|
Писателю Мелёшину Игорю Петровичу давно не писалось. Он только чертыхался, когда вспоминал год выпуска того журнала, в котором был напечатан его последний рассказ. Игорю Петровичу всегда было о чём писать. Не только на словах, но всем нутром, как русский человек, он любил Родину и с мощным писательским размахом писал о ней и её людях. Когда же с Родиной в девяностых годах случилась непоправимая передряга, у Мелёшина внутри тоже, как будто, тоже что-то надломилось. Между тем, как литератора, его никогда и нигде не забывали, и сам он не скрывался с общественного горизонта. Странствуя по штатно-секретарским писательским обязанностям по стране вдоль и поперёк, заглядывая и в забытую Богом и людьми дальнюю деревеньку, и в стольные грады, а также отдавая дань своим личным временем литературным и окололитературным салонам, Мелёшин долго не хранил под спудом увиденное и услышанное. Владея ярким и убедительным словом, он быстро обрабатывал впечатления и сбрасывал с блеском результат в публицистику. Случалось Мелёшину, заметному писателю, в нужный момент откликнуться, когда с приветствием, когда с протестом, на радостные или тревожащие события литературной и общественной жизни. Озабоченность авторитетной фигуры по разному поводу без промедления попадала на передние полосы газет и журналов, иногда даже разнонаправленных взглядов, в одно и то же время, что нередко вызывало удивление у самого автора. А ещё оставались речи и выступления на празднованиях и юбилеях. Фамилия Мелёшин печаталась в раскрашенных объявлениях о подобных событиях не далее первой тройки приглашённых. Участвуя в подобных собраниях, Игорь Петрович в дополнение к своему ораторскому триумфу полезно освежал своей неизменной романтической моложавостью стареющий состав президиума, состоящего, как водится, из основоположников разных направлений в современной литературе. Мелёшин не отказывал в рецензиях на произведения начинающих писателей, читал лекции на филологических факультетах двух учебных институтов, приобретя попутно учёную степень филолога, а в одном европейском университете даже подцепил степень доктора славистики. Но это всё не было тем истинно художественным творчеством, коим хотел захлёбываться мастер пера. Топила подёнщина. И привлекательные на первый взгляд сюжеты приходили в голову в разные моменты дня, но как только наш страдалец позднее садился за рабочий стол, от сюжетов оставались одни названия, а следом рождалось недоумение по поводу того, куда пропала та первая яркость многообещаего сюжета, на что это он так решительно клюнул. Любимец публики, Игорь Мелёшин боялся единственного вопроса на очередной встрече с почитателями литературы - что он, писатель, сейчас пишет. Тогда, уже в домашней обстановке, от своего литературного бесплодия писатель впадал в ярость. Домочадцам в такой момент приходилось не сладко, но жена Лена со временем научилась отбиваться от придирок без особых затей, как сегодня: «Что? Не готов обед? А кто, собственно, целый день дома просиживает? Он, понимаете, литературе в такой манере служит, а мне приходится служить своим обязательным присутствием в органах государственной статистики с 9 до 18. Вот и приготовил бы супец. А мог бы, пользуясь возможностью, и поусерднее поупражняться в кулинарии, освоить, скажем, рецепты разных блюд. Собрал бы, например, свод экзотических русских блюд, да и издал бы. Последняя книга Дюма, говорят, была кулинарная книга. Тоже, небось, писал от долгого домашнего сидения» «Последняя книга Дюма по кулинарии…по кулинарии последняя книга Дюма …Дюма по кулинарии последняя… – крутилось калейдоскопом у домашнего сидельца в голове. – А почему, в самом деле, последняя? Может, Дюма неожиданно для всех и для себя умер? Дюма был Дюма. Он мог бы успешно и дальше возделывать мушкетёрскую ниву. Кончились двадцать лет на земле, так взялся бы за приключения мушкетёров на небесах, а там – вечность. Лёгкое богохульство, которым Дюма страдал, в его времена имело успех у читателей, а тут раз – и последняя книга. Может, его срочно призвали на небеса к ответу? Или Дюма-следующий хотел оставаться единственным Дюма?» Ночью Игорь Петрович спал беспокойно: он страдал больше не от сновидений, а от присущих немолодому возрасту неудобств. То рука подвернётся и начнёт затекать, то его слух, в житейском понимании пониженный, возьми да и уловит прорывающееся сквозь плотно закрытое окно скрежетание автомобильной мусорной колымаги по асфальту ночной улицы, а то жена во сне нечаянно толкнёт локтём в спину. Опять отчего-то проснувшись, Мелёшин не сразу и не весь, а по частям повернулся на другой бок и с гримасой закрыл глаза, готовясь уснуть вновь. Он мысленно перебирал картины, которые позволяли ему быстро засыпать. Сначала представлялись картины сидения за рулём автомобиля во время поездки по бесконечно длинной и пустой дороге, затем вспомнился вид неподвижного поплавка на реке во время рыбалки, которая тоже удачно призывала сон. Сейчас перед глазами нашего героя почему-то возникли два ряда уходивших в запредельную даль канцелярских столов в каком-то непонятном казённом заведении. За столами никто не сидел, на столах ничего не лежало, и столы блистали полировкой, отражая свет невидимых светильников. То, что стулья при столах отсутствовали, также не ускользнуло от внимания Мелёшина, почему он и подумал, что это, скорее, остановленная на время технологическая линия по производству неизвестной ему словесно-бумажной продукции. Продвигаясь между столами, уже не соображая, сон ли это или только подготовительное упражнение для привлечения настоящего сна, Игорь вдруг наткнулся на стол, который отличался от своих близнецов. На этом столе лежала пухленькая книга, раскрытая посередине. «Это – мой стол, – осенило созерцателя странного помещения. – А что за книга?» «Это – твоя книга», - моментально ответил некто, неожиданно оказавшийся по другую сторону стола. Мелёшин с напряжением стал вглядываться в говорившего, но портрет никак не вырисовывался. Осознавалась просто фигура, вроде, мужская, во всяком случае, ничего женского не бросалось в глаза. Голос также не ничего не говорил о наличии у собеседника какого-либо пола, а, может, голоса не было вообще, а слова сразу печатались в сознании. Даже за одежду не цеплялся глаз. «Это может стать твоей книгой, но будет твоей последней книгой» - с упором на «может стать» продолжил тот же голос. «Книгой кулинарных рецептов?» - ревниво напрягся писатель, но затем рассмеялся. «Нет, я ещё не сплю, - обрадовался он своему же смеху. - Вот чертовщина лезет». «Во-первых, перекрестись и не поминай всуе это имя, а во-вторых, эта книга – настоящее литературное произведение, роман, – чеканил бесстрастно собеседник. – Когда ты напишешь эту книгу, ты закончишь свои земные дела» «Вот так номер! - подумал про себя Игорь Петрович и решил удостовериться. - Это вы так деликатно выразились в том смысле, что я помру? А если я эту книгу не напишу?» «Будешь жить дальше», – спокойно, чуть ли не лениво прозвучало в ответ. «Долго?» - не унимался наш друг. «Тебе не положено это знать», - не менял интонации незнакомец. Мелёшин кивнул головой: «Теперь сказано просто и понятно. А писать в таком случае я совсем не буду? Ни строки?» То, что прозвучало в ответ, также не обрадовало Игоря Петровича: «Будешь. Но всё остальное будет не самым значительным, что бы ты мог создать» Приглашённый на авторство удивительной книги вновь посмотрел на якобы своё детище, лежащее к нему верхним обрезом, что не позволяло прочитать ни одной строки. Это усиливало интерес к книге, и у Мелёшина вырвалось: «А о чём эта книга?» «Ты её напишешь сам, сам и будешь знать о чём». Спрашиваемый почувствовал, что теперь его собеседник в свою очередь, как будто, усмехнулся. «А как я узнаю, что принялся именно за ту книгу, которая так дорого мне обойдётся?» - продолжал пытать Игорь Петрович, но ускользающая от взгляда фигура отвечала также уклончиво: «Ты – писатель, и тебе ли не оценить литературный труд. И согласись, что всегда найдётся нечто, за что человек может отдать жизнь!» Пытаясь поспорить и хотя бы что-то отторговать, Мелёшин произнёс: «Но обычно человек идёт на жертву добровольно, а тут мне выдвигается кабальное условие: напишешь единственно хорошую вещь – и за это сразу, без понятных объяснений отправляешься к праотцам». Но таинственное существо не желало ввязываться в объяснения, а просто произнесло: «Тебе так положено» «Да, есть о чём подумать», – протянул Мелёшин. «Думай! Ты волен и свободен, потому что имеешь возможность выбора. У нас, например, выбора нет». Тут бесплотное существо опять проявило нечто похожее на человеческое чувство, в этот раз близкое к чувству сожаления. «Чего ты бормочешь?» - Мелёшин неожиданно услышал прямо над ухом голос своей жены. Тогда он тряхнул головой, сбрасывая с себя сновидение. «Это я во сне. Тут дело такое, что …», - но его фраза осталась незаконченной. Продолжая лежать уже на спине и глядя туда, где в полумраке московской ночи ощущалась белизна потолка, Игорь Петрович рассуждал: «Вот те на! Дожил до знамения. Сподобился явления ангела во сне. За что только? А может, не ангела? Я – что, пустынник, праведник, подвижник благочестия? Может, это был просто сон?» Потом через некоторое время сказал сам себе: «Попробую мысленно прокатиться на автомобиле. Поехали!» И через минуту раздалось ритмичное посапывание. Утром глава семьи проснулся бодрячком, но тут же ему вспомнился сон в мельчайших подробностях, чего отродясь никогда не случалось. Как ни напрягайся, но ничего бывало не вспомнишь, кроме одной какой-нибудь мелочи, не известно к чему застрявшей в памяти. А тут, пожалуйста – весь сон от начала до конца, слово в слово. Игорь Петрович почувствовал не страх, не досаду, а собственное сосредоточение, которое ещё никуда не было направлено, а просто собиралось в комок где-то в груди. «Что делать? А что, собственно, у меня записано в календаре? Вот с этого и начнём, вернее, продолжим жизнь». Прошёл день, второй, десятый, и Мелёшин уже начал путать число того дня, когда ему приснился странный сон. Счёт шёл уже на недели, а в жизни гражданина и писателя никаких особых изменений не происходило. Он даже радовался тому, что опять ничего не пишется. Значит, всё по-прежнему. Прикатило лето, и, когда горожан стала одолевать жара, и ничего никому не хотелось делать, в квартире зазвонил телефон. Мелёшин не слишком поспешил к трубке, но звонок был настойчивым, и Игорь Петрович сначала плюхнулся в кресло у телефона и только потом снял трубку. Звонил однокурсник, о котором Мелёшин не имел никаких вестей чуть ли не с выпускного вечера. После короткого невольного удивления, затем тёплого, не просто вежливого, обмена приветствиями Игорь услышал печальную новость – умер один из их институтской компании, хороший малый в те далёкие времена, а вот что этот малый делал последние двадцать лет, двое других не имели понятия. Хотя новость настраивала на долгий разговор, но старый друг его быстро завершил словами: «Мы с тобой приглашены на похороны. Я сам не в курсе того, что случилось с Сашкой, но слух идёт, что не болезнь его убрала. Встретимся на кладбище, там и поговорим с роднёй и прочими» Названное кладбище, несмотря на свою новизну, входило в ряд престижных городских усыпальниц, так как было со всех сторон обложено солидными жилыми кварталами, имело аккуратную планировку, хорошо укрывалось зеленью и густо посещалось просто гуляющей публикой. Факт смерти во все времена не уравнивал социальные статусы покойников – кому доставался величественный курган, кто довольствовался менее хлопотным сооружением. За порядком в этом действе строго следили провожающие, наверно, укрепляя тем самым свой собственный земной статус. Для сегодняшнего обряда могила была подготовлена на центральной аллее кладбища, хотя далеко не в самом начале. Одно это уже намекало любому наблюдателю на значимость события и важность участия в нём всех сторон, как приглашённых, так и, с позволения сказать, виновника торжества. На последнее прощание собралась не горстка родственников и друзей, а изрядная толпа фактурных по виду граждан. Народ прибывал на автомобилях и в специальных автобусах, вряд ли кто приехал городским транспортом. Венки с лентами, на которых читались слова и «от Правительства…», и от «Министерства такого-то», и «Ассоциации чего-то», не поддавались счёту и были приставлены ко всем соседним могильным сооружениям, и могло возникнуть впечатление, что хоронят не одного, а сразу несколько человек на небольшом пятачке кладбища. Несмотря на рекордную жару, изнуряющую город не первую неделю, все мужчины были в полном и строгом цивильном облачении, разве что по протоколу без шляп, но женщины свои траурные костюмы завершали широкополыми дамскими шляпами. Такие изощрённые головные уборы спасали их владелиц и от солнечных лучей, и от внимательных посторонних глаз, алчных до вида слёз или капелек пота, смывающих на жаре макияж. Мелёшин разглядывал редких в толпе и сдержанных в проявлении своих душевных чувств женщин и многочисленных подтянутых, монументальных мужчин. Ему чудились погоны на их крутых плечах, только временно обтянутых гражданским сукном. Он невольно поискал взглядом военный оркестр и отделение солдат для последнего залпа, но такая степень почёта для покойника не была предусмотрена. А вот речи были скупыми и невнятными. До сознания слушающих едва ли доходило, к чему было приставлено разнообразие эпитетов: «добрый…, честный…, отзывчивый…, мужественный…, талантливый…, знающий…, любящий…» и так далее. Самого церковного отпевания, давно вошедшего в официальные церемонии, как ни странно, не было вообще. Поставили открытый гроб, отговорились, глянули все на умершего в последний раз, и быстро завершили обряд. Кстати, выглядел Сашка так, что Мелёшин его сразу узнал и сказал бы, что время забыло его – Сашу, то есть. При опускании гроба в могилу Игорь Петрович был единственным, кто перекрестился и прошептал, чтобы Господь принял душу усопшего. Потом толпа начала таять с той быстротой, с какой недавно разрасталась, и через неполные четверть часа у горы венков оставались только настоящие члены семьи, родные и друзья. Мелёшин ещё до погребения встретил в толпе компанию своих однокурсников. Они стояли кружком и спрашивали друг друга, что случилось. Потом прибился ещё один, наиболее близкий к семье покойного, и вполголоса, как раскрывают нежелательную тайну, огорошил всех – Сашка, де, застрелился. Вопросы градом посыпались на держателя новостей со всех сторон, так что осведомлённый товарищ едва успевал отвечать: «Как? Да из табельного пистолета. Куда? В висок. А раны не видно, потому что залатали умельцы по этой части. Их по его ведомству искать не надо. Откуда табельное оружие? У генерала всё есть. Да, Сашка был генералом, да ещё с солидной приставкой. Отчего генералу не жилось? Не пережил смену власти. Пришли в его ведомство те, на кого у него были пухлые досье. Предложили не только сдать материалы, но и раскрыть агентурную сеть, обещали или повышение, или крупные неприятности, вплоть до угрозы в адрес семьи. Зная, что в его департаменте не принято тратиться на пустые слова, Александр решил не подвергать семью опасности, но и не сдаваться. Вот и выбрал третий путь. Взгляните на «группы товарищей». Все в наличии, как «те», так и «другие». Игоря подвели к вдове Саши и представили. Он тотчас получил настоятельное предложение остаться на поминки. «Я часто слышала о вас от Саши. Он следил за вашими литературными делами, гордился вами», - добавила вдова. «Если бы он только за мной одним следил, то остался бы живым», – мелькнуло в голове у Мелёшина, но он только вздохнул. Поминки проходили, словно отрепетированные, без привычной начальной неразберихи с рассадкой приглашённых, нехваткой приборов и прочих жизненных мелочей, и в то же время присутствующие выглядели натянутыми, говорили обдуманно, лишнего слова избегали. Игорю Петровичу казалось, что по углам комнаты развешены замаскированные телевизионные камеры, о которых знают и которые гипнотезирующе действуют на гостей. «У толкового генерала всё идёт по-генеральски, даже в отсутствие самого генерала», - оценил Мелёшин порядок за столом, не говоря уже о том, какое изобилие в еде и питье находилось на столе. Только со временем жара и водка сделали своё дело – пиджаки скинули, шейные платочки убраны в сумочки, речи стали раскованней, и началось братание незнакомых ранее между собой людей. Но бывшие вузовцы сидели неразваливающейся кучкой, пили мало и задумчиво, больше смотрели друг на друга с ободряющими улыбками. Хотя сосед Игоря в какой-то момент, ближе к окончанию застолья, всё же обратился к нему с легким напором подвыпившего функционера: «Вот ты, писатель, чувствуешь ведь, что мы живём в сволочное время», - при этом он кивнул в сторону фотографии с траурной ленточкой и стопкой водки перед ней - А ты о чём пишешь? Я читал недавно твоё оханье о развале народных промыслов и ещё чего-то длинное на экологическую тему. Много, умно и чувствительно, так что слезу вышибает. Но что делать дальше? Неизбывный, как скалятся журналюги, русский вопрос. Но вопрос остаётся вопросом, а положение движется, как говорят англичане, from bad to worse. Кстати, это не кто-нибудь, а ты в статье обронил фразу о «целенаправленном умерщвлении народных промыслов». Вот и давай договаривай, потому как умирание и умерщвление суть разные вещи. Умираем как-то сами, а умерщвляет уже кто-то другой. Кто же помогает? А тогда сразу от избитого «что делать да кто виноват» добавим третий вопрос, надеюсь, что вечным он не станет: « Кому дальше дело поправлять», а значит – и власть давать» Мелёшин, не желая развивать долгую и неуместную, по его мнению, для данного дня болезненную тему, только кивнул: «Чувствую». Но по мере того, как он вновь натыкался взглядом на фотографию Сашки в траурном обрамлении, его начинала разъедать мысль – всего-то двадцать лет прошло между их выпуском в светлую, как они тогда думали, жизнь, и этим последним аккордом жизненной симфонии Сашки. Его трагический уход составляет только один мазок в трагической картине гибели целой эпохи за тот же срок. Что-то часто и стремительно стали рушиться эпохи, это тебе не палеозой с мезозоем. И не только в конце нашего века, а в начале того же века и также в двадцать лет, если отсчитывать, скажем, с девятьсот четвёртого по двадцать четвёртый, рухнула другая эпоха. Это что, реванш? Нет, те, старые силы, не торжествуют. А может, кому-то не удалось с одного раза чего-то свалить? Пришлось валить второй раз? А кому, чего и зачем сваливать? Надо понять, и это надо знать и мне, и каждому, чтобы не встречаться только на поминках. Мелёшин начал думать, а затем записывать обдуманное. Писал он увлечённо, черновики не часто летели в корзину и мимо, прямо на пол вокруг стола, как бывало ранее. Папка с рукописью быстро пухла. Особого материала для романа не требовалось, почти всё происходило перед его глазами, а остальное вспоминалось, как только пролистаешь подшивку старых газет. Какое-то время пришлось «труженику пера» посидеть в библиотеке, бывшей Ленинке, покопаться в подшивках газет от начала двадцатого века, пробежаться по мемуаристике разных лет и разных политических деятелей. Также походил работающий писатель по «святым местам» и насколько позволяло свободное время попросвещался в богословии, но это уже в поиске откровения для мысли. Однажды в Доме литераторов Мелёшин наткнулся на Забродского, редактора одного толстого литературного журнала. Забродский был в полтора раза больше того, что полагалось просто солидному и упитанному мужчине, и ему было легче держать руки, разведёнными по сторонам, чем обхватить ими же свой разрастающийся живот. Забродский так и двинулся с распростёртыми руками на Мелёшина: «Петрович, куда ты запропастился? Тыщу лет тебя не видел» «Работаю, Палыч, работаю», - увернулся от объятий Игорь Петрович. Тогда Забродский подбоченился и по-хозяйски произнёс: «Все работают, однако, все на виду. Мельтешат так, что иной раз подумаешь: хоть бы все сгинули». Потом Палыч прищурился с подозрением и спросил: «Поди, пишешь чего?» «Пишу. Роман, - признался наш друг. Потом опомнился и быстро затараторил, - Отстань, Палыч, некогда. Тороплюсь домой». А Забродский, судя по всему, никуда уже в сей час не торопился и ухватил Мелёшина за локоток. «Постой, постой! Что? Ты, в самом деле, пишешь роман? А чего молчишь? Признавайся, чем хочешь удивить «почтейнеший публикум»? Ладно, гони, чего натворил, запустим через пару номеров главами, не глядя. У нас давно не было ничего стоящего. И от тебя в том числе». Мелёшин призадумался слегка и улыбнулся: «Так уж и не глядя. Знаю вас. Не хочу торопиться, но вообще-то неплохо бы проверить реакцию читателей на моё творение. А деньги тоже не помешают. Моя Ленка, как учёный человек, по собранию магазинных чеков выводит ужасные параболы инфляции, а потом уже, как домашняя хозяйка, трясёт передо мной пустым кошельком. Жди, заеду на днях». Реакция у читателей на появляющиеся в журнале Забродского главы из романа не задержалась. Валом посыпались письма в редакцию, стало труднее дозваниваться в отдел прозы по телефону. Зачастили отзывы в книжных обозрениях. Мнения высказывались разные, но если роман и ругали, то чаще в официозах, чем в письмах читателей. Когда же Мелёшину позвонил один продюсер, известный своим особым взглядом на мир и изощрённым воплощением своего взгляда на экране, и предложил написать сценарий для полнометражного фильма по его роману, писатель убедился, что его даже не законченное произведение приобретает известность, выходящую за рамки популярности заурядного, проходного романа. Мелёшин в который раз вспомнил свой давнишний сон, и ему подумалось, что работу над романом надо бы остановить и основательно разобраться, что же выходит из-под его пера. Не то ли пугающее пророчество? Вроде бы, книгу ждёт успех, вещь отливается стоящая, но что будет ждать его? Вдруг это его лебединая песня? «Роман ещё не закончен, какой тут может быть фильм», - стал отбиваться автор от продюсера. Но такая отговорка была знакома продюсеру и оказалась слишком слабой, чтобы распрощаться, поэтому Мелёшин уныло слушал дальше: «Не закончена публикация рукописи, согласен. Но вы-то сами знаете, чем должен заканчиваться роман, а нам нужен только сюжет. Да я и сам предчувствую, что будет у вас в развязке, и если я ошибусь, значит, я ничего не понял в жизни. Я, признаюсь, с вашей идейной позицией и не во всём согласен, но с художественной точки зрения, с точки зрения психологического воздействия на читателя и на потенциального кинозрителя, роман достоин экранизации. Вы можете расписывать детали романа, сколько потребуется вам, но не нам. У нас другие законы жанра» Продюсер передохнул, а Мелёшин воспользовался этим и вставил в паузу: «Нет, я ещё не решил окончательно, чем кончится дело. А то случится так, что у вас Болконский излечится от ран и женится на Наташе, а у Толстого закончилось всё иначе. Вам-то что, у вас это будет называться «по мотивам произведения такого-то писателя», а мой мотив должен исполняться строго, без джазовых разводов». Тут уж продюсер просто на минуту помолчал от удивления, а затем начал осторожно, не веря в услышанное: «Голубчик, вы, наверное, не в себе. Вы не понимаете, что вам предлагают сделать фильм по вашему произведению. Я не берусь за сорный материал. Фильм должен получиться громким. Я ещё не встречал писателя, который бы от такого отказался». «Тогда я буду первым, - твёрдо сказал Мелёшин, но добавил потише, - И, Бог даст, последним». Следующим шагом Мелёшин позвонил редактору и сообщил ему о решении приостановить печатание оставшихся глав. «Ты в своём уме? - только и сказал Палыч.- Ну-ка, срочно лети ко мне. Нет, лучше будет, если я приеду к тебе, а рукопись не возьму». Приехав в течение часа, Забродский ещё в дверях квартиры навалился на Игоря: «Ты сам-то понимаешь, что ты написал. Хотя куда вам, писателям, здраво судить о том, чего вы намараете. У вас, как правило, самопереоценка, а у тебя клинический случай: удачный роман, а его автор упивается самокритикой. Удачный – это я говорю по привычке работы с вашим братом, чтобы вы не заносились и не требовали от редакции больше, чем мы можем вам заплатить. На самом деле, роман просто блестящий. Он стоит Букера, но его туда, к сожалению, не пихнёшь. Ты замахнулся на такое, что Букер, по идее, должен подпирать. Да наши национал-патриоты уже опубликованные главы могут разорвать на странички и каждую страничку в отдельности приколоть к своим знамёнам. Мне самому уже не по себе, оттого что я тебя печатаю. Твои идеи вроде как становятся позицией журнала, как бы не твердили мы во первых строках о независимости мнения издателя от мнения автора. Совсем уж беспардонно, даже для нас, делать деньги, тиражируя идею супротивника». «Палыч, тут дело, так сказать, личное», – и Мелёшин пересказал редактору свой сон-знамение. «Ты чего мне шагреневую кожу переиначиваешь, такое дважды не проходит. И, между прочим, для твоего спокойствия: рассказанный сон – не сбывшийся сон. Вот ты рассказал – значит, дело покатится по-иному». Но Мелёшин не соглашался: « Пока моё, как ты правильно выразился «дело», есть дело обеспеченное. То есть, я живу, пока пишу. Помнишь, когда я сдал в редакцию первые главы, я полетел в Нижний Новгород на одно литературное торжество. Вернее, хотел полететь, но из-за ерунды - просто забыл перевести часы с зимнего времени на летнее в ту ночь - я опоздал на рейс. Примчался в аэропорт, а посадка уже закончена. А рейсы в Нижний были только раз в день. Я тут же развернулся – и на вокзал, чтобы ехать поездом. А самолёт-то не долетел, что-то случилось при посадке. Каково? Я, правда, не сразу об этом и узнал, поскольку ни радио, ни телевизор не смотрю, а нижегородские власти почему-то замалчивали трагедию Жена говорила что-то про авиакатастрофу, но спутала Нижний Новгород с Нижним Тагилом, а что мне до Тагила. Слушай дальше. Я сдаю тебе эти последние папки, и еду на дачу. Еду себе, еду, и вздумалось мне на каком-то участке дороги притормозить. Нажал на педаль тормоза, а педаль без сопротивления упёрлась в пол, и автомобиль не думает останавливаться. Господи, я уж и не помню, чего я дёргал, чтобы остановиться, но как-то остановился. Вот и сижу я, взмокший, в машине прямо на трассе перед крутым поворотом и прихожу в себя, а мою машину объезжают с сигналами и матершиной другие машины. Тогда я ватной ногой ещё раз тронул педаль тормоза, и, что за чёрт, педаль не продавливалась! Работала так, как должна работать. Я снова завёл двигатель, потихоньку тронулся и опять нажал на тормоз. Машина остановилась, как вкопанная. Я вылез из машины и проверил всё, что, по моему разумению, относилось к системе тормозов – всё было в порядке. Дальше я ехал так: проедусь немного, приторможу, и так до самой дачи». Редактор почесал за ухом, но идти на поводу у автора не было привычки: «С автомобилями случаются всякие чудеса. Ты вот посиди в придорожной харчевне и послушай шоферов-дальнобойщиков: одна история страшней другой, только записывай» «Нет, Палыч, это меня берегут, пока я не завершил роман, а потом – как предупредили» «Тогда есть предложение дать твоему роману такую маленькую приписочку – «конец первой книги», а вторую ты так и не напишешь. Гоголь-то сжёг второй том «Мёртвых душ», и все довольствуются первым» «Ты старика вовремя помянул, - кисло улыбнулся Мелёшин, - только льёшь воду на мою мельницу. Гоголь долго писал вторую часть, стало быть, жил какое-то время после первой части, но когда рукопись второго тома сжёг, то прожил совсем недолго. Небеса не проведёшь. Отдай рукопись. Жечь не буду, но подумаю, что с ней делать» «Думай, но без рукописи на руках, - Забродский попятился и даже умудрился спрятать руки за спину, дескать, ничего у него нет, и ничего он не даст. - Ты, конечно, не Гоголь, но если бы у Гоголя был такой же издатель, как я, он бы вырывал у Гоголя по главе, и мы бы сейчас не мучились, что стало с Чичиковым дальше». На том они и расстались, но терзаться Мелёшину долго не пришлось. Ему снова позвонил тот же старый друг и сообщил о смерти ещё одного однокурсника. «Что, тоже не своей смертью помер?», - вскричал Мелёшин. «Инсульт – это своя болезнь или не своя? Наш друг имел крупный бизнес, но бизнес кому-то то ли приглянулся, то ли помешал. Битва была крутая, силы участвовали немалые, чем она закончилась, не знаю, но инсульт – это медицинский факт» - подавленно ответили в трубке. «Это ещё не факт. Инсульт, конечно, в чашку не подмешают, но за деньги выдадут любое заключение. Задушат, а напишут «пневмония». Ладно, встретимся. Посмотрим ещё раз друг на друга» Положив телефонную трубку, Игорь посидел некоторое время в раздумье. Потом снял трубку, подержал её немного в воздухе, прислушиваясь к телефонному зуммеру, словно ожидая, что звук заглохнет сам собой, но зуммер не обрывался, требуя положенных действий, и тогда Мелёшин набрал телефон редакции. «Печатай, Палыч, всё до конца» «С чего это ты расхрабрился?» - даже на расстоянии Мелёшин почувствовал радостную улыбку редактора. «Если читать меня, то уж полностью. А ещё против меня волна в прессе поднимается, дескать, я – разжигатель национальной розни. Есть призывы к прокуратуре заняться мною как нарушителём закона об экстремизме. Так что давай, Палыч, лупанём из всех калибров. Помнится одна старая военная песня: «…Огонь из тысяч батарей, за слёзы наших матерей, за нашу Родину…» ну, и так далее. Чего ради хранить запас снарядов в последних главах». «А как насчёт «конец первой книги»?» - улыбка редактора явно сменилась озабоченностью. Игорь Петрович выпрямил спину, сидя в глубоком кресле, как бы отказываясь от комфортабельного быта и готовясь двинуться в неудобную неизвестность: «Моя книга вполне закончена, дуракам ясно, что добавлять нечего. А если я и напишу в будущем что-нибудь стоящее, так всё будет зависеть от настоящего: какие пляски поведут вокруг меня. Так что – с Богом!»
Начальник оперативного отдела управления безопасности, прослушав запись телефонного разговора «объекта» и доклад оперативника о состоянии дел, вытянул вперёд губки трубочкой и побарабанил двумя пальцами по краю стола, что выражало раздумье и поиск быстрого решения. «Журнал мы закрыть не успеем, все юристы умеют тянуть дело, не только наши. И типографии журналу не перекроем: журнал крупно поднял тираж, а такой жирный заказ типографщики не упустят. Тогда покончим с автором. Сажать – неэффективно, после отсидки эти крикуны ещё больше пишут, один выход: надо – убирать. Только давайте без спецэффектов, без всяких авиакатастроф, это – затратно, и нет уверенности, что объект опять не опоздает на рейс. Также обойдёмся без взрыва квартирного газа, беспричинного выпадения из окон и прочего Голливуда. Не надо шума. Что-нибудь медицинскими средствами. Это как будто у нас отлаживается»
Несколько дней спустя Мелёшин возвратился домой поздним вечером. Жена из спальни сонным голосом сообщила ему, что звонили днём из его поликлиники и просили зайти сделать повторно флюорографию. Врач де заметил на мелёшинском снимке какое-то затемнение в лёгких. Игорь Петрович сразу сбился в привычной расстановки уличной обуви на полочке, а потом ещё долго искал петлю-вешалку на плаще, при этом бормача: «Какая флюорография? Я последний раз был в поликлинике два года назад. Чего они так долго разбирались в снимке». Лена, зевая, встала в дверях и потёрла лоб, пробуждая заодно и память: «Врач сказал, что твой снимок попал в картотеку другого пациента и провалялся там, а сейчас, когда он заменил старого врача и стал разбираться в картотеке, то заметил подмену снимков и исправляет ошибку. И аппаратура сейчас у них новая, снимки будут качественней». Мелёшин попытался малоприятную новость затушевать некоторыми обнадёживающими моментами и неуверенно выразился: «Два года я ходил с каким-то затемнением и ничего не чувствовал. Если бы что-нибудь серьёзное, то плевался бы уже кровью или дышал, как марафонец. Может, не ходить ещё два года? За это время много чего могу сделать» «Да сходи ты в поликлинику. Чего вы, мужики, боитесь врачей?» - не отставала жена. С женами и с врачами спорить было бесполезно, и Мелёшину оставалось согласиться: «Хорошо! Только ради тебя». |
||
