Василий КИЛЯКОВ
РЕКЕ ВНИМАЮ…

О книге стихотворений Александра Нестругина «Река»

Перечитывал книгу стихотворений А. Г. Нестругина «Река», - и вновь та же мысль: как много скрыто сегодня поэтов, настоящих! Не маляров, не крикунов, а настоящих глубоких поэтов. Но многие ли  знают о них? И долго не мог забыть проникновенных и, негромких строф его книги.

                                               Подступит ночь: темно и грустно!
                                               Сижу, прикрыв глаза рукой,
                                               И мне заснеженное русло
                                               Последней видится строкой.

                                               Чуть проступающей, где важен
                                               Не смысл какой-нибудь иной,
                                               А то, как резкий почерк сглажен
                                               Прощаньем с горечью земной.

                                      
Вроде бы отошли, «отзолотились» и «отсеребрились» два века неповторимой, великой русской литературы. А сегодня и вовсе так запачкали, натащили в литературу: и модерн,  и «андеграунды» (что значит подполье, подвал, а в подвале живет нечисть хвостатая, всяческая)… А многотомные иронические вирши двух и трех строчные, а «куртуазные маньеристы», и проч., и проч., - и всё это выдают за новое, за находки. Но был  уже и «кубизм», и «футуризм», и чего-чего только не было, и вот опять… И мне уже так казалось, по крайней мере, с девяностых, что такой поэзии, проникновенной, тихой, горячей, негромкой, песенной, пронимающей до самого сердца – такой поэзии, казалось мне, уже нет, да и вряд ли будет, и вот Нестругин!

           СВЕТАЕТ

           То думы долгие, то страх,
            Что время тает…
            Друг растолкал меня впотьмах:
               - Гляди, светает!
                -Ты что, с похмелья обалдел?
            Всю ночь не спавши!..
            Но всё же тёр глаза, глядел, -
            Друг, он постарше,
            И как бы кто кого не злил,
            Нам жаль друг дружку…
            А он вчерашний чай разлил
            По чёрным кружкам.
            И каждый лист ронял слезу,
            Словам мешая…
            А под обрывом, там, внизу, -
            Река большая
            Плескалась, празднично лилась,
            Дышала белым…
            Ну ладно, жизнь не задалась –
            Большое дело!
            Подумаешь – замкнулся круг,
            Затихли речи…
            Но есть река, и рядом друг
            Сутулит плечи.
            И кто бы там не говорил,
            Что всё, темнеет, -
            Он жив, и чай он заварил,
            Как он умеет.
            И мы стоим плечо к плечу,
            Где вниз – крутая
            Тропа, и я сказать хочу,
            Что – да, светает.
            Но не нашарю потемну
            В груди глагола.
            А чай тот - крепкий, на терну –
            Сжимает горло…

Не знаю, кто лучше Нестругина сказал о бренности человеческого бытия именно в этом ракурсе, ракурсе взаимопонимания, этого «брения» бренных человеческих «взаимопроникающих» душ. Это не о дружбе и рассвете на реке стихотворение. Здесь заложено гораздо и гораздо большее. Это двое на голой земле, у реки. Только двое, сокровенно двое. Это именно та духовная общность, что христианство два тысячелетия называет любовью во Христе и ставит эту любовь на первое место! А подтекст? «И каждый лист ронял слезу, словам мешая…». И понятно, что дело не в листе, угодившем в кружку. Это как раз тот случай, когда за двумя словами стоит целый мир человеческих отношений. И не от чая на терну, вернее, не только от чая «сжимает горло». И особенно, когда читаешь такие строки.

Кроме того, у автора свой лексикон, присущий только ему, и никому другому. Это в нашем литературном цеху обзывают всяко: «литературный прием»», мастерство», и проч., и проч. Помнится, Солженицын А. И. даже создал и выпустил «Словарь-расширитель» русского языка. Хорошо, что он на этом и остановился, не пошёл дальше. Не выпустил «словарь метафор», и т. д. Потому что слово нельзя «вытащить» из памяти. Оно образуется и ложится или не ложится. Иначе говоря, «не всякое лыко в строку». Вот в этом и дар. Вот в этом и талант: найти слово сокровенное не из словаря, а в душе своей отыскать. Не состроить по лекалам «словарей-расширителей» так: добавлю приставку, суффикс. Приставку – понеожиданней, позабористей…

А словари, даже и весьма значительных людей – они так и останутся лежать пудовыми колодами, которые невозможно прочесть с их версификациями окончаний, подразумеваемых предлогов и глагольных и отглагольных форм. И вот когда читаешь хорошую честную книгу, поражаешься вдруг - как много еще не написано тайного, тончайшего, как много предстоит написать ещё. И тогда тем более удивляешься тому обстоятельству, той «моде» придумывать, фокусничать вместо написания стихотворений вот таких, казалось простых и понятных, которые берут за живое, которые не отпускают, напоминают о себе зачастую совсем неожиданно. Что же это за «мода», что это за напасть, и не только у нас, у русских, у «россеянцев» (как любили повторять, обходя запретную тогда русскость, особенно в высоких, самых высоких кабинетах), - что за напасть это: как трудные, переломные времена для России, так «дыр бул щыл», или «о, закрой свои бледные ноги», или «фиолетовые руки на эмалевой стене полусонно чертят звуки»... Но вот настоящее ёмкое русское слово и стараются «забить», замарать или покрыть неким слоем канифоли или левкоя, чтобы закрасить, зарисовать, замалярить сам лик, божественный лик, неповоримый русский слог, неизменный в подлинности своей,- откуда это наваждение? Художники – иконописцы прятали шедевры под внешней краской заурядной иконы ( так была открыта и «Троица» А. Рублева, через пятьсот лет сокровенного своего бытия, а – эти маляры не прячут, чтобы сохранить, а чтобы – замарать, загадить, погубить… лишить подлинности. И всё ведь в поэты лезут, «Гражданин поэт» - называют свои версификации. Правда и выступают с «поэзией» соответствующего пошиба… в «Сатириконе». Так в чём же дело, подлинно ли время андеграундам сегодня? Или нынешние «поэты», все эти вишневские в трехстишьях и губерманы в головоломных и «язык сломаешь» виршах, на корпоративах и подмостках зарабатывающие,  потешая публику, - неужели не чувствуют, не видят образами, не могут они ничего так написать, чтобы душа вздрогнула, проснулась, ожила. Чтобы терновый лист встал в горле или комок в груди от великой любви к этому миру Божьему, от сочувствия другу, оттого что обмер на заре над рекой, да так и остался восхищенным до конца, до самого последнего вздоха? И так ли уж - никто не решается сказать им об этом? Ну, неужели некому сказать, что головастик  или рак– это не рыба, вовсе не рыба, а то что называют стихами сегодня – не стихи! Вот поэзия:

            Как глядит этот свет равнодушно и стыло,
            На глухой шепоток боль мою обменяв…
            Надо жить, надо жить – на зубах, через силу,
            До кровавых корней ногти все обломав…

            Пусть не мне, пусть не мне полыхают сирени –
            Там, в разрыве небес, на обрыве крутом…
            Надо жить, надо жить – и вставать на колени,
            Редкий воздух хватая запекшимся ртом…

            Незатейливый дар, непомерная плата –
            Только как я просить стану что-то взамен?
            Надо жить, надо жить – тяжело, виновато,
            Обреченно почти поднимаясь с колен…
           
          Надо жить, надо жить – умирая, старея,
            Заплутавшей дороги не видя почти.
            И дойти, и дойти – до небес, до сирени,
            Ну а может – всего лишь до края пути…
           
            Надо жить, надо жить – каждой бьющейся  жилкой,
            Каждым нервом, уставшим кричать в темноте.
            И опять рисовать три заветных снежинки
            Вместо точки – на самом последнем листе…

Мне скажут, ну что, был же Курочкин, Фофанов, был Аполлон Григорьев, наконец… Да, были. Но и тогда, у них была мера юмора и спеси, а нас чем-то пичкают сегодня вовсе уж непотребным. Приклеили к музыке ничего не значащие вирши, и все повторяют как зачарованные:  «на маленьком плоту я тихо уплыву», «плесните колдовства в хрустальный мрак бокала…». Или совсем уж глупейшее даже и по смыслу «Напрасные слова - виньетка ложной сути…». А в «лучшем случае» – «лететь с одним крылом», «айсберг в океане» любви… И эту пошлость слушают, и ей рукоплещут…

Устраивают грандиозные вечера пошлости «В жизни раз бывает 60 лет». И 90 – тоже раз бывает. Или не бывает. Или «Мне 50, а кто даст?». И под этим девизом читают, поют и декламируют… Что? А вот  что… Повторить – язык не повернется. И так заморочили людей: что им ни дай сегодня, что ни кинь, то и поглотят. Когда-то И.А. Бунин, трепетно относившийся к слову, признался в «Дневниках», что нет ничего труднее, чем зарабатывать чтением своих произведений. Смотрю на сегодняшних пиитов и композиторов, и – приходит в голову только одно: а сегодня – нет ничего легче, чем зарабатывать со сцены. Все эти птенцы либеральных гнезд отчужденной от русского духа «поэзии» - они «замылили» взгляд обывателя. Зашоренные и униженные проходными виршами, мы уже не в состоянии отличить частушку, выдуманную очередным исполнителем «авторской песни», от подлинной поэзии…

Мне скажут: «не сравнивай, это песни, а в песнях и глупость проходит незаметной». Но –как бы не так: «авторы» эти называют себя именно поэтами и разъезжают по стране, и зарабатывают, и заработками этими вводят в заблуждение – миллионы слушателей, которые уверены теперь ( по прошествии «соцреализма» и высоких требований к строфе-строке), - уверены что так и нужно, это –предел мечтаний: деньги, известность, узнавания на каждом углу, эта устроенность… А Пушкин, Лермонтов, Есенин, Рубцов – это так, неудачники. Это как у Л.Н. Толстого замечено в «Дневниках» позднего времени: «Хороший ли поэт №№?», - «Да что же, кормится…». «Кормится» - вот критерий. Но не пора ли разделить поэзию и «тех, кто кормится». Когда и кто назовёт вслух, что ни Газманов, ни Шнур, ни Рубальская, ни Быков-Зильбельтруд, ни Борис Гребенщиков – это не поэты, и уж тем более, не песенники. И вот не стыдно же и Макаревичу называться поэтом. Не стыдно, написав дюжину глубокомысленных, а на деле – пустых песенок, написав их более чем тридцать лет назад – и до сих пор кормиться от этого «навара» в тандеме Кутиков-Макаревич, вещать эти благоглупости: «Чтоб лучше отдавалось в головах значенье вышесказанного слова…», и «вот, поворот…». И это – не стыдно, вот что удивительно, и это – стало в порядке вещей. Так что же с нами произошло, что стало с нами, если мы не чувствуем тайны поэтического и, тем более, песенного слова? Мне возразят, что люди со вкусом, воспитанные и восприимчивые – они любят не сами песни этих деятелей «у культуры», а то, что эти песни «навевают». Что вот, были молоды… Слушали и пели. Греют не песни с глупыми словами, а воспоминания, - скажут так, и будут, несомненно, правы. Но тогда об этом надо говорить вслух. Ведь эти певцы, блеющие с даосскими бородками, или слюняво расчехлившие мокрые свои губы – эти-то так не думают. Они получили высокие награды на сине-красно-голубых лентах. Они разъезжают по залитому кровью Донбассу и жертвуют на продажу идольские гитары, они учат жить…

Я уже упоминал о нынешней поэзии хитрых иронистов, едва ли достойных самых даже задов, задворок: последних страниц толстого литературного журнала, как какой-нибудь кроссворд, шарада или ребус, или пошловатый анекдот, напечатанный петитом, чтобы в глаза не бросался. Но ведь в том-то и беда, что они, эти пииты - находят и средства, находят и помощь от спонсоров, знакомых «мэров», «пэров» и т. д. И вот результат: пошлость множится в прогрессии геометрической, а подлинно стихотворений прочитать – это ещё поищешь, даже если и очень захочешь. Но многие ли сегодня ищут прочесть, я бы даже сказал так: многие ли ищут освежить душу чтением поэзии? И дело не только в том состоит, чтобы получать наслаждение от поэзии – необходимо научиться читать, воспитать вкус собственный, читательский, и даже и – волю. К хорошему, особенно в пору начальную – необходимо привыкнуть. Определиться со своими ожиданиями, претензиями и потребностями. Хороший читатель – это тот, кто «сформировался», оформился как личность, а это само по себе – весьма не простое дело. Да что там, на велосипеде проехать первые сто метров, на коньках ли – и то учиться надо. А тут – дело душевное (а порой и духовное!) – стихи!   

Удивить поразить, повеселить читателя – это еще не поэзия. Ну-ка, откроем Нестругина, тот же сборник «Река». Цитировать из него не устанешь:

                                   Шумят балы. Гуляют нувориши.
                                   Их дамы щеголяют нагишом.
                                   А я смотрю, как выбелило крыши
                                   В моём родном райцентре небольшом

                                   И хлынул тополиный лист – отвесно,
                                   И потому так улицы строги;
                                   И возле глаз, глядеть привыкших честно,
                                   К утру проступят тёмные круги.

Итак - какой литературой, какого качества литературой отметим мы нынешний век, третье тысячелетие? А ведь этот год, 2015-й, объявлен – ни много ни мало - «Годом литературы»!? А и - есть ли она на сегодняшний день, честная-то литература, от которой ветер в карманах и черные круги возле глаз? Не выродилась ли? Не вывели ли её «принципиально», объявляя «нерентабельными ВУЗами», Литинститут, пединститут им. Шолохова, и – множество других вузов, которые не могут вернуть быстрые деньги, «отбить» непосредственно после обучения студента – ни взятками, ни спонсорской помощью в ответах типа «ребус» на ЕГЭ?... Вопрос этот не казался бы таким острым, злободневным, если бы не эта «тихая» книга с проникновенными строками - книга «Река» Нестругина, подаренная мне автором с добрыми словами, написанными на светлой первой странице…

И вот я, бывший «литинститутовец», окончивший этот ВУЗ в те времена, когда его называли ещё не Литинститут, а не иначе как «Элитинститут», и поступить туда было не проще, чем в Бауманский университет, - я открыл и прильнул к строкам стихотворений, не скрою, даже и с некоторым опасением завзятого критика. И какова же радость была от встречи с такой поэзией. Я возвращался вновь и вновь к сборнику и думал: написание таких книг и издание их за счет самого поэта (и это позор отечеству), издание «за свои» вовсе не изобильные средства – это, подлинно, подвижничество. Это зачастую подвиг, и никто не переубедит меня в том, что «доколе жив будет хоть один пиит», составить книгу высокой поэзии и пройти все рогатки и издержки до сигнального экземпляра – не подвиг. Это и раньше-то было трудно: вспомним «самсебя издат» Н. Рубцова или неизданного Б. Рыжего, или отчаянный выкрик Мандельштама в упрек начинающему и себе в утешение: «А Христа печатали?» Но живого «пиита» - А.С. Пушкин имел в виду как раз настоящего, а не из тех, кто плетет виньетки из напрасных слов и «на плотах» при этом уплывает… - эти виньетки ложны и глупы, написать внешне красивенько – это, конечно, не поэзия. И пусть тот, кто не окончил «нерентабельный» ВУЗ – в этом и не разберется, - но есть ценитель неподкупный: имя ему – Время. И этого ценителя не обмануть, не заболтать, не ослепить пышненькими бабьими рюшечками и даже не убедить, показывая круглую «крутую» лысину. Потому что старость – далеко не всегда – мудрость… А «рентабельность» - не всегда прибыльна (в долгосрочной перспективе).    

Итак, именно этот год, год 2015-й, повторяю, объявлен годом литературы. Ни много, ни мало. Пятнадцать лет от начала пресловутого «миллениума». Многие издательства уже объявили о своём скором закрытии (санкции)… А уж и понаписали, успели! Я на днях зашел в библиотеку небольшого подмосковного города и ужаснулся: классики нет вовсе. «Почему?» - «Не читают», - отвечала библиотекарь, молоденькая девица, отводя со стыдом глаза. «А поэзия?» - «Приезжали из Москвы, представляли книгу. Пришло семнадцать человек». Не поздноват ли «Год литературы?», - невольно подумалось. Если человек не читает, не любит поэзии – человек ли это вообще? Механик – да, наверное. Инженер, строитель, - да, пожалуй… Но Человек ли это в том смысле как его задумал Создатель?

Яснее ясного и то, что прошлые века русской литературы, неповторимые, грандиозные, величавые, - не могут не просиять нам в грядущее. Память не преминет, не верю. И - прошли ли они, канули ли в Лету безвозвратно? Нет, конечно же, нет, если восходят на их богатстве, на том гумусе благодатном - восходят такие строки:

                        Хорошо, что поётся, тоскуется,
                        Что упрямое жженье в груди
                        Не даёт отступиться и скурвиться,
                        Когда лишь чернота впереди.

                        И когда наносное и пошлое
                        Напирает и брызжет слюной,
                        Хорошо, что не продано прошлое –
                        Есть к чему прислониться спиной…  

И как же в таком случае назвать наш, нынешний, двадцать первый век (по соотношению с прошлыми веками русской культуры, литературы), когда настоящее сокрыто так, что только случай и везенье помогает найти, добраться до этого настоящего, а фальшивое –  пляшет на сцене, лезет вверх, карабкается и царапается, шеперится, «пялится ширше неба» (как сказал известный поэт). Ведь были же они, века, когда не утаить было таланта. Даже и те, кто хотел утаить – не могли этого сделать («К.Р.» - вспомнить, или И. Анненского). С талантом приходили дружить и знакомиться. Гордились, даже и кичились знакомством с ним. Когда ( вот только) это было? Да вот недавно совсем - в века «золотой» и «серебряный». По меркам истории – вчера… Как же назвать нынешний, быть может, «ржавым» или «железным»? Или «бронзовым»? Или так: «Палеолит культуры»? А ведь даже и  в пещерные века – были те, которые оставили свой след, свои отметины, свои следы на дороге вечности, «лишь слову жизнь дана», по утверждению И. А. Бунина. «Молчат погосты, паперти и кости». Немы. Но только ли Слово живёт в веках? На закопченных сводах галльских пещер до сих пор находят величественные рисунки. Древний художник рисовал. Создавал свой «видеоряд». Видеоряд движущийся. Он вернулся к нам, этот видеоряд, но вернулся не в том «примитиве» Рубенса или Рембрандта, - и даже не том виде, которые оставили нам  своды прокопченных пещер наших пращуров. А ведь это тоже была поэзия в подлинно первозданном виде, тоже книга, эти «наскальные рисунки». Мы  же получили – через компьютерный «ютуб» - видеоряд в высшем смысле наипримитивнейший. Потому что такой видеоряд  не только не собирает воедино сознание и душу (что свойственно искусству), но, напротив, рассосредотачивает внимание, разбивает его и обращает на мелкое, негодное, даже и прямо вредное. Единства и цельности  - того, что  составляет личность – нет и в помине. То, о чём и предупреждал апостол в великой книге: «Всё возможно вам, но не всё полезно».

И вот именно сегодня, и именно книга впервые потерпела полное (так кажется) поражение, и это за многие и многие века - впервые. Мы не то чтобы вернулись в палеолит, но пали и ещё ниже (нравственно). Вот почему «миллениум» можно назвать началом конца «слова», полной и окончательной победой «цифры». То есть, во след «золотого» и «серебряного» веков пришёл вполне себе… и не «каменный» даже, а ниже, - клиповый, цифровой, тот, который «ютубный» и «твитторовый», - посмотрите сколько несуразностей и злобы выплеснул именно этот век! Но остаётся он, этот век, лишь на электронном носителе, в виде события именно на «ютубе» или в наборе электронных символов-жестов, мозаики-паутинки.  То есть так: дунул ветерок, отключилось электричество или сбилась программа – и вот конец, нет ничего. Нет даже и следа,… даже и пыли не осталось. А слово живёт. В бересте, в папирусе. И Александрийская библиотека была сожжена, но не вся. И от библиотеки Мусина-Пушкина осталось «Слово», да какое! Настоящее, творческое, - всегда требует усилий, душевной и сердечной работы:

             «Не забуду тебя, не забуду!» -
            Лоб горячий разлукой студя…
            Как вода, ударяясь в запруду,
            Оглушёно на круг уходя…

            «Даже если тебя позабуду,
            Всё равно до скончания дней…»
            Как вода, переполнив запруду,
            Малой каплей возвысясь над ней…

            «Позабуду тебя, позабуду,
            Изменившую мне – прокляну!»
            Как поток, уносящий запруду,
            Но оставшийся всё же в плену…  
                           
В том-то и тайна поэзии: простыми словами выразить невыразимое. Вот почему каждая книга подлинной поэзии, тем более в нашем «клиповом веке» - подлинно на вес золота.

Конечно, несправедливо было бы сказать, что нет сегодня поэзии или прозы, что нет хорошей литературы. Она есть, и вот книга «Река» - этому пример, ясное доказательство. Но доступна ли она широкому читателю, ценителю? Нет, не доступна. Интерес к слову перекрыт, пресечен. Потребность в книге резко и искусственно снижена. И сделано это именно усилием, неестественным. Это – не только отзвуки девяностых. Но тогда сохранялась инерция книгоиздания. Теперь нет и того. Плюс заоблачный доллар, а в полиграфии у нас едва ли не всё покупное, «закордонное». Теперь книга даже и не отзвук, а долгое эхо, как от кукушки уже упорхнувшей. Или – нечто вроде осеннего вороньего грая. Тысяча экземпляров за счет автора, вот и всё, на что можно рассчитывать сегодня – таковы последствия этого «подсечного земледелия» постельцинской эпохи. Времена, когда послушать поэтов собирались стадионы – ушли, кажется, безвозвратно. А без широкой огласки, без должной «рекламы» (если к поэзии и вообще применимо подобное словцо), - без огласки чуда – нет и самого чуда (нет даже и смысла в чуде)…

Зачем снисхождение огня на Пасху, если об этом никто не узнает. Это чудо – в укрепление нашей веры, веры немощных. Без широкой огласки – даже и хорошо написанная книга - подобна ярко зажженному огню, который светит и греет широко и ясно… но только в одной комнате, в каморке самого поэта. И вот - имена лучших современных поэтов и писателей редко доходят до читателя, ярко горят огни лишь в их одиноких кельях,  в далеких райцентрах. А мы, читатели, сиротеем с каждым годом:  ведь и поэты, как, может быть, никто – чаще всего - не долгожители. Много ли сегодня этих комнат, пылающих талантами – бог весть… Откроются ли они когда-то, воссияют ли?
                                     
              АВВАКУМ

            Дожили: вожди сошлись – в соборе…
            Глянь в глаза им, что и здесь пусты,
            Аввакум – святой огонь во взоре,
            Грозные, разящие персты!

            Век свинцов, а тёмный путь ненастен –
            Мимо новых храмов и молитв…
            Грешен, страстен, я с тобой причастен
            К вере той, где каждый миг болит.

            Где с амвона говорит не злато,
            Не отступник, пьян и криворот.
            И уже страшить не может плата –
            Та, что только смертное берёт.

Год написания этого стихотворения: 1998 – 2009 гг. Стояли или нет ли с толстыми свечами в Кафедральном «верховные чиновники», а люди –«ваучеризованные», в залоговых аукционах обобранные и униженные, из квартир махинаторами «МММ» и «Властелин» выкинутые с попустительства опущенного младореформаторами государства – люди гибли от голода, холода и разрухи, от невыплаченных зарплат, от хренового, а проще говоря – от никакого, «наплевательского» медполюсного, не без взяток, медобеспечения. И вот… Постояв в Кафедральном храме, крестившийся справа налево, - приходил первый президент в дом свой. И там, на камеру режиссера Рязанова, встречала его семья и сам Эльдар Рязанов, умилявшийся гвоздю в табуретке президента. Гвоздь торчит из табуретки, и у кого! Да ведь он – уж точно такой как мы с вами, неприкаянный… А президент, на страстной, под ту же камеру жрал кулич, чуть не расколол яйцо на Великой страстной. И это даже не вырезали из фильма. Сами не поняли, что ли, эти гении кинематографа, или это их и вовсе не волновало: вера какая-то, им до лампочки. Просто время значительное: канун Пасхи… Но люди-то всё понимают, их не обманешь.

Или этого не было? Так кто для кого? Храм для человека или человек для храма? Нет, слово – не кинокамера, пусть и прославленного режиссера. Словом не солжёшь, за словом не спрячешься. Это под кинокамеру можно лживо улыбаться, да на табурет  кивать ( а в это время зятю и дочери - миллиарды долларов переписать из Валютного фонда) – и улыбке поверят, примут за своего. Не напишешь стихотворения, если не обессилел от своего креста, если не сберег огня так:

                        Мне недосуг скулить, старея, -
                        Как спичку, строчку берегу.
                        Боюсь – отволгнет, отсыреет,
                        Я даже чиркнуть не смогу!

                        Есть грудь, где боль – горючей смесью,
                        Есть – гневной немоты запал…
                        Мне цедит век ворюг со спесью,
                        Что не таких он покупал.

                        А, дескать, не найдёт отмычку –
                        Сотрёт, раздавит (что ещё?).
                        …А я дышу, дышу на спичку,
                        Так – даже пальцам горячо…
 
Да ведь и читателей, ценителей поэзии – тоже всё меньше и меньше. Кто оценит эту экономию и эту бережливость чувств и мыслей, для единственной строки потраченный весь день, неделю, месяц… Кто знает этот труд, а этих трудяг-поэтов поименно? Никто! Или очень и очень немногие. Вот миллиардеров – да… Кто яйца Фаберже перекупил, кто «квадрат Малевича» на своей стене вывесил. Но - как же так, почему? Вот убиенный из АКМ напротив Новодевичьего монастыря в Москве, некто Колманович, иже во след за ним - Япончик, далее – Березовский, и т.д., и т.п... – эти всем известны, любой отрапортует всю подноготную об этой публике. И про Абрамовича знают, как «поднялся» из шашлычницы и овладел кошельком «первого», и про Фридмана, и про Алекперова, а уж Вексельберг-то с его разводами – как облупленный, миллиарды отсуживает у жены, и … – знают их многие, если не все. Но имена эти никак не свяжешь с культурой, разве только… вот, с яйцами… Фаберже. Или «Черным Квадратом» - апофеозом преисподней самой, (60 млн. долларов, между прочим, Потанин выложил). И - что же случилось со всеми нами, что сталось со всеми, - кто переформатировал так людское сознание, что лишь «действительность, данная нам в ощущении», лишь то, что можно купить-продать, сожрать-обуть-одеть, и ничего больше нас не интересует. Вот уж подлинно: постоянное присутствие пойла в корыте – привилегия свиней…

Это, как если бы все мы знали наперечёт все заразные болезни, венерические и психические, и при этом не могли бы назвать ни одного цветка на лугу Божьем. Ведь - даже в голодные и холодные годы послереволюционные, и все послевоенные годы голодных пятилеток, и даже и в самое военное время - поэты в России всегда были не только востребованы, а и прямо любимы, даже обожаемы. Властители дум были поэты. Есенина или Маяковского знали едва ли не так, как ныне известен разбогатевший холуй ельцинский… Да и тот же - малопонятный, но слушаемый Велемир Хлебников, хоть он и был «президент Земшара», и им и остался навсегда, а в нем видели поэта,  не просто чудака. И слушать приходили, хоть и «буржуйки» в московских квартирах топили последним паркетом зимой. Ну, а как разделить Блока или Ахматову и - революцию? Пили чай морковный, ели ржавую селедку, но какие писали стихи! Игорь Северянин сегодня забыт, а тогда это был «Король поэтов».
Мне скажут, возразят, что призвание поэта – презирать деньги, кроме тех, которые необходимы ему на день насущный. Верно. Но ведь и слушатели в названные мной года - зачастую тоже были голодны и плохо одеты. А сегодня? «Наелись колбасы. Помойки завалены барахлом, но стали ли мы лучше, человечней?» - помню, так говорил мне старик, еле двигавший ногами, перебирая книги, выброшенные связками на помойку…

Время не создает ни людей, ни характеры. Люди создают своё время и самих себя. Из книги «Река» Нестругина:

            Эти новые реалии,
            Где главой всему – барыш,
            Будто тесные сандалии:
            И пошёл бы, да – шалишь!

            Нет, на торг спешить не стану я
            (Точно скажут: ну и жмот!)…
            Я донашиваю старое –
            То, что совести не жмёт.
 
И как тут поспоришь: да, время… Такое… А вот в 2010 году написано стихотворение, и вот послушайте, какая вера в этот народ, какая гордость за обворованных, ограбленных ваучерами, чикагскими мальчиками обведенными вокруг пальца сограждан. Что-то родное, послевоенное, что ли слышится в стихотворении, когда девушка – (родина, быть может)… Словом, вот оно:

Кого ты ждешь? Ушла утайкою
К обрыву, где простор и стынь.
А он – с потёртою фуфайкою,
Мазутом пахнущей: «Накинь…»

Ночь за собой уводит ерики,
И шлях, таясь, уходит с ней –
Туда, где бьётся жизнь в истерике
Синюшных вспышчатых огней.

Где племя «ино» ждёт с подарками
И одаряет люд хмельной
То – дорогими иномарками,
То – даже родиной иной…

Кричит тебе: «Деревня тёмная,
Да кинь ты свой кизячный край!
Вот, - вся в огнях, - дорога торная –
Иди, обновки выбирай!»

Кого ты ждёшь? Созвездья грудятся,
Подходят с трёх родных сторон.
И змий ползёт… И всадник чудится…
И знобко душеньке… А он…

Ну, поманил бы речью яркою,
Так нет, катает желваки.
…Но ватник, что пропах соляркою, -
Не он ли снял с себя – «Накинь…»

И слово – трудное, угластое, -
Одно
            решит судьбу твою.
Он, твой народ, не слишком ласковый,
Но с ним не страшно
                                       на краю…

Разве разделишь Суркова с его «Бьется в тесной печурке огонь» и – войну Великую Отечественную? Неразделимо. И живо до сих пор. И опять:  поэт и читатель, слушатель – все были рядом, на одном уровне, слышали дыхание друг друга. Разве не чудо эта поэма «Василий Тёркин» Твардовского? Мне напомнят и о Б. Пастернаке, «загнанном» в угол и будто бы «затравленном» в «оттепель». Умереть на своей постели, в своём доме – не велика травля. Да, «догонялки» за неугодными, затеянные малограмотным и напористым Н.С. Хрущевым – это было. Выбрасывание кулачков и потрясание ими – тоже, да и спесь «кукурузника» из ЦПШ, из четвертого класса пришедшего руководить государством размерами в одну шестую часть земли, - всё это имело место. Но ведь тогда же и гром славы раздавался для Пастернака как «гром победы». Газеты пестрели обличениями, на собраниях многие – если и не кулаками грозили с самых высоких трибун, то порицали, было. Зато и читали взахлеб. А скольким «диссидентам» эта травля Пастернака открыла границы. Ведь Е. Евтушенко, Б.Ахмадулина, А. Вознесенский, Р.Рождественский и т.д. – все они часто просто и «не вылезали из-за границ». Но вот, скажем, много ли тогда имел возможностей путешествовать Рубцов? А Куняев, Передреев, Прасолов, Исаев, Тряпкин, Фатьянов?

Сегодня всё иначе. Нынешних не возмутят «Двенадцать», не растрогает «Анна Снегина», не возбудит ненавистью и ужасом «Черный человек», не озадачит «Флейта-позвоночник», не обрадует, не встревожит… ни холодно, ни горячо. Никак. Дьявол холоден, говорят. Ад, по выдержкам из известной поэмы Данте Алигьери, весь состоит изо льда. По писанию дьявол - теплохладен. Ни холоден, ни горяч. Равнодушен, по-простому сказать. И видя это поистине дьявольское равнодушие, поэты: кто - замолчал, кто - трагически ушёл, кто заболел душой и горлом: «Эх, - махнули рукой, - всё равно не слышат. Не желают слышать…Не докричаться, как с другого берега…». Просто и потому ещё, что пишущие, настоящие поэты, не сдавшиеся, ушли в самобытие, в «самозрение». Греются, повторяю, в одной комнатке от своего камелька. А надо бы дать всем согреться. Но не их в том вина, не их…

            Говорят: «Здесь поэт лишь учился,
            А вот здесь – уже зрелый почти…»
            И молчат, как спивался, лечился,
            Как вчистую сбивался с пути.

            А когда уж не стало просвета,
            Слишком крепко он шарф завязал…
            И когда разглядели поэта,
            Ни полслова уже не сказал.

Тот «андеграунд», которым так кичились на сломе наших противоречивых эпох мальчики-прихлебаи, этот андеграунд-подполье давно стал кладбищем русского, чистого слова, этот андеграунд – и есть то кладбище, где «мертвые хоронят своих мертвецов»… Сорос и соросята давали им «гранты», премии, чтобы они «гнали пургу», «вату катали». И неплохо весьма при этом существовали. Когда я, пишущий эти строки, жил с семьей из пяти человек на сто-сто пятьдесят долларов в месяц, - их гранты были по пятьсот, только гранты. И, когда мы встречались в Литинституте, они искренне удивлялись: как это я не могу позволить себе компьютер, а печатаю текст «до сих пор» на пишмашинке «Оптима». Они хлопали меня фамильярно по плечу и приводили в чувство мою душу скупердяя (по их мнению): «Дружок, миллениум на дворе, очнись…». А был и впрямь 2001 год… Нам всем тогда уже - готовили те судьбы наперед, что поднимают сегодня вихри на Донбассе, в Одессе, - чего счастливо избежал чудом Крым. А Сахаровский сходняк, Болотная и Акупай-Абай – лишь поздние отзвуки. Той же дорогой что и я, шёл и А.Г. Нестругин. И это тоже роднит нас. Не «повелись» ни на премии, ни на гранты. Выдержали, сдюжили… Но все ли сдюжили? А как жила и живёт глубинка, Россия, наша родина? Ведь оно и в «провинции» так, разве нет?

Куда ни глянь – сходняк или тусовка,
Две формы жизни нынешних элит.
А пьяный Ванька да похмельный Сёмка
Молчат угрюмо: голова болит.

Болит она хоть трезвая, хоть спьяну:
Вокруг базов – разруха с трех сторон.
И так-таки завидует Ивану
Глядящий в трезвость горькую Семён.

А жизнь идёт всё стороной, всё мимо:
То у неё тусовка, то сходняк.
А тут, в руинах рухнувшего мира,
Мычит в базу щелястом молодняк.

Март на дворе, но как студён да вьюжен!
И ранний грач, у тех погод в плену,
Идёт напиться из стеклянной лужи…
И говорит Семён Ивану: «Ну…»

И, на Савраске, - «Но!» - по лужам ломким…
Да на ходу цигарку запалить…
Да на ухабах не сронить соломку, -
Чтоб жизни, коль споткнётся, подстелить…

Да она уже споткнулась, эта «жисть», захромала на обе-две. И лучше, чем Нестругин, об этом не скажешь. И не спасёт соломка… Только вот «элиты» гуляющие, конечно, я бы поставил в кавычки. Элита в России была всегда та, из тех людей, кто первый шёл жертвовать жизнью. Дворяне обязаны были служить и приписывались в полк от рождения (если рождался мужеский пол). Элита – великий князь Олег, героически погибший 22-х лет на первой Германской (и перед смертью, зная наверняка, что умрет, повторял: «…какое счастье умереть за Россию»). Элита – поэт белоэмигрант Туроверов. Элита – Н. Гумилев и А. Ахматова, и сын их Лев, и Бунин Иван Алексеевич. Элита – это Владимир Набоков, который на все упреки о том, что пора бы приобрести жильё за границей, отвечал одним: «Мой дом в России»!  … А это разнорылье и разнокрылье, то, что расселось подобно химерам на соборе Парижской Богоматери - разве это элита? Интересы сытого кабана никогда не были элитарны. Свиное стадо – пристанище для духов тьмы, по Евангелию, но никак не элита. Они и в армии-то не служат. А вот английский принц крови – тот идет добровольцем служить в ряды своей армии, в лётчики. Он – элита. Правда, элита британская…

И вот эти-то сытые, подшофе, кабаны и кабанчики - они объявляют и спонсируют премии «Нос» (фонд М.Прохорова), «Дебют», «Большая книга», «Русская премия» (Ельцинский фонд; правда участвовать в ней могут только уехавшие из страны и живущие вне родины-России «русские». Не правда ли, забавно?). Почитаем, что же написали премианты. Есть ли хоть одно стихотворение (или проза), равное по искренности и чистоте – строкам  Нестругина? Нет, не найдёте. Почему? А потому, что, по сути, эти премии – всё те же гранты на разрушение, но никак не на созидание. И русского художника, таланта «отстреливают на дальних подступах». «А зачем ты русский, зачем патриот …».

Капитал ли, сытость ли, а похоронили, если не истребили под корень талантливую русскую литературу, культуру. Если снимут кино за госсчёт – это будет «Левиафан». Если издадут книгу – то «Сахарный Кремль». А иначе – какие премии от заграницы ждать? Холуй – он и живёт по-холуйски. Он помнит,  что и господин и холоп курят одинаковые сигареты, но оплачивает их один… Словом «пора умной нации-с давно уже подчинить весьма глупую-с…». Именно по той же причине и Андрон Кончаловский снимает фильм чёрненький про Россию. А на вопрос «Верите ли вы, что Россия может быть великой и сильной?» - отвечает: «Нет, не верю, потому что никогда таковой не была…» Я подозреваю, что и этакий вопрос для анкеты он придумал сам и сам ответил. Он, Андрон, знает: Россия великой не была. Никогда. И получает «Золотого льва». Что тут скажешь, заслужил.

Вот почему у этаких элит никогда не найдёшь честных строк, которые обжигают, пронзают какой-то своей правдой, которая свыше. Не найдёшь той поэзии, от которой обмираешь, читая. Не увидишь пронзительных, как открытие, кадров, от которых сердце перевернется. А только матерщина, пьянка. Только избавились от мата в кино и книгах и приняли закон, - просят «верните». Потому что нечем поразить, привлечь читателя. Нет таланта. Я спрашиваю: а что, или Лев Толстой в «Севастопольских рассказах» не мог навалить мата? Или в «Войне и мире»? Или вокруг Катюши Масловой не матерились арестанты? Но он, Толстой – элита. И потому у него этого нигде нет ни строки. Винят за мат Пушкина. Но никто не смог доказать, что эти строки – подлинно его, Пушкина. А навалить черноты, матерщины, удивить, поразить, смять нахрапом воображение обывателя и тем добиться тиражей, сборов от проката картины, раскупаемости книг, и под этим под всем с гордостью поставить своё имя… Это не элитарность. Ну, где найдешь такие строки, такой силы и прозрения, в какой «Большой книге», среди каких «номинантов» Букера:

ОТЧИЙ СВЕТ

Хлеб земной наш – не горсточка зёрен,
Отчий свет – не один лишь порог…
Здесь дожди. Здесь легли чернозёмы
Поперёк окаянных дорог!

Здесь та Русь, что вминали, стирали –
И орали, что нет её тут.
Здесь из колей судьбу тракторами,
Тракторами, родимую, рвут!

И царей всех по матушке кроют,
Трос последний порвав… А потом
Все ухабы лопатами сроют
Да и стронут судьбину – хребтом.

Именно «стронут хребтом», никак иначе. И никто не стронет за нас. Стихотворение написано в 2001 году. А через чертову дюжину лет мы получили санкции от «чёрного человека». Не помощь, не подмогу, а именно санкции. Вред. Подножку. Американскую палку в русское колесо. Бейсбольную биту. В Освенцим Россию не приглашают, не благодарят за освобождение. Ещё бы, ведь это, оказывается, дед… Обамы освобождал Польшу ( он так и заявил, Обама-чёрненький). И ещё – украинцы (это уже Яценюк). А уж как наши либералы лезли брататься с европами, с Америкой целоваться лезли в засос. Всё отдали. И то, что кровью десятков миллионов наших солдат оплачено, всё. Да что там, и уже зная, уже получив сполна «помощь» от хозяев заокеанских, в санкциях погрязши, - нет, лезут эти смердяковы, прямо прут по прежнему в холуи. Все эти иронисты-баптисты, «пииты»-протестанты, и не мало их. Масса. Безликая. И «Гражданин хороший», «Гражданин поэт». И какие театры, подмостки (по-старославянски – «позорища») выделяют им под слюнявое их ремесло похохмить, поддеть, поклониться дяде Сэму и Тэфту…

А свои? Где же поэты равные Нестругину, на слуху ли они? Знаю Е. Семичева, Д. Кан. Кирюшин… Ёмкин… Татьяна Глушкова (уже ушедшая, так и не оцененная, не услышанная), Светлана Сырнева…кто еще? Не знаю.  А как ушёл поэт  Мельников? Да что говорить… Не дают услышать. А ведь без таких стихотворений наших поэтов-современников – упадём до хронического американского провинциализма. До пещерно-дурацкого уровня. Кого сам я отыскал, тот и со мной. Послушайте!

Здесь мы вроде кому-то известны,
Нас, бывает, в лицо узнают.
Но не нами написаны песни,
Что в далеких столицах поют.

То ли мы не талантливы, то ли
Потерялись, смирились, спились…
Но знобящие песни застолий
Не под нашим пером родились.

Что же нам-то, что нам остаётся?
Просто жить, оставаясь людьми.
Не всегда в этой жизни поётся,
Не всегда в ней поётся, пойми…

Подождите… Слова-то горькие и правдивые, казалось бы, что-то исправить можно? Необходимо даже править. А  что же поют в столицах,  знобящие ли песни застолий? Частично я уже упоминал об этих «песнях». Есть и другие. «Полетела и упала на столе, чуть поела…», «Два кусочека колбаски…». Ещё? «Полюби меня такой-кака-я есть…». Нет, не смешно. И даже не горько. Растерянность, оторопь. Не веришь ушам своим. И играют на тысячные сцены, взрослые, старые уже люди «за 60», одетые от кутюр, с задумчивой миной, долго вступают на белоснежном рояле,  за десятки тысяч долларов купленном. О чём поют? Всё о том же: «Полковник-уголовник», половая связь с официанткой. «Режим гигиены нарушали на каждом шагу». Нет, это не вина наших «провинциальных» поэтов, что их не слышно далее района. Это направленная и долгая, изнурительная даже работа по отсеиванию из «носов», «дебютов», «букеров» и проч. – подлинных национальных талантов. Такие конкуренты, как Нестругин, Семичев, Кан, Сырнева - не только не нужны, они крайне даже опасны для крутых, шнуров, ларис рубальских, и проч. и проч… Пошлость, приблизительность, малокультурье, мелкотемье – не терпят, не выносят честного соперничества - оттого уже, что заведомо ясно даже и им самим: они проиграют. Вот отчего такая война, такая ненависть пошлости – к свету и глубине. Нетопыри боятся света.

Но обморочили же народ, успели. Как? Когда? Да и поэты наши скромны, не крикливы, не кичливы. Они вынашивают слово. Они живут словом и со словом. А честная и подлинная работа всегда трудна, многосложна. Одиноки творцы. Редко-редко если и удаётся перемолвиться им друг с другом. И то уже удача, глоток живого воздуха!

                                    Вячеславу Лютому

Бурь повидавший на своём веку,
Сухим листком кружащийся меж сора,
Как радуюсь я твоему звонку
И сбивчивому току разговора!

Ещё плыву, весь - сам себе укор,
По кругу, то скрываясь, то всплывая,
Но корневым теченьем разговор
Подхватит вдруг, от сора отбивая.

И я теченью что-то бормочу,
За край хватаясь той минуты редкой,
Где мнится мне, что я ещё лечу,
Не оторвавшись, не расставшись с веткой.

Да ведь вот ещё боль: и друзей-то всё меньше. И не только потому, что уходят по естественному движению жизни, а – вот и искусственно сооружаемые, создаваемые преграды соросами да даллесами - всё больней и для творчества.
Книга «Река» Нестругина отпечатана в ООО «Фактор-Друк» … на Украине, в городе Харькове. Теперь там вряд ли уже отпечатаешь хорошую, толковую книгу. Разве вот Макаревич, Быков-Зельбельтруд  - или Д. Рубина отпечатает… «А ведь была Россия, и потомки наши не будут иметь даже представления, что это был целый мир, и какой мир…», - пишет И.А. Бунин в «Окаянных днях». (Это только для Андрона Кончаловского не было великой России и не будет, а люди жили этой Россией и с ней, с Россией великой, и были великими с ней, и остались…) Был и СССР... – повторяю и я… И я видел, как был велик СССР. Что делал в это время Кончаловский? Может быть, подносил «великому» актеру Шварценеггеру кока-колу на подносе в Голливуде? Не знаю…

Лишат тебя чинов, наград, щедрот, -
Не возропщи: и это Божья милость.
И родина неслышно подойдёт,
Что всё тебя как будто сторонилась.

Ну, сторонилась – это ты решил…
Когда тебя к вершинам возносила –
Под гул турбин, под тихий шёпот шин –
Ты думал – о, божественная сила!

А родина – она тебя ждала:
Из дней чужих, как с дальних побережий.
И сон твой бередила, и была, -
Забытая почти, - твоей бережей.

И ведала, что ты не тать, не вор,
Как ни линяй – не свой картавой стае,
И потому смахнут тебя, как сор,
Со Спасской башни ввечеру взлетая.

И будешь ты искать огня, жилья
Не за морем – за ближнею излукой.
…И станет рядом родина твоя –
Перед людьми одна тебе порукой…

Сколько горечи, правды и … надежды слышится в этом стихотворении.

Поэты в России, конечно, есть. Я бы сказал так: «еще пока есть», не фокусники, не маляры, а подлинные поэты. И они также прозорливы душой и честны строкой («я сердцем никогда не лгу», как говаривал С. А. Есенин). Но поэзия это особая статья. Поэту нужен «со-творец», слушатель не просто воспитанный, а состоявшийся, я утверждаю и напоминаю это, - вызревший человек. С привитым уже вкусом, чувством к художественному слову. Диалог, интересный и честный, возможен только с равным. Но кто же сегодня воспитывает читательский вкус, кого заботит этот «пустяк»? Быть может «егэ»-ребусы в школах? Или институты? Или Интернет? Нет, конечно, это смешно. Скорее – развращают, растлевают. Оттого и поэзия как квинтэссенция словесного творчества – оказалась в таком упадке: она наиболее чувствительна. Поэту нужен не случайный человек, а – друг, еще в большей мере, чем художнику зритель, ценитель. И поэзия первая, как лакмусовая бумажка, реагирует на присутствие добра и любви. Поэзия, вся состоящая из мысли и чувства, короткая до афористичности, необыкновенно чутка. Вот отчего есенинское, последнее «До свиданья, друг мой, до свиданья» - так больно, не случайно, нестерпимо. На всякий талант нужен тот, для кого это написано. Поэзия, и это главное, - как, быть может, никакое другое искусство - нуждается  в сподвижнике. И какой же резонанс наступает, если их, слушателей, и слушателей внимательных, неподдельных - не один-два, а много? Это пожар! Это восхитительное пиршество единомыслия. Итак, главное условие поэзии: необходим воспитанный, подлинный, понимающий слушатель. А таких слушателей – были стадионы?! И как нужно было постараться, и какую дрянь издавать, как нужно было коверкать обывателя телевидением, чтобы сегодня почти не осталось слушателей поэзии.

Обывателю, обычному потребителю, сегодня «не нужна культура». И он убежден в этом своём праве: не читать классики, не читать поэзии. Поэты,  к величайшему сожалению, не нужны нынешнему обывателю. Ясно,  что и «Год литературы» с мертвой точки не сдвинет этой громады- инерции, этой горы глупого самодовольства. Это тревожат необычайно. Сегодня тысячи крикунов объявили себя «золотыми голосами России», «императрицами» («гуляй, шальная императрица… И вся Россия берет с тебя пример…». Ну, что можно представить себе пошлее пляшущей на позорище императрицы). А поэты? Они мешают хорошему пищеварению. Они волнуют. Отнимают сон и самоуверенность. Прочитал хорошего поэта – и вот ты уже усомнился в своём атеизме. Ведь подлинно есть и иной мир, и вот, эта поэзия – это его, этого иного мира – голос! Какому же животному понравится беспокойство? Это от поэтов, от них именно, от их стихотворений – вдруг мимолетное счастье, или несчастье… Неуют и тревога. Они, эти поэты, и сами живут как бы с содранной кожей, когда каждое касание, даже мимолетное – боль и тревога. Они задевают всех. Они, эти настоящие поэты, да, - пишут скорее для себя самих, для своей души и совести, чем для «заштатников», или - для бездумной молодежи, гоняющей чертей в компьютерных играх, ржущей на «ютубах» от «приколов», или над «приколами».  Этому-то потребителю, этому-то охотнику хоть как-нибудь повеселиться, хоть от чего-нибудь получить кайф, -  ему поэт не нужен. И поэту такой читатель – тоже. Лучше греться одному, своим огнем, от себя, чем разогревать ледяное… неблагодарное это дело. Имея в виду именно этого, такого обывателя, и были сказаны Лениным – Ульяновым те слова, которые и сегодня так любят цитировать: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Правда, при цитировании опускают сказанное далее, пояснение «вождя»: «.. потому что две третьих этого народа безграмотны»…

И вот царствует «оно», - кино. «Школа» Германики Гай ( бывшего оператора порнофильмов), «Левиафан» Звягинцева… Эти не разогревают ледяное. Даже и не пытаются. Такое искусство – дорога вниз. А вниз всегда легче, чем вверх. И это при  том, что России всегда была дорога поэзия как, пожалуй, никакой другой стране в мире. Да просто потому уже, что Метерлинк, Уитмен или Шекли – всё это от ума, а Россия - она от сердца:

         ПРОЩАЛЬНОЕ
 
                                                Памяти Алексея Решетова и Николая Дмитриева

                        Тихо прошли мимо толп драчунов и кутил,
                        Будто Господь им заздравную чару не налил.
                        Вышли поэты – всё белым песочком светил -
                        К плёсу ночному, где донником жёлтым
                                                                       расплескана налунь…
                        Молча стоят. Но слова, что Россией больны,
                        Что не давали скользить в это время пустое, -
                        Не изречённые – долго и горько слышны
                        В зябком, раскинувшем сонные реки
                        за край мироздания русском просторе.
                        Что им сказать? Что всё тянутся, тянутся к ним
                        Вётлы Тарусы и говор на камском причале?
                        …Тихо стоят, как вечерний нетающий дым, -
                        Не укоряя за выспренность скомканной,
                        сбивчивой речи – и не отвечая.
                        Рядом стоят…                   
                                                       
Так что же, когда же очнемся? Или, быть может, даже и война, порождённая обманом и насилием над здравым смыслом, - война, приведенная прямо к нашим порогам – в Донбассе, Луганске – не встряхнет нас, не перевернет наше сознание замороченное, не вернет к разумному и сердечному бытию? Сегодня положение будто бы иное, изменяется. Будто бы. Да и то «благодаря» и вопреки санкциям. Просто нельзя же нам так оскотинеть, ведь мы же люди, как говаривал Шукшин. Но и безграмотность, полная безграмотность - стала тоже явлением совсем не редким.

И вот, сами обыватели наши «заевропеились». Правда, только в городе: человек наелся от пуза, приоделся. (Глубинка живёт сегодня еще труднее и страшнее, чем четверть века назад). Наелись, но стали ли от этого лучше? И вот уже и среди «грамотных» – видеоряд решает всё. «Важнейшее из искусств» захватило толпы народы. Внешний эффект. Голливуд. Воплощенная «американская мечта». В чем она? Слава и деньги. Громадные деньги. «Сделай себя»! «Прославься, накопи богатство»! А дальше,  что же дальше? Ничего. Пустота.

Сегодня мы видим этих «людей» американской мечты, эти изделия Голливуда, вот они. На каждом шагу. Дети расстреливают ровесников в колледжах (теперь и у нас есть такие, «американские отростки»). Или – вот недавний пример: американец. Состоятельный. Было три миллиона на счету. Неудачная игра на бирже - и осталось два миллиона. Он убивает в упор из ружья жену и детей, сжигает дом, садится в машину и с разгона врезается в стену. В самом деле, зачем жить, миллион потерян… А вот – Нестругин, вслушайтесь, дело не в миллионе. Да и вообще не в достатке. Бедность, вернее, отсутствие стремления к наживе – приближает нас к Богу, разве не так?

   Ты снилась мне, Река,
   А я не знал, что снилась:
   В груди, как у мыска,
   Течение теснилось.

   И всё, как наяву,
   Как наяву, бывало:
   К тому мыску листву —
   И луны прибивало…

   Восторг… И боль. И злость.
   Заката угасанье.
   И незнакомых лоз
   Знобящие касанья.

    Смыкала льды тоска.
   Даль полыньёй дымилась…
   Ты снилась мне, Река,
   А я не знал, что снилась!

   Смеялся. И тужил.
   Шептал теченью: «Вытай!»
   И тем теченьем жил,
   Как крутояр подмытый…

Как мало надо для счастья. Бывало, в детстве: река и берег сплошь в стрижиных норах. И какое мелькание их перед дождём, какое счастье просто видеть этих быстрокрылых птиц. Небо и птицы…

Мы разные. Мы - на американцы. И не европейцы. Мы помним всю жизнь тепло рук матери и крепкую, безмолвную любовь отца. А там, в Америке, уже и - не мать и не отец, а родитель №1 и родитель № 2…  «Однополость» в семьях. У нас никогда не откажутся от праздника Рождества Христова. А там уже и не упоминается в честь чего праздник этот зимний. Объяснение простое: скажешь с Рождеством Христовым и – обидишь этим мусульманина. На деле же – корни глубже. Дело не в мусульманине. Нам, по строкам Нестругина, снятся не доллары, а Реки. И мы живём этим, и этим тужим, родной землей, «знобящими касаниями лоз», болью о том, что в прожитом ничего не исправить… «И горько сетуем, и горько слезы льем» при воспоминаниях о детстве, матери, от тоски по отцу, по любимой девушке... По Родине – «Рассее», «азиатской стороне». Оттого и Наполеон, и Гитлер кончили дни свои бесславно, споткнувшись о русское, споткнувшись насмерть. Разве эта, «о миллионах в банке» жизнь, разве такая жизнь свойственна русскому? Русский живет не для себя, а для ближнего. Этому нас учат отцы и деды, бабушки и матери. И  русские поэты, даже если они сегодня и пишут, вынуждены писать «в  стол»,  «для себя», - всё же пишут не для себя, а для ближнего. И это бесспорно. Только эта встреча с поэтом отдаляется, отдалена во времени. Иногда случайна, как эта моя встреча с Нестругиным. (Хоть, по утверждению мудрых и святых русских старцев - ничего случайного нет на этой земле). А вот почему им, поэтам нашей глубинки - им не только не вредит это творчество «в стол», а – даже и растит, взращивает и укрепляет их нравственно и духовно, как солдата растит затишье перед атакой. Умение ждать своего часа.  Когда ты готов к атаке, к жизни и смерти – это право на голос должно быть незыблемо. Память об этом - необходимое условие роста. И стихи такие нужны нам, читателям, гораздо более чем самим пишущим:

Никого теперь не докричишься —
Эту стужу поменять на ту…
Сердце, сердце, ты зачем стучишься
В подступающую темноту?

Нету, нету, никого там нету,
Тучи вместо дорогих теней.
Затихай, родное… Утром к свету
Постучимся, утро — мудреней.

А покуда нужно больно сжаться —
И прижаться к тёмным временам.
Это ветру можно обижаться,
Ставшим мутью вётлам, а не нам.

Нам-то что? Мы стужею не веем —
Держим тучи, русский воздух пьём.
Мы любое время отогреем
Нашей горькой родины — вдвоём…

Поэт, если он настоящий поэт - ставит голос «на высокую октаву», он выполняет задачи высшего прядка. Он определяет для себя пороги невидимые, путешествуют в мирах иных, незримых, и, к сожалению, мало доступных для нынешнего европеизированного и американизированного потребителя. Когда же, когда, наконец, состоится встреча наших нынешних русских поэтов с русским читателем, когда поэт будет услышан - вот вопрос вопросов.  

Боренье крыш и крон:
Теснит, берёт в кольцо
Американский клён
Усохшее сельцо.
 
И предпоследний двор
В ольховник клёном вжат,
Как будто снова — мор,
Как будто снова — глад.
 
Всё так, но боль моя
Теснит мою тоску.
Пески… Но колея
Пробита по песку!
 
Родник, он всем родной,
Хоть и ольхою скрыт.
Здесь всем идти одной
Тропой из белых плит.
 
Зной жизни, жар степей —
Неси… лишь крышку сдвинь —
И, проливая, пей
Надежды русской стынь.
 
Всё это трёп пустой —
О смерти наших мест…
А этот — общий — стол?
А — православный крест?
 
А городской народ,
Что рад свернуть в сельцо?
…А клён к зиме взойдет
На крайнее крыльцо… 

Книга   Александра Нестругина «Река» если не подвиг, то поступок значительный до самоотвержения. Образ жизни душевного, духовного человека – это выбор. Это восхождение вверх по течению «Реки» жизни. И восхождение это длиной более тридцати лет. По самому бурному и ёмкому течению – вверх. По отмелям и стремнинам. Сквозь шлюзы и ожидания. Сборник стихотворений «Река» как бы связал незримо, прочно два берега, дал переправу надежную и верную. Традиции русского мирочувствования, традиции стихосложения продолжены и развиты в книге «Река» с тем тонким и чутким отношением к слову, с которым надо не только родиться, но которое воспитывается через быт, через отношения с людьми и отношение к людям.

Книга эта связала с днем сегодняшним мою прошлую жизнь, ту дорогую мне жизнь, которую я хорошо помню, жизнь свободную от эгоистически-протестантского духа: хватать, копить, покупать, лезть вверх по головам,  поступаясь самым дорогим, но «неощутимым» в осязании. Каждый из нас увидит здесь свои смыслы, дорогие ему, - но и то общее «чувствилище» литературного процесса: от полных прилавков книжных, от выступлений в нашем электростальском ДК - Ю. Кузнецова и Н. Старшинова, от кинозалов и рабочих площадок для любителей поэзии, на которые приезжали и Е. Исаев, и Н. Тряпкин, - до друзей моих по литобъединению, тех ребят, которые только начинали жить творчеством, и к которым я и сам часто обращен памятью. Он, Нестругин «связал»  "Рекой" как узлом те чаяния и мысли - с сегодняшним днем. Обнадежил прочно и осмысленно, - не обрядил в русскую косоворотку, которая хоть и впору, но в нынешнем времени смотрится кукольно, - нет. Эта перемена настигает «изнутри». От чтения его  строк. Он сплел «тот берег» и этот – берега жизни.

Сегодняшнее время, как я  вижу, «беременно» и плодотворно новым восхождением русского искусства. Нужна только «повивальная бабка», чтобы и наше время, и оно тоже - очнулось, стряхнуло этот обморок сытой и пустой жизни. В своё время таким доктором, такой повивальной бабкой стал для нашей литературы, искусства - М. Горький. Вот как говорил Г. Свиридов, когда С. Куняев нехорошо отозвался о Горьком, как о человеке, не знавшем крестьянство, не любившем крестьянина – основу, становой хребет России: «Всё гораздо сложнее,  всё не совсем так, - горячо возразил он Станиславу Куняеву. - Я помню те времена! До Первого съезда писателей, до 1934 года русским людям в литературе, музыке, в живописи не то чтобы жить и работать - дышать тяжело было! Они все были оттеснены, запуганы, оклеветаны всяческими Авербахами, Баскиными, Лелевичами, идеологами РАППа, Лефа, конструктивистами. А приехал Горький и как будто бы хозяин появился, крупнейший по тем временам русский писатель. Конечно, сразу всё  ему поправить не удалось, но даже мы, музыканты, почувствовали, как после 1934 года жизнь стала к нам, людям русской культуры, поворачиваться лучшей стороной». (Журнал «Русский дом», июнь 1998 г.).
Необходимо понимать, что как бы ни были трудны, даже и безысходны  времена, но помощь придет. И помощь имеет наши исконные национальные черты, и помощь эта "обременена" будет нашей русской памятью. Надо научиться у наших поэтов смотреть вдаль, на утреннюю и вечернюю зарю над рекой, на небо, на звезды, на купола белоснежных облаков, на возрождаемые храмы, на стойкость характера. Это, и  не только, конечно,  это одно, - такая «огранка» души - обещает нам и понимание и внимание ближнего. Но такое созерцание мира Божьего необходимо, естественно нам,  Русь воспряла к Богу, а «Бог поругаем не бывает». У Нестругина нет прямых взысканий к Богу, но Его присутствие ощущаешь очень часто, едва ли не в каждом стихотворении. Изречение библейское «не называй имя Бога всуе» - в его стихотворениях действует вполне и усиливает впечатление от его поэзии. И тотчас понятно, что только такая «интеллигенция» души, только такая «обыденка» - поднимает и поэтику автора, и саму нашу жизнь при чтении стихов до творчества. Настоящая жизнь – есть творчество. Быть может любовь  к своему делу, к ремеслу, и к родной земле – и есть талант, – и тогда любое дело возвышается до творчества, даже и уборка улицы и тачание сапог, а не только стихосложение. Но уж, тем более, конечно, поэзия.

 «Река» времен, книга А.Г. Нестругина, тихими и задушевными строками забирает и уводит далеко по своему течению, - на лодке, на утренней или на вечерней заре, долго не отпускает. И вот я читаю, пью этот воздух, эту изморозь и росу, пью эту свежесть, с наслаждением вдыхаю до самого дна легких, вот послушайте:

                    «Обрыв донской – моя столица!» -
                     Итог.
                     И – сумерек печать…
                     И можно слепо веселиться,
                     А можно – пристально молчать.

                     Вбирать с обрыва ширь заречья,
                     Где свет мой жил и погибал.
                     Где меркнет что-то человечье
                    Так, что – позёмка по губам.

                    А тот озноб ничем не лечат
                    И на погляд не выдают.
                     Ведь жизнь одна… И недалече
                     Снега, как ангелы, поют…
 
Из нашего  «железного» ржавого и клипового века излучина «Реки» Нестругина уводит к светлым родникам. А ведь у всех у нас в истоках  река. Город и деревня – их всегда основывали, начинали у реки. И это искони. Потом - уносила уже в даль эта река, кого куда, по миру ли, за границы ли. Некоторых даже и в моря, а то и в космос. Унесла река и меня течением, волной прибила точно к бую - к тому недалекому, но теперь уже, «почти былинному» краю жизни, воспоминаний, когда Россия была шестой частью Земли, великим СССР; в тот век - глубоководный, в котором многим из нас довелось становиться и взрослеть, служить в армии – в тот век атома и - оболганного теперь уже «соцреализма», когда жилось, а не существовалось, и жилось - всем.

 
На сегодняшний день известны, опубликованы некие инструкции и рескрипты по разрушению «того» СССР, разрушению его культуры, насаждению новых взглядов и вкусов, чуждых и чужих интересов. И это была стройная и слаженная продуманная программа, внедряемая в нашу жизнь того СССР исподволь, через битломанию, зауженные штаны из немнущейся джинсы, жесткой, как рукава пожарных брандспойтов. Через «Дипепл», джаз, через глупые выставки со странным общим названием «биенале», проч. и проч... Сегодня литература и поэзия, ещё уцелевшая, живая – как островки той жизни в том СССР, а по сути - жизни именно русской, но все реже встречаемой.

И вот в то время, в 1988 году вышла первая книга Нестругина - книга стихотворений в издательстве Москвы «Молодая гвардия», «Два голоса». Книгу тотчас заметили, приняли. На нее обратили внимание. Она многое обещала и предвещала. Но… грянул 89 год со всеми вытекающими из него событиями, с теми последствиями, которые и сегодня, при одном воспоминании о них, пронзают до дрожи, до содрогания. Многим и многим стало не до поэзии. (Искусственно навязанный голод, девальвация рубля, распад Союза, - много, много…).

 Тогда у многих опустились руки. Нестругин создавал поэзию всегда и даже в те поистине сумасшедшие, суматошные времена. Для нас. Никогда не шел на компромисс, или на поводу у времени. И вот я читаю его стихотворения, вижу, как держал и держит он удар времени, какой духовный и душевный зазор он держит, не позволяя опуститься и нам до отчаяния в непростые времена.

НАШИ РЕЧКИ…
Диане Кан,
Евгению Семичеву

У вас – Кривуша и Татьянка,
И у меня Криуша – вот…
Она – как ссадинка, как ранка,
Что вроде скоро заживет.

Как в дальнем детстве – локоть сбитый,
Когда я с велика летал
И хоронился за ракитой,
Чтоб слёз никто не увидал.

Её перешагнёшь, где узко,
Где глубь – заденешь дно веслом.
Но ей кивает трясогузка,
И зимородок бьёт челом.

Совсем не думая о вечном,
Мир этот видя без прикрас,
Сберечь умеют наши речки
Ту боль, что вырастила нас.

Что нас учила жить – не плачась,
Губами ссадины студя,
И что-то знача, а не значась,
Тернами в небо уходя.

И в нас живет светло и звонко
То, что с собой не заберём:
И камышовая зелёнка,
И мост, как пластырь, - пузырём.

…Блеснёт, осоку пригибая, -
И мы дыхание таим.
И студим эту боль – губами,
Судьбой, дыханием своим… 

И даже в некоторой кажущейся шероховатости, когда она встречается, строки воспринимаются как живое и органичное, как листок ольхи, угодивший в котелок на костерке для ухи, как песочек из родника, к которому приник. Всё это зримое, живое, нашенское, дорогое… Это ощутимо, это можно и потрогать, и вдохнуть, и понять самим своим прикосновением.
А ведь и маститые, признанные и разэкраненные и распиаренные -быстро ушли от душевного труда, я бы сказал – купились на легковесное. Они приспособились, всё на продажу. Зарабатывать. Часто прямо-таки по- клоунски. Но талант на продажу – это уже не талант. И вот даже Е. Евтушенко, «больше чем поэт» читает угодливые вирши, что и сама «Россия плачет, … как Алла Пугачёва»! Хваленый Евтушенко. В стремлении угодить – теряет литературный вкус. Или продает. Это высказывание о «плаче России» - подобно тому, как если бы утверждать: ландыш пахнет одеколоном. И, «Россия ли как Пугачёва Алла»? Уж хотя бы наоборот: Пугачёва возрыдала как Россия, это хотя бы можно было понять, но не наоборот. Это пример того, как вырождается талант, который на потребу, на продажу. Пиит, угодить старающийся, и к тому же с претензией на изящество, не смешон ли становится, не позорит ли седины свои? Но им, этаким поэтам, им открыты издательства и подмостки, и вот они читают и пишут, пишут и читают со сцены… О чём? Евтушенко, 82-х летний - о некой колумбийке Доре Франк, с которой у него, у Е. Евтушенко «был секс». Впрочем, эти «поэты» и раньше брали позой и вывеской гораздо больше, чем качеством своих стихов. Они снимали с ножки какой-нибудь из редакционных дам туфлю на шпильке, и, поставив в нее бокал с вином, пили по-гусарски. Но поза – это далеко еще не поэзия. Даже совсем не поэзия. Восемьсот рублей за входной билет на вечер Евтушенко в Москве. И вот ему, 82-х летнему, дряхлому уже старику, ничто не подсказывает, что - стыдно это, негоже на девятом десятке, когда пришла пора собирания бренных пожитков на аудиенцию к Богу, продолжать изготавливать эти пошлейшие изделия. Да, да - они теперь, эти пииты: с подмостков театров всех, центральных и областных городов, срубив восемьсот рубликов за билет, оскорбляются ужасно, что зал наполнен только наполовину, и обвиняют в бездуховности… кого же? Да тот же самый народ, который они же и ошельмовали, и унизили, и, замутив здесь, в России бытие самое унизительное – сами умчались к сладкой жизни: читать лекции в Америке или на Западе о русском «бескультурье», «бездуховности».

Родина это. Тобою забыта.
Брошенки-избы ласкает паук.
Но ведь окошко одно не забито.
И занавеска качнулась на стук…

Как тут живут – без решёток, без кода,
С тусклою лампочкой в пару свечей?
Сердцем упавшим стукнет щеколда…
Сможешь ответить отчизне – ты чей?

 «Ты чей?» - звук упавшей щеколды запертого надолго родного дома. Этот звук не найдёшь, если не переболел долгим и больным расставанием с родным домом, домом отца, деда. Правда, задевает? Но знаком ли этот звон щеколды нашим странникам-поэтам? А ведь это основа поэзии, её корневая система: «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».
Нестругин А.Г. – весь сам свой. Он был и остался собой. Он с народом и над народом. Все беды, печали и радости делит со своей землей, со своими земляками. Ему есть о чем писать: о насущном. Не о погодках заокеанских, не о дорах франк, а о своём, о нашем. Остаться самим собой и тем спасти себя от ошибок - не значит ли сохранить душу. "Что тебе если ты приобретешь весь мир, а душе своей повредишь"... Большие поэты остаются в литературе не только вечными раздумьями, интонациями самыми неподражаемыми, тонкими, которых нельзя подделать, теми хрустальными мотивами, тем "голосом", которым никто до них сказать не смог, но и тем, что болели общей болью с народом, жили его, народа чаяниями и в горе и в радости. Таков весь Нестругин. Цитировать его не устанешь.

Опадает листва…
И становится слышно,
Как трубят,
Как трубят на душе журавли!
Сняли шапки с голов
И на видное вышли
Все деревья
Тревожной
Родимой земли.
Стая ласточек быстрых,
В плохое не веря,
Как на санках,
Катается на сквозняках…
Но просёлки уже
Проступили – как вены
На усталых
Осенних
Крестьянских руках.

В самые сложные времена, когда и хлеб не на что было купить, а крупу выдавали по два кило в одни руки, да и то по карточкам, Нестругин издает стихотворения, книги: в Воронеже «Русское имя» - издательство В. Кисляка. Заметим, что это было время, когда и назваться своим именем русским – нужно было отважиться! «Я русский» - это звучало как вызов. «Рас-се-янц-ем», «рас-се-яни-ном» - это - пожалуйста, но русским… - это был уже вызов строю, самим тем устоям власти, той идеологии наносной, западной, которой мы вкусили теперь в полной мере, и по «санкциям» и по неприятию сегодняшней едва окрепшей России. «Патриотизм», «патриот» – было не существительным, а определением, к тому же ещё и ругательным. Сказать: «Я патриот, и поэтому я не был в известное время у Белого Дома» (даже здесь слышу угодничество: есть «Б.Д.» в Америке, так непременно должен быть и у нас «Б.Д.», в Москве) – русскому, утверждаю это потому, что сам вкусил в полной мере издержек в профессии и отставок уже поставленных в планы журналов публикаций, - назваться русским, а не «рассеянцем» - это было равноценно Поступку с полным пониманием той ответственности, которая за этим воспоследует.  Издать книгу  «Русское имя» – было ох как непросто. Всё русское вымарывали тогда даже в газете «Литературная Россия». Оставляли лишь то, что «не возбуждало» верха... В стихотворении «Встреча», памяти Г.Я. Луткова, Нестругин, посвящая стихотворение поэту с поломанной судьбой, потерявшему в лагерях более пяти лет жизни, так говорит, напоминает нам о чувстве собственного достоинства, о призвании и сути бытия человеческого:

Устали ответы, затихли вопросы,
В костре головешки, как речка, дымились.
А в банке, где сок был, осенние осы
Тонули, карабкались, плакали, бились…

И что ему вспомнилось в эту минуту?
Суровые годы? Жестокость людская?
Склонился… И подал им тоненький прутик,
Как будто бы осы те – ценность какая.

А после глядел сквозь кусты чернотала –
И что он там видел, где не было света?
И мне в ту минуту понятнее стало,
Как жить, чтобы стать настоящим поэтом…

Прорвавшиеся к «рычагам власти», к тонкому механизму «сдержек и противовесов» - либералы и либералиссимусы – если желали затравить кого-то из непокорных, то приклеивали ярлык: «патриот», «русский», и далее: «красно-коричневый»… со всеми последствиями. «Прибежище негодяев», - цитировались слова из пьесы Толстого, (повторяемые за действующим лицом, кстати сказать - вовсе и не любезным самому Толстому ( и это видно из пьесы), зачастую, как-то по швыдковски, вовсе и не к месту эти цитаты этих прорвавшиеся в первые ряды вовсе не по рангу им присущему либералы - ох уж и оттоптались на нас! Звероватая месть русским, «ушибленным» ширью, русским, у которых «женский» характер впротивовес американскому и западному, будто бы «мужскому», и месть могущественной в недавнем прошлом державе, - приняло тогда именно негодяйское, местечковое, мелко и настырно – боль причиняющее «направление». Это негодяйство во время издания Нестругиным книги в «Русском имени» - антирусскость - принята была как хороший тон.


А.С. Пушкин когда-то с горечью заметил, что да, критиковать и ругать Россию можно и должно... но критиковать имеют право только любящие свою страну, свой народ. То есть – вовсе не американцы или их прислужники, не «чикагские мальчики», - и те, кто куплены ими, и их американскими советниками и состоят у них на побегушках. Или, вот, тоже однодумье, осмысленно и зрело сложились строки, тоже под своим  Русским именем – в книге лирики, да еще и «лирика» ли это, вернее так: только ли это лирика? Это сам крик, сама боль:

         Ни конторы нет, ни гаража,
          Ни колхоза нынче, ни зарплаты…
          Пахари уходят в сторожа,
          На подсобы едут, на подхваты.

          Вроде – на чуток, не навсегда,
          Только жизнь давно чужда идиллий.
          Пахарей уводят в города,
          Как в полон когда-то уводили…

          А в полоне – знамо, не глазей! -
          На «лесах» скользя, канавы роя.
          …Мчит битком набитая «Газель»
          Вглубь вахтовладельческого строя.

          Темень встречным светом, как ножом,
          Полоснёт, без всякой задней мысли, -
          И отрежет мужиков от жён,
          От детишек, что на шее висли.

          И – на две недели, на века? –
          Замышленье бунта и побега,
          Смена – «от пинка и до пинка»,
          Вместо той – от снега и до снега.

Это долгое эхо, непроходящая фантомная боль, а разве нет? Стихотворение написано в 2011 году, но тема, ритм, переживание долгое и «ношение» в груди – то же, как это не почувствовать, не услышать.

Далее следует сборник «Свои снега», изданный в  Воронеже. Издательство Е.А. Болховитинова, 1999 год. И опять отметим канву: «Свои снега». И год 1999 –й. Перепутье. Канун 2000 – го. «Миллениум». Апогей невежества и безысходности. Ельцин еще у власти. Кто-то ждет конца света, кто-то переметнулся давно к сытому достатку, ушел в клерки, в банки, в офисы, в холуи – куда угодно, лишь бы сытно, даже и к зажиревшим американским холопам. Что может быть мерзостней Смердякова, дорвавшегося до власти, до денег. До огромной власти, и до бешеных деньжищ? Союз Писателей разорен, фонды разворованы. Продаются здания, детсады, поликлиники и ясли - под офисы коммерсантам, под дома утех – им же. Неустроенность едва ли не достигла «фортиссимо», а в Воронеже у Нестругина выходит в издательстве «Новый взгляд» новая книга стихов «Ещё цветет кипрей».  Как видим, даже издательство натягивает на себя, примеряет новую, не по росту обнову «Новый взгляд». Какой «новый», всё уже было под этим небом, под этим солнцем и луной. «Всё да не всё». И, это сегодня ясно вполне, что повторенные либералами слова классика «патриотизм - прибежище негодяев» - эти слова характеризуют более произносящих их, чем обвиняемых ими в «патриотизме», а тогда? Те более. И многие поверили. «Да, мы негодные, пьяные, никудышные, да...». Поистине: до казуса, до фарса извращены были и нравственность, и представление о мире. А поэт, если он настоящий поэт, он выстоит, он выдюжит. 2000-е, по сути – тот оселок, на котором можно править и проверять свою совесть.      Надо ли повторять, что сборники стихотворений выходят небольшими тиражами, крохотными по сравнению с теми, которыми издавала «Молодая гвардия» в оболганные времена, в эпоху «железного миргорода», «совка», «застоя». Издает автор книгу на свои средства, но без сетований и скулежа. Даже с гордостью. И времена понемногу начинают выпрямляться, расцветают алым, как кипрей на пепелище, выправляются. Судьба выводит на торный путь, и вот уже, обратим внимание: Центр духовного возрождения Черноземного края выпускает новую книгу А.Г. Нестругина «Лирика». То уже ближайшее к нам, сегодняшним, время – 2007 год. Если мы прочтем лирику тех лет, мы увидим, что это еще та лирика. Лирика, которая порой пробирает до самого сердца тем словом, когда талант, заостривший перо, так пронзает обыденку, что называется «до мозга костей» прошибает. Хотя есть, конечно, и лирика. Не поделка под лирику, а подлинный свой, ни на кого не похожий взгляд и голос. Все стихотворения Нестругина А.Г. не похожи не только на других авторов, а даже и сами себя и ни строкой не повторяют (поэты знают, как это непросто) одно стихотворение - другим. Они рознятся и по интонации, и по настроению, и по форме, объему, ритму и лишь смысл, суть, нравственный устой – незыблем. Их не скучно читать, – а ведь беда многих авторов, даже и большой величины именно эта: стихотворения, даже и значительные, так уложены, подобраны в сборниках, что «перепевают» одно - другим. Нестругин  – весь нерв, он не скучен.

Его «Открытый билет». Этот сборник стихотворений вышел в издательстве ООО «Пресса ИПФ», 2011 год. И здесь нужно отметить, что это издательство уже как бы «встало на прежние рельсы» - как отметили бы в советские времена: «Пресса» - звучит значительно. И издан сборник внушительно, академически выверено, точно, без опечаток, так присущих времени «на скорую руку» по-либерально-демократическому принципу - так что при одном взгляде на его, Нестругина,  книгу стихотворений можно выдохнуть: «Ну слава Богу, прошли революционные времена и метания, мы еще живы, значит будем жить…». И озаглавлен сборник по названию одного стихотворения, несущего основную смысловую нагрузку: «Открытый билет». Билет жизни. Билет только в одну сторону. Никакого «второго сеанса» не будет. Это заметил ещё Шукшин В.М. в одном из рассказов, да что там, только ли рассказом, всем творчеством своим Шукшин В. М. болел этой мыслью, «варился» в этой теме. Весело, иронично, порой с подступающей к горлу вьюгой «послевкусия»… Но вот и Нестругин А.Г. - об этом, и о смерти и о бессмертии; о жизни, о неповторимой усладе и терновой горечи бытия говорит, - так говорит нам, что ни с кем не спутаешь, по-своему неповторимо:   

            ПЛАЧ О ПОЭТЕ

            Как он глядел непохмелённо;
            Как, выпив, дик бывал и груб;
            Как улыбался опалённо,
            Очнувшись – уголками губ…

            Как он писал – тут знают мало;
            Сходились солнце и луна,
            И там, меж них, душа стояла,
            Земным огнём опалена.
                                     
                             * * *
            Как дни круты, сердца жестоки!
            Но тонкий свет у края мглы
            Покуда держат эти строки –
            Одни обрывы да узлы.

            Уже мы нового не скажем.
            Но все обрывы, прах и дым
            Сведём в одно, судьбою свяжем
            И станем с нитью той – одним.
        
И  видишь, и слышишь совершенно не шукшинское, а новое, иное, именно терновое. Быть может, Теркина вспомнить, военное, что ли, время. Да тон не тот, не залихватский. Горький тон. Много рубежей и сегодня – далеко ещё не наши, не отвоёваны и до сих пор. И генералы-то «ихние»,  старой либеральной команды, всё еще советуют нам, лезут со своими советами в программах «Выбор ясен» (ведёт Ясин-старик). И мы-то уже не молоды, не легковерны, и отцы наши ушедшие «туда», откуда не возвращаются, при встрече – и они спросят нас именно: хмуро, - почему мы не отстояли  их рубежи. Почему полужульём-полудикарьём взята в полон шестая часть земли;  хаосом захвачены те высоты и рубежи, на сохранение и сбережение которых положены были миллионы, десятки миллионов…

Да я, я сам, разве не чувствую этой  суровой правды поэтического слова, но «униженный» «до смиренной прозы» - я могу лишь растолковать как толмач то, что я слышу, чувствую за этими строками. А поэт – это дар суметь сказать коротко, да так что сердце защемит; это, несомненно,  концентрированный литературный дар, поэзия – это некая «вытяжка», стволовых клеток литературы, - и я сам, чувствую большую правду этих строк, но сказать бы так не смог, конечно. Напротив - поэтическое высокое бытиё:
 
                        Не надо плакать – вечность прожита.
                        Мерцает солнце мутным рыбьим зраком.
                        Я не вернусь из белого листа
                        Ни буквою, ни деревом, ни злаком.

                        Я в нём давным-давно уже кружу,
                        Наст проминаю даже тёмной ночью.
                        И обернусь порой, и погляжу:
                        А где мой след? – вокруг одни сорочьи.

                        Смотала пряжу всю с веретена
                        Кабы швея, а то – змея-позёмка.
                        И за моею колготой она
                        И день, и ночь приглядывает зорко.

                        И ведом путь мой только ей одной:
                        Она скользнёт, ровняя снег, - и баста.
                        Но если кто-то вдруг пойдёт за мной,
                        На ощупь, - я сломал железо наста…

Были ли  у Нестругина «промежуточные» публикации в периодике? Конечно, были. Они как вехи на пути, и много: в антологиях, в журнале «Подъем»,  который был и остаётся одним из самых значительных наших литературных журналов. Издавался  Нестругин и в Москве  в «Роман-журнале 21 век», в Самаре, в Оренбурге, литературный журнал «Гостиный Двор» – много. Но вот держу в руках заветное издание, книгу «Река» 2012 года, изданную в Центре духовного возрождения Черноземного края, избранные стихотворения. Держу и жалею, что тираж не тот, мал, до обидного, не по этой книге, не по её возможностям. Этим ли, таким ли стихам подобало бы издаться тиражом всего лишь в тысячу экземпляров? Это и с полиграфической, и с художественной – со всех точек зрения. И - из тех даже соображений, что стихотворения эти как титановые гвозди в летательном аппарате – не подвели, выдюжили в самое трудное, переломное время, дали пример твердости и  стали  родными, уже из этого исходя – издать бы их хорошим тиражом, потому что – это явление. Да и я не один такой, кто так думает.

И вот смотрю на сборник цветом в малахитовый камень. На обложке – золото вечерней зари над рекой, ожившей из-подо льда. Берега еще в снегу… Так летчик вернувшись, гладит обшивку космолета, гладит как живое существо, как родимое, с которым сжился. Эти стихотворения и были с нами, и есть. Они поддержали многих в годину самую подлую, безнадёжную, - безденежья и безработицы, уныния и безверия. Строфы Нестругина - как титановые гвозди серебрятся, держат тысячи атмосфер отчаяния,  и они сдюжили. И сдюжат еще не один полёт. Некоторые из них, из этих строф, я читал в журнале «Молодая гвардия», иные - в «Нашем современнике», иные – в сборнике «Открытый билет», иные в других в журналах, а журналы сегодня – всё выкладывают в Интернет, - и всегда  благодарное чувство узнавания друга, близкого по духу человека. И всегда хотелось прикоснуться к ним, к его строкам, приветно, вот послушайте:

                     Мысль сокровенна, а слово – соборно.
                     Слово живёт то равнинно, то горно.
                     Помню: одна из его половин –
                     Камень, что держит стремнины лавин.
                     Помню: его половина другая –
                     Губы ожёгшая влага тугая,
                     Знобкая влага ключа-родника;
                     Губы всё ищут, изнемогая –
                     Камень вслепую находит рука…

И это истинно так: жизнь подобна восхождению вверх по скале с сухими губами, когда рука ищет и не находит опоры, камня. Миг – и ты в стремнине. Так что же было с нами все эти годы? «Разберемся во всем,  что видели», как писал известный поэт, тоже с русским певучим именем, "что случилось, что сталось в стране", - тот поэт, которому на роду было написано стать великим русским поэтом, - «… что случилось в нашей обители по чужой и по нашей вине». Так что же, собственно, было? А было увлеченье нашей «постперестроечной» литературы, игра в «подкидных дураков», когда третьестепенные писания, пусть и прославленных в прошлом литераторов выдавались за истину в первой инстанции. И было увлечение повальное "подметными письмами" подписантов, выставление иронистов и пагубистов ( от «пагуба», навет, надмение) - как гениев. Были нападки друг на друга, в общем и в частном порядке, на Союз Писателей России, - и это на поверхности, а тайно - дележ собственности, домов творчества, продажа поликлиник и обогащение окололитературного чиновничества, прочее и прочее. Кто-то унывал, но не участвовал, не веря, что в силе противостоять этой стихии беспардонной низости, а кто-то не хотел участвовать ни даже в борьбе за правду, ни в этом дележе, с визгом и рваной шерстью (по пословице), ни в дрязгах с местью и наветами друг на друга. Кто-то гордо, а кто-то подавленно молчал. Но вот – некоторые, лучшие, все эти годы творчески и напряженно работали.

Верность традициям и изумительное чувство слова никогда не подводит А. Г. Нестругина. Таким образом, он никогда не попадает в тень осины, этого дерева иудина, с трепещущей даже и в безветрие листвой, на котором остался болтаться обрывок веревки первого несогласного, первого протестующего, первого революционера. Тень той осинки и сегодня велика. Взращивали эту осинку едва ли не тридцать лет, от самых тех приметных «перестроечных», а точнее – с тех самых времен иудиных,  предательских, когда первый из «чикагских мальчиков», поистине непотопляемый оттого, верно, что имеет поддержку в Вашингтоне, - этот «рыжий мальчик» не стесняясь говорил, что готов бы и разорвать...  Ф.М. Достоевского за его, Достоевского, утверждённость в православном идеализме. Вот эти слова из «Файнайшел Таймс», по интервью в журнале Аркадию Островскому «Преступление и наказание Чубайса»: «…Представление Достоевского о русских как об избранном святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывает у меня желание разорвать его на куски». Ну, чем не Верховенский, из «Бесов». Истинно бесовщина, дьяволиада. И ствол ее, этой осинки, холеный и крупный. Он гол и зелен, свинцово холоден. Он ждет... Но осина она и есть осина. Пустое, сорное дерево. Ни дров из неё, не строительного материала, ни на что не годится. И те из заблудившихся, которые искали обогащения ( в том числе и материального) под её ветвистой кроной, плохо кончали. И на вкус-то  – горечь полынная. Словом, проклятое дерево. У Нестругина основа - вяз. Коренастый русский вяз с вековой, а то и более чем вековой корневой основой, с укоренённостью в историю, в землю, в заветы, и этим он противостоит бесовщине:

Ночь. Одиночество. Всплески сазаньи:
Сколько здесь кровной, забытой родни!
Выйду к обрывам - сухими слезами
Плачут, от радости плачут они!
 
И открывается горько и сразу -
Вовсе не смыслы мира сего:
Нету нужней одинокому вязу,
Чтобы по-братски я обнял его.
 
Разве его я не помню, не знаю?
Разве я сердцем его не пойму -
Так не хотевшего - к темному краю,
Так подошедшего близко к нему…
 
  Вот и шепчу, что и знаю, и помню,
Радуюсь веточке каждой, листу -
Даже теперь, когда крайние корни -
Только ли вяза? - летят в пустоту.
Быть может, я грешу многословием, но хочется читать и цитировать, потому  что родники, питающие эту Реку, глубинны, сокровенны, понятны мне. Они обогащают и наполняют воды этой Реки хрустальными струями, подлинно пережитым. Как и всякий настоящий талант Нестругин нехвастлив, негромок и тоже сокровенен в глубокой своей вязовой тишине сказанного. Тихо сказано, но как весомо:

  БОГАТСТВО

  Жизнь моя, она всякой была,
  Но не жлобской была
  И не подлой.
  Двух детей, что любовь мне дала,
  Честно нянчил и на ноги поднял.

  И в открытую сердце носил,
  Хоть не модно, и вон сколько меток...
  А себе ничего не просил -
  И живу полстолетия этим.
 
Холода ли, жара ли, кризис ли новый на дворе, санкции ли американские, а наше - с нами. Родники России бьют и неизменно питают реку русской жизни, делают своё живительное и благодатное дело. И с ними никаким угрозам, никаким санкциям не совладать. Насыщают они  русский мир целебной водой, - благо две трети запаса пресной воды - в наших реках. И зеленеют вязы, и серебрится плотва, идущая косяком в глубине за бортом лодки. И широко и полно идёт-стоит большая река.

…Есть у Тургенева «стихотворения в прозе», где он, мастер слова, мастер больших романов, во вступительном слове к читателю предупреждает, что эти "стихотворения в прозе «нельзя читать сподряд», а только так: по одному в день: прочёл, подумал. Автор предполагал, что прочитавший до конца одно в день стихотворение - будет помнить о нем, ходить с ним, с этим стихотворением, вынашивать, додумывать, и строки дозреют в душе читателя. Вот так же, по такому тургеневскому приему и я советую читать и А. Нестругина, сам так перечитываю... А звукопись… А лексика… А струна тихой правды... А находки, и сколько их. Вот, например:
                           
                        Над волчьей водою качаются ивы устало,
                        Но дальнее небо ещё с темнотой не слилось.
                        И в редких просветах простора щемящего мало,
                        А было бы много – к чему бы так сердце рвалось…

К Богу. Сердце русского рвётся к Богу во все века. А читая – слышишь этот зов… Шорох сухого камыша. Распростертое небо. Стукнувшая щеколда, и вечный вопрос при встрече с жителем деревни: «Ты чей?»… Всё тот же больной вопрос.
Год лежала на моём столе книга «Река», и я возвращался к ней часто. Вынашивал впечатление. Обжигала эта ключевая свежесть образов, от которой порой обмираешь и радуешься, как в детстве той забытой, казалось бы, радостью первооткрывателя с наивным незамутненным взором, когда память не забита ещё ни Верхарном, ни Рембо, ни Метерлинком. Читаешь, и видишь, что все эти «Пьяные корабли» - лишь ловкие фокусы, не более того. Жалею лишь об одном, что я сам проходил мимо этого и не увидел, не понял (вот о мудрецах мира сего), а, казалось бы, вот, бери, и это лежит на поверхности. Искусная красивость - это здорово, но когда пожил и посмотрел на этот свет, когда многое увидел в силу возраста, то удивляться способен всё меньше, а вот искреннее – трогает само собою до сих пор. Ведь у поэзии особый дар, особое призвание. Когда от увиденного, услышанного - перехватывает дыхание... Да, и в этом правда, что увидел не я, а он, Нестругин, именно он  показал мне то или иное. Но теперь это наше. И это становится общим достоянием. И  именно щедрость - отличает художника, первооткрывателя от обывательски скользящего взгляда. Так и глубь неба самого в нашей суматошной немоте, безумье - незаметна, пока не вскинешь голову, и только тогда ахнешь, и только тогда обомрёшь: какой закат, какой восторг.

Хочется опять вернуться к той мысли, что сказано: «Не поминай имя Бога твоего всуе» (в суете, походя), - сказано нам. И у Нестругина не найдешь нигде, (редчайше и единственное: "Боже правый"), - а между тем, через память смертную, эту едва ли не важнейшую христианскую добродетель, на этой тончайшей разделительной грани между жизнью и смертью - строится многое в его творчестве. И это тот  прочный, на камне, фундамент, и здесь - то ощущение, когда войдя в церковь, в тихом трепете свечей и тишине вот-вот начинающейся вечерней службы вдруг остро почувствуешь: тут Бог. И корень удачи книг Нестругина именно в этой родовой, кровной памяти одной из главной заповеди: «…помни о смерти и вовек не согрешишь». В самом деле, разве не это главное свойство русского стихотворения, его традиций, что отличает нашу поэзию от хитросплетений поэзии «закордонной» – искренность стиха. Щеголеватость, вычурность  - иногда и впрямь хороши, даже грациозны порой, но как-то не ложится на сердце мастеровитость. Вот отчего так близки русскому сердцу Рубцов и Есенин и так далеки и так оставляют удивленно-холодным импортные поэты. Не то у Нестругина. Излучина души, излучина… Но не та, не горькая, не блоковская даже, с горечью, с терпким вином, «пронзенная», а своя живая и животворная.

Этой мере и этой силе спокойного и глубокого течения реки, в которой отражается и убогий берег каменистый, с волчцами, глинистый, и – само небо, престол Божий, этому течению, которое и спокойно-то именно потому, что идет глубоко, медленно, даже и вовсе недвижимо на первый взгляд, - этой Реке есть что скрыть и есть что показать.

Говорить можно, и говорить критику есть резон, и это понятно по стихотворным строкам, которые все не приведешь: не переписывать же сподряд весь сборник, - а ты пойди-ка, проживи с этим грузом бренности, глубины и величия, понимания и напряжения человеческого бытия, - не у всякого выйдет. Порой нерв стихотворения дрожит как рыбачья леса, натянутая до звука струны, сбегает по струне капля огнистая, светлая…

Говорят – «жизнь прожить - не поле перейти», у Нестругина – жить-переплывать Дон, - да не раз и не два переплыть, а много. А как эти стихотворения собирались, как они зрели, росли и писались, в какой бытийной тяжести - не всякий знает. Как-то поэт Н. Гумилёв сказал, что с детства он, прежде всего, учил бы человека писать стихи. Стихотворное творчество не только возвышает душу, но и помогает жить. Воспитание и образование русских царей всегда включало поэзию. Мы знаем, какие поэты были лицеисты. Мы знаем, какого царя нравственно и поэтически воспитывал русский, один из самых значительных русских поэтов, Жуковский. Для человека - умение творить словом, именно писать стихотворения - как бы обретение посоха для странника. Пришло время сказать, что все передряги скомканной нашей жизни, тяжкой даже и для обывателя, просто так сплавляющегося по реке бытия - для Нестругина  были явно тяжелее вдвойне и втройне, и вот почему. Скажу верно: посох творчества явно помог, помогает ему до сих пор. Поэзия его – поистине «зрячий посох. Вот доказательство, вот «врезка», краткая справка, прочтите её:

«Александр Гаврилович Нестругин родился 1 января 1954 г. в с. Скрипниково Калачеевского района Воронежской области. Поэт, член Союза писателей России (с 1993 г.), лауреат Премии воронежского комсомола имени В. Кубанёва (1988), Премии «Имперская культура» имени Э. Володина (2008), лауреат XIX Международного литературного конкурса имени А. Платонова «Умное сердце» (2012). Он окончил юридический факультет Воронежского государственного университета (1976). Работал в селе Петропавловка Петропавловского района: следователь прокуратуры, адвокат, заведующий юридической консультацией, судья, председатель районного суда. Печатается с 1975 года. Публиковался  в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Подъём», «Дон», «Простор», «Русское эхо», «Гостиный двор», «Сура», «Огни Кузбасса», «Роман-журнал XXI век», «Москва» и других. Он автор ряда книг стихов, опубликованных в 1980-е – 2000-е годы. Член редколлегии журнала «Подъём». Живет в селе Петропавловка». 

Иногда думается: сколько повидал он на своём веку, сколько он не просто видел, а и «разгребал» за людьми завалы их дел и делишек, - не всякий фронтовик, пожалуй, не всякий контрактник или волонтер в горячей точке повидал столько, сколько он, поэт Нестругин. Просто в силу своей работы. А ведь и времена-то какие были с 90-х (да, отчасти и есть)! Уверен, что и нападок, и предложенных ему «компромиссов компромиссовичей» было  немало. И грозили, кончено, и пугали. Но он выдюжил и, что самое главное, - не разочаровался в нашем брате-человеке. Я спрашиваю себя, а мог бы я вынашивать  стихотворные строки, работая адвокатом, судьёй, выезжая на места преступлений, убийств? Спасать себя и других творчеством – это одно говорит уже о недюжинном присутствии духа. Вот почему строки «и живу полстолетия этим», - написаны золотом и  кровью.

                                  «Не жмёт ли жить – портретом в раме?» -
                                   Себя, счужевшего, стыжу.
                                   Брожу озябшими борами,
                                   К себе, чудному, выхожу.

                                   К себе – продрогшему, лесному
                                   (Картуз – в сосновой чешуе),
                                   А не к поэту областному
                                   И не к районному судье.

                                   Ведь все тетрадки со стихами,
                                   Под горло – мантий темнота
                                    Не стоят белого дыханья
                                   У холодеющего рта…
        
Сколько здесь и самоиронии, и той прозрачности, которую не заболтаешь, которая видна в слове всегда.

                                   Я учусь спокойному отчаянью…
                                   Хриплый голос пересилит дрожь
                                   И сомнёт всё слабое, случайное
                                   Неслучайным, резким словом: «Врёшь!»

                                   «Врёшь!» - всему глухому, нелюбившему,
                                   Бившему, как враг, исподтишка.
                                   Ухмыльнувшемуся другу бывшему,
                                   Что списал тебя как слабака.

                                   «Врёшь!» - как взрыв, ударивший отрывисто
                                   И на миг рванувший из-под ног
                                   Этот русский, этот берег ивистый…
                                   Я поднялся, удержался, смог!

                                   Горькая, угрюмая, печальная,
                                   Ты со мной, судьбина, не хитри!
                                   Потому  что русское отчаянье –
                                   Как пружина, сжатая внутри…

                                   1995 
  
Это бой. Тот бой, где и «один в поле воин, коли ладно скроен». И мы помним этот год. И 96-й. Пьяные пляски Ельцина на сцене и кураж «ельциноидов». Да, Бог милостив к России - поистине ради её солдат… 
…Немота во тьме перед зарей на реке, восхищение миром Божьим, звезды, упавшие в реку... А за строками - какая внутренняя работа, порой слышишь пушкинское, отзвук великого слова пушкинского, с укоризной: «я трепещу и проклинаю». Конечно по-своему, по-нестругински, но мотивы те же, мотивы духовного созревания, зрения, - иногда трагические как удар литавр. И надо прожить с этим чувством восхищения и смирения - перед Богом, с пружиной сопротивления «картавой стае», при сознании всей низости и бренности и «обыкновенности» окружающих, чтобы не говорить грубо, - человеческой натуры, с тем, с чем сталкиваешься (а за пределами поэзии, едва ли  не ежедневно). Вот где, на стыке, на переломе вер и времен - сокровенный и негромкий, но пронзительно трогательный голос, многое повидавшего, многое про нас, про людей знающего человека, чего, быть может, и не знать бы ему лучше... Но и сказать метко и умело – и этого мало. Надо уметь еще увидеть, ёмко, метафорически молвить. Нужно уметь «затронуть струны». И это при том, что… вот  послушайте:

            Уголовные дела,
            Протоколы да повестки.
            И стихи – так неуместно –
            В нижнем ящике стола…
            Обыватель изумлён:
            «Это на такой-то службе?!
            Как же можно? Тут ведь нужно…
            Шутка ли сказать… А он…»
            И шуршит, шуршит, как мышь…
            И начальство недовольно:
            «Вольно Вы или невольно,
            Но
                   роняете
                                    престиж!»
            Да, роняю. Да, грешу.
            Давит воздух кабинета!
            А в потёртой папке этой –
            Ветер… Можно, подышу?
            Можно, из ведра напьюсь,
            Нос нечаянно макая?
            «Холоднющая какая!» -
            Охну. Рукавом утрусь.
            Дождь ли в липах прошумит,
            Чиркнет жёлтый лист о крышу –
            И зачем всё сердце слышит?
            Откликается. Щемит…
            Уголовных дел стопа.
            Фотоплёнки. Слепки. Тряпки.
            И – стихи в потёртой папке…
            Блажь. А может быть – судьба…

Несомненно, судьба! Без сомнения, что называется: на роду написано быть поэтом! А ведь это стихотворение от 1977 года! А «грешит» тем, что остаётся человеком. Личностью. Сегодня нам преподносят как неких «гениев» - бытописателей, сомнительных весьма пиитов. Эта «традиция» прославлять своих, даже очень слабых, но близких по конгломерату ( а проще говоря, шаечный выбор) давняя, но, несомненно, набравшая обороты с 90-х. Все эти «Времечки» (надо же так назвать программу, изгаляясь, что ли, над страной) – и до сих пор быковы, макаревичи и иже с ними расхваливают своих, пустых совершенно по тексту и мировидению «поэтов». Зато – какое подкрепление, какая «материальная база»: живи не тужи, пописывай с расчетом, чтобы твои вирши почитывали: Группа Мост 93-97, Медиа Мост 97 – 2001, Газпром-Медиа… И до сих пор… И не нужно уголовные дела разгребать, ни к чему душой маяться, болеть сердцем и строкой. А предметы писания этих пиитов каковы… Всё о мелочи да о себе, да о том как страшен генералиссимус. Программа этакого бытописательства набрала обороты от непризнанного «гения» - балалаечника Галича, даже и до него – не была так распространена, как впоследствии. Коммунальные дрязги, подворотни описанные, гадости и всяческие раздумья, и поступки-проступки по пьяному делу, до слез желанная эмиграция;  финтифлюшки с трамваями и т.д. и т.п. Непоэтические и грязные во всех смыслах предметы впихиваются в строфу и рифмуются.  Невысокое выдают за высокое. Пытаются выдать за высокое. Евтушенко очень широко этим пользуется, наносит столько всякого мусора,  что из-за него, из-за этого мусора уже и не видишь идеи. То у него,  на могиле Есенина, у памятника стоит старушка, у старушки «из авоськи торчит нототении хвост...», и много-много… И прочее и прочее, и густо, и мажет, и мажет. Но это не поэзия. Фельетон  или китч.

У Нестругина нет этого шалопайства, рифмованного бытописательства, всех этих грязных деталей с недопитой водкой на столе, разрухой в сердцах и в головах, борьбой на кроватях и в кроватях с леди Франк, - словом нет того, что называют в определенных окололитературных кругах  поэзией, а на деле – «все ошурки, чурки, шкурки и веревки-пузырьки». Голос его чист и высок. И предметы высоки и светлы. Достойно видишь, достойно мыслишь. Нет самолюбования собой через предмет… Поэзия – дело высокое: «О, если б прорасти глазами, как эти листья в глубину!» - как говорил другой русский поэт, понимавший толк в стихосложении.

А вот как о том же, но еще определенней, о поэзии своих для своих, говорит замечательный критик В.Д. Лютый, когда называет список литературных имен, которые неотделимы от русской жизни и русской доли, сравнивает их с когортой сытеньких и устроенных бытописателей, «бытопиитов». «Изобилие тем и интонаций, проникновенная и точная речь, честное и самоотверженное сердце, готовность любить все родное и дорогое до смертного часа – в какой национальной литературе мира можно найти столько вдохновения и эмоций? Однако сборники этих и многих других прекрасных авторов отсутствуют в магазинах областных городов, их приходится вылавливать в московских книжных лавках и редакциях. Страницы бумажных литературных газет крайне редко публикуют их стихи. То есть искусственная удаленность лучших русских поэтов от читателя позволяет иным аналитикам от литературы говорить с придыханием о чем-то совершенно ином и достаточно мелком: о Вере Павловой, Сергее Гандлевском, Дмитрии Быкове, Льве Рубинштейне, Вере Полозковой и им подобным – чем дальше перечисление, тем мельче фигуры. В результате современная поэзия низводится до уровня лирического планктона – вездесущего и трудно уловимого взглядом читателя, уже знакомого с подлинными художественными достижениями. А некто в звании критика сокрушенно вздохнет об упадке «российской» лирики. Необходимо терпение и внимание, желание понять, а не только оценить книгу, которая перелистывается тобой. И тогда уныние не покажется тебе главным в сегодняшней жизни и творчестве, а главное достоинство мастерства увидится в его незаметном присутствии в строке, а совсем не в демонстративном кликушестве очередного сноба, затосковавшего в башне из слоновой кости». (Газета «Российский писатель», Круглый стол Совета по критике СП России «Бытийное зеркало русской жизни», июнь 2014 года)

Умри, лучше и точнее не скажешь. Ибо, и впрямь, кого нам выставляют за поэтов? Или мы сами не в состоянии отличить золото от рандоли, бутылочное стекло от алмаза? Несомненно и то, что время переменится, да и меняется уже. И тогда сборники лучших русских поэтов не по тысяче экземпляров появятся в свет, а по десять, сто тысяч, как это бывало прежде. Я верю, что вкус любителя слова не навек испорчен, - будут радовать читателя сегодняшние поэты из Воронежа и Оренбурга, Рязани и  Челябинска. И не уродливые гельмановские обрубки красных деревянных чурбанов с головами дынькой будут выдавать за подлинное искусство, не дрянь винзаводскую, не кощунство «сахароцентровское», не поганые «бьеннале», а - перестанут нам морочить голову и ответят за ту разруху в сердцах и в головах, которую учиняют и по сей день ещё. И тогда не опускать уже вниз, под уклон, станет чтение стихов ( со столь любимой ими матерщиной), а - тянуть вверх, возвышать человека, как это делали Пушкин, Тютчев… Потому что вниз, под гору – всегда легче, а в гору – трудней, иногда – неимоверно трудно. И эти времена перемены полюсов с ложных на истинные - не так уж далеко. И, вот тайна: кажется, когда читаешь, ну что же здесь названо: река да звезды, ветла... Отчего же так, почему от этих строк так кровь стынет в жилах, отчего сводит скулы и дрожь пробирает… Вот уж и впрямь: «Огромна власть у слов, поставленных где нужно».

И  удивительно, что такая книга, в которую столько вложено душевных сил, книга, в которую столько вдохнул автор своего, неповторимого, не сравнимого ни с кем, книга такого высокого напряжения, - не номинировалась ни на какую-либо серьезную русскую премию. Ну, «Нос», «Пёс»… это всё понятно. А наши-то, русские, что же они? Конечно, автор по скромности своей, и это тотчас видно по всему его творчеству, работал не для премий и похвал, а потому что дышалось так и писалось, и это понятно. И всё-таки, дело в том, что она, эта книга - итог всей жизни поэта, итог труда полувекового, исключительной преданности литературе, - и дело не в только в том, что она, эта книга должна была быть отмеченной Всероссийской (хотя бы) премией, а и в том ещё что она ясно показывает некий «расклад сил» на нашем поле. И этот расклад сил, всё еще занятый клакой, хлопающей и воющей по отмашке «мостов», которые «мильён меняют по рублю» - порядок этот необходимо менять, и менять в самый короткий срок. Потому что:

                        Возговори, ночная чаща,
                        Огня мерцанье обойми!
                        Нет для меня светлей и слаще,
                        Роднее звуков меж людьми,

                        Нет для меня верней, тревожней,
                        Заветней нескольких минут,
                        Когда твой шёпот осторожный
                        Вершины тёмные вернут

                        Душе, в которой столько мрака
                        И звёздочка дрожит одна –
                        По звуку твоему, по знаку
                        Водой небес вознесена

                        Над пепелищем и сумою,
                        Над горькой лямкой – «за харчи»,
                        И кажется – над тьмой самою, -  
                        Не этой тьмою, не в ночи…

Только так. И никак иначе. И тут не прибавить, ни убавить, всё ясно.

Киляков Василий Васильевич родился в 1960 м году в Кирове. После окончания Московского политехникума работал мастером на заводе в г. Электросталь, служил в армии. Окончил Литературный институт им. Горького. Печатался в журналах "Новый мир", "Октябрь", "Юность", "Молодая гвардия" и других изданиях. Лауреат литературной премии имени Б. Полевого и Всероссийской литературной премии "Традиция". Член Союза писателей России.Лауреат литературной премии имени Б. Полевого и Всероссийской литературной премии “Традиция”. В январе 2011 г. поощрен премией "Умное сердце" А. Платонова от Союза писателей России под эгидой "Московской железной дороги" за первое место среди рассказчиков. Живёт в г. Электросталь Московской области.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную