Валерий КАЗАКОВ
ИСПОВЕДЬ
Рассказ

В храме было тихо, служба ещё не начиналась, народ собирался не спеша, свечи, по традиции, не зажжёнными ставили в подсвечники или клали рядом, один из послушников негромко читал Часы. Прихожане прикладывались к иконам, поклонами здоровались со знакомыми, шёпотом переговаривались. Полумрак, слегка размытый серым, только затеявшимся предрассветом, живым разноцветным мерцанием лампадок, создавал атмосферу некоей особой благостности.

Михаил открыл для себя эту церковь в одном из монастырских подворий совершенно случайно. Где-то год назад вечером он проезжал мимо, увидев купола над жилым по виду домом, притормозил и решил, повинуясь профессиональному любопытству журналиста, посмотреть, что же там внутри. Толкнув тяжелую, чёрную от времени дубовую дверь, он сразу очутился на широкой лестнице, круто поднимающейся вверх и упирающейся в такую же широкую растянутую арку, увенчанную иконой с горящей лампадой. Его поразил запах, которого он никогда не чувствовал раньше в редкие торопливые посещения Божьего храма. На лестнице пахло жилым домом и церковью, это было настолько неожиданно, что ему не понравилось и он уже решил уходить, но вдруг его что-то остановило. Откуда-то сверху полилось негромкое пение, мужские голоса протяжно, неторопливо перекатывались невидимыми волнами, заполняли собой всё пространство, стены и своды раздвинулись, пропали, и небесная лазурь засияла внутри опешившего человека. Михаил зажмурился. Дикая усталость прожитых лет навалилась на него, так бывает с выбившимся из сил путником, обретшим, наконец, долгожданное пристанище.

Он слушал, опершись о перила , и по-детски боялся открыть глаза, ему так не хотелось, чтобы смолкло это чудное пение. Оттолкнувший поначалу запах сделался щемяще милым. Из глубины памяти всплыли давно позабытые картинки деревенского детства, покойная бабушка, от которой тоже всегда по воскресеньям пахло ладаном, свечами и вкусной едой. Помнится, тогда он, совсем ещё несмышлёныш, думал, что так пахнет Бог.

Пение прекратилось, его сменил протяжный голос священника. Незнакомые древние слова были похожи на алмазные резцы, осторожно рассекающие твёрдый, закостенелый панцирь неверия, гордыни и сомнений. Михаил медленно, как ему казалось, поднялся по лестнице и попал в небольшой коридор с окном. Голос молитвы звучал откуда-то сверху.

– Молодой человек, – негромко окликнула его полноватая, средних лет женщина в светлом платке, – негоже по монастырю бегать, – но, наверное, увидев что-то необычное в его лице, переменив тон, поинтересовалась, – у вас всё в порядке? Может, помощь нужна?

– Нет, – приходя в себя, ответил Михаил, – мне только свечку поставить, а где, – он повел вокруг глазами, – не знаю.

– Подымайтесь в храм, пойдёмте я вас провожу.

Они повернули направо. Слева была свечная лавка, а напротив неё лестница, дышащая незнакомыми, зовущими звуками. На небольшой лестничной площадке с низенькой лавкой у стены стояли мальчик с девочкой, совсем ещё крошки.

– Вы куда это собрались? – серьёзно спросила детей Михаилова вожатая.

– Баська, – выступая вперёд, громким шёпотом, с чувством собственного достоинства принялся объяснять мальчишка, – богосавил свесечек купить.

– Ну, коли батюшка благословил, тогда, конечно, проходите. Какие вам свечки нужны?

– Басие.

– А сколько?

Мальчишка смутился и дёрнул за руку свою спутницу. Девчушка молча показала три пальчика.

– За длявие, за плякой и… – он опять дёрнул свою подсказку за руку.

– И к пьязнику, – смутившись, громко ответила подружка.

– Сиво ты в боженькином хляме кличись? – строго топнул ножкой мальчик.

Михаил внимательно слушал этот разговор. Забытое и почему-то обращённое соцреализмом в категорию пошлых слово «умиление» наиболее полно характеризовало его состояние. Детки, получив свои свечки, затопали по ступенькам.

– Вы записки подавать будете? Правда, сегодня уже поздно, можно только на завтрашнюю службу.

– Кому записки?

– Как кому? Поминальные, о здравии и упокоении, – удивлённо вскинул косматые брови старый монах с длинной, широкой, седой бородой. – Вот такие, – и он протянул Михаилу два продолговатых листочка.
– Вы не волнуйтесь, – подбодрила его женщина, – и, как человек невоцерквлённый, не стесняйтесь спрашивать о том, чего не знаете. В записке о здравии вы пишите имена всех своих здравствующих близких, а в заупокойной – умерших, если сомневаетесь или точно не знаете, жив ли человек, лучше воздержитесь. Вот вам ручка.

Михаил отошёл в сторону и начал торопливо писать. Столбцы имён всколыхнули память, предстали живыми образами, создавалось впечатление, что он только что побеседовал с каждым из них. Образы молчали, а ему было то стыдно, то радостно.

«До чего же мудрая процедура, хочешь, не хочешь, а начинаешь ощущать себя частью своего рода. Сволочь я, родителям сколько не звонил, сына, пожалуй, полгода не видел, на кладбище, наверное, уже вообще пятилетку не был».

Оставив сдачу на жестяном подносе, он поднялся в храм. Здесь тоже всё отличалось от привычной церкви. Нет, убранство, иконостас, слезящееся мерцание свечей, богомольцы – всё было таким же, отличие заключалось в заведённом порядке и дисциплине прихожан. Во время службы никто по храму не ходил, свечи передавали стоявшим у икон монахам, и только те, осенив себя широким крестным знаменем, с поклоном и молитвой торжественно ставили их в жирные от капелек воска и парафина латунные чашечки. Женщины стояли с левой стороны, мужчины – с правой.

Всё это было давно. Целый год, день за днём, минута за минутой , прошли с того первого, наивного и восторженного прихода в новый для него мир. Церковь, действительно стала для Михаила новым миром, постижению которого он отдавал всё своё свободное время, как изголодавшийся волк, набросившись на чтение. Оказалось, что в мире существует огромная литература, ранее им не открытая, гонимая и запрещаемая ещё более сурово, чем скучные в своём большинстве книжки диссидентов. Читалось легко, чем сложнее была книга, тем ему казалось интересней. Самым же сложным оказалось без посторонних мыслей, сосредоточенно прочитать простенькую молитву.

Воспоминания, как легкие мотыльки, порхали над свечой его памяти. Господи, чего только не произошло за этот год? Сегодня, стоя среди готовящихся к исповеди, он пытался перебирать в уме эти события. Странная получалась картина, все прожитые ранее годы стояли особняком, и каждый вспоминался одним-двумя яркими пятнами, минувший же распадался на месяцы, недели, иногда даже выделяя отдельные дни. Отчего так получалось, Михаил не знал.

Вспомнилась та первая молитва, когда он впервые действительно помолился, а просто не прочитал текст.

 

…Солнце стояло уже высоко. Набухшие жаром камни источали приторный, щекочущий ноздри запах, и казалось, ещё немножко, и эти пыльно-серые скалы, покрытые пожухлой травой и низкими колючими кустами с неживыми на ощупь листьями, засветятся изнутри бледно-розовым цветом, разломятся и, засмердев серой, источат из себя истинный зной преисподней. Михаил и его оператор, друг и собутыльник Лёшка сидели связанными спина к спине на самом солнцепёке. Их задержали вчера вечером местные страшноватого вида милиционеры. Банальная проверка документов закончилась как всегда мордобоем, заламыванием рук и угрозами «расхреначить камеру». Документы и факт знакомства с высшими начальниками военной администрации никакого действия не возымели, а скорее усугубили дело. Погоркотав на своём клокочущем орлином наречии , горцы с гадливостью скинули мышиную форму и, облачившись в камуфляж, погнали их в горы. Ночевали в зловонной яме, куда журналистов столкнули, как падаль. Обсудив ситуацию, друзья пришли к выводу, что их прихватили обычные бандиты и, скорее всего утром перепродадут другим головорезам.

Томная южная ночь, укутавшись в нежный тёмный бархат, безмятежно парила над миром. Миллионы людей жили этой ночью, смеялись, любили и понятия не имели ни о каких кровавых драмах, гноящихся ранах, предательстве и войне в кредит. Вот там, справа, судя по звёздам в нескольких сотнях километров, беззаботно веселилась бывшая всенародная здравница, а ныне набирающая обороты индустрия курортного бизнеса. Гремела музыка, трепетно паслись стада утомленных дневным солнцем граждан, властвовали любовь и тонкие чувства, вернее их имитация. Как мы порой любим эту самую имитацию, жаждем, предвкушаем её приближение, с каким упоением смакуем и лелеем нами созданный мираж. Но всё это там за горами, а здесь – смрад испражнений, сырость, холод, хищные сполохи автомобильных фар и полная неизвестность впереди. Неопределённость всегда рождает страх, вернее, утробную тревогу, тяжелую и мрачную. Страх, он что? Вспыхнет, скуёт члены, подавит волю или наоборот родит дикую деятельность и злобу, а вот тревога, она измотает, вытянет все жилы, загонит разум, как беговую лошадь, и превратит человека в живой труп, в зомби, в манкурта.

Рассвет они проспали. Утром их разбудил белобрысый хохол. Зной ещё только рождался, приплясывая в рябом от испаряемой росы воздухе. У неказистых горских строений, совмещавших в себе и стойла для скота, и кухню, и опочивальню хозяев, стояло несколько легковых машин без номерных знаков. Ничего хорошего это не предвещало. Выбравшись из ямы, отряхивая солому, Михаил шагнул к охраннику, которого сразу узнал:

– Слушай, сын великого хохлятского народа, зови начальство. Ты что не узнал нас?

– Для меня все москали на одно лицо, – с сильным украинским акцентом сказал высокий светловолосый парень , – а за «хохлов» и дырку в башке прокрутить можно, штопор маю.

Доспорить им не дали, скрипнув дверью, на свет Божий появилось обвешенное всевозможным оружием косматое рыжее существо. Пальцы, запястья, шея горели жёлтым пожаром, лихорадочный блеск исходил и от золочёных рукоятей кинжалов, хромированных и украшенных замысловатыми Кубачинскими узорами пистолетов, даже гранаты, и те были ювелирно оформлены.

Михаил про себя чертыхнулся, к ним, покачивая широкими бабьими бедрами, двигался известный в здешних местах бандит по кличке Кохинор-папа. Активного участия в военных действиях его банда не принимала, а промышляла разбоем, перепродажей оружия, поставкой наркоты и торговлей людьми, последнее, пожалуй, было основным видом их деятельности. Мусса Гудаев. Мальчик с таким именем и фамилией когда-то получал неплохие отметки в одной из Грозненских школ, но пройдя сложный путь становления преступного авторитета, обратился в закоренелого бандита и ненавидел любое проявление государственности. Грабил Мусса Кохинорович без разбора и был в старой ссоре с Джамалом – известным полевым командиром, идейным борцом, претендующим на политическое будущее, командиром, к которому и направлялась съёмочная группа.

– Хорошего дня тебе, Мусса, – решил взять инициативу в свои руки Михаил.

– Откуда ты меня знаешь, вроде, вместе нигде не чалились? – Говорил он без акцента.

– Люди много рассказывали…

– Кому люди, а кому, может, и суки позорные! Ты, журналистик, не финти. Влип, как лох, так помалкивай, я тебя тоже сразу узнал. Знаменитый, ещё на зоне твои телемульки глядел. Я тебе, братан, прямо скажу, приятно познакомиться. Сам Поспелов. Не боись, кончать тебя не будем и корешка твоего тоже, сохраним и продадим, как нигеров в старые добрые времена в Алабаме.

– Мусса, мы же гости гор, а ты хозяин…

– Хозяин на зоне, ты меня, братан, не смеши, гость! Хрен ты вон с того бугра, а не гость. Ты помайся пока, пойду рассчитаюсь с ментами, так и быть, за двадцатник оптом возьму, – заржал рыжий и повернул обратно к хибаре.

– Мусса, не спеши, мы к Джахару шли, нас, наверное, уже ищут.

– Да и хрен с ним, с Джахаром, я купил, захочет, пусть у меня покупает. Рынок, братан.

Мусса ушёл, но, как показалось Михаилу, слегка стушевавшись. Конечно, их выкупят, Джахару нервы помотает, но в благополучном исходе дела он уже не сомневался. Да и не в таких переделках им с Лёхой доводилось бывать.

Вскорости все разъехались. Мусса больше не появлялся, пленникам дали умыться, даже разрешили выпить чаю, который, сопя, принес в эмалированных кружках чумазый мальчишка. Потом посадили спина к спине и крепко связали. Вокруг ни деревца, ни кустиков, выбитая скотом каменистая земля, жердья хилой ограды, в любую сторону до спасительной тени метров по пятьдесят. Через час, выкипятив из них всю влагу, солнце принялось за внутренности. Голова гудела, грудная клетка сжималась, как высыхающая корка мандарина, и, чтобы вдохнуть раскалённого воздуха, нужны были нечеловеческие усилия, язык за растрескавшимися губами распух и еле шевелился.

Первые выстрелы прозвучали глухо и, казалось, где-то далеко. У самого дома в небо взметнулся чёрный клуб дыма, изуродованный бледными шрамами вспышки, противно засвистели осколки. Не сговариваясь, они с Алексеем повалились на бок. Михаил видел, как по крутому косогору в их сторону бегут пятнистые фигурки, на ходу разворачиваясь в цепь. Со стороны сакли противно, как проснувшаяся собака, зачастил пулемёт. Более глупого положения трудно было и придумать. Ещё раз рвануло совсем близко, их обдало жаром и смрадом тротила. Жаром, по сравнению с которым недавнее солнце – детская примочка. Вот тогда губы раскрылись сами собой и, казалось, не он, а его душа возопила к Богу. Он молил о спасении своего грешного тела, он обращался впервые к тому, кто всех видит и слышит, чья воля творится над нами. Он стенал и был услышан.
– Молодой человек, вы пойдёте к отцу Георгию? – вернул его к реальности приятный женский голос. Михаил встрепенулся. Шагнул вперёд, обернулся к миру и, скрестив на груди руки, с поклоном произнёс: «Простите меня, люди!». «Господь простит!» – прозвучало в ответ. Епитрахиль, как небесный плат, покрыл его стриженую, покаянную голову.


Комментариев:

Вернуться на главную