Вторая волна разговоров о «новом реализме» окончательно обозначила акцент на важности и знаковости этого явления. Причем затеяли его далеко не сами «новые реалисты», сочувствующие и авторы к ним причисляемые.

Стали подводить итоги десятилетия и, оказалось, что по большому счету больше и говорить не о чем. Практически каждая «итоговая» статья, так или иначе, затрагивает эту тему. Вновь разгораются дискуссии на тему: был – не был, что это такое, оправдал ожидания – нет, не фикция, не фантом ли?

И все это на фоне того, что вроде как тема «закрыта», отшумели страсти по «новому реализму» середины десятилетия. И возвращаться к десятки раз проговоренному материалу, практически дурной тон. «Новые Белинские и Гоголи на час» озаглавил одну из своих статей критик Сергей Беляков. Казалось, час этот казалось истек, ан нет. Сам «новый реализм» дал о себе знать. Главным претендентом на крупнейшие литпремии страны от «Ясной поляны» до «Букера» стали «Елтышевы» Романа Сенчина. Роман, удививший многих, но не избавил этих многих от чувства настороженности и всевозможных предубеждений: «новый реализм», Сенчин... ну все понятно, и далее пережеванный десятки раз набор стереотипов. Тот же Сенчин стал составителем сборника «Новая русская критика. Нулевые годы» (М.: Олимп, 2009). «Вернулся» в литературу и занялся поисками героя современности Сергей Шаргунов.

В «Литературной газете» заметкой Льва Пирогова («Погнали наши городских», http://www.lgz.ru/article/11875/) начался любопытный и показательный разговор на ново-реалистическую тему.

Лев Пирогов поддержал, уфимец Игорь Фролов («Новый реализм» как диктатура хамства», http://www.lgz.ru/article/12025/ ) по-кавалерийски рубанул с плеча и заметил, что «новый реализм» не имеет никакого отношения к литературе, а авторов сравнивает то с пираньями, то с саранчой (кстати, в манифесте «Отрицание траура» Шаргунова образ «саранчи» так же присутствует). Вместо этих бесплодных разговоров предлагается некий «гамбургский счет», деление на «мощь и не мощь», то есть все те же субъективные критерии; взамен безязыковости и «игры на консервных банках» – «синтаксическое излишество».

Кстати, также категоричен Владимир Лорченков, для него все эти авторы лишены звания «писатель», все они «публицисты, которые пытаются свои газетные и радийные с телевизионными выступления навязать как «новый реализм» («Русский Олимп – брошенный диван», Октябрь, № 2, 2010, http://magazines.russ.ru/october/2010/2/lo19.html ).

Михаил Бойко («О дивный новый реализм», http://www.lgz.ru/article/12106/ ) критикует сам термин, говорит о многочисленных «перезагрузках» «нового реализма» (что как не преемственность традиции русской литературы этот тезис постулирует?). Если Игорь Фролов делает акцент на языковой «убогости» этого явления, то Бойко утверждает, что «новому реализму» присуща «духовная нищета», а авторы зациклились «на бытописательстве и материально-предметном мире». И вообще это некая самозамкнутая сплоченная самопиаром секта, которая не замечает ничего вокруг, а уж тем более других авторов, другую литературу. На поверку, с точки зрения истории словесности – акциденция, буря в стакане воды, такие постоянно происходят и будут происходить, но едва ли о них кто-то вспомнит, а если и вспомнит, то будет стыдиться этого своего пубертатного периода...

Более лоялен к молодым, чем сами молодые Владимир Бондаренко. Сам термин редактор «Дня литературы» критикует, но относительно персоналий питает большие надежды и воспринимает их деятельность как «попытку прорыва из окружения коммерческой литературы, как восстановление былого литературоцентризма, как предвестие модернизации всего общества» («Попытка прорыва», http://www.lgz.ru/article/12210/). То есть «новый реализм» в его понимании – это поворот к истокам, к значению литературы в ее традиционном русском понимании, движение к «национальному космосу» после бесцельных и бессмысленных шатаний «заблудившегося трамвая» нашей словесности. Бондаренко говорит и о преодолении камерности и что важно, о возможности существования рядом с «новыми реалистами» других авторов с иной эстетикой. Им они не мешают, но вот складывается ощущение, что для других эти самые «новые», что кость в горле...

Один из лидеров молодых критиков Сергей Беляков предельно скептичен к своим ровесникам-писателям, он негодует по доводу чрезмерных авансов, которые им выписали: без устали хвалят критики, сравнивают с Чеховым, проводят параллели с лучшими образцами деревенской прозы («Реванш», http://www.lgz.ru/article/12448/) , а они то всего лишь до премий и славы охотники... «Новый реализм» – убывание художественного, качественного, что стало реакцией на «кружковость, асоциальность и даже аутичность», а то и сектантство литературы 90-х, которая «оттолкнула» читателя и, естественно, осталась без него. Все это подготовило обращение к реализму. Но этот поворот, по мнению Сергея Белякова, не оправдал надежды. Да и как может быть иначе, когда в литературу «пришли филологи-студенты, причём студенты в большинстве своём ленивые, нерадивые, туповатые, зато начисто лишённые комплекса неполноценности». Этот вал пришедших существенно снизил планку, теперь их печатают и хвалят по определенной квоте, которую приняли все в качестве правила игры.

Любопытно, что Беляков в критике «нового реализма» использует практически те же самые аргументы, что и Сергей Шаргунов в статье «Отрицание траура» почти десять лет назад. Шаргунов писал, что в массовом чтиве «больше свежести», чем в постмодернистских опусах. Также с массовой литературой Беляков сравнивает и литературу нового поколения, говоря о том, что читатель все равно выбирает первую, а к спорам вокруг второй остается глух и равнодушен.

«Мне новый реализм не нравится, но и возвращаться в литературные девяностые я не хочу. Там нет жизни» – завершает свои рассуждения критик.

Но как бы не принимал Сергей Беляков ни то, ни другое, но, по большому счету, выбор сейчас предлагается именно между этими полюсами. Как отметил Вадим Левенталь: «литература, говорят нам, – это приращение смыслов, работа со словом, формальный эксперимент, отыскание нового языка и следование в фарватере общемировых тенденций» («Верлибры, свежие верлибры!», Октябрь, № 2, 2010, http://magazines.russ.ru/october/2010/2/le16.html ). То есть преодоление качествования литературы как русской в ее традиционном понимании и переформатирование в русскоязычную словесность.

«Великая литература может быть только у народа с великой судьбой» - пересказывает Левенталь мысль Льва Пумпянского. Из этого можно сделать вывод, что «обмельчание» литературы пришло вовсе не с 2000-ми, а с той инерцией сектанско-камерной словесности с безжизненными стилистическими излишествами, о которой пишет Беляков. В противовес ей и возникли поиски «великой судьбы», без которых русская литература никогда не существовала. Русскоязычная – сколько угодно...

получается, что в дискуссии о «новом реализме» четко вырисовывается общее место: великомудрыми критиками сами «новые реалисты» рисуются то малограмотными варварами, дикими гуннами, то, как их обозначил Игорь Фролов, «беспризорниками» - детьми развала страны, потерявшие литературную преемственность и корчащиеся безязыкими («Новый реализм» как диктатура хамства», http://www.lgz.ru/article/12025/ ).

Выдумали их, как считает Сергей Беляков ( http://www.chaskor.ru/article/zabludivshijsya_drakon_15990 ) «молодые критики», поддержали старшие товарищи и толстые журналы. Ситуацию врастания этой когорты в литланшафт достаточно живописно рисует Игорь Фролов: Когда эти малограмотные, бледные духом дети исторического подземелья, выйдя на свет, начали корявым языком излагать свои жалобы на жизнь, их поддержали старшие товарищи в «толстых» журналах. «Вот он, голос беды народной!» – ликовали они по-редакторски деловито» («Новый реализм» как диктатура хамства», http://www.lgz.ru/article/12025/ ).

Так же и сам термин «новый реализм», как считают многие, не имеет никакого смысла, так как он употреблялся ранее огромное количество раз и не является отличительной метой только лишь литературного поколения 2000-х. Об этом рассуждает, в частности, Михаил Бойко, Илья Кукулин («Какой счет?» как главный вопрос русской литературы», Знамя, № 4, 2010, http://magazines.russ.ru/znamia/2010/4/ku19.html ).

Владимир Бондаренко предлагает россыпь терминов взамен: «новые левые», «новая социальность», «протестная литература» (так и слышится в этом классический «критический реализм»), Евгений Ермолин выдвигает заумь - «трансавангард» (его можно экспортировать зарубеж). Периодически возникает такое понятие как «новые романтики» (Кирилл Анкудинов, Дмитрий Трунченков).

Кто-то выводит генеалогию «нового реализма» из советской литературы и говорит, что это не что иное как возрождение «соцреализма», доказывая этот постулат обращенностью молодого писательского поколения в советское прошлое. Одна биография Леонида Леонова пера Захара Прилепина чего стоит?!..

Об этой «запоздалой победе соцреализма» написала Ольга Мартынова ( http://news.a42.ru/news/item/153067/ ) судя по статье, обладающая довольно поверхностным знанием русской литературы в целом и современной в частности. Но ее реплику почему-то принялись активно обсуждать и разбирать на цитаты, особенно либерально настроенные литкритические деятели. Ну что ж еще один камень в сторону... И вроде как человек со стороны – незамыленный взгляд, да и особую ценность обретает то, что опубликовалась в швейцарской газете. Это вам не наши деревянные реплики – чистая валюта, ходовой товар!

Общим местом стало утверждение, что «новый реализм» - гвоздь в крышку гроба отечественного постмодернизма, реакция на усталость от него. Видится в этом и некая поколенческая борьба – пришли молодые и активно работают плечами, еще по сути ничего не сделав.

В своей статье Илья Кукулин «Какой счет?» как главный вопрос русской литературы», критикуя это свежее явление, все же показывает, что «новый реализм» возник не вдруг и не из пустоты (так впрочем, делают и многие другие критики). Появлению предшествовала большая работа, было несколько попыток прорвать его ростками асфальт. Шло методичное «возрождение реализма» и Кукулин выстраивает этот процесс: Поляков, Басинский, Казначеев. Получилось у Шаргунова и с этого момента пошла ложная, то есть ограничивающая, привязка «нового реализма» только лишь к молодым. Хотя, к примеру, творчество Эдуарда Лимонова, оказавшее сильное влияние на литературу 2000-х, разве это не «новый реализм»?

Именно по Сергею Шаргунову и его манифесту «Отрицание траура» (Новый мир, № 12, 2001, http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2001/12/shargunov.html ) реплики всех высказывающихся сходятся. Именно с него и начинается свежая волна «нового реализма», которая до сих пор не дает покоя его критикам. Тогда этот манифест в «Новом мире» был опубликован с пометкой «Опыты».

Манифест «нового ренессанса»

Рассуждения Сергея Шаргунова начала десятилетия были связаны с предчувствием новой жизнеспособной литературной тенденции. Он пишет, что «серьезная литература больше не нужна народу», она «обречена на локальность» и существование в резервации. «Серьезная литература» – это самозамкнутая литература, живущая в собственном герметичном пространстве. Искусство же принадлежит народу и в свою очередь народ – искусству. Поэтому нужны открытые формы этого диалога.

Он прописывал простые, но уже затертые истины, что средний человек «значительней и интересней любых самых бесподобных текстов». При этом писатель не в «пыльном углу» своих экзистенциальных фантазмов, а может управлять государством. Его главное достоинство во «власти описания» - это и знание о жизни и смерти, ощущение «силы слова» и прочувствование «дыхания красоты».

Вместо постмодернистской пародии, игры, жонглировании образами и словесной эквилибристики – подключение к пульсу мироздания, транслирование, отображение его: «молодой человек инкрустирован в свою среду и в свою эпоху, свежо смотрит на мир, что бы в мире до того ни случилось...» В этом и заключается благословенная «поэтичность бедности», которая тонко чувствует и находит высокохудожественное в простых вещах, таких как: «четкость зябкой зари, близость к природе, к наивным следам коз и собак на глине, полным воды и небес, худоба, почти растворение...»

Молодой человек нового века вновь открывает литературную традицию и в этом, на самом деле, есть большой смысл. Можно вспомнить истоки книжности на Руси, когда переводное произведение становилось неотъемлемой частью отечественной традиции, так как воспринималась заново и свежим взглядом, новым чувством и поэтому естественным образом прирастало к плоти русской культуры. Также и новое поколение 2000-х не сбрасывало с корабля современности, но на время отстраняла, чтобы до поры избавиться от гнета авторитетов и прочертить свою линию культурной преемственности.

Шаргунов писал о «новом ренессансе», поколении аналогичном Серебряному веку, которое сильно своей полнотой, пестрым многообразием, где ушли на второй план идеологические противоречия: славянофилов – западников, либералов – патриотов. Настоящее искусство – симфонично, поэтому и возвращается «ритмичность, ясность, лаконичность». Практически все тоже, что в начале прошлого века Николай Гумилев увидел в акмеизме.

Угрозы этому новому и естественному повороту Сергей Шаргунов обозначал в постмодерне, «идеологических кандалах», а также Стиле. Уже тогда на взлете поколения Шаргунов отмечал, что Стиль спекулятивно становится той дубиной, которая знаменует отход от традиции русской литературы и устанавливает подражание западным образцам. «Качественная», но неудобоваримая проза, к которой средний читатель остается глух, становится мандатом на прохождение в узкий круг мистагогов, пытающихся установить монополию на серьезную литературу. В этом «качестве» теряется художественность, то есть живое дыхание книги, но при этом высокородные мисты всегда могут отмежеваться от литературных простолюдинов и прикрыться своими стилистическими шифрами. Собственно, главная претензия к «новому реализму» «эстетствующей» публики состоит в том, что без ведома и без ее пропуска он вошел в литературу с черного входа, без условленного обряда инициации, без анализов на «голубую кровь»...

Стиль, качество - этими аморфными и умозрительными категориями до сих пор оперируют, чтобы высокомерно и снисходительно вновь и вновь изобличить «новый реализм».

«Искусство — цветущий беспрепятственно и дико куст, где и шип зла, и яркий цветок, и бледный листок». Другой вариант – это когда садовник искусственно очерчивает его контуры и подгоняет под нужный формат, делая несвободным, проектным и геометричным или пытается поэкспериментировать с генетикой. Этот дикий куст и есть мерило эстетического.

И вот по итогам десятилетия Сергей Шаргунов вовсе не открещивается от «нового реализма». Он и сейчас формулирует его как «пароль для того свободного поколения, которое преодолело унылый бред старопатриотов и старолибералов. Мы любим свою страну и не боимся быть вольнодумцами. В литературе «новый реализм» - серьезность, социальность, искренность, пришедшие на смену стебовым экспериментам (пускай часто талантливым). Жизнь, в том числе, жизнь литературы, сложнее определений. Но определение «новый реализм» все же точное и смелое, и никто точнее пока не подобрал» (http://tv29.ru/index.php?point=culture&bl120number=2058).

«Новый»

«Никто точнее пока не подобрал» и это, действительно, так.

Эпитет «новый» часто вводит в заблуждение. Он свидетельствует не о принципиальной новизне литературы, не является характеристикой культурного и эстетического феномена, а говорит о новых реальностях, вызовах современности, с которыми приходится сталкиваться авторам. Они для России действительно новы, во многом уникальны.

Новизна в тех принципиально уникальных и эксклюзивных реалиях, в которых становилась Россия под занавес 20 века. По накалу ситуации и напряженности все это можно сравнить с 20-ми и началом 30-х годов прошлого века. Развал империи, становление через разруху новой формации, новые вызовы: это и крещение страны, войны, социальная несправедливость, терроризм и нарастание протеста. К этому можно добавить романтизм и радикализм молодого поколения, что, естественно, добавляет красок к эпитету «новый».

Отсюда другой важный момент – социальность. Писатель должен быть включен в современность, чувствовать ее токи, чтобы транслировать в вечность. В своем интервью прозаик Ильдар Абузяров отметил, что «писатель тот, кто держит в руке вольтову дугу современности, а не тот, кто сидит в Переделкино в кресле-качалке и пьёт кефир» («Литературная Россия», № 15, 16.04.2010, http://www.litrossia.ru/2010/15/05158.html ). То есть произошло смещение в восприятии личности писателя и его труда. Это не кабинетный метафизик, который проводит спиритический сеанс с трансцендентным ведомством, а человек-чувствилище, откликающийся и тонко воспринимающий пульс нашего «сегодня», в котором вызревает «завтра».

«Новый реализм» - это не просто копирование реальности. Не права критик Наталья Иванова утверждающая, что «новый реализм» – не реализм вовсе, а описательная литература, не создающая новую реальность. Это не просто механическое и автоматическое транслирование этой реальности на бумагу, но надежда на ее переустройство. Об этом заявляет в частности Роман Сенчин ( http://glfr.ru/svobodnaja-kafedra/tvorcheskij-vecher-glfr--veronika-vasileva.html ). Практически по гоголевскому принципу: внушить отвращение от самих себя... Это мощный шоковый удар объективности, представленной во всем своем многообразии, по сознанию.

Традиционно реалистический генезис 19 века выстраивается как движение от физиологического очерка к социальному роману. Практически аналогичный путь, только в более сжатом временном отрезке прошел реализм начала 21 века. От протоколирования окружающего бытия тот же Роман Сенчин подошел к написанию «Льда под ногами» и «Елтышевых» - к четкому пониманию ситуации и постановке диагноза. В середине прошлого десятилетия говорили о литературе документа. Печатался в толстых журналах Алексей Автократов, Алексей Ефимов с повестью-дневником об армейских буднях, была мега-популярна в узких литкругах Ирина Денежкина. Сейчас вся эта тенденция эволюционировала, к примеру, в Николая Терехова с его «Каменным мостом», где через расследование и исследование «документа» складывается, как из пазлов, живой образ сталинской эпохи.

Эпитет «новый», конечно, делает акцент на методе, но в равной степени он иллюстрирует призыв к новой реальности. И в этом плане «новый реализм» – это сила протеста. Это оппозиция, это альтернатива, свидетельствующая о том, что мир вокруг нас может и должен меняться, и в этом плане он, конечно, близок к романтизму. Только это призыв к новым реальностям не в виртуальном сугубо художественном пространстве, а в реальном измерении.

Миру «Елтышевых», постулирующему тезис о том, что современный впопыхах слепленный из чугунных осколков мир – несправедлив, что он не создан для простого человека, которые не более, как туземец, преклонивший колени перед циничным конквистадором, он противопоставляет простого парня Саньку Тишина Захара Прилепина, «чародея» Сергея Шаргунова, «неуловимых мстителей» Германа Садулаева, организацию «Хуш» Ильдара Абузярова, да и простого «помощника китайца» Ильи Кочергина.

Это не механическое воспроизведение «карты будня», а бурение скважин вглубь. Он уже исследовал эту карту и теперь ему предстоит плеснуть краской из стакана, смазать ее, чтобы нанести новый рисунок, обозначить альтернативу, найти героя времени, что делает Сергей Шаргунов.

«Новому реализму» интересно переобустройство общества. Это литература прямого действия. Не штык, но могучий протестный и критический голос.

Полученная «новым реализмом» середины «нулевых» картинка показывает, что мир разъезжается вкривь и вкось, трещит по швам. Фундамент положен на песке, а вся кристаллическая решетка общества не более как атавизм. Рождается романтическая ситуация конфликта с окружающей действительностью. Появляется герой – странник, скиталец, неприкаянная душа. Он не принимает законы и структуру мира, а потому становится в нем неустроенным. Способов самореализации немного: личная автономия, уход в себя, либо взрыв, бунт, открытое противоборство. Ситуация Паруса Лермонтова, когда он зависает в безвоздушном пространстве и самозабвенно рвется на встречу к буре. Это и делает Санькя Тишин – герой романа Захара Прилепина «Санькя». А разве не таков персонаж давней повести «Вариант» Леонида Бородина?

«Новый реализм» начинается с разговоров на кухне. Через глухое скрипение зубами, которое выливается в митинг, стачку, демонстрацию. Ну и, конечно, РЕВОЛЮЦИЮ. Ее музыка, ее марш должен загудеть снежной бурей, вынося рамы и снося крыши ветхих сараев. В этом смысл «нового реализма». Он выходит на улицу, организует конспиративные организации, борется с мещанством, заставляет видеть мир многогранным и пестрым, читает еще далекие аккорды приближающегося нового гимна.

«Новый реализм» – преодоление инерционности среды, прорыв пут повседневности. Это наше «Нате!»

Севшие батарейки давно уже сданы в утиль. Дурная бесконечность движения вверх – вниз преодолевается. Сейчас нужно растопить «лед под ногами», чтобы обрести прочную опору для мощного рывка.

А вы могли бы? – вопрошает «новый реализм».

«Новый реализм» и качественные вопросы

Споры о «новом реализме» сопровождает дискуссия на предмет: «что» и «как». Критики начинают огульно рассуждать, что это уже и не литература вовсе, а в лучшем случае добротная журналистика, что прямое публицистическое высказывание ставится во главу угла в ущерб качеству, стилю, форме (сразу вспоминаются «угрозы», которые формулировал Сергей Шаргунов в «Отрицании траура»).

Настойчиво навязывается заблуждение, что «новый реализм» пренебрегает вопросами качества. Что для него проблема того, как написан текст, в смысле хорошо или плохо, принципиально не важна и является факультативной.

«Новый реализм» вовсе не нивелирует качественные и ценностные оценки, чтобы контрабандой провести что-либо, к литературе не имеющее отношения. Например, выдать за литературу нечто журналистское и публицистическое. Вспомним того же Шаргунова, который говорит о «власти описания», вкладывая в это понятие знание о жизни и смерти, ощущение «силы слова» и прочувствование «дыхания красоты», а также о «поэтичности бедности», заставляющей писателя всеми органами чувств врастать в мир.

«Новый реализм» – не является антагонистом качества, но он против литературно-дарвинистского принципа, вооруженного дубиной критериев этого самого качества.

Это дело сугубо вкусовое. Но вот только вкус свой личный субъектный, часто спорный, каждый норовит использовать в качестве безусловного критерия, которым было бы неплохо крушить всех прочих инакотворческих, с другой эстетикой, которая не укладывается в прокрустово ложе моих воззрений-степеотипов. Внешне же прикрывается все это благовидной риторикой о необходимости отделения зерен от плевел.

Мало того, с точки зрения «нового реализма» разговоры о критериях качества даже не то, чтобы бесполезны, они вредны. Все они рано или поздно переходят в эзотерическую с масонским душком сферу. Цель их одна – положить живой дышащий становящийся и развивающийся литпроцесс в прокрустово ложе схем с кандалами сомнительных истин. Разговоры о критериях в какой-то мере, можно воспринять за наследие постмодерна и все это, буквально воспринятое, ведет к вырождению.

Здесь следует вспомнить Византийскую литературу. Ограниченная четкой матрицей и знанием о том, каким должно быть настоящее произведение, по каким прописям оно строится и какими критериями его можно оценивать, она свелась к банальной компилятивности и цитации. Что особенно сильно развивалось в ситуации отсутствия богословских диспутов и при неимении личного мистического опыта. Как только были нарушены эти критерии и преодолены стереотипные рамки, возник исихазм, Григорий Палама, а на Руси – второе южнославянское влияние, которое при благоприятном стечении обстоятельств могло стать соизмеримым с Ренессансом. Все это, конечно, очерчено слишком упрощенно, но аналогия, надеюсь понятна.

Поиск критериев – лукавый подход, он как раз направлен на то, чтобы подверстать под литературу то, что, хромая, влачится за ней – инвалидный обоз на иждивении. И здесь в состоянии пафосного озарения можно проговорить еще одну тривиальную банальность: литература, если она в развитии, на десятки миль впереди всего устоявшегося, определенного, устаканившегося. Она в движении, любые критерии в состоянии покоя. Поэтому и будет восприниматься аномалией, некой ошибкой, граничащей с чудом, потому как всегда революционна и стихийна, рождается из соединения несоединимого, по типу простой пушкинской формулы: «Мороз и солнце / День чудесный». И здесь нужно признать, что, без конца муссируя проблему качества, мы не поймем ни Пушкина, ни «Братьев Карамазовых» Достоевского, ни наших современников-писателей.

Критериев, с точки зрения «нового реализма», не может быть еще и потому, что многообразие в этом подходе позволяет избегать диктата той или иной эстетики. Это действенный противовес эстетическому литературному тоталитаризму.

В этом плане как раз «новый реализм» стремится к эстетической пестроте и многообразию. Вбирает в себя совершенно разных и подчас принципиально отличных друг от друга авторов. Метод и эстетические установки здесь не догма. В этом, собственно, заключается широта «мышления» реализма вообще, который может быть, к примеру, и фантастический, и абсурдный. Что общего между Гоголем и Тургеневым, между Садулаевым и Сенчиным?

«Новый реализм» - это «литературный эклектизм» в терминологии Бальзака («Этюда о Бейле») сочетающий элементы различных литературных родов, возвышенное и приземленное, ведь его задача – представить мир в его полноте, то есть по Бальзаку «образы и идеи, идея в образе и образ в идее, движение и мечтательность».

«Новый реализм» - не свидетельствует о зацикленности только лишь на реалистическом методе письма. Он открыт и, по большому счету, это синтетическое явление, достаточно обратить внимание на романы Садулаева, Абузярова.

Его можно критиковать за многое, но он не боится этой критики, наоборот, сломя голову бросается на ее амбразуру. Герман Садулаев, написал «Я чеченец!» показал свои возможности. Он мог бы смело продолжать работать в этом русле, прочно и надолго застолбив нишу, пожиная обильные дивиденды. Но вместо этого бросил перчатку «хорошему» вкусу в виде «Таблетки» и «А D а», опять же вызвав критический огонь на себя.

«Новый реализм» экспериментирует, находится в развитии и поэтому, признавая качество, как безусловный ориентир, он уклоняется от разговора о четких категориальных и неизменных принципах этого самого качества.

Он в поиске языка, интонации адаптированной под современность, под ухо нового читателя, особого актуального коммуникативного кода. «Новая» литература находится в ситуации поиска прямого контакта с аудиторией. Она не может существовать вне читателя, без него. Но это вовсе не упрощение, а вхождение текста в мир, его почти миссионерское служение.

Возвращение к русской литературе

«Новый реализм» - литература молодого поколения, способ самоидентификации авторов, только вошедших в литературу. С одной стороны, такое ассоциирование послужило неким объединительным началом для литературной генерации «нулевых», но с другой – сыграло плохую службу и стало поводом для многочисленных спекуляций. Самая расхожая: «новый реализм» выдумали на форумах молписов в Липках, чтобы легитимизировать средних писателей. Сделали общепринятой квоту на молодых, их стали печатать, примечать, как наших братьев меньших... Честно говоря, сам я об этой квоте ничего не знаю. Разве что присуждение в свое время «Букера» Денису Гуцко. Премия его надломила, но, с другой стороны, заставила через скандал обратить внимание круга премиальных и околопремиальных авторов на то, что у них есть конкуренты. Не Найман, но Гуцко. Собственно, разницы никакой, но случай этот разорвал инерцию.

«Новый реализм» – это не могучая кучка, кружок по интересам. Едва ли можно обозначить его четкие рамки, территорию, группу писателей, которые к нему безраздельно принадлежат. Нельзя сказать: вот от сих, до сих – «новый реализм», а все остальное к нему не относится. Скорее это некая общественная тенденция, она стала частью писательского сознания, ей сейчас заряжен воздух. Это процесс в развитии, а не оформившееся с четкими гранями явление.

Как и по вопросу метода «новый реализм» терпим по отношению к идеологической направленности: либерал – патриот. В этом он не видит невозможности диалога, но при всем при этом для «нового реализма» крайне важно понятие «русскость». «Новый реализм» – это прямая принадлежность к русской культуре и традиции. «Новый реализм» - одно из проявлений нации перед реальной опасностью потери своей идентичности.

Это глубокий рубец на сердце после разлома великой страны, с растоптанной историей и оскверненными душами людей. И рубец этот кровоточит в предчувствии новых потрясений, он видит разъезжающую по швам державу, где затирается цементирующее начало, а именно, титульная нация, которая все более превращается в бессмысленную метафору. Взять хотя бы «голос с Дальнего Востока» - «Правый руль» Василия Авченко и все станет понятно...

«Новый реализм» – это русский реализм, проявление русской цивилизации. Это «русские люди за длинным столом», где стол – это объединяющее русское начало, которое принимают совершенно разные люди, ассимилируются, входят в эту культурную традицию. В качестве примера здесь можно привести питерского прозаика Валерия Айрапетяна, для которого русская культура – родная, несмотря на принадлежность и любовь к армянской традиции. Или Герман Садулаев, у которого только по рассказу «Бич Божий» можно судить о горячей принадлежности к русскому.

«Новый реализм» – попытка кристаллизации русского начала, только через которое может быть сохранена страна и ее культура. «Русское» – это единственно возможная государственная идеология и «новый реализм» иллюстрирует этот тезис и находится в предчувствии появления нового русского героя.

Это непрестанное самообновляющееся движение по пути канвы русской литературы. Примат традиционалистичности. Восстановление, возрождение традиционной аксиологии, ценностного стержня русской культуры, исконного понимания сути и назначения творчества. Попытка возвращения к отечественной русской литературной традиции, к исконной трактовки значения слова, преодоление русскоязычного формата, который превалировал в последнее время и загонял литературу в камерную лакуну для посвященной эстетствующей публики.