Жанр новой книги «Узелки на память» (Орёл: Картуш, 2017) Татьяна Грибанова определила так: «поэма о природе». Однако это вовсе не такие привычные всем заметки фенолога. Читатель, открывший эти страницы, увидит не только серию зарисовок милой сердцу русского человеку природы средней полосы. Книга получилась не о природе собственно, а о природе в человеческой душе. За внешним фоном повествования явственно звучат вопросы социально-философского порядка: кому наследовать землю предков, почему новые поколения равнодушны к судьбе малой родины, каким будет завтрашний день вековых деревень? Есть немало размышлений о вере и Боге, о смысле человеческой жизни. Природа выступает в книге своеобразным зеркалом, смотрясь в которое, мы можем многое понять в самих себе.

Однако замечу сразу, что в итоге страницы не сложились в абстрактный философский трактат на примере выдуманного Средиземья или иной несуществующей страны. Нет, это книга вполне земная, более того, отражающая, описывающая совсем небольшой сельский островок, затерянный где-то между малыми притоками Оки западнее Кром и южнее Нарышкино в Орловской области. Зарисовки фиксируют для будущего читателя названия урочищ и перелесков, превращаются в своеобразную карту, по которой, возможно, много лет спустя кто-то попытается понять, как именовали предки свои исконные владения. И потому написанное Татьяной Грибановой лично мне видится своеобразным ответом на вопрос, поставленный почти три десятка лет назад орловским литературоведом и писателем Владимиром Громовым. В очерке «Знать свою Россию» (октябрь 1989 года) он писал:

«Насильственное раскрестьянивание страны, прежде всего России, ударило не только по живым людям – миллионам землепашцев, но, может быть, ещё больнее по самой земле-кормилице. Как преступно брошенная неблагодарными детьми в какой-нибудь захудалой «неперспективной» деревне – не старая труженица мать, она стала «ничейной» и вследствие этого безымянной.

Язык чутко отразил чудовищную деформацию нашего сознания, утратившего вековые неразрывные связи с питательной средой, с первоосновой человеческого бытия – родною почвой. И постепенно исчезли, были вытравлены из нашей речи неповторимые собственные имена пахотных полей и сенокосных угодий, издревле овеянных легендами урочищ, милых сердцу перелесков, ложбинок, бугров, волновавших детское воображение буераков, оврагов, убегавших к горизонту большаков, травянистых просёлков, пешеходных троп с их причудливыми развилками. Всё было заброшено, забыто, обезличено».

Вспоминаются и тютчевские строки:

Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…

Мастер прозы Татьяна Грибанова стремится услышать, открыть этот язык природы, очеловечить её. Не случайно поэтому едва ли не на каждой странице книжки малого формата присутствуют два-три, а то и больше местных названия. Более того, даже у сельских котов в зарисовках непременно не только прозвища, но и отчества. Курьёз ли это? Нет, наверное, влияние стиля сказок и сказов.

Содержание «Узелков на память» – не просто словесная ткань, сотканная руками талантливого человека. Это результат большой работы обладателя определённой профессии, определённого жизненного опыта, а не только яркие воспоминания о далёком уже деревенском детстве. Да, без тех благословенных погожих дней в деревенской глубинке ни в коем случае не сложилась бы эта проза. Но была бы она куда примитивнее, если бы не было много ещё чего в жизни автора. Хочу кратко обозначить те моменты, которые, на мой взгляд, определили в итоге неповторимый стиль прозы Татьяны Грибановой. Это учёба на факультете иностранных языков (а значит, привитое умение вслушаться в звучание слова, точное «отмеривание» его значения, наполненности, сочетаемости с другими словами, понимание его особости и красоты на фоне чужих наречий). Это годы работы учителем (в миниатюрах порой так и слышится доверительная побуждающая интонация, присущая учителям – с читателем Татьяна Грибанова нередко разговаривает как с пытливым учеником). Это зоркий, не упускающий деталей взгляд художника, народной мастерицы. А ещё это голос поэта, автора нескольких книг стихов. Не забудем и о характере, натуре автора – человека яркого, беспокойного, любящего действовать и получать отклик от окружающих людей.

Соедините всё вместе и увидите, сколь много «самоцветных каменьев» оказалось в авторской творческой копилке Татьяны Грибановой. Оттого написанный ею текст так насыщен, так опрятен и богат многоцветьем, точной и живой «фотографией бытия». Он будто вышит золотыми и серебряными нитями – с любовью, в подарок любимому человеку. А потому не просто живописен, но и проникнут безыскусной исповедальностью. Вчитайтесь в эти строки: «Все под Богом ходим… к чему жеманиться? Подступает и моя осень. Беспечная память роняет яркие впечатления жизни, словно в палисаднике старинный дружище клён осыпает на поникшие астры золотозвёздную листву. Но иногда какой-нибудь предмет или запах внезапно возвращает меня к утерянному. Озаряется прошлое, вспыхивает светлой зарницей забытая картина далёких дней. Смутно, всего лишь на мгновение. Не успеваю как следует налюбоваться сладостным видением, и оно уже исчезает» («Зарницы»).

В творческой лаборатории автора немало инструментов, приёмов и методов работы над текстом. Вряд ли мы со стороны сможем выявить и назвать абсолютно все. Но о некоторых, наверное, наиболее заметных, хотелось бы поговорить подробнее. В первую очередь обращает на себя внимание мощная, жизнетворящая энергия текста, которую создаёт умелое и щедрое использование глаголов (а также причастий, существительных, образованных от глаголов и т.д.). Автору чуждо простое созерцание. Приведу несколько примеров того, как использование глаголов помогает описанию, казалось бы, статичной природы:

«Где-то там, в поднебесье, в чуть видимой выси, большой беспокойной стаей торопились озабоченные овсянки. О чём-то спорили, суетились, судачили тонюсенькими голосками. И всё нестройно, неладно, невпопад. Не прислушиваясь, перебивая друг дружку, словно где-то далеко-далеко переругивались, перетякивались торговки на шумном осенском базаре» («Ястребок»).

«На вышедшей из берегов речке объявились и на чём свет гомонят дикие утки. Берега ими кишмя кишат. Копошатся такие важные, озабоченные. Снуют, снуют: из воды на растрёпанный берег, с берега – в воду, туда-сюда, туда-сюда меж затопленных по колено, щедро припудренных золотом ивовых и вербных лозняков» («Начало»).

«Только кракает, кракает, словно на погосте, перелётывая от усадьбы к усадьбе, прожорливое вороньё, то отрясая последние яблоки в задичалых садах, то роняя с рябин у накренившихся ворот перезрелые кисти» («Гнездилово»).

«Согнул, плашмя распластал побуревшие от проливней сухобыльники залютовавший ноябрьский сиверко. За пару суток до Казанской долину меж Кромой и хутором Игинским под завяз завалило снегами. Занесло, укрыло ровным-ровнёхонько, уже и не видать на луговине ни кротовых кочек, ни одной-разъединой ямочки. Сплошная кипенная гладь, нежданно-негаданно по краешку зари обронившаяся на чернотроп» («По первозимку»).

А вот парадоксальное «нанизывание» глаголов при описании… бездействия:

«Весь вечер напролёт, сидя за чаем, а потом, завернувшись в старую белокрайку, читая у полыхающей печки, слушала я, как кто-то шустрый и неугомонный хозяйствовал, шебаршился на подворье: шуршал, пересыпая то соль, то сахар из мешка в мешок. Подумалось: «Авось, за ночь уляжется! То-то отрадно будет пройтись по первопутку!» Уснула, будто в сугроб провалилась» («Забытая зима»). «Отрада, нега и уют переполняли сердце, но в то же время ликующая, первозданная гладь за порогом манила, будоражила, не позволяла усидеть на месте» («Забытая зима»).

И, напротив, глагол становится главным выразителем чрезвычайного действия: «Обезумев, истошно ревела скотина, вырываясь наружу, крушила летние навесы и загороди, слышала она [Маня] и как, надрываясь, матюганились, орали друг на дружку мужики: «Петро-о! Воротину-то, воротину ширше распахни! Ядрёну вошь! Что ж ты молчишь да гляделками хлопаешь! Ай с перепугу языка лишился? Пошшшевеливай! Залучай! Не пущай к торфяным ямам! Захрястнут, трактором не вытянуть! Тамотка и окочурятся!» («Под Ильин день»).

Автор, как и в предыдущем примере, смело использует глаголы для передачи простонародного языка:

«Скажешь слово, а оно блямс серебристой ледышкой оземь, и вдрызг, и на сотню мельчайших осколочков. Хлопнешь в ладоши, топнешь валенком – ахнут скованные небывалой стынью, перемёрзлые до самых сердцевин дерева – и хрясть стволы надвое» («Забытая зима»).

Ещё один метод работы прозаика, весьма характерный для Татьяны Грибановой, – авторская цветовая гамма, описание пути солнечных лучей. Приведу в пример несколько характерных отрывков:

«Спелыми ранетками закатились в травы бордовые шарики клеверов. В низине, у ручья, дробной душистой крупочкой просыпались томно-жёлтые таволги да кремовые валериянники, а с ними рядышком раскачиваются на длинных тонюсеньких стебелёчках неказистые ятрышники, красно-коричневые вишенки кровохлёбок да зефирно-розовые раковые шейки» («Акулинин луг»).

«Косые лучи падают сквозь золотую листву на тёмно-зелёную воду и отражаются от неё. Свет проникает в заросли лещины, поджигает, мечет краплаковые искры. Вспыхивает кадмиевыми, карминовыми россыпями. Солнце играет в рубиновых серьгах бересклетов, падает в жухлые травы, пятнит и без того рябые мухоморы. С могучей липы ручьями стекает листва. Кажется, слышно её дремотное журчание» («Крестины»).

«Маленькой девочкой наблюдала я, как несколькими дворами, «миром», красили деревенские бабы домотканые холстины. Два дня томились в печках чугуны с бурыми полынными отварами-красителями. Высушенные после покраски ткани приобретали бледно-жёлтый, лимонный, травянисто-зелёный и тёмно-синий цвет, никогда не линяли» («Горюнь-трава»).

А вот яркое, запоминающееся сочетание использования глаголов и цветопередачи:

«И чудится мне, будто слышу я, как переговариваются, шушукают, кружась в последнем танце, роняясь в кружева позолоченной папороти, повисая на тончайших качелях серебристых паутин, пурпурные и сусальные листья. Как потихонечку остывает в деревах старого урочища его кровь. Затеплиться ей суждено теперь лишь после Сретенья» («На опушке»).

Ещё одна особенность творчества Татьяны Грибановой – стремление сочетать локальное и масштабное, всемирное. Так, облако с горы Фавор по небу доплывает до её родной деревеньки («Облака»), а для зачинов рассказов о растениях (раздел «Пантелеймонов зелейник») используются их упоминания в Священном писании. И понимание удобства и красоты домотканой одежды приходит к автору только в Италии (замечу, что зарисовка «Кировская посконь» – великолепный образец прекрасного, мастерски сделанного этнографического очерка). Большой масштаб писательского зрения вовсе не умаляет значения родной сторонки, свидетельством чему обращённые, насколько понимаю, к молодому читателю книги слова одного из героев, селянина Егора, пережившего чеченский плен и ставшего священником и художником: «Да… детство… Не понимали, в каких чудных местах родились, не замечали» («Крестины»).

Есть в новой книге и немногие страницы, строки, о которых хотелось бы подискутировать, поспорить, предложить что-то уточнить. Мне кажется, например, что в иных местах авторская логика даёт сбои. Возьмём фразу: «Наши пращуры не сомневались в том, что душа умершего переселяется в этот необычный цветок» («Неувядка»). Это утверждение выглядит наивным: в самом деле, кто имеет право обобщать и категорически утверждать, в чём сомневались, а в чём не сомневались наши многочисленные пращуры?

Диссонансом в массиве книги звучат сентенции, собранные на одной лишь страничке в миниатюре «Скука»: «Вездесущая проныра-скука ухитряется пролезть во все уголки и каморки усадьбы»; «И без того небогатая разнообразием крестьянская жизнь становится ещё беднее и бесцветнее»; «Жизнь кажется пустой, бесцветной и чужой. Куда ни кинься, не будет всплеска чувств и мыслей, одно линялое равнодушие да скука. Молчат желания, мир погружается в немоту и глухоту. Ничего не дорого, не любо. А без любви всё вокруг, да и ты сам, становишься жалким». Наверное, автору стоило подобрать более точное определение душевному настрою (может быть, «уныние», «тоска», «грусть» и т.д.). Собственно скуке, по-моему, нет места в вечном движении бытия природы.

Однако включение в книгу подобной минорной миниатюры, на мой взгляд, вовсе не ошибка. Наоборот, на фоне множества восторгов природой вдумчивому читателю, наверное, не хватает некоей горчинки в меду, отражения и других сторон жизни: озадачивающих, противоречивых, драматических, а то и трагических. Я обратил внимание на то, что герои рассказов – в основном старики и малые дети. А каково живётся нашему современнику, человеку средних лет в русской деревне начала XXI века? Вопрос, увы, не риторический. Конечно, критик не вправе требовать от писателя «дописывания» тех или иных страниц. Но ведь никто не оспорит и знаменитую фразу Андрея Платонова «А без меня народ неполный».

Наверное, при последующих переизданиях книги автору стоит обратить внимание на это. Но, прямо скажем, не такие моменты определяют общую ценность книги. В целом хочется поздравить автора с выходом в свет пусть небольшого по объёму, но очень искреннего, полного любви и светлой надежды литературного произведения. Благодаря труду над словом, удалось передать пронзительную красоту и ценность бытия. И это главное. Зарисовки стали в один созвучный ряд со стихами Афанасия Фета:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя.

Напомню строки из книги «Узелки на память»: «Душа не может сжиться с каждодневной жестокостью и серостью земного обиталища. Манит её родной дом – бесконечно прекрасные и извечно юные небесные чертоги». Вот так жить и держаться подальше от каждодневной жестокости и серости эта книга, надеюсь, поможет и душам читателей.

Вверх

Комментариев: