Николай КОНЯЕВ
БАЗА КОНСЕРВАЦИИ
Рассказ

Сейчас, когда большая часть жизни осталась позади, снова, как в молодости, пытаюсь и не могу понять, для чего живет человек, и что такое жизнь… Что главное в человеке — воля к жизни или способность к терпению? У нас в России редко кому удается пожить, чаще — терпят…

Впрочем, наверное, так и в других странах, только там и не замечают этого…

Когда терпение иссякает, человек уходит.

Иногда из жизни. Чаще, не дождавшись смерти, из привычных условий — в неизвестность.

 

1.

Я пришел в бригаду монтажников перед Новым годом, а уже в первых числах января мне пришлось вынимать из петли молодого молдаванина… Слава Богу, он не успел задохнуться — его откачали… Но в феврале мы вынули из петли стройбатовца, которому повезло меньше, он провисел почти сутки, и откачивать его было бесполезно.

Майор, командовавший стройбатовцами, объяснил, что салаги лезут в петлю по расчету. Тех, кого вынут живыми, комиссуют…

— Бардак такой! — ругался майор. — Если бы их после петли в дисбат отдавали, небось и не думали бы о самоубийствах… А так чего же… Вместо того чтобы наказать домой отправляют... Какой идиот придумал, салобонов комиссовать?!

В рассуждениях майора имелся явный изъян.

Солдаты, действительно, рассчитывали на работяг, и прежде чем залезть в петлю, изучали маршруты, по которым ходили бригады, но кругом шла стройка, и пройти одним и тем же маршрутом дважды было невозможно.

Получалась этакая русская рулетка.

Угадаешь — езжай домой. Ошибешься — будешь висеть в петле сутки, а то и двое, пока найдут…

Товарищи по бригаде рассказывали об этом так обреченно —спокойно, что дрожь пробирала. Уж лучше бы я и не расспрашивал их…

Здание атомной электростанции, которую мы строили, только издалека казалось небольшим. Вблизи оно давило своей громадностью и массивностью. Внутри оно было необъятным… Многокилометровые коридоры, бесконечные развилки и лесенки, переводящие с одного уровня на другой…

И все они, все закоулки, мимо которых мы проходили, возвращаясь со смены, наполнились хриплыми стонами, в сумерках мерещились корчащиеся в петлях солдаты…

Бригадир, заметив мою нервозность, сказал, дескать, это пройдет.

— К этому привыкнуть надо… — проговорил он и не очень уверенно добавил. — Мы тут не при чем…

Я не стал возражать. Чего тут возразишь? Не могли же мы договариваться с солдатами, где и когда они полезут в петлю. Опять-таки и обойти бесконечные коридоры будущей атомной электростанции, было невозможно, даже если бы и захотел кто… Никакой нашей вины в этих смертях не было, просто получалось, что мы как бы превращались в исполнителей воли рока. Несчастные солдатики, что убегали вперед, надеялись на нас, надеялись, что мы успеем придти и спасти их.

А мы приходили или не приходили…

 

2.

А потом мне приснился сон.

Я видел солдатика с испуганными глазами…

Оглядываясь, он уходил, растворялся в злых сумерках тела АЭС.

Вот я уже не вижу его, но — так бывает во сне! — вижу, как, встав на большой кусок замерзшего цемента, привязывает солдат к трубе под потолком ремень, просовывает в петлю голову и замирает, вслушиваясь в сумерки, чтобы не пропустить приближающихся голосов…

А голоса все ближе, все слышнее…

Пора!

И, нелепо взмахнув руками, соскальзывает солдатик с куска цемента…

И сразу — резко вверх дернулись бетонные стены, и тут же словно упали вниз, и показалось, что это тело, проломив толщу бетона, улетает ввысь и уже сверху вглядывается на лабиринт переходов, по которому движется бригада. Все ближе, все ближе поворот, за которым качается извивающееся в судорогах тело.

Скорее! Еще несколько шагов! Скорее!

Но — о, ужас! — не доходя до поворота, обходя рвущийся из лопнувшей под тяжестью тела трубы, густой белый пар, сворачивает бригада в сторону.

И сразу — холодный страх и безнадежность, какая-то ледяная мертвая безнадежность, и еще острая, непереносимая боль, перехватившая горло.

И еще — так тоже бывает во сне! — запоздалая догадка, что я не просто наблюдаю за происходящим, а сам участвую в событиях, и извивающийся в петле, в клубах пара солдатик, это и есть я…

Это моя голова чуть удивленно свернута на бок…

Это я смотрю остановившимися глазами на кусок застывшего цемента, с которого только что соскользнул…

 

Я проснулся от отчаянного, обжигающего страха и не сразу сообразил, что проснулся.

Изломанное петлей, болело горло…

Я попробовал привстать, но тут же рухнул назад в койку. С приступом тяжелейшей ангины, которой никогда ранее не болел, меня увезли в больницу.

Я все понимал…

Не было никакой связи моей болезни с самоубийством, произошедшем, как мне рассказали потом, в ту ночь внутри реакторного блока… Случайно совпало ощущение ремня, перехватившего солдатское горло, с болью распухших гланд…

Все это понятно, но понятно лишь дневному сознанию, а стоило закрыть глаза, и, проваливаясь в беспамятство, снова превращался я в солдата, и, наверное, потому так долго и не отступала болезнь, что не распухшими гландами было сжато горло, а ремнем самоубийцы.

Врач, которому я рассказал о ночных кошмарах, был молод. Он внимательно выслушал меня и посоветовал, хотя бы на время сменить работу. Он даже написал бумажку в отдел кадров…

Так я и попал на базу консервация автомобилей…

 

Наполненная металлическим лязгом и ревом моторов территория УАТа — Управления Автотранспорта — была обнесена высоким бетонным забором, и на проходной круглосуточно несли охрану стрелки ВОХРа...

В дальнем от проходной углу этой охраняемой территории была выгорожена колючей проволокой еще одна территория. Это и была база консервации. Сюда загоняли машины уходящие в отпуска водители, здесь стояли новые, еще не получившие хозяев автомобили. Над этим хозяйством, приподнятая на столбах, возвышалась будочка, в которой мне предстояло дежурить.

Платили тут намного меньше, чем в бригаде, но поскольку я и представить не мог, что возвращусь на строительство АЭС, мне база консервации понравилась. Привлекала необременительность здешних дежурств. Я читал книги, писал рассказы, и время дежурства пролетало незаметно. А потом трое свободных суток… Уже не надо было держаться за общагу, и я подыскал себе жилье не в новостроящемся городе, а на соседней станции — в старинном, полудачном городке…

3.

Я уже успел полюбить этот запущенный городок.

Обветшавшие, полурасселенные дачи, старинный парк, через который текла холодная река… Пустыри, которые сами по себе расползались на ухоженной местными властями земле. Идешь, бывало, и не можешь понять, что впереди — пруд или лужа, дома или сараи, кустарник или деревья…

— А где тут Модест Мусоргский жил?

— Вон там…. Где белье на веревках висит… Видите? Вот-вот, там, на краю пустыря, и жила бабенка его, Леонтьева, кажется, фамилия…

Ну, а окна моей веранды смотрели на трансформаторные будки, что стояли на месте дома, в котором родился композитор Стравинский… Трансформаторы по ночам зловеще гудели, и сквозь сон мне казалось, что я слышу плач пророка Иеремии для солистов, смешанного хора и оркестра…

И когда просыпался от этого плача, так больно билось беззащитное после сна сердце...

Но это в темные августовские ночи, когда деревья загустели, разрослись, сталкиваясь ветками, стали похожими на шары, надутые зеленым воздухом и рвущиеся в небо…

А в середине июня по ночам на улице было светло, и только в зарослях деревьев сгущалась зеленая полутьма.

Там, среди кустов, визжали по ночам девки…

Под этот жизнерадостный визг и думал я о книге, которую собирался писать. Книга была задумана о Мусоргском, о бегстве спившегося, уставшего от жизни композитора в этот город, на дачу певицы Дарьи Леонтьевой, о романе композитора и певицы, о музыке этого романа…

Никакой книги о Мусоргском я, разумеется, не написал и, даже не попытался приступить к этой работе, но думать о книге под визг девок в кустах у трансформаторных будок было легко и приятно.

Иногда мне снились главы из книги, иногда я слышал неясное звучание музыки… Но просы­пался и уже не вспомнить было, какую музыку слышал…

 

И забывался, постепенно забывался кошмар, мучивший меня зимою, отодвигалось в глубину памяти то, что происходило на монтаже энергоблока.

 

Впрочем, стройбатовцев хватало и в УАТе.

Они работали здесь и водилами, но в основном — слесарями-ремонтниками и, конечно, строителями.

— Пришлите бульдозер! — кричал на оперативке прораб.

— Где я тебе бульдозер возьму? Рожу? — отвечал начальник участка.

— Но мне площадку разровнять надо!

— Сам вижу, что надо. Ладно… Солдатов пришлем.

Скоро появлялись и солдаты. Лениво перекидывали они лопатами щебенку, но солдат было много и площадка постепенно разравнивалась. Так удавалось сэкономить несколько часов ценного бульдозерного времени.

 

4.

Раз в четыре дня, целые сутки, дежурил я на базе консервации.

Это выгороженное колючей проволокой пространство обладало какой-то болотной, затягивающей силой.

Помню, я очень удивился, когда заметил, что перестал встречать товарищей по бригаде, что в общежитии, где я ночевал теперь очень редко, меня окружают совершенно незнакомые соседи.

 

Это очень русская тема — тема ухода.

У нас уходили всегда. Уходили в глубь и бездорожье северных чащоб, спасаясь от татар… Уходили на Дон и в Сибирь, спасаясь от притеснений и кабалы… И — странное дело — даже явная антигосударственность этих уходов оказывалась существенным и необходимым компонентом государственного строительства. Так уж видно была задумана Господом наша страна, что бегущие от ее гнета люди раздвигали границы державы гораздо успешнее специально снаряженных армий. Когда же раздвинулись до своих естественных пределов границы империи, на бегущих людей возложили функции освоения безлюдных районов, взаимного сообщения и духовного соединения удаленных друг от друга областей.

И сколько ни ломали Россию, а объединительная идея странничества осталась и продолжала жить в мигрантах семидесятых годов…

Молодые и не слишком молодые ребята, легко переезжали со стройки на стройку, из общаги в общагу, укладывая все нажитое добро в небольшой чемодан. Как и положено русским странникам, эти немолодые жители общаг не были обременены грехами стяжательства. Правда, в отличие от своих предшественников, не было у них никакой веры, одно только томление, только неясная тоска по чему-то, названия чему они не ведали…

Впрочем, рассказ мой не об этих странниках семидесятых, а о воле к жизни и способности к терпению… И еще о том, как я оказался вдруг, не уезжая никуда, чужим в городе, который сам и строил…

Никто здесь не знал меня, и я уже никого не знал…

К чувству досады примешивалось и ощущение собственной неполноцен-ности, когда я осознал, наконец, что происходит. Начало казаться, что ты отгорожен от других людей, какая-то невидимая, но непреодолимая преграда отделяет тебя.

Выбираясь со стройки, я забывал о наваждении, но возвращался на базу консервации, и снова прова­ливался в вязкий, бесцветный туман, в котором исчезали звуки, слова, лица…

Перекусывая в уатовском буфете, я пристально вглядывался в лица водителей. Почему-то казалось, если сумею рассмотреть их, сразу рассеется окутывающий меня туман. Но все было бесполезно. Шофера сосредоточенно и целеустремленно жевали, и движение челюстей как бы заслоняло их лица…

 

Вот тогда и появились в моей будке на базе консервации стройбатовцы.

В отличие от солдат, с которыми мне приходилось сталкиваться в бригаде, эти ребята кое-что успели повидать в жизни. Многие прошли колонии для малолетних, а некоторые успели побывать и на настоящей зоне.

Уголовники, когда ты сталкиваешься с ними, так сказать, по касательной, когда не являешься прямым объектом их деятельности, — весьма интересный и в чем-то даже привлекательный народ. Особенно, когда им нужно казаться привлекательными и интересными…

Со мною им это было нужно…

Моя будка, надежно огражденная от любого неожиданного вторжения, обладала в глазах стройбатовцев неописуемыми достоинствами. Только здесь даже старики, даже настоящие воры могли спокойно, не опасаясь, что их засекут, расслабиться. И — главное! — все это рядом с тем местом, где они и должны находиться… В любой момент можно было вернуться для проверки.

Я гостям выпивать разрешал, но сам от предлагаемой выпивки благоразумно отказывался, и это тоже учитывалось. Стройбатовцы всегда вели себя прилично, не устраивали ни скандалов, ни разборок. Спокойно выпивали, а потом травили лагерные байки или пели блатные песни. Я записывал кое-что, и это тоже вызывало сочувствие. Если я переспрашивал, то получал доброжелательные разъяснения.

Наверное, им льстило мое уважительное отношение к лагерному фольклору. Но главное, конечно, было в другом. Пением песен и комментариями они как бы рассчитывались за гостеприимство… Меня это вполне устраивало… Сделать уголовника своим должником столь же опасно, как и самому задолжать ему.

 

Дедковщина в гараже, разумеется, процветала, но мне сталкиваться с замордованными салагами не приходилось. Они — это тоже было прямым следствием дедковщины! — на базе консервации не появлялись. Сюда ходили только стройбатовские авторитеты…

 

Стройбатовца Френкеля я увидел, когда доделывали навес рядом с базой консервации. Солдаты с лопатами ходили по крыше и сбрасывали вниз щебень. Вначале он летел плотно, но постепенно рассеивался в воздухе, и серой пылью оседал на кусты, на капоты новеньких грузовиков…

Притомившись, солдаты стянули гимнастерки и уселись на край навеса.

Тогда-то и появился на крыше Серый…

Не знаю, каким авторитетом был он на зоне, но среди зэков-стройбатовцев авторитет Серого был непререкаемым. Я никогда не видел его ни с лопатой, ни с гаечным ключом. Среди перемазанных замухрышек он выглядел настоящим щеголем — ни пятнышка, ни пылинки на гимнастерке.

Сейчас Серый благодушно улыбался. Выбрав сигарету из множества предложенных ему пачек, он закурил, и сел рядом с солдатами на услужливо подстеленную гимнастерку.

— Ну, что, перхоть пузатая? Воюем?

— Так точно, Серый! — ответил сержант Боря. — Вкалываем, как гады!

— Эт-т хорошо! — похвалил Серый. — А мы в карты резались, голова опухла. Пришел вас глянуть… Пополнение, говорят, прибыло?

— Прислали недоумка какого-то… — сказал Борис. — Эй, ты… Салага! Давай сюда!

Неуверенно поднялся чернявый низкорослый солда­тик. Был он совсем хил — слабые, неразработанные мускулы, все тело какое-то тряпичное, словно свисающее вниз.

— Сюда! Сюда! — скомандовал Борис. — Чего жмешься там? Или очко слиплось? Я тебе сейчас такого пенделя дам, что только задница поскакает!

— Погоди! — остановил его Серый, вставая. — Эт-та кто такой приехал до нас? Это ты — Френкель?!

Опустив голову, солдатик нервно теребил свернутую в жгут гимнастерку.

— Точно — Френкель! — счастливо проговорил Серый и повернулся к Борису. — Где ты прятал земелю моего?

— Его вчера прислали, Серый… — доложил Борис. — Еще и прописать не успели.

— Ну, ты заколебал в натуре! — сказал Серый. — Земелю не прописываешь… А ты, Френкель, чего своим умом думаешь? Как наверстаешь?

Солдатик еще ниже опустил голову. Пальцы по-прежнему теребили жгут гимнастерки.

— Не слышу, Френкель! — сказал Серый.

— Не знаю… — едва слышно прошептал солдатик.

— Громче, Френкель, отвечать надо! — сказал Серый. — Подай-ка сменку сюда.

И он старательно стер гимнастеркой Френкеля известковую пыль с носка своего сверкающего сапога. Потом выпрямился. Какая-то тень пробежала по его лицу.

— Френкель! — сказал он. — У тебя же братан был… Со скрипочкой с нами на воровские дела ходил…

Потемнело лицо Френкеля. Видно было, что достал его своим вопросом Серый. Пытаясь сдержать раздражение, Френкель опустил голову и пробормотал что-то неразборчивое.

— Боря! — сказал Серый. — Ты, когда научишь салаг отвечать, как положено?! Или самого поучить требуется?!

— Времени не было, Серый! — вскочил Борис. — Руки не дошли! Ну, мы сейчас исправим ошибочку!

И он неожиданно ухватил Френкеля за волосы, и резко согнул его, ударив лицом о свое колено. И другой раз, и третий! Когда отпустил, все лицо солдата было в крови.

— Усвоил урок, Френкель? — спросил Борис. — Понял, как отвечать надо Серому?

— Так точно… — пытаясь стереть ладонью кровь с лица, ответил Френкель.

— Второй урок! — сказал Борис и коротко, но сильно ударил Френкеля поддых так, что тот согнулся. И снова встретился лицом с коленом Бори. — Тема второго занятия… Салага, разговаривая со старшим, должен стоять по стойке смирно. Ясно? Надо закрепить материал?!

— Никак нет! — во весь голос заорал Френкель. — Есть стоять по стойке смирно!

Вытянув руки по швам, он стоял, не обращая внимания на текущую из носа кровь.

— Разреши доложить, Серый! — оборачиваясь к Серому, проговорил Борис. — Первое занятие по курсу молодого салаги проведено. Разрешите продолжать обучение?

— Потом… — сказал Серый. — Я тебя про брата спрашивал, Френкель… Где, базаришь, братан твой?

— На курорте! — вытянувшись в стойке «смирно», прокричал Френкель.

— Ишь как… — восхитился Серый. — И кто ж ему, Френ­кель, путевку на курорт дал?

— Прокурор!

— Во, бля… Умеете вы евреи восьмерить. Шестеркой братан твой у нас в бригаде был, а курортом на восемь лет себя обеспечил! А тебя-то, Френкель, чего он с собой не взял? Играл бы ему на скрипочке, покуда он киркой махает… Не знаешь?

— Не знаю!

— Наверное, душу обосрал тебе, а?

— Обосрал!

— Подотрись тогда! — Серый подкинул скомканную гимнастерку Френкеля и, ловко ударив сапогом, пасанул, как мяч. Гимнастерка должно была улететь, но развернулась в воздухе, и Френкель успел поймать ее, при этом, правда, сам едва не свалился с навеса…

Солдаты дружно захохотали.

 

Вечером, я видел, как сержант Боря шмонял Френкеля у бетонного забора. Он очистил карманы новобранца, и теперь внимательно разглядывал улов — перочинный нож, зажигалку, деньги… Френкель попытался было возникнуть, но Боря надавил ему рукою на горло, и Френкель заизвивался, как червяк, насаженный на крючок.

В принципе, Боря, хотя и носил сержантскую лычку, тоже был салагой и шмонять Френкеля ему не полагалось. Об этом и объявил Боре возникший из-за КРАЗа Серый.

— Ай-я-яй, Боря! — сказал он. — Не хорошо-то как! Я же сказал — Френкель мой кадр! А ты буришь… Давно из тебя мусор не делали?!

— Ты чего, Серый?! — отпуская Френкеля, сказал Боря. — Как ты подумать мог, что я против тебя попер? Это же сам Френкель… Меня, говорит, прописывать должны… Купи, говорит, моему наставнику Серому выпить и закусить. Видишь, он все свои деньги тебе, Серый, на водку отдал…

И он протянул Серому измятые бумажки.

— Эт-та он неплохо придумал, — похвалил Серый, забирая деньги. — Я уже хотел обидеться. Чего это, думаю, Френкель угостить меня не желает… А еще чего, Боря, Френкель мне подарил?

— Ножичек вот… Сигареты…

— Сигареты себе оставь… А где зажигалка?

— Ну, бля, не было зажигалки…

— Фуфло, Боря, гонишь? — Серый взял сержанта за ухо. — Скажи, Френкель, была зажигалка?

— Была… — чуть поскуливая от страха и от жадности, ответил Френкель.

Я так и не понял, что Серый сделал с ухом сержанта. Оно вдруг покраснело, словно наполнившись изнутри огнем.

— Правда, Борис, всегда наружу выходит! — наставительно проговорил Серый и, спрятав зажигалку в карман, исчез, как и появился, растворившись в сумер­ках между тяжелыми громадами КРАЗов.

Только теперь осмелился сержант потрогать свое раздувшееся огнем ухо.

— Ну, что, падла? — спросил он у Френкеля. — Тебе кто, дрефло задрюченное, за зажигалку базарить разрешил?

И он с разворота ударил Френкеля кулаком в зубы, а когда тот упал, начал пинать сапогами, постепенно входя в раж.

Я выскочил из будочки, откуда давил, как выразился бы Серый, косяка, и закричал, что если не прекратиться драка, буду звонить на проходную.

Борис еще раз пнул Френкеля и остановился.

— Не бзди, начальник! — сказал он. — Салага сам упал и вывеску испортил. А я теперь нянькаюсь с ним. Вставай, Френкель! Поищем, где потемнее…

Он заставил Френкеля подняться и, бережно придерживая за плечи, повёл в темноту. Френкель не вырывался… Покорно дал увести себя туда, где — это он знал наверняка! — Борис продолжит его избиение.

 

5.

Мне казалось, что теперь я не скоро снова увижу Френкеля, и что же? На следующее дежурство он появился возле ворот на базу консерва­ции в компании Серого и сержанта Бори.

— Ну, ты че в натуре? — по-блатному завизжал он на меня, когда я остановился, разглядывая компанию. — Открывай, бля!

Я удивленно посмотрел на Серого.

— Не пыли, Френкель! — сказал тот и, извиняясь, пояснил. — Извини, начальник! Френкель еще не врубился в наше расписание. Но всё ништяк будет… Френкель теперь наш пацан… Я правильно, Френкель, мысль излагаю?

Для «своего пацана» Френкель ответил чуть торопливее, чем следовало…

— О чем базар, земеля?! — выкрикнул он. — Ты мой корешь, и этим все сказано.

Под глазом у Френкеля желтел синяк, из несвежего подворотничка торчала цыплячья — с багровым фурункулом! — шея, глаза бегали, перескакивая с одного предмета на другой…

 

Вообще-то, когда не хотелось, я не пускал стройбатовцев.

Всегда можно было объяснить, что ожидается проверка по линии охраны, или появление какого-нибудь начальника…

И, если пустил сейчас, виною тому было любопытство. Хотелось понять, как сумел Френкель пробиться в уголовно-дедковскую верхушку… Ведь факт, как говорится, был налицо, Френкель на равных с Серым и сержантом Борей пил водку и вел себя чрезвычайно развязно.

— Вы еще узнаете Френкеля! — захмелев, хвастал он. — У Френкеля везде лапа… Кто дружит с Френкелем, всегда будет гешефт иметь…

Ни Серый, ни сержант Боря эту болтовню не прерывали. Я тоже слушал Френкеля и не мог поверить своим ушам…

Френкель гнал порожняк, дескать, Николай Яковлевич Френкель, начальник Северного управления строительства, в которое, как небольшое подразделение, входил весь наш УАТ, — его родной дядя …

 

Зачем Серый слушал эту туфту, я так и не понял.

Не трудно было сообразить, что родной племянник начальника Северного управления строительства, просто не мог оказаться в зачуханном стройбате, и значит, понимая это, Серый готовил своему кадру, такую каверзу, которой еще не бывало, а с другой стороны…

Уже в который раз замечал я в Сером странную, почти детскую доверчивость и мечтательность. Весьма трезво оценивал Серый свои силы, и людей (во всяком случае, слабые струны нащупывал безошибочно), но все это, пока не заходил разговор о загадочных судьбах, о счастливых встречах, что в корне меняют всю жизнь человека… В этой романсово-блатной чепухе разуверить его было невозможно.

Еще когда мы только познакомились, меня поразило, что Серый совершенно искренне верит в фабулу песни:

 

Бледно луна заливает

Тихий кладбищенский двор…

А на могиле у сына

Плачет отец прокурор!

 

Более того, он долго объяснял мне, что лично знаком со свидетелями и участниками этих событий.

Так что, может быть, Серый верил и Френкелю, который строил свой обман на рвущих душу гитарных аккордах, рассчитанных на общий полувздох-полувсхлип.

 

Я уже не жалел, что пустил стройбатовцев…

Френкель рассказывал, что Френкель-старший происходит из у рок, и начинал свою трудовую деятельность на Беломор-канале.

— Про него, братва, даже песня придумана была! — вдохновенно врал Френкель и, прикрыв глаза, тихонько запел:

 

« На Молдаванке музыка играет,

Кругом веселье пьяное шумит,

А за столом доходы пропивает

Пахан Одессы Костя-инвалид.

Сидит пахан в отдельном кабинете,

Марусю поит розовым винцом,

А между прочим держит на примете

Ее вполне красивое лицо.

Он говорит, закуску подвигая,

Вином и матом сердце горяча:

— Послушай, Маня, детка дорогая,

Мы пропадем без Кольки-Ширмача»...

 

— Костя — это бригадир у них был, — прерывая пение, пояснил Френкель. — А Колька — мой дядя. Он ширмачем тогда работал.

И он снова прикрыл глаза.

 

«Торчит Ширмач на Беломор-канале ,

Толкает тачку, стукает кайлой,

А фраера вдвойне богаче стали —

Кому их щупать опытной рукой?!»

 

Песня оказалась длинной.

Погоревав за оборзевших фраеров, Костя-инвалид напоил в отдельном кабинете сладким вином Маню-проститутку, а потом объявил ей, что Одесса пропадет без Кольки-ширмача.

 

Езжай же, Маня, милая, дотуда,

И обеспечь фартовому побег.

Да торопись, кудрявая, покуда

Не запропал хороший человек!»

 

Пел Френкель, хотя и с блатными подвываниями, но душевно.

Я даже отвернулся, чтобы не видеть — с багровым фурункулом! — цыплячьей шеи…

 

Маруся едет в поезде почтовом,

И вот она у лагерных ворот.

А в это время зорькою бубновой

Идет веселый лагерный развод.

 

Очень круто развивались события в песне…

Бедная Маня не сразу и признала Кольку Френкеля, который вышел на развод в кожаном реглане со значком ударника на груди, с пачкой бумаг в руке.

Зато Колька узнал ее сразу.

 

«Ну, здравствуй, Манька, детка дорогая!

Привет Одессе, розовым садам!

Скажи им, Манька, Колька подрастает

Героем трассы Беломор-канал…

— Ах, здравствуй, Маня, детка дорогая,

Привет Одессе, розовым садам!

Скажи ворам, что Колька вырастает

Героем трассы в пламени труда!

Еще скажи: он больше не ворует,

Блатную жизнь навеки завязал.

Он понял жизнь здесь новую, другую,

Которую дал Беломор-канал !

Прощай же, Маня, детка дорогая,

Одессе-маме передай привет!

И вот уже Маруся на вокзале

Берет обратный литерный билет.

 

Опечаленная Маня привезла недобрую весть в Одессу:

 

На Молдаванке музыка играет,

Кругом веселье пьяное шумит,

Маруся рюмку водки наливает,

Пахан такую речь ей говорит:

— У нас, жулья, суровые законы,

И по законам этим мы живем.

И если Колька честь свою уронит,

Мы Ширмача попробуем пером!

Тут встала Маня, встала и сказала:

— Его не троньте — всех я заложу!

Я поняла значение канала,

За это нашим Колькой я горжусь!

Поэтому, покуда сердце бьется,

Я буду верить в Кольку и канал!

Она ушла. И больше не вернется,

И недопитый бросила бокал»…

 

Кончалась песня щемящее-грустно.

Опять горела на небе бубновая зорька, а на земле с рассыпавшимися волосами лежала Манька, и из ее красивой груди торчал финский нож. И текли слезы по суровому лицу Кости-инвалида, когда, в который раз повторял он, что у ворья суровые законы, поэтому, Маруся, извини…

Вот в эти слова Кости-инвалида я поверил сразу.

Этот закон не мешало бы знать и Френкелю…

Куда он сунулся со своей цыплячьей шеей?! Соображал ли, что ждет его, когда раскроется обман? По воровскому закону надобно отвечать за каждое слово. Кровавыми слезами выплакать каждый глоток незаконно выпитой водки…

Френкелю не понравилась жалость, с которой я смотрел на него. Размякшее во время пения лицо снова угловато заострилось, глаза забегали.

— Ты кто такой, а?! — вдруг по-блатному завизжал он. — Ты чо в натуре?

— Серый! — сказал я. — Если этот племяш недоделанный собирается урку из себя изображать, валите в другое место!

Может быть, Серый и верил в родство Френкеля с начальником Северного управления строительства… Но не настолько, чтобы терять ход на базу консервации.

— Завянь! — сказал он Френкелю.

— Да ты что, Серый? — завизжал Френкель. — Бля буду!

— Будешь блядью — выебем! — уронил Серый, и Френкель тут же смолк.

В награду Серый налил ему водки.

— А хозяину? — сказал Френкель. — Плесни и ему гари!

— Я не пью! — отказался я.

Френкель пьяно хмыкнул, хотел что-то оказать, но, взглянув на Серого, промолчал. Выпил водку и закурил.

 

Когда я провожал стройбатовцев до ворот, Серый чуть-чуть придержал меня.

— Думаешь, фуфло гонит? — спросил он, кивая вслед ушедшим вперед салагам.

Я пожал плечами.

— Ты же вроде вместе с ним рос… Подумай сам…

— Чего я рос?.. Братан его в блудняк хотел меня втравить, да я расчухал и сделал так, что он сам и загремел по звонковой статье... А этого дохлика я видел, когда он на музыку со скрипочкой ходил… Что я еще знаю?

— А я что могу знать? Он сам тебе про дядю рассказал?

— Нет… Мы у него газетку нашли… А потом Отрубянников намекнул.

— Вот как?!

 

Михаила Исаковича Отрубянникова знали в УАТе все.

Он работал, как смеялись шофера, заместителем начальника по половой тряпке. Официально Отрубянников числился не то кладовщиком, не то мастером… Часто дежурил в гараже ночью, а к нам, на базу консервации приходил пломбировать новые машины.

Замечательными в Михаиле Исаковиче были наглость и стремление залезть в каждую дырку. Кажется, более всего он был озабочен, сделать вид, что это его трудами и хлопотами и делается все в гараже.

— На! — вручая водителю новую сменку, говорил он. — Когда бутылку поставишь?!

— Че-е-его?

— Я ж тебе устроил!

Некоторые работяги терялись от его напора и наглости, бормотали насчет получки, но ребята покруче отшивали Отрубянникова сразу и решительно.

— Ты что? — спрашивали они. — Квартиру мне устроил? Путевку на Черное море?

Отрубянников ужасно обижался, нахохлившись, словно его ударили, отходил в сторону, и целый час, а иногда и два нигде не слышно было его визгливого крика.

 

Мне трудно было представить, что этот человек хотя бы знаком с начальником Северного управления. По-видимому, Серый тоже подумал об этом.

— Посмотри! — он протянул мне кусок газеты.

Я пробежал глазами текст. Это была биография кандидата в депутаты Областного совета, начальника Северного управления строительства Н.Я. Френкеля. В биографии говорилось, что Н.Я. Френкель родился в Одессе в 1913 году. Далее шел его послужной список, из которого явствовало, что первый свой орден Н.Я. Френкель получил в 1933 году на строительстве Беломорско-Балтийского канала.

— Ну и что? — спросил я, возвращая газетный обрывок.

— Ничего… — ответил Серый и, засунул газету в карман. — Френкель?! Ты гуляш по почкам пробовал?

— Нет! — простодушно ответил Френкель. — А что это, Серый?

— Попробуешь, узнаешь!

И он усмехнулся…

Надо было видеть, как усмехается Серый!

Чуть кривились губы, а глаза…

Столько равнодушия и презрения к чужой боли было в глазах Серого, что становилось жутко...

 

6.

В тетрадке, куда я записывал блатные слова, значилось выражение «отвечать за наколку». Означало оно, что глупые, молодые урки выкалывали изображе-ния, не положенные им по лагерному и блатному чину. Когда такое обнаруживалось, глупым уркам приходилось держать ответ.

И другое выражение было…

Отвечать за базар…

За разговоры, за вранье, за угрозы тоже приходилось нести ответ…

А Френкель, как я и подозревал, действительно, гнал порожняк , намекая на родство с начальником Северного управления строительства. Не так уж много времени потребовалось, чтобы установить, что начальник управления не только не собирается базарить со стройбатовцами, но и не подозревает, что у него объявился среди них племянник.

Если Френкелю и раньше приходилось несладко, то теперь прежняя жизнь должна была казаться ему раем. Бить Френкеля сделалось таким обычным занятием, что никто уже не обращал внимания на это.

Невыносимо наблюдать, во что превращается после такой обработки человек. Лагерное выражение «Мусор из тебя сделаем!» — увы! — не метафора, а самая прозаическая истина…

 

В то время я уже прочитал несколько книжек по истории еврейского народа и смутно начинал догадываться, что свойства, которые так раздражают в евреях — раздражают лишь неевреев. Сами же евреи мирятся со своими недостатками, потому что это не благоприобретенные черты, а воспитанные веками. Проведенные в рассеянии тысячелетия сформировали человека, который, чтобы выжить, должен был обладать иммунитетом против любви к стране, в которой находился, воспитывать, культивировать в себе чисто потребительское отношение к среде своего обитания. Столетие за столетием формировался этот тип, и странно было бы, если бы он изменился, даже когда в семнадцатом году евреям удалось захватить власть в России…

Я видел это по своим питерским приятелям.

Это были образованные, культурные люди. Они прочитали множество книг, но все приобретенные знания подобны были одежде, которую они могли сбросить с себя в любой момент.

Я старался не замечать этих вспышек озлобленности. Ведь не они и были виноваты в этом, а неподвласт­ная ни культуре, ни образованию кровь. И если не зацикливаться на этих недостатках, мои приятели были милыми, и по-своему вполне порядочными людьми. Особенно привлекало меня их умение на лету схватывать новую мысль, сколь бы необычной и нелепой она не казалась другим…

 

Разумеется, к Френкелю все это никакого отношения не имело.

Собственно говоря, ни Серый, ни другие стройбатовцы не воспринимали Френкеля, как еврея. Он был для них шелупонью, притырком, попытавшимся глупо и нагло надуть стройбатовских авторитетов. Если бы на его месте оказался русский или татарин, с ним поступили бы так же…

Наверное, стройбатовские авторитеты и не поняли бы меня, если бы я начал объяснять, что в своих недостатках повинен не сам Френкель, а долгие тысячелетия рассеяния… Им были глубоко безразличны и века рассеяния, и вообще вся история. И тем ни менее…

Помню, я заглянул в уатовский буфет…

На полу лежали осколки битой посуды, столики были перевернуты.

— Френкель заходил… — раздраженно пояснила буфетчица. — Шоколадки за витриной были, так все поломали. И чего он припёрся сюда? Знал ведь, что его бить будут…

Порою мне начинало казаться, что только я один во всем Управлении автотранспорта и сочувствую Френкелю…

 

7.

Помнится, дожди в том году зарядили раньше обычного…

Лил дождь и в ту ночь, когда я снова увидел Френкеля.

Я уже ложился спать, когда в стену будочки бухнул камень. Выматерившись, — начальство иногда проверяло, не слиняли ли сторожа с дежурства! — я накинул куртку и вышел на улицу.

Светили прожектора.

Проходя сквозь снопы прожекторного света, дождин­ки ярко вспыхивали и тут же гасли, проваливаясь в темноту, загустевшую между машинами.

У ворот никого не было...

Недобрым словом помянул я потревожившего меня шутника и уже хотел возвращаться в будочку, когда из-за груды металлолома поднялось странное, мало похожее на человека существо…

Посиневшие от холода губы… В бегающих глазах — животное безумие… Мокрая гимнастерка прилипла к телу и лопнула. В прорехе непри­ятно синела нездоровая, заплывшая синяками кожа.

— Френкель?! — удивился я. — Чего тебе?

— Пусти! — прошептал Френкель.

— Куда?!

— Я под навесом посижу, можно?

Это было чистейшим безумием — пускать Френкеля на базу консервации.

Во-первых, я не имел права пускать сюда посторонних…

Во-вторых, я не знал, что можно ждать от него…

В-третьих, я слишком хорошо знал Серого и его компанию. Судьба Маруси — героини спетой Френкелем песни, никак не улыбалась мне…

Все это было так ясно и бесспорно, что, поворачивая ключ в замке, я совершенно не понимал, зачем делаю это… И когда Френкель, прошмыгнув в щёлку ворот, исчез в темноте, я уже не знал — не галлюцинация ли это?

Вернее, я был убежден, что это — галлюцинация…

Надо ведь быть полным идиотом, чтобы прятать у себя на базе консервации человека, за которым охотится Серый с компанией…

Увы…

В темноте под навесом, где сваливались колеса, ящики с запчастями, стройматериалы, стоял стучащий зубами Френкель.

— Пошли… — проговорил я, проходя в будку.

 

В будке Френкель забился в угол на полу, как бездомная собака, а я, пытаясь привыкнуть к мысли, что всё-таки — такой идиот! — пустил Френкеля, остановился у окна.

Дождь пошел гуще и прожектора, с трудом разрывая дождевой мрак, освещали лишь малую часть пространства. Ближе к земле свет прожекторов терял силу и только сгущал темноту возле машин. Если бы кто-то орудовал сейчас там, все равно я не смог бы рассмотреть злоумышленника. Только кто же полезет в такую погоду на базу консервации?

— Сиди здесь! — сказал я Френкелю и вышел из будки.

Просто для того, чтобы подольше не возвращаться, я прошел, как и было предусмотрено по инструкции, между рядами машин, проверяя пломбы.

Я проходил мимо ворот, когда увидел там Серого.

— Чем ты долго так? — спросил он. — Я стучу уже минут пять…

— На территории был… — ответил я. — Показалось, что залез кто-то…

— Ну и что? Поймал?

— Нет… — сказал я. — Ты ко мне? Я за ключами тогда схожу…

— Некогда… — сказал Серый. — Я Френкеля ищу. Слинял с наряда притырок… А там пахать надо… Если увидишь, скажи, что я его сегодня больше не буду бить. Пусть идет, работает!

— Если увижу, скажу…

 

Я вернулся в будку.

Френкель, по-прежнему, сидел на полу, забившись в угол, как бездомная собака. И пахло от него, как от бездомной собаки. Так пахнет сырая шпаклевка.

— Тебя ищут … — сказал я. — Серый велел передать, чтобы ты возвращался в наряд. Он тебя сегодня не тронет больше…

Френкель ничего не ответил, даже не двинулся, словно и не слышал моих слов. Я пожал плечами. Включил электроплитку и поставил на нее чайник.

— Чаю попьешь?

В принципе, я готов был к любому ответу и к угрюмому молчанию, и к слезливой благодарности. Но я не ждал, что мое предложение вызовет у Френкеля такой прилив злобы.

— Вы! В-вы! — вскакивая на ноги и брызгая на меня слюной, закричал он. — Я еще покажу вам!

Нелепа и как бы даже неприлична была эта ярость — она не совмещалась с видом Френкеля.

Я лишь вздохнул, наполняя свою чашку.

— Не будешь, так не будешь…

Френкель взвизгнул и выскочил под дождь на улицу. Я вышел следом, чтобы открыть ворота, но Френкель куда-то исчез и, побродив по площадке, я вернулся назад. Чай еще не успел остыть…

 

К утру дождь прекратился.

Медленно проступали из рассветных сумерек шеренги грузовиков, навес, тускло разлившаяся среди площадки огромная лужа…

Френкеля я нашел в новом грузовике. Скорчившись, он спал на сиденье в кабине.

Из всевозможных неприятностей, которыми грозил мне его визит, Френкель сумел устроить самую мерзкую. Открывая кабину, он сорвал пломбу и забрался на сиденье прямо в сапогах. Я уже давно обратил внимание, что стройбатовцы отличаются необыкновенной способностью оставлять за собою несмываемые следы. Сейчас такие следы красовались на светлой обивке новенького сиденья.

— Какая же ты паскуда! — сказал я, вытаскивая Френкеля из кабины. — Ты понимаешь, что ты сделал?!

— Насрать я хотел на тебя! — злобно выкрикнул Френкель. Будешь п…..ь, я и написать могу в кабине!

Ярость прибавляет сил. Сам не понимаю как, но, схватив Френке­ля за шиворот, я поволок его, как бревно, к будочке.

И доволок.

Я уже взялся за телефонную трубку, когда опомнившийся Френкель закричал, брызгая слюной

— Если ты ссучишься, падла, заложу, что ты стройбатов пускаешь в будку. Тебя выгонят, сука!

Было желание швырнуть во Френкеля телефон, но я сдержался. Телефон мне был сейчас необходим. И все-таки, когда я наби­рал номер дежурного по гаражу, пальцы дрожали, не попадая в отверстия на диске.

Дежурил Отрубянников.

— Френкель?! — спросил он, когда я доложил о ЧП. — Вы поймали его?! Где он сейчас?!

— У меня, в будке…

— Задержите его там! Я сейчас буду!

Отрубянников оказался верен себе. Увидев перемазанное сиденье в кабине нового грузовика, он долго вскрикивал, сокрушенно всплескивая руками, а потом, уставившись на меня буравчиками своих глаз, объявил, что не понимает, чем может помочь мне.

— Мне?! — удивился я. — А зачем мне помогать?! Я же, Михаил Исакович, задержал стройбатовца, сорвавшего пломбу. Мне от моего руководства благодарность за это будет. Я вас, как дежурного вызвал. Пошли… Надо акт составить. Вы Френкеля сами заберете или патруль вызвать?

Исчезли буравчики из глаз Отрубянникова. Он оббежал грузовик еще раз и вернулся, всплескивая руками.

— Что делать? Что делать? — простонал он. — Чем вам помочь, ребята?!

Я не стал поправлять Отрубянникова. Хотя и зол я был на Френкеля, но сдавать его в комендатуру не хотелось.

— Решайте сами, Михаил Исакович! — сказал я. — Если вы запломбируете кабину, будем считать, что ничего не произошло.

— Как запломбировать?! Что вы говорите?! Вы видели, что делается там?!

Он махал руками, слюна летела изо рта, и мне пришлось чуть отступить, чтобы не попало в меня.

— Через час смена… — сказал я. — Пошли, Михаил Исакович.

— Ну, хорошо! — успокаиваясь, проговорил Отрубянников. — Я принесу сейчас пломбир и пломбы. Но с вас бутылка, молодые люди! Пошли, Френкель!

— С него бутылка… — удерживая Френкеля за ремень, сказал я. — И он пока тут посидит.

— Ты чего? Ты не веришь мне?! — закричал было Отрубянников, но я демонстративно посмотрел на часы, и он сразу успокоился. Погрозив Френкелю пальцем, ушел. Назад вернулся с пломбиром, которым и запечатал вскрытую кабину.

Со спокойной совестью сдал я своему сменщику опломбированный грузовик. Я предупредил его, что за этой пломбой надо прис­матривать особенно тщательно, и, как оказалось, не зря предупредил.

Сменщик рассказал потом, как прибежал Отрубянников. Побегал по базе, записывая какие-то номера, а потом нырнул в проход между грузовиками и вынырнул уже возле запломбированных машин. Однако предупрежденный мною сменщик был начеку, схватил Отрубянникова за руку, когда тот пытался сорвать пломбу.

— Какой гусь, а? — возмущенно рассказывал он. — Наглый, как танк! А вроде — еврей, культурный человек…

 

Забирали машину в мое дежурство.

Водитель, получавший новенький «ЗИЛ», покатил бочку, но пломбы срывали в присутствии главного инженера, и все шишки достались Отрубянникову, принявшему машину в таком виде.

— А что я?! Что я?! — кричал Отрубянников, обращаясь почему-то не к шоферу, не к главному инженеру, а ко мне. — Вы не знаете на­ших водителей, да? Они ведь ножом пырнуть могут! А тут всё цело. Не снято ничего? Даже мотор и тот на месте?! Чего вы, не знаю!

Главный инженер морщился, слушая визгливые крики, а потом не выдержал и начал материться сам.

— Ты, как девку, её выбираешь!

— А кому потом е…… с ней?! — защищался водитель. — Тебя на помощь звать?! Или замдиректора по половой тряпке?

— Что? Что ты сказал?! — закричал Отрубянников.

 

В отличие от главного инженера, Серый ситуацию просек сразу.

— А Френкель-то тогда, в дождь, у тебя в грузовике прятался! — как бы между прочим сказал он.

— Прятался… — не стал спорить я. — Я его утром нашел.

— А почему отпустил?

— А почему я не должен был отпускать? Мне-то что? Пломбы, как ты слышал, целыми оказались…

— Значит, это Отрубянников его вытащил?

— Может быть, так, а может быть, иначе… — уклончиво ответил я. — Тебе разве не всё равно?

— Вытащил… — усмехнулся Серый. — А вот меня ни одна сука не стала бы вытаскивать.

— Боюсь, что меня тоже… — утешил его я.

Серый посмотрел мне в глаза и засмеялся.

 

8.

В конце сентября меня разбудил посреди ночи истошный крик. У ворот, щерящихся колючей проволокой, размахивая руками, бегал Отрубянников.

— Одеяла давай! — закричал он.

— Какие одеяла?!

— У вас в будке я одеяла видел! Неси сюда!

У нас в будке Отрубянников мог увидеть не только одеяла. Только что из этого?

— Там покойников привезли! — брызнув слюной, выкрикнул Отрубянников. — Прикрыть надо… Потом вернём!

Только в светлую голову Михаила Исаковича могло придти, что кто-то даст свое личное одеяло, чтобы прикрыть покой­ника…

Как умел, не пренебрегая ненормативной лексикой, я попытался донести своё мнение об умственных способностях Отрубянникова до его сознания.

Эффект был такой, будто я кинул камень в собаку и попал. Отрубянников завизжал, закрутившись на месте, потом, выкрикивая ругательства, исчез в темноте сырой сентябрьской ночи.

Я вернулся в будку, но спать расхотелось.

Снова, уже в который раз задумался я, как засасывает база консервации, заполняя тебя и делая уже не человеком, а как бы бессловесной частью ее. Как ни ограничены были умственные способности Михаила Исаковича, но и в его бедную голову не пришла бы мысль попросить одеяло, чтобы прикрыть мертвецов, у водителей или у тех же охранников с проходной. А у меня он попросил…

Эти невеселые размышления растревожили меня и, выкурив подряд несколько сигарет, я отправился на проходную посмотреть, что случилось… Заодно хотелось сообщить Отрубянникову, что я еще не все сказал, что думаю о нем.

 

Брезент всё ещё не нашли.

На мокром асфальте под сеющимся дождем лежали Серый и Френкель. В неверном, падающем из окошка свете, было видно, как сильно их покалечило. Руки и ноги были неестественно вывернуты, одежда изодрана и пок­рыта темными пятнами крови. Что-то густое и липкое темнело и в волосах...

Но лица, казалось, не пострадали и продолжали жить и сейчас. Один глаз у Френкеля был открыт, а другой зажмурен, словно Френкель подмигивал, рассказывая какую-то одесскую историю. Смерть смягчила и Серого. Рот его приоткрылся, и лицо казалось удивленным…

И сыпался, сыпался на эти продолжающие жить лица дождик из небесной тьмы.

Только приглядевшись внимательней, я разглядел, что лица солдат перекошены изломанными костями…

— Во дало! — проговорил стоящий рядом охранник. — Машиной ударило, даже зубы выскочили.

— Где это их?

— Машину с дровами, говорят, украли… А водить толком не умеют... Вот и зарулили прямо на тот свет.

— А сюда их, зачем привезли?

Охранник посмотрел на меня, как бы прикидывая, можно ли доверить мне государственную тайну, но потом вспомнил, что я тоже числюсь по вооруженной охране и, нагнувшись, прошептал на ухо:

— Говорят, сам Френкель сейчас посмотреть приедет... Вроде как один, племянником ему приходится…

Только сейчас я обратил внимание, что среди офицеров — их хорошо было видно в окне! — в дежурке сидит и генерал.

 

Дальнейшие события больше напоминали киноинсценировку блатного романса. Прошелестев шинами по мокрому асфальту, остановилась у проходной черная «Волга», и из нее вылез начальник Северного управления строительства, Николай Яковлевич Френкель.

Брезгливо отодвинув Отрубянникова, он шагнул к трупам.

Впервые так близко видел я старшего Френкеля…

В массивном, представительном лице было что-то смутно напоми­нающее лицо Серого.

Нет… Это была не жестокость, не властность…

Общим было равнодушное презрение к чужой боли и смерти…

Наверное, так и можно отличить настоящего уркагана от разной шпаны. Жестокости у шпаны, может и больше, но всегда эта жестокость сопровождается жадным и вместе с тем испуганным любопытством людей, которых манит запретное, но которые ещё не переступили запретную черту.

 

Френкель-старший ничего ни у кого не спрашивал. Только коротко кивнул вышедшему из дежурки генералу и зачем-то потрогал Серого носком ботинка.

Потом повернулся к Френкелю. Вздохнул. Снял с головы кожаную кепку и накрыл ею перекошенное лицо солдата.

Повернулся и, так, и не сказав ни слова, пошел назад к машине.

Щёки его, когда он проходил мимо, были мокрыми. Может быть, от дождя, продолжавшего сеяться из небесной черноты.

 

9.

— Блюдите! — говорил Спаситель своим ученикам. — Да не призрите единого от малых сих.

И добавлял, что нельзя презирать никаких людей, как бы ничтож­ны они не казались нам, ибо ангелы этих людей всегда видят на небесах лицо Отца Небесного.

Сколько раз перечитывал я Евангелие, но только, когда задумался о базе консервации, открылся мне пронзительный и великий смысл этих слов. И холодок прошел по спине, когда я вспомнил, что именно об этом и думал в ту сентябрьскую ночь под сеющимся с неба дождем. Не так, не такими словами, но об этом…

Конечно, Спаситель говорил ученикам о малых сих, верующих в Него, но неизреченны пути и милосердие Господа.

Он Сам говорил, что пришел в мир взыскать и спасти погибших.

 

Я любил свою старинную станцию рядом с тем новостроечным городом. Здесь, в старом деревянном доме с верандой, выдвинувшейся к трансформаторным будкам, и жил я в ту осень…

Много лет прошло с той поры…

Уже давно погас фонарик веранды, так весело и отважно пылавший посреди глухой осени того года…

Давно нет и самого дома, почти ничего не осталось от города, который я помнил. На привокзальной площади несет ветер в лицо вековую пыль доламываемых кварталов, и губы сами шепчут выплывающие из памяти великие слова:

— Взыщи, Господи, и спаси!

И словно светлеет на душе, словно раздвигаются обступившие тебя воспоминания и так неожиданно, почти рядом, падает с неба удар колокола.

Это звонят на колокольне церкви Михаила Архангела, рядом с привокзальной площадью…

Церкви, которой раньше, когда я жил тут, еще не было…

 

1999 г .

Вернуться на главную