Шамиль УМЕРОВ, кандидат филологических наук, доцент МГУ

ПИСАТЕЛЬ БЕЗ ВЛАСТИ?

(К характеристике современной социально-культурной ситуации)

На протяжении двух – трех последних десятилетий современное литературоведение переживает кризис, проходит поворотный пункт (1). Между прочим, в этом точный смысл понятия «кризис», которое применяется на Западе для характеристики нынешнего состояния литературоведения, но которое у нас зачастую абсолютно невпопад понимается как указание на болезнь, хотя греческое « krisis » – решение, поворотный пункт, исход. В данном случае обращается внимание на состояние западного литературоведения, потому что развитие отечественного литературоведения в целом было сильно редуцировано коммунистической догматикой, и по ряду направлений оно до сих пор вынуждено находится в положении догоняющего (к тому же зачастую пытаясь на этом пути соединять привычного Шеллинга с передовыми, как многим кажется, хотя это уже давно не так, Роланом Бартом, Юлией Кристевой и др.).

Современное западное литературоведение не признает самоценности своего предмета - он выступает ныне как вторичная ценность. Почему это произошло? Как ни странно, но этот вопрос специально не ставился или почти не ставился. Видимо, подразумевается, что the way things are – ход вещей таков, как говорят англичане в подобных случаях. Да, перестали теоретически развиваться дисциплины, сложившиеся в 1960 - 70-е годы (неориторика, интертекстуальный анализ, нарраталогия), вследствие чего литературоведение утратило суверенность и в своем новом, зависимом положении занялось этнокультурологическими изысканиями ( cultural studies ), вопросами дискурсивности ( new historicism ), политологией в разных аспектах и т. д. (2). Однако это не ответ на поставленный вопрос. Остается неясным, почему литературная наука изменила то отношение к своему предмету, которое складывалось у нее в течение трех последних столетий?

Думается, что ответ коренится в самом предмете, то есть в литературе, в ее удивительной родовой (видовой) способности предчувствовать, предвещать, «куда несет нас рок событий». На протяжении человеческой истории эта способность проявлялась многократно. Памятно гордое утверждение Ф,Достоевского: «А мы нашим идеализмом пророчили даже факты. Случалось» (3). Но в известной степени так же и наука, изучающая литературу, способна опережающим образом, превентивно реагировать на ее состояние. Литературоведение на Западе, абсолютно свободное, в отличие от нашего, гораздо раньше имело возможность осознать, что литература теряет прежнюю власть, и поэтому чем дальше, тем больше стало воспринимать ее как вторичную ценность.

Для Михаила Берга, автора монографии "Литературократия. Проблема перераспределения и присвоения власти в литературе", литературное произведение обладает ценностью в той мере, в какой оно приносит власть ее создателю (генетически это ницшеанская "воля к власти") и открывает перед читателем возможность использовать литературное поле в собственных целях. Эта власть рухнула сразу после 1991 года, и М.Берг полагает, что отныне «постисторическая эпоха (или эпоха постмодернизма) не предусматривает возможности писателю и художнику претендовать на статус властителя дум» (4). Однако он не учитывает, что хотя прежних властителей дум не осталось (а после августа 2008 года, когда скончался А.И.Солженицын, это уже горестный медицинский факт), желание добиться такого статуса по-прежнему глубоко свойственно природе литератора.

Молодой прозаик Сергей Шаргунов так прямо и заявляет: «Лично я уверен: в идеале государством вправе управлять писатель. Писатель обладает главным – властью описания». И далее: «Писатели не открыто, исподволь признаются: «Мы могли бы. Мы бы сделали». Вся правда в том, что бумага тянется к перу, а не только «перо к бумаге» – здесь смысл настоящей власти. Народ - жертва и любовник поэзии – иррационально мудр, готов признать в нем своего. Народ принадлежит искусству. В этом разгадка России» (5).

Эту же тему продолжает намного более зрелая Ольга Славникова: «В литературе заслуживает уважения только сила: творческая, интеллектуальная, личностная. …Проза - занятие атлетическое, поднятие тяжестей» (6).

Литературный критик Андрей Рудалев в прошлом году лишился своей должности в городской администрации за проведение нескольких публичных писательских выступлений в Северодвинске и Архангельске. Однако из житейской передряги он извлек повод для бодрости: «…Властные клерки стали бояться живого мощного слова, у них возникает страх перед писателем, носителем этого слова. Поэтому можно надеяться, что роль литературы в нашем обществе будет возрастать» (7).

На то же надеется Анатолий Рясов, автор автобиографического романа-антипутеводителя «Три ада» (1-я премия на конкурсе «Дебют» в 2002 г.): «Неужели мне стыдно признаться, что я ищу обывательского успеха, хочу хоть толику власти?..».

Примеры можно умножать безостановочно.

Тут дело прежде всего в том, что с академической глубиной выразил в своей Нобелевской лекции (1987) Иосиф Бродский: «Язык и, думается, литература – вещи более древние, неизбежные и долговечные, нежели любая форма общественной организации. …И человек, чья профессия язык, - последний, кто может позволить себе позабыть об этом.

…Искусство… не побочный продукт видового развития, а ровно наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература – и, в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, - представляет собой, грубо говоря, нашу видовую цель.

…По чьему бы образу и подобию мы ни были созданы, нас уже пять миллиардов, и другого будущего, кроме очерченного искусством, у человека нет» (8).

Михаил Берг, автор цитированной «Литературократии» - весьма примечательного, значительного труда на данную тему, - утверждает, что «бурный период профессионализации литературного ремесла и резкого повышения статуса писателя в обществе начинается с 1905 года после отмены предварительной цензуры…» (9).

Но при отмене цензуры писатель, скорее, теряет свою исключительность – ту, которой он обладал в обществе, лишенном свободы, когда – ссылаюсь на А.И.Герцена, писавшего о ситуации первой половины XIX в., - литература оставалось единственной трибуной, с высоты которой народ заставлял услышать крик своего возмущения и своей совести (10). Ту исключительность, когда сам царь принимал на себя обязанность стать личным цензором поэта (и мы знаем, когда это случилось – 8 сентября 1826, в Кремле). Какой другой вид искусства или науки способен был бы претендовать на подобную монаршую милость? Ответ ясен – никакой. Не с начала ХХ века, а уже за сто лет до того в глазах общества («жадная толпа, стоящая у трона», тут не в счет) писательский статус в России обладает исключительной властью. Традиция давняя и чрезвычайно прочная, фундаментальная.

Так, сам «командор русской словесности» Пушкин демонстрировал острейшее ощущение власти поэта, власти художника слова. У Пушкина «властитель наших дум» – это поэт, Байрон. И его он сравнил, вроде бы в нелогичной паре, – не с каким-то другим поэтом, а с Наполеоном. Вот как высоко ставил Пушкин власть поэта! Тогда, в середине 1820-х, приравнял ее к власти императора Наполеона, который был и оставался высшим олицетворением мировой силы, тем более что получил власть не по наследству, как получали власть династические монархи (будучи в отдельных случаях лично слабыми, безвольными, порочными), а сам вырвал ее у мира, у истории.

А потом – пошел дальше. В «Памятнике» он сопоставил себя как поэта с императором Александром I Благословенным, с победителем того самого Наполеона (как он, Пушкин, завязал и связал!), и утверждал, что его поэтический гений, его поэтическая власть выше, прочнее, долговечнее! Значит, она выше и деяний Наполеона, сильнее всей наполеоновской силы!

И это опять же он, Пушкин, утвердил (в письме Н.И.Гнедичу), что история народа принадлежит поэту (11). Вот как могущественна эта власть! Нынешние властители - не дум, понятно, а нашего отечества – считают, что история принадлежит им, их «комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России», которую создали при президенте РФ в мае 2009 года. Несомненно предвидя такой оборот (ведь к тому же получается, что в интересах России фальсифицировать историю можно), в своем письме Пушкин в сердцах бросил: «Черт возьми это отечество».

Гоголевский Хлестаков властвует над целым городом, над его верхушкой и над низами («купечеством и гражданством»), а это значит властвует над всем окружающим миром, и при этом кем себя провозглашает? Литератором! «Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича». Это он, Иван Александрович, все написал и, вообще, - внимание, апофеоз! - с Пушкиным на дружеской ноге.

В своей «Литературократии» Берг не делает различия между центром, стволом русской культуры (литературой) и центрами других великих национальных культур, но эта разница принципиальна. Например, немецкая культура философоцентрична (то-то Ленский вернулся из Германии поклонником Канта). Немцы с подчеркнутым пиететом относятся к ученым степеням, званиям - и непременно вписывают их вслед за фамилией обладателя в паспорт и во все другие его документы, даже в такой далекий от науки, как водительские права. Так что немецкий Хлестаков скорее всего приписал бы себе высшие академические степени, звания и философские труды..

Итальянский же Хлестаков, возможно, присвоил бы себе авторство всех знаменитых опер и дружбу с Верди, ведь в центре богатейшей итальянской культуры стоит музыка.

Зато симпатичный иностранец в рассказе Вячеслава Пьецуха (цикл «Русские анекдоты»), уже в «Шереметьево» доведенный до отчаяния российской неразберихой, на вопрос служащей аэропорта, зачем он приехал в такую страну, помявшись, отвечает: «У вас такие писатели хорошие».

Андрей Битов, создатель романа «Пушкинский дом», как-то заметил, что вся Россия – это пушкинский дом без курчавого своего постояльца.

Следуя за темой писательской власти в ХХ век, останавливаемся перед грандиозным зданием Союза писателей СССР. Заметное, а еще лучше руководящее положение в иерархической структуре этой организации давало литератору власть в масштабах страны. Как сказала жена одного такого возвысившегося на административном поприще романиста: «Писатель без власти – это не писатель». Вроде, глупо, но недаром в течение многих лет фраза передавалась из уст в уста и очень запомнилась. В ней есть правда. Писателю необходима власть. И если он не способен достичь ее силой художественного слова, то в коммунистические времен был шанс обрести ее благодаря влиятельному посту в СП.

Власть и литература – тема чрезвычайно занимательная. Если ее не учитывать, нельзя понять самых существенных, самых принципиальных особенностей нынешней литературной ситуации. Почему? Есть в современной социологии представление о характерном для России разделении феномена «государство» и феномена «власть». Это на Западе исторически сложилось государство, которому общество делегирует свои полномочия и которое вынуждено нести ответственность перед обществом. В России же государства в западном смысле как результата соглашения различных социальных слоев и групп никогда не было – оно только начинало складываться на рубеже XIX–XX веков. В России исторически возникло не государство – "state", а власть – "power", власть как демиург, которая не ответственна перед народом, населяющим страну, а если и делает что-то для него, то только исходя из собственных прагматических соображений. Более того, власть сама же и создает общественное пространство, которым потом манипулирует в своих целях (12).

Не государство, но именно огромная и сильная власть, сконцентрированная большевистской верхушкой в своих руках, заманивала и притягивала к себе литературную общественность, начиная уже с 1920-х годов. А в результате перетряски литературно-общественных организаций в 1932-1934 гг. дело было поставлено на поток и на конвейер в таких масштабах и с такой эффективностью, как никогда в мировой истории. Союз писателей СССР стал настоящим Министерством литературы (как Союз композиторов – Министерством музыки, как Союз художников – Министерством живописи и скульптуры и т.д.).

Мало кто из писателей сумел тогда противостоять магнетизму этой власти.

«На извечный вопрос: «Так отчего же застрелился Маяковский?» - Ахматова спокойно отвечала: «Не надо было дружить с чекистами» (13). Верно. А почему дружил? Обложил себя и обложен был друзьями из ОГПУ.

Почему хотел дружить? Они – власть! Огромная, сокрушающая! Стремление умножить свою власть поэта еще и на эту, достичь большей, как можно большей власти было свойственно ему: «Лапа класса лежит на хищнике - Лубянская лапа Че-ка». «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени класс».

В конце 1980-х многократно повторялось: «Литература готовила перестройку». Значит, если вдуматься, то получается, что конец коммунистической власти в Восточной и Центральной Европе, крах советской системы, упразднение СССР подготовила русская (советская) литература. А перестройка была ее инструментом, орудием, средством.

И вот с этой-то неимоверной высоты писательского статуса, писательской власти - произошло падение! Без кессонных пауз для адаптации к понижающемуся давлению. Фактически мгновенное.

Принципиальная новизна современной социально-культурной ситуации состоит в том, что писатели утратили обе свои власти. Даже возможность, даже надежду их вновь себе вернуть.

Потуги вызвать к себе интерес, воодушевленно льстя государственным персонам, выглядят еще более жалкими, чем в прежние времена. Такова, к примеру, «Новейшая азбука» Елены Комболиной, главного редактора одной из петербургских газет. К каждой букве алфавита пристегнут соответствующий стишок. Например, к букве «М» - про батискафы «Мир»: «Место их - не на шумном параде, А в подводном рабочее квадрате, Где российский премьер, всем ребятам в пример, Погружался на дно в аппарате» (14).

Опоздали виршеплеты со своими примерами. Другое, милые, у нас тысячелетье на дворе. Появился и стремительно развивается интернет. Столь же стремительно или даже еще стремительней теряются читатели. По данным ВЦИОМ (2009), уже 35 % населения РФ никогда не читает или очень редко читает книги (в 2005 г. – 20 %), еще 42 % делает это от случая к случаю (в 2005 г. – 49 %), затрудняется с ответом 1 % (так и было). И только 22% читает регулярно, почти ежедневно (в 2005 г. – 30 %).

Итак, сегодня 78 % населения страны к писательскому слову равнодушно. Абсолютно безразлично. Какая уж тут власть!! Какие властители дум?!

И вторая писательская потеря. Небывалое прежде равнодушие, фактически полное безразличие сильных мира сего к тому, что выходит из-под писательского пера. Да пишите все что вам угодно! У кремлевской верхушки и всех производных от нее структур господствует голый расчет: а кто это станет читать? Какое у вас влияние? Оно даже не распространяется на 22 % населения, потому что большинство из этих 22 % предпочитает – по данным того же ВЦИОМ - боевики, «милицейские» детективы, фантастику, фэнтези и прочие суррогаты.

Лишь 1/6 из этих 22 % называет себя читателями современной русской и зарубежных литератур 22 % (15). От населения страны получается всего-навсего 3,5 % .

Никак не сравнить с аудиторией телеящика. Вот о нем-то заботятся. Туда идут деньги, внимание и прочее.

«Но, несмотря на все это, в литературу идут новые люди», хотя «сейчас уход в литературу – это почти уход в монастырь», - констатирует Наталья Иванова.

Писать меньше не стали. На то мы и Россия. Наталья Иванова определяет это как «расцвет вопреки - потому что существует более 100 тысяч людей в России, которые пишут. Колоссальное количество народа. Это такая армия сопротивления – консьюмеризму прежде всего» (16).

Далеко не все разделяют ее мнение. К примеру, Михаил Бойко, который спрашивает прозаика Игоря Яркевича (автор книг «Свечи духа и свечи тела», «В пожизненном заключении», «Женские и не женские рассказы» и др.): «… Как вы относитесь к попыткам выдать вырождение литературы за ее расцвет?». Ответ Яркевича: «Литература стала приложением к издательской деятельности. Это и есть конец. Посмотрите на эти чудовищные премии, вручаемые никому не известным людям, которые, получив эти премии, тут же исчезают, и где их можно найти – абсолютно непонятно» Михаил Бойко: «… То, что мы видим в магазинах, это уже посмертное существование литературы. Потому что совершенно мертвые тексты издаются…». Игорь Яркевич: «… Конец литературы даже не надо провозглашать, мы его видим. Мы фактически уже пережили конец живописи, конец театра. Ничего странного, что настала очередь литературы» (17).

Как сказывается утрата прежней вековой власти на качестве и направленности новейших литературных текстов? Если выразить самую суть, то можно утверждать, что сейчас идет отчаянная (в них, в этих текстах) борьба за то, чтобы эту необходимейшую русскому писателю власть вернуть.

В свое время Густав Шпет выдвинул термин «невегласие» (из церковно-славянского: невежество, безмолвие, бескультурье), описывая причины отсутствия в России той классической, то есть воспринятой из античности, языковой и философской среды, которая была бы адекватна европейской, которая воссоединяла бы ее с Европой (18).

Однако отсутствие общей языковой среды не стало губительным для русской культуры, потому что оно до известной степени компенсировалось развитием собственного богатейшего литературного языка. И в таком русском культурном феномене, как толстые общественно-литературные журналы, Иван Киреевский обоснованно нашел самобытный дискурсивный синтез, каким Россия ответила на западный философско-рационалистический дискурс.

Теперь этот феномен сходит на нет. Печальные последствия его угасания проявляются по разным направлениям. Даже в теперешнем повсеместном распространении сквернословия, в масштабах просто демпинговых (обратим, к примеру, внимание на ненормативную лексику перевода популярнейшего фильма «Аватар»), - справедливым будет усмотреть не только результат дальнейшей криминализации государства, начавшейся с первых революционных лет, но и ухода общества от традиции литературного чтения, от толстых литературных журналов

Особая, выдающаяся роль в перераспределении власти принадлежит интернету. Это новая власть, уже теперь очень сильная, продолжает набирать все большую мощь и пользуется ею в весьма конкретных острых ситуациях. Московские «милицейские» эксцессы прошлого и нынешнего годов это убедительно продемонстрировали. Имеются в виду истории с майором Евсюковым, с «живым щитом» на МКАД, с автомобильной аварией на площади Гагарина, в которой погибли женщины-врачи. Во всех случаях представители силовых структур, явно стремившиеся решить эти дела втихомолку и к своей выгоде, столкнулись не с чем иным, как с интернетом, и во всех случаях интернет без труда взял верх над ними.

Но сила интернета короткая, сиюминутная. Она очень простая, в отличие от силы художественного слова, которое обладает властью над временем. Которое побеждает время. Можно сослаться хоть на древнешумерский «Эпос о Гильгамеше» (XXII в. до Р.Х.), хоть на « Exegi monumentum » Горация. Или на Анну Ахматову: «Ржавеет золото, и истлевает сталь, Крошится мрамор. К смерти все готово. Всего прочнее на земле - печаль И долговечней - царственное слово».

Теперь же эпоха интернета взамен царственного слова принесла простое. Это простое прямое слово может тиражироваться в небывалых прежде масштабах и распространяться с небывалой доселе скоростью, но ничто не способно сделать простое слово царственным. В миллионах копий оно так и остается простым и быстро исчезает, сменяясь на новые сочетания простых слов.

Вот какую силу, какую власть теряет наша культура вместе с потерей своей литературоцентричности. А это уже торжество сил, нам пока не известных.

Интернет способен одержать верх не только над милицией, но и над армией, прокуратурой, ФСБ… - всем, чем угодно. В интернете рукописи не горят! Но развития культуры в том нет. Как сказано в «Борисе Годунове»:

Он побежден, какая польза в том?

Мы тщетною победой увенчались.

В конце концов, интернет так же побеждает и культуру. …

Побеждает он, конечно, не культуру как таковую. В конце концов, сетература и прочие дочки и сыновья, появившиеся от союза интернета с художественной словесностью (гипертекстовая литература, мультимедийная, динамическая литература, личная литературная страница, электронный литературный журнал/газета, сетевой дискуссионный клуб/творческая среда, электронная библиотека, лента отзывов и пр.), как и сам их папаша-интернет, к культуре тоже причастны.

Но уйдет существующая русская культура. Та, в которой до недавнего времени развитие общественного интеллекта, и в первую очередь философской и общественно-политической мысли, сопрягалось с литературным процессом, опиралось на него, питалось его соками.

Возникает то состояние, которое с тревогой и, как оказалось, пророчески улавливал П.Я.Чаадаев: новые мысли, новые идеи не приходят как следствие развития прежних, а появляются неизвестно откуда. Поэтому «мы растем, но не созреваем» (19). Тут нет труда… А культура – это прежде всего труд, причем труд непрерывно продолжающийся.

Рвется времени связующая нить… Уходит власть «оракулов веков» - кто вопрошает их теперь, кто слышит их «отрадный глас»? Власть русской и мировой классической литературы не давала прерваться связи поколений и эпох даже при диктатуре пролетариата, когда мировой истории полагалось начинаться в 1917 году. «Мы не в ответе за предшествующую историю» - что-то в этом духе провозглашал Энгельс. Но мировая история сама отвечала людям ХХ века, в том числе и запертым за железным занавесом, отвечала голосом живым и сильным, бесконечно богатым – голосом литературы, голосами властителей дум...

Власть у писателя и литературы забрали аудиовизуальные способы распространения информации, в первую голову ТВ и интернет. Стоит еще раз сослаться на «Ревизора» - какие удивительные смыслы вновь обнаруживает в себе русская классика! Да, это новое время наполняет ее ими.

Хлестаков – Тряпичкину: «Ты, я знаю, пишешь статейки: помести их в свою литературу». Конечный результат зависит не от Тряпичкина и не от его писательства как таковых, а от литературы. От факта ее существования и от места в русском мире, которое она занимала тогда, в 1820-30-е годы, и, конечно, вообще в XIX -ХХ веках. А ныне дело идет к тому, что некуда станет помещать «статейки». И некуда будет пойти пишущему их. Интернет – не литература.

В сказках перед героем всегда оказывались три дороги. Так и теперь видятся мне три дороги, открывшиеся перед отечественной культурой на нынешнем ее перепутье. Попробую, как смогу, прочитать путеводные надписи на камне, от которого они начинаются.

Движение по первой дороге возможно в случае признания того, что «язык, каким он достался нам от культуры далеких пращуров, более непригоден для описания реальных процессов, для выражения понятий, некогда столь однозначных. Вспомним Кафку, вспомним Оруэлла, в чьих руках прежний язык рассыпался, они словно окунули его в огонь, чтобы затем предъявить нам пепел, в котором проступили новые, неведомые доселе знаки» (20).

На этой дороге русской литературе предстоит обрести новый язык. Лексический, синтаксический, образный… Другой возможности для того, чтобы оставаться центром русской культуры, нет. И это задача не местническая, не корпоративная, не узкопрофессиональная, а общекультурная, общеисторическая.

Мы не знаем, сколько времени на это понадобится. Век или больше. Одно, два, три поколения сменятся – или это произойдет раньше… Это не только поиски новых жанров и стилей. Не только новую образность предстоит найти – новый язык нужен.

Прежний литературный язык застыл. Кстати, появление «олбанского» языка – одно из следствий этого. И как быстро, как активно «олбанский» уродец распространяется! Это ли не указание на потребность молодого поколения в новом языке?! В глубокой реконструкции существующего языка, по крайней мере…

… Это одна перспектива. Другая перспектива, другая дорога (кстати, параллельная, близкая первой) открывается через русскую классику. Эту перспективу предусмотрел Лермонтов в стихотворении «Поэт»: «Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?…». Это значит суметь вновь занять такую социальную, нравственную и художественную высоту, с которой «мерный звук … могучих слов воспламенял бойца для битвы», откуда «стих, как божий дух носился над толпой» и «звучал как колокол на башне вечевой», и тогда людям потребуется «простой и гордый» язык поэта.

В этой связи, например, Андрей Рудалев (и он не одинок в том) возлагает надежды на «новый реализм», который стал «манифестом нашего поколения..., вывел писателя из тупиков и лабиринтов собственного эго, пресек камерность, локальность литературы, ее узкокружковое предназначение. У литературы всегда были большие внелитературные задачи. Она должна влиять на общество, быть определенным арбитром и экспертом, интуитивно пророчествовать, а для этого ей необходимо принять время и социально-политический контекст в себя. Иначе, что она? Бесполезная игрушка, висящая на стене, кожаный ремешок, являющийся милым предметом интерьера?» (21).

Как отозвался здесь лермонтовский кинжал, который «игрушкой золотой блещет на стене»!

И действительно, «новый реализм» однажды властно проявил себя, добился настоящего успеха – благодаря роману Захара Прилепина «Санькя» (2006), получившему огромный литературно-общественный резонанс и открывшему дорогу для последователей («Птичий грипп» Сергея Шаргунова, «Домик в Армагеддоне» Дениса Гуцко и др.). Эту же линию продолжил Роман Сенчин в своей социально-исторической эпопее «Елтышевы» о трагедии благополучной сибирской семьи. Правда, опубликованная всего год назад в двух номерах «Дружбы народа», общественного резонанса она пока не получила, - возможно, из-за малотиражности (2 тыс. экземпляров) журнала. Однако прав критик: «Елтышевы» представляют собой «грозное предостережение. Смирение вечно продолжаться не может. Если ничего не изменится, неизбежен бунт. А русский бунт – самый жестокий и самый беспощадный. Но не всегда бессмысленный» (22).

Третья дорога намечается музыковедом и культурологом Владимиром Мартыновым. В своем новом теоретическом труде «Пестрые прутья Иакова: Частный взгляд на картину всеобщего праздника жизни», остро трактуя судьбу того художественного языка, «который стремится к господству», он напомнил, что конец времени композиторов наступил давно. А теперь и «время гегемонии литературы в России окончилось», наступает «эпоха какой-то новой, не текстоцентричной, не литературоцентричной данности» (23).

Литературоцентризм уступает место «зрелищецентризму», или «шоуцентризму» (24). Визуальное способно очень сильно воздействовать на живую жизнь. Это показывает ветхозаветная история о «пестрых прутьях Иакова» (Быт. 30: 31-43). В оплату за свое служение Иаков попросил Лавана отдать ему весь скот, имеющий пестрый или крапинный окрас. После того, как Лаван согласился, в корыта, из которых пили овцы, козы и прочие животные, Иаков стал класть прутья, предварительно снимая с них кору таким образом, чтобы получались белые полосы. «И зачинал скот перед прутьями, и рождался скот пестрый, и с крапинами, и с пятнами». В итоге Иаков завладел большей частью стад Лавана.

Однако при противоестественном советском режиме ничто визуальное не имело самостоятельного значения. С этим, по справедливости, следует согласиться. Недаром ходил в ту пору анекдот, как пациент поликлиники требует направить его к врачу «ухо-глаз». – Да нет такого врача, - уверяют его, - да и зачем он вам нужен? – Как зачем? Очень даже нужен! Ведь слышу я одно, а вижу-то совсем другое.

Как раз «визуальной бесчувственностью» В.Мартынов объясняет бытовую немощь советского государства, ибо быт представляет собой невербальное информационное поле, через которое осуществляется самоидентификация человека, социума, народа. Именно визуальная бесчувственность является, по мнению В.Мартынова, сущностью советской власти, установленной большевиками, «сущностью того, что обозначается словом «совок» (25). Поэтому теоретик положительно смотрит на «конец времени русской литературы». Зато сохранение литературоцентризма, полагает он, обрекло бы нас на повторение судьбы тех или иных культурных аутсайдеров (26).

Но способна ли наступающая «новая визуальность» подняться до духовной высоты «литературоцентричной» русской культуры? Не превратится ли она всего лишь в доходный бизнес шоумахинаторов? И разве мы уже сейчас не являемся свидетелями того, как разудалый «зрелище/шоуцентризм», действительно сильно воздействуя на социум, наркотически парализует его?

По какому бы пути ни пошла отечественная литература в новейшее время, от ее обретений и потерь, от концентрации или деформации ее власти зависит даже не столько ее собственная судьба, сколько судьба всей оплодотворявшейся и одухотворявшейся ею русской национальной культуры.

(1) См., напр.: И.Кондаков. По ту сторону слова (Кризис литературоцентризма в России XX - XXI веков) // Вопросы литературы. – 2008. - № 5. – С. 5-44.

(2) См.: Игорь П. Смирнов. Одиночки и спорщики в литературном поле: «Власть» можно понимать как творческую способность человека / НГ Ex libris . – 2001. – 21 июня. – С. 4.

(3) Ф.М.Достоевский. Письмо А.Н.Майкову от 23 декабря 1868 г.

(4) М.Берг. Литературократия: Проблема перераспределения и присвоения власти в литературе. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. – С. 229.

(5) С.Шаргунов. Отрицание траура // Новый мир. – 2001. - № 12. – С. 179.

(6) Ольга Славникова. В литературе уважаю силу. - НГ Ex libris . – 2003. - 13 февраля. – C . 2.

(7) В замкнутом мире зеркал и штампов: Андрей Рудалев манипулирует «реальностями» / Беседовал Михаил Бойко // НГ Ex libris . – 2009. – 17 декабря. – С. 2.

(8) И.Бродский. Сочинения / Сост. Г.Ф.Комаров. – СПб.: Третья волна. – Т. I . – 1992. - С. 7 - 16.

(9) М.Берг. Литературократия… - С. 199.

(10) А.И.Герцен. О развитии революционных идей в России: Собр. соч.: В 8 т. – М.: Изд-во «Правда». – Т. 3. – 1975. -С. 416.

(11) А.С.Пушкин. Полное собрание соч.: В 10 т. / Изд. 2-е. – М. Изд-во АН СССР. – Т. X. – 1958. – С. 125-126.

(12)См. об этом подробнее: Ирина Павлова. Разница потенциалов // Грани.Ру – 2009. – 19 октября. - http://www.grani.ru/Politics/Russia/m.160841.html

(13) См.: Л.Ф.Кацис. Владимир Маяковский: Поэт в интеллектуальном контексте эпохи / 2-е изд., доп. – М.: РГГУ, 2004. – С. 629.

(14) Новейшая азбука / Текст - Елена Комболина. – М., 2010.

(15)Все данные ВЦИОМ цит. по: «Рабы Робски обколоты Коэльо: Поколение, которое не прочтет ни Чехова, ни Тургенева, ни Жюля Верна, вырастет жестоким и циничным» // Аргументы и Факты. – 2009. - № 37. – 9 сентября.

(16) Литература без воздуха: Наталья Иванова о молодых писателях, азарте и сопротивлении / Беседовала Алиса Ганиева // НГ Ex libris . – 2009. – 19 ноября. – С. 2.

(17) Предательство героев 90-х: Игорь Яркевич считает, что литературная бюрократия снова взяла верх / Беседовал Михаил Бойко // НГ Ex libris . – 2009. – 29 января. – С. 2.

(18) Г.Г. Шпет. Сочинения / Приложение к журналу «Вопросы философии». – М., 1989. – С. 20-54.

(19) П.Я.Чаадаев. Полное собрание сочинений и избранные письма. – М.: Наука. – Т. 1. – 1991. – С. 326.

(20) Имре Кертис. Эврика!.. Стокгольмская речь // Язык в изгнании: Статьи и эссе. – М.: Три квадрата, 2004. – С. 9.

(21) В замкнутом мире зеркал и штампов…

(22) Вяч.Огрызко. Неизбежный бунт: Роман Сенчин как зеркало русской жизни // НГ Ex libris . - 2009. – 26 ноября. – С. 6.

(23) В.Мартынов. Пестрые прутья Иакова: Частный взгляд на картину всеобщего праздника жизни. – М.: Классика XXI, 2010. – С. 14, 34, 24.

(24) Там же. – С 38.

(25) Там же. – С. 107, 108, 119.

(26) Там же. – С. 38.

Вернуться на главную