Александр КЕРДАН (Екатеринбург)
ПРОСТЫЕ РАССКАЗЫ

ПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ

Три вещи губят офицерскую карьеру: карты, водка и женщины. Так на заре туманной лейтенантской юности наставлял меня один начальник.

Что касается карт... Опасаюсь азартных игр и никогда не играю (наверное, потому, что сам азартен)... Женщины — это разговор особый (но об этом чуть позже). А водка? Пью по праздникам, да и в будний день, если компания стоящая... «Ничто человеческое нам не чуждо», — так, кажется у классика...

Правда, на службе — ни грамма! Впрочем, грешен, братцы, был один случай — нарушил эту заповедь. И вот по какому поводу...

Несколько лет назад, в канун 8-е марта, о котором мой преподаватель по академии написал стишок:

Иду домой, несу цветы,
И мысль одна свербит в затылке:
А вдруг на женский праздник ты
Купить забыла мне бутылку... —

оказался я и без цветов, и без бутылки — ответственным по политотделу дивизии.

«Дивизия», к слову, одно название — «кадр»: офицеров — полный штат, а солдат и батальона не наберется. Но представительные органы все, честь по чести: штаб, политотдел, партучет и т.д., и т.п. Вот по этой «куцей» воинской части и заступил я ответственным. Или, справедливее сказать, безответственным, так как никакими уставами пост сей не предусмотрен и не регламентирован, а является изобретением какого-то начальника перестроечной эпохи. На деле все выглядело так: ходи себе по территории части целые сутки, «пинай воздух» и не мешай дежурному офицеру, который и так заинструктирован до предела (праздник как-никак)...

Но поскольку над каждым «безответственным» по железной армейской логике должен быть «безответственный» рангом повыше, рядом со мной «пинал воздух» Серега Игнатенко — командир соседнего полка, тоже «скадрованного». Серега — подполковник, я — майор, но мы с ним — на «ты». Он мне не прямой начальник. По возрасту — почти ровесники. Да и «афганские» воспоминания связывают. Соратник по праздничной ночи, что надо!

Игнатенко — высокий, широкоплечий блондин, с открытым лицом, кажется этаким добродушным увальнем. Увидишь без формы и регалий, ни за что не поверишь, что в Афгане горным батальоном командовал. Да еще как! Орден Красной Звезды привез... А сам — ни ранен, ни контужен. Значит, за геройство представлялся и за командирский талант...

Серега устал от бестолкового брожения первым:

— Слушай, Вить, пора наше патрулирование заканчивать. Бойцы уже давно десятый сон видят. Наряд службу блюдет. Давай и мы «червячка» заморим...

Мне наше полуночное бдение, честно сказать, тоже порядком обрыдло, поэтому откликнулся с готовностью:

— Нет возражений!

— Тогда потопали в мой кабинет, там теплее.

Кабинеты у нас в одном здании, но на разных этажах: у меня — на первом, у Игнатенко — на втором. Если верить закону физики, гласящему, что тепло поднимается вверх, то у Сереги, точно, должно быть теплее (хотя батареи не греют ни у него, ни у меня).

Предупредив дежурного, где мы есть — мало ли что случиться может: тогда, не взирая на «безответственность» штаны со всех троих спустят — расположились в тесной каморке Игнатенко на деревянных табуретах. Развернули «тормозки» со снедью. Харч у обоих оказался самый, что ни на есть армейский — хлеб да сало. Не расстарались подруги наши боевые, провожая мужей на службу... Понятное дело: на другой вариант рассчитывали, чтобы — рядом да за праздничным столом. А тут... Женщины почему-то в этот праздник особенно остро на разлуку реагируют. Но ведь и нам не легче... Тоска. Бутерброды «на сухую» в горло не лезут. Эх, сейчас бы...

Мы, очевидно, подумав об одном, переглянулись.

— Что-то не праздничный ужин у нас получается... Даже аппетит пропал. Может, дернем по маленькой?.. У меня есть... — Игнатенко открыл сейф и достал бутылку «Белого аиста».

Я только языком прицокнул, мол, ты даешь, командир! Но тут же замполитский тормоз сработал: «А не влетит нам...»

— Не боись, комиссар, семь бед — один ответ. А потом, здесь я — старший... — Серега ловко выдернул пробку. Мы сдвинули солдатские кружки. Первый тост гусарский: «За дам-с!»

Коньяк обжег гортань. На душе потеплело. Не от спиртного — от мыслей о женщинах... «Все-таки, удивительный это народ — слабый пол!»

Игнатенко продолжил:

— Знаешь, Вить, только на войне и понял, что женщина для мужика значит...

 

Так и начался наш ночной разговор, который я запомнил навсегда.

— Я в Афгане, — зачем-то понизив голос, сказал Серега, — хоть верь, хоть не верь — два года без «пэпэжэ» (походно-полевая жена) прожил. Не потому, что святой такой. Сам знаешь: все мы — не ангелы... Первые полгода от желания аж скулы сводило... Поначалу, конечно, не до баб было: пока батальон принимал, на первые боевые сходил... А потом — три месяца без «командировок» на базе — в голову всякая блажь полезла... На фотку Людки посмотрю — волком выть охота! А кроме фотки никаких женщин во всей округе нет: ни наших, ни афганок. Еще бы был гарнизон, как гарнизон, где-нибудь в центре провинции... Так нет, мой батальон на перевале, на самой верхотуре посажен. Зона ответственности — нефтепровод афганский. Мы, значит, от «духов» его стеречь должны... Понятно, у тех, кто внизу, к штабам поближе, и машинистки, и прачки, и поварихи в столовых — весь этот «спецконтингент» в юбках... А к нам в горы, кто женщину направит? Для нее здесь и удобств никаких: мы с солдатами наравне по землянкам ютимся. Но нам и так сойдет, а для нее, ни сортиров, ни бань отдельных не предусмотрено. И потом, стреляют у нас почаще, чем на равнине... Так что, вольно невольно, вели аскетический образ жизни.

Я съехидничал:

— От такой жизни и навык потерять недолго...

Серега даже не улыбнулся:

— И вот, под самый Новый год, получил я приказ — закрыть перевал. Что уж там стряслось: моджахеды начали какую-то операцию или наша совдеповская перестраховка сработала, не знаю. Только, приказ есть приказ — мои архаровцы мигом бэтээрами дорогу перегородили. Дозоры, посты дополнительные выставили, все, как положено... Когда совсем стемнело, мы с замом — Санькой Духониным обошли наше хозяйство, солдат с наступающим праздником поздравили, караулы проверили. Собрались накрывать «дастархан» по случаю Нового года, и тут заваливается в землянку лейтенант, командир дежурного взвода, и с порога грохочет:

— Товарищ майор (подполковника я уже в Союзе получил), к вам женщина...

«Неужто галлюцинации начались?»

— Какая женщина? — строго так спрашиваю.

— Наша, советская, — с готовностью докладывает взводный, а у самого глаза, как у мартовского кота, блестят.

— Ладно, если наша, давай ее сюда!

Не прошло и полминуты, появляется — эх, Витек, видел бы ты! — Снегурочка, краса ненаглядная... Или мне это с голодухи показалось... Ну, в общем, глаза, улыбка — все при ней! Женщина! Наша, российская. Только порог переступила, в землянке словно посветлело, настоящим праздником запахло. Понимаешь, есть у женщин, свойство такое — жизнь делать ярче, радостней...

Я с топчана привстал. обращаюсь к незнакомке, стараясь придать голосу надлежащую важность:

— Кто вы?

— Лида, — отвечает она просто и руку мне протягивает.

А я, Вить, поверишь, уже забыл, как с женским полом обходиться. С бойцами-то чаще, чем на русском литературном, на командно-матерном общаемся... Так вот, вместо того, чтобы ручку эту поцеловать или хотя бы пожать для приличия, уселся обратно на топчан и свой допрос продолжаю:

— И откуда вы взялись?

У Лиды уже слезинки на глазах наклюнулись:

— Из госпиталя я, медсестра. К жениху меня на Новый год отпустили. Вместе встретить хотели, а тут бээмпэ попутная...

— И где ваш жених? — несколько смягчаю тон. — Да вы присаживайтесь, — наконец вспоминаю о светских манерах.

Духонин девушке табурет придвинул, а та свое:

— Некогда мне, товарищ майор. Надо к полуночи до «точки» добраться. Жених там взводом командует... — и называет такой блокпост, куда теперь не то, что на бээмпэ, но и на «вертушке» — не поспеть!

— Да вы соображаете, барышня, что говорите? — снова прорываются у меня покровительственные нотки, — Мы ведь здесь не в бирюльки играем. У меня приказ комдива до завтрашнего утра закрыть перевал и никого — ни в ту, ни в эту сторону... Так что пропустить вас я не имею никакого права...

 

Игнатенко прервал свой рассказ, плеснул в кружки коньяку. Выпил, не дожидаясь меня. Уставился в окно кабинета, за которым льнули к стеклу крупные хлопья мартовского снега.

— И ты не пустил, Серега? — мне не терпелось узнать продолжение истории.

— Не пустил... Плакала она, обещала генералу знакомому пожаловаться... Не пустил и все! Да как я мог девчонку эту и экипаж бээмпэ заведомо под пули подставлять? Ты же сам воевал, знаешь: перевал — моя зона ответственности... Жизнь человеческая дороже, какая б там любовь ни была...

— Так оно, конечно, — согласился я. — И что же Лида?

— Порывалась обратно ехать. Да куда? Кругом — ночь. Потом стрельба где-то неподалеку началась... В общем, осталась она в батальоне Новый год встречать. Гостьей поневоле... Уж не знаю, как бы мы с ее кислым настроением боролись, да солдаты мои выручили.

Только-только наши «разборки» закончились, вдруг стук в дверь. Распахиваю, а там — целая солдатская делегация. Впереди сержант Аркаев.

— Товарищ майор, разрешите обратиться? — вскинул руку под козырек напяленной не по погоде «афганки».

— Обращайся, — тихо удивляюсь я. Вообще-то, взаимоотношения на перевале более демократичные, без излишней субординации. Но тут, видно, случай особый...

— Товарищ командир, вас, всех товарищей офицеров и... — сержант замялся, не зная, как назвать Лиду, — и нашу гостью, — наконец-то нашелся он, — приглашаем на концерт художественной самодеятельности.

«Какая самодеятельность? — ломаю голову. — Ни о чем подобном речи не велось. Кому ее организовывать? Замполит — в отпуске. Прапорщик Зенин — комсорг батальона — в госпитале, с гепатитом... »

Прошли мы в солдатскую столовую — самое большое крытое сооружение в гарнизоне. А там — весь личный состав батальона, кто не на постах и не в наряде, конечно. На скамейках, на земляном полу (кому места не хватило)...

Провел нас Аркаев, усадил на специально освобожденную для почетных зрителей скамью, а сам юркнул за серые, из простыней, кулисы...

А я тем временем огляделся. И вот что заметил: у всех солдат головы, как подсолнухи к солнцу, к Лиде обращены. И что важно, все — побриты, подшиты, застегнуты по форме. Вот заразы! Я ж от них такого единообразия полгода на строевых смотрах добиться не мог!.. А здесь, как один — образец внешнего вида и строевой подтянутости. Орлы, герои! Вот, Вить, что такое женщина...

Тут распахнулся занавес, и заиграл вокально-инструментальный ансамбль. Импровизированный, неподражаемый. Гитары, балалайка, ударник из ротного барабана и алюминиевых тарелок (еще начальник столовой задаст энтузиастам нагоняй!)... Я другого такого концерта не видел и не увижу, конечно. Были в нем, и авторская песня, и самодеятельные стихи, и даже выступления акробатов. Откуда таланты взялись?

Смотрел я и думал, что это все не ради нас, офицеров, не ради ребят-сослуживцев совершается, а каждый номер, каждое выступление, для нее — Лиды. И не потому даже, что она такая нечаянная, такая красивая, родная... Нет. В ней сегодня — символ той единственной женщины (реальной или воображаемой) заключен, который каждому из нас, как надежда на лучшее необходим...

И она сама, видимо, поняла, что для всех значит. Заулыбалась. Щеки порозовели. Прелесть да и только!..

 

Игнатенко умолк, снова переживая тот вечер.

Настала моя очередь разливать коньяк.

Выпили. Закурили.

Я не торопил Серегу. Понял: не стоит. Что-то важное еще впереди.

И верно, ткнув окурок в самодельную пепельницу, сработанную полковым умельцем из лесной коряги, он заговорил снова:

— А потом было застолье. Для узкого круга: я, Духонин, начальник штаба и Лида. Пили спирт, травили анекдоты. Потом на песни потянуло... Далеко за полночь засиделись в моих апартаментах. И не только оттого, что — праздник, а мысль одна потаенная всех мужиков свербила: с кем эта женщина сегодня будет? Кому из нас троих судьба новогодний подарок преподнесет?

Я и замы мои — все одногодки, и желанья мужские у всех, надо полагать, схожие...

Лида, девочка эта, сердиться за прерванное путешествие уже перестала, поняла, что жизнь ей сберегли... Ласково, кокетливо на нас поглядывает. Вроде, как все мы симпатию вызываем... Но есть одно «но»: здесь я — хозяин... Закон гор, войны, если хочешь... Как скажу, так и будет! И для всех это ясно. И для Духонина, и для Мишки Чеснокова, и… для Лиды.

И что, казалось, маяться: сама судьба все по своим местам расставила. В землянке моей я живу на пару с замполитом, а он — в отпуске. Топчан свободен. И хоть взглядом, хоть кивком дай знать мужикам, поймут и уйдут (командир, он и в Африке — командир!).

А Лида, пусть и поартачится для порядка: мол, жених, трали-вали, но ведь не из института же благородных девиц сюда попала (таких «за речку» не берут!)... А потом я поддал, она тоже навеселе…

Мерзкие мыслишки, конечно. Но говорю, как было. Все это у меня в считанные секунды в голове промелькнуло. И тут представил, как мужикам, забывшим, как женские подмышки пахнут, будет там, за стенкой, когда я здесь с ней... Получится что, не получится, не важно. Но, как я потом буду им в глаза смотреть, если сейчас воспользуюсь командирским правом?

И все решилось само собой.

— Ладно, — говорю, — ребята, пора и честь знать. Ну-ка, Митрий, помоги мне топчан вынести. Я сегодня у вас ночую...

Откланялись мы. Улеглись втроем в землянке у замов. В тесноте да не в обиде. Проворочались до рассвета. Так, по-моему, и не заснул никто. Но встали, как и легли, друзьями, однополчанами...

Зашел я на правах хозяина Лиде доброго утра пожелать, с наступившим Новым годом поздравить. Вижу, и она не спала. Сидит на топчане по-турецки, глаза красные.

Увидела меня, бросилась на шею, целует, а сама быстро-быстро шепчет:

— Спасибо тебе, Сереженька! Я этого никогда не забуду...

Игнатенко отвернулся к окну, за которым уже брезжил тусклый рассвет.

Мне очень хотелось узнать, что стало с Лидой потом, встретилась ли она с женихом, какова их дальнейшая судьба? Но спрашивать не стал.

 

БЕРЕЗКА

Компания была тесной. Мужской. Потому и разговоры крутились вокруг войны, политики, женщин. О последних, к слову, говорили не ради них самих, а по отношению к первым двум темам: войне и политике.

Засиделись, как это бывает у давно не встречавшихся друзей, далеко за полночь.

Я — холостяк. Они — женатые люди. А посему, для порядка, пошли звонить их благоверным: объяснять, где задержались в такое время.

Юра Яковлев отчитался успешно, без нервных потрясений. То ли супруга уже привыкла к его поздним возвращениям, то ли у них в семье — домострой...

Сергею Игнатенко — не повезло. Пока мы с Яковлевым переминались с ноги на ногу, прицеливаясь, в какой «комок» податься за очередной порцией «брынцаловки», Игнатенко что-то смиренно объяснял, извергающей на него праведный гнев, телефонной трубке.

Он стоял к нам спиной — большой, с трудом помещающийся в будке, но даже по спине чувствовалось, насколько ему неуютно. Он запинался, оправдывался, словно нашкодивший школьник.

За годы нашего знакомства я не раз бывал у него дома и знал нрав его «половины».

Людку — хрупкую, рыжеволосую женщину с большущими, на пол лица голубыми «брызгами», как ласково именовал их Сергей, можно было с полным основанием назвать обычной офицерской женой.

В восемнадцать вышла замуж за свежеиспеченного лейтенанта-мотострелка. В двадцать — родила ему сына. Вместе с мужем сменила тринадцать гарнизонов. Профессии не имела. И задачи у нее не было, кроме, как — ждать, встречать и провожать мужа да воспитывать сына, которому доводилось «папку» видеть чаще на фотографии, чем воочию. И хотя, как большинство офицерских жен, она про странствия с Игнатенко говорила красиво: «Мы служили...», ей за эту «службу» звезд и наград не давали, а трудностей хватило сполна... Может, потому и нервишки у нее к сорока годам расшатались, и характер заметно испортился. Редкое застолье у Игнатенко проходило гладко. То она придерется, что муж лишнюю рюмку выпил, то начнет выговаривать, что ей внимания недостаточно уделяет... Начнет с простого упрека, потом закипятится, разгневается. Лицо покраснеет, а пресловутые «брызги», напротив, небесную окраску утратят, сделаются бесцветными, пронзительными...

Вспомнил я это — не удержался:

— Как ты терпишь все это, брат? Людка тебя поедом ест, а ты еще и оправдываешься...

Сказал и тут же пожалел: как-то не по-мужски получилось. Да и кто вообще имеет право в отношения супругов встревать?..

А Серега возьми да улыбнись в ответ: — Не ест меня Людка, а поливает...

— Это точно, поливает. Да еще как... — поддакнул Яковлев.

— Эх, ничего вы, братцы, не знаете. Тут история давняя... Так и быть, расскажу... Берите пузырь. Людка индульгенцию еще на пару часов выдала...

Мы купили водку. Вернулись в дом. Расположились на, уже обжитой нами, кухне. Опрокинули по стопке и Сергей начал рассказ.

 

— В Афган меня откомандировали неожиданно, вместо «отказника». Редко, но встречались и такие. Сначала при беседе с кадровиками дает согласие на спецкомандировку, а потом, перед самой заменой — в кусты.

Я служил тогда комбатом в Мукачево, в Закарпатье. Был конец мая, по местным меркам, уже лето... Вдруг, звонок из штаба дивизии: «Готовьтесь, поедете на юг». Что такое «юг», тогда, в восьмидесятом, уже все прекрасно знали: значит, «за речку» и дальше Кушки. Ну, а «готовьтесь» — это так, для успокоения: через три дня должен быть уже в Ташкенте, в штабе ТуркВО. Три дня на все. И должность сдать, и семейные дела уладить. На службе отнеслись с пониманием: сдачу батальона быстро провернул. А дома, Людка, понятно, в слезы... Как ее утешить? Не знаю, как...

Поехал в ближайший лесок, вырыл березку полутораметровую, привез в гарнизон, к нашему ДОСу. Перед подъездом выкопал яму и туда ее, белоствольную, посадил. Соседи в голос: «Поздно уже деревья сажать. Не приживется!» А я Людке тихо, на ушко говорю: «Хочешь, чтобы я вернулся, смотри за деревом. Завянет, значит, и мне — крышка...»

Так вот и простились. Улетел я в Ташкент, оттуда — в Афган. Командовал горно-пехотным батальоном. Вы знаете, что это такое. Из рейдов, практически, не вылезал. Бывали, впрочем, ситуации и пострашней…

Однажды приходит ко мне советник ХАД (военной контрразведки) и говорит:

— Алексеич, необходимо провести встречу между руководителями банд нашей и соседней провинции — Ташкурган. В Айбаке и Дарайзинданском ущелье с «духами» договоренность достигнута. Если сумеем свести саманганских и ташкурганских «бабаев», будем контролировать всю ситуацию в нашей части Афганистана. Условия встречи определяют «духи». Место — Ташкурган. Соберутся все главари банд. Гарантом безопасности они хотят, чтобы выступил ты. И больше никого... Сам понимаешь, риск большой. Поэтому решать тебе, как скажешь, так и будет.

Надо сказать, что мой батальон был единственной боевой единицей, способной повлиять на ситуацию в провинции. Поэтому условие «духов» мне было понятно.

Однако, чтобы пойти на участие в переговорах, я должен был доложить по инстанции командиру полка, рапортом, как положено, дождаться его резолюции, а потом уж рисковать... Но времени для этого не было: выезжать надо было завтра утром.

— Я поеду. Каковы гарантии для меня?

— Гарантий для тебя нет никаких. А условия такие: губернатор провинции дает «УАЗик» с афганскими номерами. Ты — за рулем, но для страховки можешь взять с собой одного бойца, желательно, таджикской национальности...

Так я и сделал. Взял с собой преданного солдата-таджика по имени Телло (что в переводе — «золотце»). Понимал, что втягиваю парня в смертельную авантюру, поэтому сказал:

— Ты можешь отказаться — мы едем на опасное дело.

— Я поеду.

Рано утром к нашему КПП подогнали «УАЗик ». Я сел за руль. В «собачник» забрался Телло. У него радиостанция для связи (хотя действует она километров на восемь-десять, а мы к «духам» выдвигаемся на двенадцать, так что, случись что, все равно нас никто не услышит).

— Телло, у нас с этого момента одна жизнь на двоих. Ты язык «духововский» знаешь, я нет. Если услышишь, что-нибудь подозрительное, покашляй несколько раз.

— Я все понял, командир.

Подъехали к месту, которое назначили хадовские советники. Из дома вышли три бородатых «духа» с автоматами. Мы поздоровались по-афгански:

— Хубости-чатурости. Харасти-бахарасти.

Так они говорят, прикладывая руку к сердцу. Переводится это довольно длинно: «Как твой дом, как твоя жена, как твои дети...»

Я в знак миролюбия поднял правую руку. Они уселись в машину: двое на заднее сиденье, а один рядом со мной. Поехали. У меня на душе кошки скребут: а может, эта встреча просто засада?

Доехали до нашего последнего блокпоста, а дальше уже «духовская» территория.

Чтобы вам было понятно, объясню. Ташкурган расположен на границе гор и пустыни на площади около восьмидесяти квадратных километров. Этакий огромный оазис с шахским дворцом посредине. Наших поблизости нет, за исключением пограничников, но они, как правило, в перестрелки не ввязываются. Одним словом, надеяться не на кого.

Ну, вот, заезжаем мы в Ташкурган. Виляем по улочкам. Сидящий рядом бородач показывает рукой: направо, налево. А я стараюсь запомнить маршрут, чтобы не заблудиться, если придется вырываться с боем. Наконец, бородач поднимает руку:

— Саиз! (Здесь).

Я останавливаю машину на небольшой площади, но двигатель не глушу. Смотрю, к нам шагают человек двадцать, все бородатые и все вооружены. Наш «дух», который сидел за штурмана, вышел из машины, о чем-то с ними переговорил и делает мне знак выйти. Я вышел. Бородачи осмотрели меня с головы до ног и подняли правые руки, в знак того, что принимают меня, как гаранта. Оставшиеся афганцы, что ехали с нами, тоже вышли и вместе с хозяевами удалились в дом.

Я вернулся в машину и потихоньку озираюсь. Вижу моджахедов за дувалами с оружием на изготовку. Говорю Телло:

— Приготовь гранаты. Если начнется бой, нам отсюда не уйти. Будем драться, сколько сможем. Но и их побольше с собой заберем».

— Хорошо, командир.

Сколько времени прошло, не скажу. В таких ситуациях у времени особый счет. Вдруг из-за дувала выходит к нам «бабай»:

— Уезжайте, переговоры закончатся в час. К этому времени и приедете.

Я медленно разворачиваю машину, спиной чувствуя, у скольких «духов» мы на мушке, и начинаю выезжать. Причем, знаю: есть территория, контролируемая нами, есть та, которую контролируют они, но есть и просто «беспредельщики», которым один Аллах судья. Если нарвемся на таких, нам — крышка!

Но пронесло. Выехали из кишлака, добрались до блокпоста. Пообедали. Ротный спрашивает:

— Как вас вытаскивать, если...

Что ему сказать? Ташкурган не смогла взять дивизия вместе с маневренной группой погранцов и десантурой... Куда тут с ротой соваться!

Короче, в половине первого поехали назад. Дорога уже знакомая. Но пулю-то все равно ждешь: откуда прилетит? У машины, хоть и афганские номера, но за рулем — русский (блондина от брюнета любой бача отличит).

Подъехали. Встали. Справа, слева наблюдаем присутствие «духов» и ощущаем их неподдельный интерес к нам.

Проходит полчаса, а парламентеры не показываются. Проходит еще двадцать минут — никого. А мы по-прежнему на мушке. У меня мысли всякие: «Может, переговоры не состоялись. Может, наших «бабаев» уже убрали. Теперь наш черед...»

В половине третьего вышел из-за стены какой-то старик и прямиком к машине. Ситуацию отслеживаю, словно кадры в кино. Подходит он и кидает мне на колени скрученную записку. Я разворачиваю ее, а там цифры: «15.00». Понимаю, что надо подождать еще полчаса. Напряженность нарастает...

В 15.05 появляется толпа бородачей, и я вижу, что среди них нет приехавших со мной.

— Готовься, Телло...

— Я готов.

Они подходят к машине окружают, оживленно переговариваются. Я спрашиваю солдата:

— В их словах, есть угроза?

— Пока нет, командир...

— Тогда, подождем...

Наконец, из-за незнакомцев вынырнули парламентеры. Опять длительное прощание с хозяевами. Потом «бабаи» садятся в машину.

— Телло, спроси: мы — в безопасности?

Тот перевел вопрос, а потом ответ:

— Они утверждают, что в безопасности.

— Это гарантировано?

— Да.

Я вырулил на обратный курс. Доставил бородатых туда, куда они пожелали и — в свой гарнизон. А там уже ждут представители ГРУ и КГБ:

— Как прошли переговоры?

— Не знаю. Я просто живой вернулся...

 

Серега сделал паузу. Потом сказал:

— Поверите или нет, но рядом со смертью был два года: изо дня в день. Навидался всякого: и в засады попадал, и из окружения прорывался. Но одно скажу, в каких бы переделках не оказывался, не маму, не Бога, а Людку свою в такие моменты вспоминал. Ей молился: «Если ты мне сейчас не поможешь, то — никто не спасет»… И вот, прошел всю войну без единой царапины и даже заразы никакой — болезни, в тех местах распространенной — не подхватил.

Короче, цел и невредим остался.

Вернулся в Мукачево, как и уезжал, в самом начале лета. Подхожу к ДОСу и, первое, что увидел, березку мою. А она, ребята, аж под второй этаж вымахала...

Потом соседи рассказывали, как Люда деревце это выхаживала. По три раза на дню поливала, от пацанов, футбол гонявших, грудью заслоняла, словно с подружкой с березкой разговаривала...

С той поры и повелось — зашумит Людка, забранит меня за что-нибудь, а я сам себе говорю: это она меня, как ту березку поливает. Значит, любит еще, волнуется, жизнь мою бережет.

Серега умолк. Мы, не сговариваясь, подняли чарки. Выпили. Без тоста. Просто так. И мужики, как-то вдруг засобирались. Мол, время позднее, пора и честь знать.

Я проводил их до перекрестка. Поймали такси. Ребята укатили.

А я побрел в сторону дома, где меня никто не ждал.

 

ЭКИПАЖ МАШИНЫ БОЕВОЙ

Полковник в отставке и заместитель начальника автослужбы российского парламента Александр Иванович Чистов осторожно отодвинул штору и выглянул из окна своего кабинета на одиннадцатом этаже «Белого Дома». Так, Белым домом, москвичи окрестили здание Верховного Совета новой России.

Быть осторожным не мешало: со стороны гостиницы «Мир» по окнам мятежного парламента уже несколько дней постреливали снайперы. А пару часов назад к ним добавились крупнокалиберные пулемёты ВэВэшных БэТээРов, сначала расстрелявшие палаточный городок на площади перед Белым Домом, а теперь, периодически крошившие стены самого Белого дома.

Но всё-таки Александра Ивановича интересовали не эти бронетранспортёры и даже не стрельба их пулемётов. Он смотрел на четыре танка, на четыре «семьдесят двойки», то есть танка «Т-72», которые неуклюже ползли по Калининскому мосту. Он, Александр Иванович, бывший строевой танкист (а танкистов, как и разведчиков, бывших не бывает), а в дальнейшем — начальник танкоремонтного завода — по бортовым номерам сразу узнал броневые машины родной гвардейской Кантемировской дивизии. И, увидев их, он обозлился на механиков-водителей:

— Корячатся, как коровы на льду! Они, что первый раз в танк сели? Тоже мне, экипаж машины боевой! Должно быть, со всей дивизии в добровольно-приказном порядке собирали! — сердито забубнил он себе под нос и живо представил, как это было.

В воскресение, а ещё верней, в ночь с субботы на воскресенье (как же тут обойтись без таинственности!), — зло усмехнулся Александр Иванович, — пришёл танкистам гвардейской Кантемировской дивизии секретный приказ загрузить в танки бронебойные и термитные снаряды и заправиться топливом. Запасные баки сказано было не брать — Москва-то под боком! Но о цели пока не сказали Цель — это стратегия высшего порядка...И, наверно, вчера , после расстрела сторонников Верховного Совета возле телецентра Останкино, в Кремль на вертолёте прилетел Первый, он же, Верховный Главнокомандующий, он же Гарант Конституции. Прилетел и тут же призвал к себе Министра Обороны, Героя Советского Союза и бывшего десантника (хотя и десантники, так же, как разведчики и танкисты бывшими не бывают):

— Надо раздавить эту гадину! — словами из недавнего письма либеральных деятелей культуры, адресованного ему, Первому, сказал Первый. Его Александр Иванович много раз видел здесь на заседаниях Верховного Совета и догадался, что именно так и должен был сказать Первый, именно в такой ситуации.

— Какую гадину? — конечно, переспросил его Министр Обороны.

Александр Иванович замечал за Министром способность в необходимый момент включить этакого туповатого солдафона. И в другой раз бывшему десантнику, может быть, и сошло бы с рук прикинуться дурнем, ведь не зря же говорят, что каждый прыжок с парашютом это — малое сотрясение головного мозга, а у него этих прыжков больше полутысячи, не считая лёгкой контузии, полученной в Афгане. Но в этот раз, наверное, не сошло.

— Приказываю расстрелять эту гадину, засевшую в Белом Доме, — закричал Первый.

А Александру Ивановичу представилось, что руки у Первого в этот момент подрагивали, совсем, как у членов ГКЧП, дававших пресс-конференцию два с лишним года назад, за два дня до блестящего триумфа Первого. Но тогда был девяносто первый — самый звездный час Первого, и сам Первый, сам Гарант, тогда ещё не Гарант, был иным.

А ещё подумалось Александру Ивановичу, что Министр Обороны, хотя и имел за плечами более полтысячи прыжков с парашютом и контузию, заметил подрагивание рук Первого и удержался от вопроса: «Вы о каком Белом Доме говорите, господин Верховный Главнокомандующий, верней, о чьём — о нашем или об американском?» Такого вопроса Первый бы ему никогда не простил, и поэтому Министр Обороны только уточнил:

— Из чего расстрелять?

Первый тут должен был непременно вскипеть:

— Да из чего хочешь, из того и расстреливай, хоть из танков, хоть ракетами, хоть собственными соплями закидай...

Но Министр Обороны мог ведь проявить неслыханную даже для Героя и десантника дерзость — глядя прямо в глаза Гаранту Конституции, потребовать:

— Мне нужен ваш письменный приказ. Тогда — расстреляю.

Что дальше творилось, понятно, не ходи к гадалке.

Первый, он же, Верховный Главнокомандующий, он же, упомянутый Гарант, должно быть заорал:

— Да я тебя, да я... — и при этом непременно выбежал в комнату отдыха, где принял на грудь положенные в боевой обстановке сто граммов. Об этой склонности Первого ленивый разве, что не говорит...

А дальше события могли развиваться так.

К Министру и Герою должен был подскочить Начальник личной охраны Первого и бывший из тех, которые бывшими не бывают:

— Зря ты так, герой! — вкрадчиво, как и положено выходцу из упомянутых органов, должен был увещевать он. — Сделай, как говорят!

— Давай письменный приказ, сделаю, — настаивал, наверное, Министр.

— Будет тебе письменный приказ, — заверил его Начальник охраны. — Ты начинай, а приказ я тебе привезу... Лично. Обещаю...

Тут Министр и Герой, хотя и недоверчиво покачал бугристой головой, прикрытой фуражкой-аэродромом, но всё же поехал к кантемировцам.

А там предстояло самое трудное. Там предстояло убедить танкистов стрелять по зданию Верховного Совета. И Министр понимал, что приказом, даже самым строгим и с самого верха, этого не сделать. Парламент-то всенародно избранный... И на дворе не советские времена, а девяносто третий, и времена, как уже упоминалось, иные, и люди уже — не те. И это Министр, хотя и много раз прыгал с парашютом, и был контужен, само собой разумеется, должен был понимать. В таких условиях надо было не приказывать, а уговаривать. А уговаривать Министр не привык. Поэтому он поручил это сделать командиру гвардейской дивизии, полковнику, мечтающему стать генералом, и дал ему полный карт-бланш, мол, обещай тем, кто согласится, всё, что душе угодно — деньги, чины, ордена, ордера...

Комдив собрал офицеров дивизии и стал уговаривать.

Александр Иванович хорошо знал своих бывших сослуживцев. Он мысленно перебрал все возможные варианты и понял, что уговорить комдив мог немногих, всего человек семь-восемь, а из «чистых танкистов» — не более четырёх. Их-то, не взирая на звания и должности, и посадили, должно быть, на места командиров танков. А на места наводчиков-операторов и механиков-водителей (наскоро объяснив на какие кнопки и рычаги нажимать), посадили людей случайных... И, конечно, ни о какой слаженности экипажа и хотя бы одних совместных стрельбах речи не велось...

Поглядев на танки, выстроившиеся на мосту и медленно разворачивающие свои орудия в сторону Белого Дома, Александр Иванович машинально зафиксировал время на своих поношенных, «Командирских» — 10.05, четвёртое октября.

Он представил, что могло сподвигнуть тех, кто дал согласие сесть в боевые машины: безденежье, безквартирье, бесправие...

А ещё он представил себя сейчас на месте командира головного танка, и то представил, как дрогнувшим голосом отдаёт он приказ:

— Бронебойный!

— Есть бронебойный! — отзывается выполняющий роль наводчика-оператора какой-нибудь подполковник, командир разведбата или ремонтного батальона. Вероятнее всё-таки, разведбата. У него была своя нужда, заставившая оказаться в это время и в этом месте: нужна была срочная и дорогостоящая операция старушке-матери. А денег взять негде.

— Есть... — должен был сказать он, а вот с поиском кнопки выбора боеприпаса непременно замешкаться, ибо последний раз был в танке год назад на итоговой проверке, да и то на месте механика-водителя...

«Это, наверное, очень бы разозлило меня», — подумал Александр Иванович и повторил бы с раздражением:

— Бронебойный, мать твою!

Наконец, нужная кнопка найдена и нажата. Тут должна заработать автоматика. Ствол встал на линию заряжания. Открылся клин затвора пушки. И конвейер с лязгом подал в ствол снаряд, а следом — блеснувшую латунью гильзу из зарядного лотка. Досыльник тут же дослал её в канал ствола. Звякнул, закрываясь, клин затвора.

Подполковник при этом радостно отрапортует:

— К стрельбе готов!

— А вентилятор включил? — Александр Иванович знал, что это командир разведбата обязательно сделать забудет.

— Сейчас включу!

Александр Иванович даже чертыхнулся:

— С вами навоюешь... — и, мысленно услышав шум включенного вентилятора, дал мысленно же целеуказание:

— Наводи на седьмой этаж, третье окошко слева... Там у них, кажется, штаб...

— Есть седьмой этаж, третье окошко слева.

— Выстрел!

И как будто зазвенело у него в ушах. И почувствовал Александр Иванович, как танк толкнуло орудийной отдачей, как запершило в горле от едкого запаха пороховых газов. И, быть может, не только от него...

Всё это сразу же представил Александр Иванович, когда из своего окна на одиннадцатом этаже разглядывал танки на Калининском мосту... Было что-то сюрреалистическое не только в его представлении о происходящем сейчас внутри танков, но и в самой этой картине: танки в центре столицы, стволы наведены на здание Верховного Совета — высшего органа власти в парламентской республике.

Пришла в голову сцена из сказки — Калинов-мост... И чудище трёхглавое, непобедимое... А здесь у чудища — четыре ствола. Полыхнут огнём — мало не покажется! Это он, бывший танкист, знает лучше, чем, кто-либо другой.

Одна из боевых машин, словно следуя воображению Александра Ивановича, в этот момент дёрнулась, как будто присела, из ствола вырвался клуб дыма. И через секунду громыхнул выстрел.

Где-то внизу стены сотряс удар. Он был такой силы, что зазвенела хрустальная люстра в кабинете Александра Ивановича, а с потолка посыпалась штукатурка.

— Куда лупят, засранцы? — выругался Александр Иванович и снова вернулся взглядом на танки: — Кто же командует головным? Может быть, майор, комбат три, мой воспитанник?

Почему-то Александру Ивановичу представилось, что командует танком именно он. Когда-то Александр Иванович принял будущего комбата к себе в батальон сразу после военного училища на должность командира взвода, учил по-отечески щуплого лейтенанта, старался помочь советами, а потом, когда он встал на ноги, выдвинул на должность ротного... То есть дал необходимый толчок началу карьеры. Только вот с квартирой так и не сумел помочь. Да и как помог бы, если сам семь лет в офицерском общежитии с семьёй мыкался? Первую-то приличную квартиру Александр Иванович получил даже не в должности начальника танкоремонтного завода, а когда уже уволился из армии и устроился работать в хозяйственное управление Верховного Совета, где и работал до нынешних событий, когда бывшие верные соратники Первый и его Зам, вместе с председателем Верховного Совета что-то не поделили промеж собой. Здесь и остался, когда Белый Дом стали окружать войска. Остался не потому, что разделял взгляды крикливых депутатов и их переменчивых лидеров. Не был он никогда с ними рядом. Не мог он, Александр Иванович, смириться с гибелью державы, которой честно прослужил тридцать три года. Но, как человек, привыкший служить честно, иначе он тоже поступить не мог. Совесть не позволила — стыдно показалось бросать тонущий корабль.

Вспомнился ему вчерашний разговор с его нынешним Начальником, тоже офицером-отставником.

— А ты, Сан Иваныч, чего домой-то не идёшь? Неужто, повоевать захотелось? — прямо спросил Начальник.

— Да, неудобно как-то уходить в такой обстановке. Все водители наши остались, поварихи в столовой продолжают работать, даже уборщица Анна Филипповна и та здесь... Как же я уйду? Я же — офицер! – ответил Александр Иванович.

— Ну, тогда иди в отдел охраны. Получай автомат и патроны... Я, гляди, уже вооружился, ТэТэ выдали... — Начальник похлопал ладонью по старинной кобуре у себя на боку.

— Нет, Максим Максимович, оружие я в руки не возьму, — отказался Александр Иванович. — Это ж по своим стрелять придётся...

— Экий ты непротивленец выискался! А, когда по тебе стрелять начнут, тоже отвечать не будешь? — сузил глаза Начальник, мгновенно став суровым. — Брось ты, Сан Иваныч, это чистоплюйство! Я вот тоже, в августе девяносто первого чистоплюем был — отказался танки своего полка на улицу выводить по приказу Макашова. И причину для отказа нашёл: армия не может со своим народом воевать... Отказался, а теперь жалею... Лучше бы тогда вывел, сегодня меньше крови бы пролилось! Так, что не дури, Сан Иваныч, иди-ка ты за автоматом.

Но Александр Иванович не пошёл. У него в памяти в тот момент всплыла пражская улица шестьдесят восьмого года и студенты, ложащиеся под колёса танков его взвода... А потом прилетевшие откуда-то сбоку бутылки с зажигательной смесью. Факелы танков, обожжённые тела погибших солдат. И он сам, лейтенантик с пистолетом в руке, перед прихлынувшей враждебной толпой...

«С народом нельзя воевать, даже, если это народ чужой, даже, если провокаторы стреляют тебе в спину...»

Танки на Калининском мосту пока больше не стреляли. Смолкли и пулемёты бронетранспортёров. В возникшем затишье из жёлтой агитмашины, стоящей на площади перед Белым Домом, донёсся картавый, усиленный динамиками и оттого ещё более неприятный, голос агитатора:

— Находящимся в Белом Доме, предлагаем выходить с поднятыми руками и белыми флагами. Всем, кто решил сдаться, будет гарантирована жизнь...

Александр Иванович бросил взгляд вниз, в сторону парадного подъезда. Из Белого Дома никто не вышел.

Он снова перевёл глаза на танки и заметил, что ствол головной машины стал медленно подниматься.

Должно быть, командир поглядел в триплекс и назвал наводчику-оператору новую цель, мол, с мотри-ка, на одиннадцатом, пятое окошко справа, штора задёргалась, а ну-ка вдарь туда подкалиберным!.. Именно так он сам и поступил бы, окажись сейчас в «семьдесят двойке».

Снаряд пробил перегородки трёх кабинетов, сделав из них рекреацию.

Александр Иванович чудом успел выскочить из своего кабинета за мгновение до взрыва. Уже в коридоре он был настигнут взрывной волной. Она ударила в спину, отбросила его в сторону лестницы, где он долго лежал, приходя в себя.

Когда очнулся, в голове было пусто и гудело, в ушах, словно вата набилась... Сквозь эту вату отрывочными словами доносился картавый призыв:

— Находящимся... в Белом... предлагаем... выходить... поднятыми руками... ...рантируем... жизнь...

Из правого уха у Александра Ивановича сочилась кровь. Он размазал её тыльной стороной ладони по щеке:

«Контузило. Надо же за всю службу не единой царапины, а в отставке достало...»

Александр Иванович с трудом поднялся, держась за простенок, всё ещё пышущий жаром и, хрустя разбитыми стёклами, запинаясь о вывороченные кирпичи и большие куски штукатурки, добрёл до тёмной лестницы и стал медленно спускаться вниз.

Из подвала Белого Дома по канализационному коллектору можно было попытаться выйти за пределы оцепления. Он пошел.

И одна только мысль ворочалась в его контуженной голове: «Вот дожил-то, товарищ полковник, по дерьму идти придётся... — а ей перечила другая мысль. — Но уж лучше дерьмо ногами месить, чем сдаваться этим!»

П редставить себя идущим с поднятыми руками и белым флагом Александр Иванович не мог.

 

ЧЕСТЬ МУНДИРА

Начальник штаба окружного полка связи майор Анатолий Борисович Тихонов в конце дня собрал офицеров для зачитки приказов. И первый же приказ — приказ начальника гарнизона генерал-лейтенанта Челубеева, известного под прозвищем «Шпицрутен», ошарашил не только всех собравшихся, но и самого Анатолия Борисовича, в спешке не успевшего ознакомиться с приказом до собрания.

Генерал-лейтенант Челубеев, этот Шпицрутен, приказом рекомендовал (вы только вдумайтесь — приказом и рекомендовал!) офицерам прибывать к месту службы и убывать с места службы к месту жительства в гражданской одежде.

Много всяких приказов касающихся формы одежды за время службы видел Анатолий Борисович. Молодым лейтенантом застал он время, когда офицерам было положено в парадном мундире отбывать даже в отпуск. Потом вышел приказ, напротив, запрещающий офицерам в военной форме посещать увеселительные заведения, типа кафе, ресторан, а так же, концерт и театральное представление.

Совсем недавно новый министр обороны СССР, генерал-армии, в первый же день своего пребывания в должности выдал: «Всем офицерам армии и флота без исключения надеть строевую форму одежды», — то есть надеть кители, галифе, портупеи и сапоги... Если учесть, что первый день пребывания его на посту министра совпал с аномальной жарой на всей территории страны, то можно представить, что именно подумали о нём подчинённые, особенно те, кто, отродясь, сапог не нашивал: авиаторы, моряки, преподаватели военных училищ, сотрудники военных институтов... Тут накрепко и прицепилась к Министру кличка «Сапог», которую даже последующая информация о генерале, как о бывшем фронтовике, человеке, в общем-то, неглупом и на удивление знающем наизусть массу стихов, отменить уже не смогла...

Но одно дело «Сапог» и совсем другое дело «Шпицрутен». Челубеев за словом в карман, пардон, под портупею, не полезет — отбреет, не оглянется. Звонит он на коммутатор:

— Говорит генерал Челубеев. Девушка, дайте мне командира полка!

Той бы не ерепениться, а сразу связать вышестоящего с нижестоящим. Так, нет, решила характер проявить:

— Я, товарищ генерал, не даю, а соединяю! — прокудахтала.

Челубеев смолчал, с комполка переговорил. Та курица, то есть телефонистка, спрашивает:

— Вы кончили, товарищ генерал?

— Кончил! Уже ширинку застёгиваю! — гавкнул Челубеев.

Или приезжает Челубеев в проектный институт стройуправления округа и сходу устраивает разнос:

— У вас здесь не военное учреждение, а тульский леспромхоз!

Начальник института естественно глаза выпучил, принял давно забытую строевую стойку:

— Не понял вас, товарищ генерал!

Челубеев, походя, роняет:

— А что тут непонятного? Что ни начальник, то — дуб, что ни зам, то — пень, что ни секретарша, то — ягодка!

И таких перлов у начальника гарнизона не перечесть. Но нынешний приказ — всем перлам перл. Анатолий Борисович даже перечитал его вслух:

— В виду участившихся случаев нападения гражданских лиц на офицерский состав, унижения достоинства офицеров и прапорщиков, глумления над их формой одежды, настоятельно рекомендовать поименованным категориям военнослужащих прибывать к месту службы и убывать к месту жительства в гражданской одежде!

Прочитав, Анатолий Борисович окинул офицеров полка значительным взглядом и, хотя сам ничего не понял, спросил:

— До всех дошло, товарищи офицеры?

— Так точно, — в разнобой отозвалось несколько голосов.

Вразнобой — у связистов допустимо. Отношения у них между собой более демократичные, чем в других родах войск — как никак, а военная элита, инженеры, светлые головы.

Но на то и кот, чтобы мыши не дремали. Анатолий Борисович уже десять лет, как начальник штаба и знает, что воли личному составу давать нельзя, особенно светлым головам и, так называемой, элите.

— Не понял... — набычился он. — Разве так, товарищи офицеры, на вопрос старшего начальника отвечают. Сейчас устроим зачёт по знанию Устава внутренней службы!

— Не надо зачёта, товарищ подполковник... — скорчил жалобную физиономию капитан, начальник строевого отдела.

Анатолий Борисович с высоты своего, наполеоновского, роста вперил в подчинённого пронзительно-уничижающий взор светло-серых с жёлтыми вкраплениями глаз и снова задал вопрос всем присутствующим:

— Понятен приказ начальника гарнизона, товарищи офицеры?

— Так точно, товарищ подполковник, — в голос выдохнули офицеры полка.

— Тогда, свободны, — отпустил подчинённых Анатолий Борисович, но сам себя свободным не почувствовал. Рекомендация начальника гарнизона всё взбаламутила в его душе.

Военную форму одежды Анатолий Борисович, можно сказать, обожал и почитал. Можно даже сказать, что именно форма была тем самым манком, который определил когда-то его судьбу, то есть поступление в военное училище и дальнейшую офицерскую карьеру. Все эти шевроны, петлички, погоны, ремни и ремешки, блеск сапог, кокарды, звёздочки, эмблемы, отлично подогнанные китель и шинель — для него всегда были не просто атрибутами внешнего вида, но высокой символикой принадлежности к чему-то большому, могучему, овеянному славой прошлых побед. И, что тут скрывать, военная форма придавала значимость самому Анатолию Борисовичу, делала его самого словно бы выше ростом, сильнее, превращала отдельно взятого индивидуума, в неотрывную часть большого, могучего, овеянного славой и уважением, организованного и регламентированного до мелочей организма.

Да, Анатолий Борисович любил и почитал свою военную форму. С нею, с формой, было связано столько эмоциональных воспоминаний, которые даже трудно выразить словами. Например, как передать запах шинели после дождя или первого снега, или как выразить ощущение прикосновения ладони к её колючему ворсу. В этот ворс так любила утыкаться носом Алла, его жена, ещё в ту пору, когда была не жена ему, а простая девчонка с соседней улицы, и он, курсантом, приезжал в отпуск и бродил с ней по заснеженному городу. Она и сейчас, нет-нет да уткнётся в его офицерскую шинель, вспоминая те счастливые времена, даже несмотря на то, что офицерская шинель скроена из другого сукна — она мягче на ощупь, и с нею связаны иные волнующие моменты...

Вот первый. Примерка первого офицерского наряда за два месяца до выпуска. Ты — ещё курсант, а тебе уже шьются мундир и шинель, и ротный командир отпускает тебя в гарнизонное ателье. Там, как воплощение своих юношеских мечтаний, видишь ты в зеркале молодого лейтенанта, у которого твоё лицо и фигура, но он, как будто уже не ты, а некто другой, наделённый правом командовать, принимать решение не только за себя, но и за других... И старый, суетливый портной, оглядывая тебя со всех сторон, восторженно прищёлкивает языком и говорит, грассируя:

— Пр-рекрасно, пр-рекрасно, молодой человек! Все софочки нашего гар-рнизона таки теперь будут ващи, таки да, вам везёт... Зай гезунд! Очень приятно! Ах, мне бы двадцать, мне бы ващи погоны...

И не только этот портной. Любовь к человеку в военной форме в те, послевоенные годы, была словно разлита в воздухе. И в магазине пропустят без очереди, если спешишь, и на любом празднике ты самый желанный гость, не говоря уже об учениях, когда на улицы сёл и городков, по которым проходит колонна военной техники или строй мотострелков, высыпают все от мала до велика, угощают яблоками, пирожками, машут платками и кепками. А пацанва лихо марширует сзади, словно примеряя на себя военную судьбу...

Всё это мгновенно пронеслось в голове Анатолия Борисовича, пока из лекционного зала он поднимался в свой кабинет.

— Тоже мне рекомендация, — позволил он мысленно не согласиться с генералом Челубеевым. — Лучше бы разрешили табельное оружие с собой носить и дать право применять для защиты чести и личного достоинства. Ведь было же такое после войны... Попробовал бы кто-то тогда офицера оскорбить!

Но время было не послевоенное. Время было перестройки и гласности. И в это время кто только и что только про армию не пишет! И то, что все генералы — казнокрады. И что все офицеры — дураки, бездельники, сволочи и эксплуататоры солдатского труда, укрыватели неуставных взаимоотношений. И что государство слишком много денег тратит на содержание огромной армии. И что тогда, когда в магазинах шаром покати, в военторгах — полный коммунизм, разве что птичьего молока нет! Какое уж тут табельное оружие! Как раз тут только вот это шпионское переодевание!

Сам Анатолий Борисович в «шпионов» играть не собирался. Не боялся он никогда форму носить и, решил, что и сейчас не убоится. А случись что, за себя постоять сумеет — всё-таки, кэмээс, кандидат в мастера спорта, по боевому самбо. За себя решил, но и приказ начальника гарнизона понял — не все себя защитить способны. Сам Челубеев недавно ему, Анатолию Борисовичу, рассказал о трёх случаях в течение недели, когда избили офицеров.

— Даже на военные патрули нападают. На днях у солдат отняли штык-ножи, а начальник патруля едва не лишился пистолета. Его спас только подоспевший наряд милиции! — сказал Челубеев.

Вспомнив этот рассказ, вздохнул едва не по-бабьи Анатолий Борисович и решил, что обязан пример подчинённым подать. Коль рекомендовано убывать со службы не по форме, надо так и сделать. Благо в кабинете оказались куртка и цивильный костюм, оставшийся ещё с новогоднего праздника в части, когда их, в самый разгар застолья, подняли по тревоге. Пришлось срочно переодеваться в полевую форму и убывать к месту развёртывания ЗКП *... Отвезти потом единственный костюм домой всё руки не доходили. Вот и пригодился.

Злясь и на себя самого, такого исполнительного, и на Челубеева с его настоятельной рекомендацией, а более всего на ситуацию с армией, приведшую к необходимости этой рекомендации следовать, Анатолий Борисович переоделся и, дав последние указания дежурному по полку, вышел за ворота.

Трамвай, как всегда в час пик, был переполнен. Анатолий Борисович едва сумел втиснуться на заднюю площадку, наступив при этом на ногу какому-то толстому мужику, и получил в ответ локтём в бок. Анатолий Борисович поморщился, но от ответного удара удержался. Трамвай с трудом закрыл за ним двери и тронулся с места. Несколько минут пассажиры молчали, счастливы тем, что внутри и что уже едут, а после, когда утряслось и стало чуть посвободнее дышать, загалдели.

— Мужчина, вы что толкаетесь! Как слон в посудной лавке...

— Да ты сама — корова, мне все ботинки оттоптала!

— Это я корова?

— На газель не похожа...

Слушать такие перебранки Анатолию Борисовичу доводилось каждый день, утром и вечером, когда он не мог на службу и домой на дежурном «Уазике» уехать. Да и чего другого от трамвайной публики услышишь в уральской глубинке, где в трамвае обычный рабочий люд едет, ну, там продавщицы ещё, редкие интеллигенты да несколько вояк...

Как раз один из таких военных, не успевших выполнить рекомендации начальника гарнизона, вызвал в трамвае очередной скандал:

— Эй вы, военный, что вы так ко мне прилипли, я вам не жена! — услышал Анатолий Борисович истеричный женский возглас в голове трамвая. — Да вы мне своими коленками продукты все подавите! Не видите, сетка у меня!

— Да не давлю я на ваши продукты! — глухо огрызнулся невидимый Анатолию Борисовичу военный. — На меня на самого наседают. Не нравится, поезжайте на такси!

— Тоже мне советник выискался! Сам на такси едь! Сказал тоже, такси... У нас таких денег нет! Это вам за то, что воздух пинаете, сотни рублей платют!

— Какие там сотни! Тыщи!

— Сколько же вас развелось на нашу шею, дармоеды! — мгновенно вскипел разноголосо трамвай, а кто-то вообще пригрозил: — Ты сейчас, офицер, вылетишь на следующей остановке, чтобы женщинам не хамил!

— Точно! Вылетишь, — поддержал трамвай.

За офицера заступилась какая-то старушка:

— Люди, что вы делаете! Он же — наш защитник!

— Знаем мы этих защитников: им бы только водку жрать да над сыновьями нашими глумиться! Дедовщину развели! — не унимался трамвай.

Взвизгнула тётка, похожая на рыночную торговку:

— Они, офицера, и развели эту дедовщину, чтобы самим не работать!

— А ты откуда знаешь? Да у тебя-то самой сын служил? — спросил кто-то.

— Я чо, дура што ли! Военкому на лапу дала и отмазала! — огрызнулась тётка.

Офицера из трамвая всё-таки не выставили. До своей остановки, которая оказалась перед остановкой Анатолия Борисовича, он всё-таки доехал.

Анатолий Борисович увидел его, когда трамвай продолжил движение. Он долго топтался на месте, одёргивая плащ-пальто, поправляя пояс и фуражку а потом как-то скукоженно пошёл.

Так же скукоженно почувствовал себя и Анатолий Борисович. Вышло, что генерал Челубеев оказался прав, рекомендуя ездить в городском транспорте в штатском платье. А сам Анатолий Борисович не вступился за своего брата офицера, за армию, не заставил крикунов замолчать, проявить уважение, если не к человеку, так к форме. Ибо форма — принадлежность армии, а армия — принадлежность страны. Страну же, в которой ты живёшь и которой служит армия, надо уважать, хочешь ты этого или не хочешь. Иначе, останешься и без страны, и без армии, и станешь кормить и обслуживать солдат армии чужой... Это не нами придумано и по-другому не бывает.

В унылом настроении подошёл Анатолий Борисович к своему дому на улице Блюхера. Дом в народе именовался «пилой», а ещё «зигзагом удачи». Он состоял из трёх секций, под углом примыкающих друг к другу. В дальней секции на четвёртом этаже и проживал Анатолий Борисович с семьёй. В небольшой по квадратуре «трёшке» обитали они с супругой Аллой, их дочь Александра, зять Володя, капитан, служивший в штабе тыла округа, и Владик, трёхлетний единственный и обожаемый внук. Жили тесно, но дружно. Ибо Анатолий Борисович привык служебные невзгоды оставлять за порогом квартиры, и домочадцев своих к этому приучил.

Но сегодня, вопреки традиции, совладать с плохим настроением у Анатолия Борисовича не получилось. Он не стал звонить и открыл дверь своим ключом. Сделал это так тихо, что жена и дочь, чьи возбуждённые голоса раздавались с кухни, не заметили его. И Владик привычно не выбежал деду навстречу со своим вечным вопросом: «Деда, а что ты мне принёс?»

Сняв форменные башмаки, Анатолий Борисович повесил куртку и прислушался. Из большой комнаты раздавались непонятные звуки: как будто кто-то там шарашился и пыхтел.

Анатолий Борисович тихонько подошел к двери и заглянул.

Посредине комнаты в ворохе отцовской полевой формы барахтался внук. Полностью утонув в ней, он пытался обуть десантные ботинки с высокими голенищами и сложной шнуровкой. Рукава куртки мешали. Штаны свалились. Один ботинок оказался носком вперёд, а второй развернулся в обратную сторону. Внук попытался подтянуть штаны и одновременно попытался шагнуть. Но вместо этого он растянулся по полу.

Первым порывом Анатолия Борисовича было тотчас ринуться ему на помощь. Но он удержался. Внук попытался встать на ноги. Ему это почти удалось, но он снова упал. И снова начал вставать.

— Нинивилилити… — послышалось Анатолию Борисовичу.

Он напряг слух и вдруг услышал.

— Невилиятно тижилё, а служить надо... Невилиятно тижилё, а служить надо! — говорил себе внук.

Слёзы сами собой навернулись на глаза Анатолия Борисовича. Он снова подавил попытку помочь внуку, сглотнул комок в горле, и так же тихо, стараясь не шуметь, прошёл на кухню.

— Ой, Толя, а мы и не слышали, когда ты вошёл! — сказала жена.

Дочь поцеловала его в щёку и обескуражила новостью:

— Пап, знаешь, а Володька рапорт написал!

— Какой рапорт? — всё ещё продолжая думать о внуке, вскинулся Анатолий Борисович.

— Он увольняться собрался из армии. Совсем!

— Зачем увольняться? — не понял Анатолий Борисович.

— Вот и я говорю ей, Толя! — поддержала его жена.

— Да, что вы понимаете? Что в вашей армии сейчас делать? Ну, вот что? — дочь в каком-то превосходстве стала загибать красивые свои пальцы. — Жильё давать перестали. Перспектив никаких... А на гражданке бизнесом можно заняться. У Володьки, знаете, сколько связей? Он и магазин свой продовольственный открыть сможет, и цех по пошивке джинсов... Сейчас индивидуальное предпринимательство очень поощряется!

«А Родину-то кто защищать будет!» — едва не вскричал Анатолий Борисович, но вместо этого вдруг сказал мало понятную этим двум дорогим ему женщинам фразу:

— Невероятно тяжело, а служить надо!

2013

* Запасной командный пункт

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную