
Она его не узнаёт.
Мальчишку будто подменили.

Пацан связался со шпаной.
Громят ларьки по околотку.
Под утро он идёт домой, 
Приносит сникерсы и водку.

Он что-то буркнет ей в ответ
И спать завалится на сутки.
Ему уже пятнадцать лет.
Его подставят эти суки.

Мать всё равно сойдёт с ума.
Вот и расти послушных деток.
Ему корячится тюрьма,
Колония для малолеток.

Отец давно стал алкашом –
Пусть захлебнётся ей, убогий…
Мальчишка  с колеи сошёл.
Его, как волка, кормят ноги.

В колени бухнуться? Просить?
Услышать мрачное: «Иди ты…»?
Такое время на Руси –
Подростки двинулись в бандиты.

Такое время – руки грей,
Снимай навар, скупай заводы.
Подростки кормят матерей,
Сидящих дома без работы.

Кричите, кто во что горазд.
Малюйте новые иконы –
Она мальчишку не отдаст
Неумолимому закону.
1998 г.

*   *   *
Друзья уходят кто куда,
Бегут, никем не званы.
Друзья меняют города,
Материки и страны.

А я остаться здесь решил.
Пусть бьёт судьба по роже,
Какой не правил бы режим –
Отечество дороже.

Я вслед друзьям рукой махну.
Я вас корить не смею.
Мы все хлебали белену –
И вы объелись ею.

Я вас ни в чём не упрекну – 
Не всякий тянет ношу.
Но эту пьяную страну
Я ни за что не брошу.
1999 г.


*   *   *
Не нужны мы Всевышнему. Впрочем,
Он и сам-то нам нужен не очень.

Слишком много несчастий творилось
В этом тесном и душном мирке,
Чтобы в Божью уверовать милость
Нам же лучше, что Он – вдалеке.

Ни раскаянья нет, ни суда.
Мы и сами теперь – господа.

Я ни в Бога, ни в чёрта не верил.
Не ломал меня век-костолом.
Я любые распахивал двери
И по жизни шагал напролом.

В двадцать с лишним безоблачных лет
Ничего невозможного нет.

Я глядел, не скрывая насмешки,
На убогих. Жалеть их нельзя.
К Богу тянутся мелкие пешки,
Я хотел дорасти до ферзя.

Пусть святоши молитвы бубнят.
Эти сказки не для меня.

На каком-то этапе сломался.
Пожелтел. Под глазами – круги.
Я теперь пребываю в запасе,
Уступаю дорогу другим.

Потихоньку ползу, не спеша...
Вот тогда и заныла душа.

Всё спешил, всё куда-то тянулся,
А сейчас – прозябаю в пивной.
Только ахнул, когда оглянулся –
Лишь одна пустота за спиной.

И теперь, свою жизнь подытожив,
На исходе дождливого дня,
Бормочу: «Ах ты, Господи Боже,
На кого ты оставил меня?»
2001 г.

НАЦИОНАЛЬНАЯ ОСОБЕННОСТЬ
Всё было на соплях, на нитках, на авосе.
Всё было тяп да ляп, и будет вкривь да вкось.
Я говорю себе: не нервничай, не бойся.
Тебе не привыкать. Проскочим на авось.

Авось не в первый раз. И, видно, не в последний.
Авось переживём и вырастим птенцов.
И если с Богом есть у нации посредник,
Так это лишь оно, чудесное словцо.

Сам чёрт не разберёт, не то что Нострадамус,
Российских наших дел. До Бога – далеко.
Ему и невдомёк, как все мы настрадались.
Ему вдали от нас вольготно и легко.

Ещё не так давно нам с Богом было тесно.
Теперь, когда прижгло, назад его зовём.
По всем проектам мы давно должны исчезнуть
Но говорим «авось!» и всё-таки живём.
2001 г.

*   *   *
Обжигались довольно часто,
Я и сам обжигался, но
Все приятели по несчастью
Вечным сном спят давным-давно.

А вот я почему-то выжил.
Видно, вовремя смазывал лыжи.
Как шпион, заметал следы.
Уходил от шальной беды.

Не скажу, что жилось легко мне.
Было трудно. Не в этом суть.
Ни в одну кровавую бойню
Не сумели меня втянуть.

В эти игры, что вы играли,
Я, по счастью, не угодил.
Никогда не ходил по краю,
Посерёдке всегда ходил.

И мне жаль друзей бестолковых,
Жадно слушавших чью-то ложь,
Разгибавших на спор подковы.
Не за медный пропали грош.

Кто-то в Боснии сдуру сгинул.
Кто в Чечне напоролся на залп…
Бог меня из колоды вынул.
«Пригодится ещё» – сказал.

Вот такие, браток, делишки.
Кому – пуля, кому – тюрьма.
Было храбрости в вас с излишком.
Не хватало чуть-чуть ума.

Что ж вы сделали, чёртовы дети,
И зачем взяли этот разбег?
Я остался один на свете
Коротать свой никчёмный век.

Я-то знал, что меня не тронут,
Был я сам по себе. Ничей.
Затянул меня кухонный омут,
Царство вилок, кастрюль и ключей.

Никуда я уже не отчалю,
Слишком дорог мне этот уют.
Но друзья, что стоят за плечами,
По ночам мне уснуть не дают…
2002 г.

*   *   *
Одним – дворцы, другим – бараки.
Одним – ещё, другим – уже…
Схлестнёмся мы в кровавой драке,
В хмельном и диком кураже.

Не устоять вам до рассвета,
Как ни юродствуй, ни визжи,
Когда мы пустим в ход кастеты
И самодельные ножи.

Ничто не будет позабыто.
Вы нас в ярмо впрягли, как скот.
Вставай, затоптанное быдло,
Дави зажравшихся господ!

Но свет в глазах моих потухнет,
И щёки мне зальёт стыдом,
Когда на землю молча рухнет
Омоновец с пробитым лбом.

Кой чёрт занёс тебя, ровесник,
В остервеневшую толпу?
Кому теперь ты нужен, если
Дыра в твоём зияет лбу?

Когда-то мы друг друга знали.
Как ты продался им – Бог весть.
Зачем ты с ними, а не с нами?
Зачем ты здесь? Зачем ты здесь?
2002 г.

*   *  *
Мальчишки машут кулаками, но в их глазах – тоска.
Они резонно полагают, что их пошлют в войска.

Пойдем туда, куда прикажут. О чём тут говорить?
Не мы задумывали кашу, но нам её варить.

Когда оступишься на мине – забудь былой уют.
Здесь если не располовинят – так всё равно убьют.

Война дурманит, будто зелье, отвергнутых мужей –
И ошалевших от безделья и водки сторожей.

Война пьянит авантюристов, отчаянных парней.
Им не прожить ни дня без риска – все помыслы о ней.

Война доступна для бандитов, забывших стыд и страх.
У них всё будет шито-крыто и козыри в руках.

Им всё равно пора на свалку. Им так и так – хана.
Но для юнцов (а мне их жалко) заказана война.

Они талантливые, черти. Зачем их тянут в строй?
Из них механик каждый третий и программист – второй.

Пусть в мясорубку марширует свихнувшаяся рать, 
Но пусть мальчишек не шинкуют. Им рано умирать.
2006 г.

СТРАХ
Я в вашу искренность не верил
И не развязывал язык.
Я раз по семь сначала мерил,
А отрезать потом привык.

По болтунам скучала зона.
Для них не писан был закон.
«Болтун – находка для шпиона».
Я с этим лозунгом знаком.

Шпионов здесь и вправду много.
Здесь трудно было не пропасть,
И – кто рассчитывал на Бога,
Кто на себя, а кто – на власть.

Здесь воздух был пропитан страхом.
Тут хоть юродствуй, хоть молчи –
На одинаковую плаху
Герои шли и палачи.

Во время скорби и печали,
Во дни салютов и торжеств
Здесь жертвы были палачами,
А палачи сменяли жертв.

Я неприметно утаился,
В своём углу не пил, не ел.
Я и в герои не годился,
И быть мерзавцем не хотел.

Меня никто не мог услышать.
Я замолчал на много лет.
Мне одного хотелось – выжить
И пережить весь этот бред.

Лишь по ночам, в сплошных потёмках,
До шёпота понизив бас,
Я разговаривал с котёнком.
Уж этот точно не продаст…
2006 г.

*   *   *
Спорил с ними я до хрипоты.
Не был я ни с этими, ни с теми,
Хоть крутились мы в одной системе –
Винтики, шурупчики, болты.

А потом я спорить перестал.
Бесполезно. Выдохся. Устал.

Пусть себе горланят и орут,
Брызгают слюной и корчат рожи.
Как-то убедить – себе дороже.
Спорить с ними – безнадёжный труд.

Ну их всех к таким-то матерям.
Я мозгов ещё не потерял.

Есть пока два-три десятка книг
(Лучших собеседников не надо),
Пачка чаю, пачка рафинада,
Сигареты (не могу без них).

Выбор, прямо скажем, не велик.
Снова бултыхаюсь на мели.
Ничего. Есть книги и табак.
Хорошо живётся. Всем бы так…
2008 г.

МОЛИТВА О РОССИИ. 1941-й
Вот так получилось. Прости мне, Господь,
Что я не умею молиться.
Немецкие танки стоят под Москвой.
Они проутюжат столицу.

За храмы сожжённые Ты нас прости.
За ссыльных священников – тоже.
Ведь если нас что-то и может спасти –
Твое милосердие Божье.

Фашисты считают нас стадом свиней,
Скотами командовать проще.
Тевтонская мощь оказалась сильней
Славянской расхлябанной мощи.

Россия в пожаре, дыму и огне.
Горят города и деревни.
И мы отступаем, и кажется мне,
Что все мы в дурном затянувшемся сне,
Который прервется, поверь мне.

Но длится и длится чудовищный бред,
И давят нас фрицы, и выхода нет.
И вновь обращаясь к Тебе я,
Ладони озябшие грея:

«Господь, помоги нам закончить войну.
Дай справиться с вражеской силой.
Всевышний, помилуй родную страну.
Россию спаси и помилуй…»
2009 г.

БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ
В России – бунт. Топор и плаха.
В затылок – пуля. И петля.
И буржуи, трясясь от страха,
Бегут – как крысы с корабля.

Забыв про яхты и отели,
Они уходят кто куда…
Вы сами этого хотели,
Так получите, господа!

Россия ждёт небесной манны.
Ей кровь людская нипочём.
Ей по душе пришёлся пьяный
Казак Емелька Пугачёв.

Налево глянешь иль направо –
Одни горелые дома.
Под свист разбойничьей оравы
Сошло Отечество с ума.

А мне-то, мне куда деваться?!
Как утаиться от беды?
Ведь мне – за сорок, а не двадцать,
И со здоровьем нелады.

Куда прикажешь смазать лыжи?
Когда-то – был, да вышел весь.
Меня никто не ждёт в Париже.
Мой выбор прост. Останусь здесь.

Конечно, выбор не из лучших.
Но что поделать? Ничего.
«Господь, – скажу на всякий случай, –
Раба помилуй Своего».

В стране проклятой несвободы
Да будут дни мои тихи!
Я буду делать переводы,
А по ночам писать стихи.

Пройдёт гроза, утихнут бури,
Шторма закончатся – и вот
Мы будем приобщать к культуре
Остервеневший свой народ.

Сосед доносит на соседа,
Жена – на мужа, сын – на мать.
Течёт сердечная беседа
В подвалах тюрем. Скоро брать

Кого-то будет трудновато.
Здесь – ни одной живой души.
Ведь если брат стучит на брата –
Дела не очень хороши.

А если Несторы и Стеньки
Меня решат поставить к стенке,
Что мне сказать им у стены?
Скажу: «Ну что, залили зенки?
Стреляйте, сукины сыны!»
2010 г.

*   *   *
Всё шло, как обычно. Глаза б не глядели.
Низы не могли, а верхи не хотели.

С утра нахлебавшись господской текилы,
Крестьяне дворян подымали на вилы.

Без злобы, а просто чтоб было потише,
В болоте топили господских детишек. 

Прирезав павлинов, сжигали усадьбы. 
Любили гульнуть на крестинах и свадьбах.

Всё шло, как всегда, без особых новаций.
Дворяне ничуть не желали сдаваться.

Каратели в сёла под утро входили –
Казнили, сжигали, рубили, топили.
 
Артисты играли привычные роли:
Зачинщиков – вешали, прочих – пороли.

Всё шло, как всегда. Залечив свои раны,
Кто выжил – снимались и шли в партизаны.

Сгущались над Родиной тёмные тучи…
А впрочем, и в Англии было не лучше.
после 2010 г.

СМУТА (1612 год)
Окончено страшное действо.
Настала пора оглядеться.
Участники длительной драмы,
Сняв шапки, мы входим во храмы.

Молебен отслужим во имя 
Побед над врагами своими.
Закончена страшная Смута.
Невесело нам почему-то.

И в самом-то деле – на тысячи вёрст
Одна лишь пустыня, разор и погост.
Ни градов, ни весей, ни пашен –
И лик человеческий страшен.

И только гуляет разбойничий люд,
И кровь православную весело пьют,
Покинув поганые норы,
Бандиты, жиганы да воры.

Им Смута не Смута, война – не война.
Им сладко живётся во все времена.
Вино и людская кровища –
Их самая главная пища.

От голода, холода и нищеты
Народ отупел. Мы дошли до черты,
За коей – гниенье распада.
И нечисть гниению рада.

И всё-таки так наступает предел
Людскому страданью. Народ оскудел,
Но, выжав последние силы,
Поляков изгнал из России.

Довольно хозяйничать шляхте в Кремле,
Довольно гулять по российской земле.
Всех тех, что бежать не успели, 
Поглотят снега да метели.

А нам выбирать молодого царя,
Чтоб русская кровь не лилась больше зря.
А нам к ремеслу возвращаться,
С которым пришлось распрощаться.

Менялись эпохи, слетали цари,
Снаружи нас грызли, терзали внутри –
А Русь, будто Феникс из пепла,
Опять оживала и крепла.
после 2010 г.

Вверх

Комментариев: