Перед ноябрьскими Сереге Кутехину приснился сон. Он был индейцем и скакал в безрадостную глубину равнинного пространства. И не было ни погони, ни перестрелки, только бесконечная, изнуряющая скачка и такая же бесконечная, захолодевшая прямо под сердцем тоска. Расстилались по сторонам присыпанные нищенским снежком поля, сбоку осталась свалка металлолома, а в другой стороне чернел облетевший осинник.

Сон не ушел из памяти, и, еще лежа в постели. Серега усмехнулся — ну какой он к черту индеец, если всю жизнь на тракторе, и даже в детстве не садился на лошадь? Но не рассеялся с усмешкой холодок в груди. Закашлялся Кутехин и, нашарив ногами валенки, сел на кровати.

— Хреновина какая-то приснилась... — пожаловался он жене. — Понимаешь, мать, приснилось, будто индеец я... Ну и скачу, значит...

Он потер руками впалую грудь, словно надеясь растереть застоявшийся внутри холодок.

— Да ты что?! — всплеснула руками жена. — Неужто индейцем стал?! А я вчерась думала, в китайское состояние превратишься. Глаза-то налил, что в разные стороны смотрели.

— Ну, серьезно тебе говорю... — Кутехин взял со стола чайник и глотнул прямо из носика холодной заварки. — А вчера чего? Вчера получку давали, так что все законно, мать. Сон просто такой приснился. Скачу, понимаешь, индейцем. И такая тоска, что и сил нет. Неужто, мать, у индейцев одна тоска заместо жизни?

— Дак тебе виднее, раз ты индеец теперь у нас... В Сосновке вон, говорят, мужики нахлебались какой-то гадости, так и почернели все, будто негры.

Не любил Кутехин, когда на жену находило такое. Жалила она, язвила и не могла остановиться.

— Дура ты! — вздохнул он. — Я тебе про сон толкую, а ты пьяниц сосновских приплела. Лучше объясни: к чему такой сон привиделся, да еще перед праздниками?

— А к хотеньеву дню, наверное… — не задерживаясь, ответила жена, и от ее глухоты, от невозможности докричаться со своей тоской до самого родного человека совсем тоскливо сделалось Кутехину.

— К хотеньеву дню, говоришь? — спросил он. — Ну-ну... Может, и правда, к хотеньеву...

Кутехин посмотрел на сковородку, на которой шкворчало сало, и передумал завтракать.

— Ты куды это, не жравши?! — всполошилась жена, увидев, что муж натягивает пропитанные мазутом ватные штаны.

Но было уже поздно. Теперь уже Кутехин не хотел давать обратный ход.

— На хрена жрать!— зло ответил он. — Индейцам, может, и не положено утром жрать. Привыкать надо!

Ночью прошел снежок... Припорошил грязь на дороге, превратил в сугробчики груды битого кирпича, куски засохшего бетона... Но еще безрадостней сделалась присыпанная снегом земля. Уныло торчали из-под снега сухие палки бурьяна. Выпятился из снежной белизны покосившийся сарай, поленница дров. Тоскливо возвышалась над всем этим хозяйством кривая скворечня, в которой давно, уже которое лето, не селились птицы.

Кутехин плюнул и зашагал в сторону мехдвора.

Никто в предпраздничный день там, конечно, не работал. Механизаторы сидели в сарае мастерской и курили, обдумывая, где бы достать выпивки. Можно было, конечно, сходить к Акуле Степановне, но та драла теперь за самогонку как за настоящую водку, и ходить к ней стало накладно. Тем более что причапал в сарай и старик Летунков...

Летунков убег с колхоза еще в конце пятидесятых. Убег он без справки и сейчас неторопливо рассказывал про свою беспаспортную жизнь. Кутехин знал, что Летунков батрачил и в кошаре у казаха-чабана, и на винограднике у старой абхазки — изработался совсем и, устаревший, вернулся назад в Забелье. Времена, слава Богу, изменились, и Летункову удалось даже выхлопотать пенсию, поскольку до своей беспаспортной жизни, до побега из колхоза, успел он на вполне законных основаниях повоевать и даже заслужил на фронте два ордена Славы. Определили Летункову пенсию — целых двадцать восемь рублей. Деньги, что и говорить, немалые, но к Акуле Степановне не находишься с ними. А выпить Летунков любил... Для этого и терся возле механизаторов. Потому как хотя и очерствели сердца в развернувшейся борьбе с алкоголизмом, но окаменеть еще не успели, и наливали они Летункову. Немного наливали, но наливали. Уж очень жалостливо рассказывал дед про свою жизнь.

Сейчас тоже рвал Летунков сердца мужиков. Худой, изработанный, сидел он на старой покрышке и рассказывал о своем первом хозяине.

— У его сыновья в аспирантурах учились... — слюнявя папироску, говорил Летунков. — Вот и жал он нас. Ему ж и взятки давать надо, и сыновьям на жизнь посылать. А сам работать не любил. Только водку с начальством трескал... Вот у него и постигал я свои беспаспортные права. Один раз и сказал поперек, когда тот важенок велел забить. Ну и началась, конешное дело, наука. Приехали милиционеры якутские, связали меня и давай ногами топтать. А потом свезли на станцию и бросили. Да, ребята... Слава Богу, что не знаете вы такой жизни.

— А на хрена тебе, дед, было с колхозу бежать? — плюнув, спросил тракторист Петруха. — Жил бы здесь на законном основании.

— Ты, парень, той жизни не нюхал... — вздохнул Летунков. — Тут с голоду тогда народ пух, а на работу хуже чем в немецком концлагере гоняли. Никита Сергеевич тогда куммунизьму решил построить для советского народа. Для этого и надел ярмо на русского мужика… Не, не знаешь ты, парень, этово...

— Я не знаю?! — возмутился Петруха. — Да я в армии служил. Нас по первому-то году, знаешь, как «деды» мордовали?! Ну и чего? Отплакал свое, а потом сам молодыми командовал. Тебе, дед, тоже надо было терпение проявить.

И хотя Кутехин годами недалеко обогнал Петруху, но рассердился на него за эти слова.

— Салага ты! — сказал он. — Нашел с чем сравнивать: тую жизнь и армию.

И, присев на корточки рядом с Летунковым, нагнулся, чтобы прикурить от его папироски.

— А мне, мужики, сон сегодня, между прочим, приснился... — затянувшись дымом, сказал он.

— Да ты что?! — встревожено удивился Летунков.

— Ну... — кивнул головой Кутехин. — Приснилось, что индеец я. И скачу, значит, хрен знает куда. И так тоскливо, что хоть криком кричи, а не выкричишь.

Он замолчал и сразу почувствовал, что поняли его мужики. Молчали все. Сочувственно так молчали... Даже Петруха и тот понял. Ковырял носком сапога грязь и молчал.

— И не проходит тоска-то? — сочувственно спросил Летунков.

— Не... — ответил Кутехин. — Вона тут стоит, как будто лед положили.

И он постучал по груди.

— Тогда выпить надо... — убежденно сказал Летунков. — Тогда тебе, парень, без этого сегодня никак нельзя.

И он сделал попытку привстать, как бы показывая, что с его пенсией к Акуле Степановне не пойдешь, а утяжелять собою компанию — не миллионеры тут собрались! — он не собирается.

— Да сиди ты! — остановил его Кутехин. — Я, мужики, заначил вчера червонец. Может, еще кто добавит, да и расколем Акулу? Чего она, солить самогонку будет?

Дружно затянувшись табачным дымом, механизаторы зашевелились. Посыпались на ящик смятые трешницы и пятерки. Дрожащими руками Летунков собрал складчину и принялся пересчитывать деньги. Сосредоточенно следили за ним мужики, и тут, в этот волнующий момент, вдруг раздался незнакомый голос:

— А-атбой! Пельмени разлепить! Дым в трубу!

Удивленно обернулись все. В воротах стоял высокий крепкий парень в джинсах, вправленных в офицерские сапоги.

— Отбой, мужики! — весело повторил парень. — На кой вам черт мелочевка эта? Только мозги запачкаете, и все... А ежели часика два повкалываете, я вам ящик выставлю. Видите? — Он вытащил из кармана бутылку водки и поднял над головой.

Чистый луч солнца сверкнул на бутылке, и она вспыхнула изнутри, как путеводная звезда во мгле холодного сарая.

— Ящик? — сглотнув слюну, спросил Петруха.

— Ящик... — усмехнулся парень. — Двадцать бутылок, мужики, ставлю.

Усмешка парня не понравилась Кутехину — какая-то обидная снисходительность была в ней.

— А что делать-то надо? — спросил он.

— Да всего чепуха работы... Три избы из Домухина надо, мужики, сюда перетащить. С вашей техникой часа за два управимся.

Словно холодным ветерком дунуло в раскрытые двери сарая. Даже Петруха, и тот отвел глаза от бутылки, узнавая парня.

Приехал этот деятель в Забелье полторы недели назад и сразу оформил в правлении аренду на откорм бычков.

Говорили про него, что в городе он собственный ресторан держит.

Да... До сих пор об аренде слышали забельевцы только по телевизору и серьезно не соотносили ее с собой, думали, что арендаторы там, в телевизоре, и будут жить, где много чего живет, к Забелью никакого отношения не имеющего. Но не получилось...

— Чего уж... — узнав о договоре на откорм бычков, сказал тогда Кутехин жене. — Мозга у мужика, конечно, имеется.

— Мозга... — накинулась на него жена. — Это у нашего председателя мозги не хватает! И дом бесплатно дали, и землю... Теперь лопатой можно гроши грести...

— А ты председателя нашего не знаешь... — усмехнулся Кутехин. — Он до обеда думает, как бы своих обжать, а после обеда — что самому украсть можно.

На этом тогда, в сентябре, разговор и кончился, тем более что новоявленный арендатор исчез, чтобы снова возникнуть в этот предпраздничный день в распахнутых воротах сарая с бутылкой в руке.

— Из Домухина? — растерянно спросил Летунков. — Так ведь там всего три избы. Хоть и не живут в их, а все равно... Кладбище ведь... Дедка мой похоронен...

— При чем тут кладбище? — спокойно ответил парень. — Я не кладбище буду перевозить, а дома. Да вы не думайте, мужики, все на законных основаниях.

Он засунул бутылку в карман и спросил:

— Ну что? Договорились?

— Так чего уж... — как бы нехотя сказал пожилой механизатор Савушкин. — Раз у тебя с председателем договорено, то чего...

— Договорено! — твердо сказал парень, и глаза его сделались жесткими.

А Кутехина вновь охватило оцепенение.

Пока шла торговля, сидел на корточках и неподвижно смотрел перед собой, мусоля уже потухшую папироску. Не сразу даже сообразил, зачем Летунков протянул ему десятку.

— Чего уж... — отводя глаза, сказал тот. — Раз такое дело, бери назад свою заначку. Может, детям чего на праздник купишь.

И вот двинулись по подмерзшей дороге в сторону Домухина. На свежем снежке впереди четко отпечатались следы «Москвича». Как видно, с утра хозяин успел сгонять туда.

Это понравилось Кутехину, и он успокоился, но миновали заросший кустарником выгон, выехали к Домухину, и заныло на сердце. Дома, что стояли здесь над рекой, были раскатаны, и возле печных труб посвистывала поземка... Между разбросанных бревен ходили незнакомые мужики.

Давно уже не жили в Домухине, и сам Кутехин знал, что хоть озолоти его, а не пойдет он сюда жить, но все равно жалко стало. Странное было чувство. Такая вот глупость, а щемит сердце — жалко деревни.

Впрочем, не легче было и другим мужикам.

Хмуро стояли они в стороне и курили, наблюдая, как грузят незнакомые мужики на машины бревна. Чего и говорить, работать они умели. Мешал, правда, Петруха, но его прогнали, и за руль автопогрузчика сел сам хозяин.

В два часа, конечно, не уложились.

Пришлось сделать вторую ходку, кончили работу уже в сумерках... Но хозяин сверх обещанного ящика добавил еще три «сабониса», и никто не взбунтовался.

А пока загнали машины на мехдвор, уже проступили на небе редкие звездочки... Слышно было в вечерней тишине, как стучат топоры на усадьбе арендатора. Там, задавив звезды на небе, ярко горели прожекторы, и приезжие мужики торопливо складывали похожие на крепость стены будущего телятника.

— Во деловой, a! — сказал Петруха, когда выпили по первой и закурили. — Все Забелье теперь провоняет. И чего только председатель думает?

— А того и думает, что сунули, небось... — зло сказал Савушкин и оглянулся вокруг, словно высматривая, с кем бы сегодня подраться. Взгляд его уперся в старика Летункова. — А ты чего, дед, молчишь?

— Дак ведь Домухино жалко... — ответил старик и виновато шмыгнул носом.

— Вот гадство, а! — Петруха стукнул кулаком по ящику, на котором стояла бутылка. — Ведь знал гад, когда подъехать к нам. Все высчитал: и что после получки, и что перед праздником. Задарма, можно сказать, обтяпал дело.

— Дураки мы... — сказал Кутехин. — А на дураках все задарма ездят.

И он потер рукой впалую грудь, словно хотел растереть скопившийся там холод.

— Ладно, мужики, — вздохнул Савушкин. — Чего уж говорить теперь...

Нагнувшись, он вытащил из ящика непочатую бутылку и зубами содрал с нее пробку-«бескозырку».

— Ну что? Домухино помянем, что ли?

— Можно и помянуть... — принимая стакан, сказал Летунков. — Ишь, как повернулось — своими руками и разорили деревню...

— Не мы ее разорили, дед! — перебил его Савушкин. — До нас ее в разорение привели. Я же помню, там еще жили старики. Так они просили председателя земли на огороды, а он не схотел, зараза. Вам, говорит, только землю дай, так вы шибко богато жить станете. И слушать никого не будете.

— Дак ведь так... — Летунков посмотрел на свой стакан и вздохнул, собираясь с духом, чтобы выпить его. — А сейчас другая установка. Сейчас наоборот считают...

— A! — очнулся от оцепенения Кутехин. — У нас все делается, чтобы не народу лучше жилось, а чтобы начальству удобнее командовать было. Не... — Он отодвинул свой стакан. — Не буду больше. Не идет сегодня зараза эта.

— Это тебе, Серёга, Домухино жалко... — задумчиво сказал Летунков. — У меня самого будто комок в горле...

— А чего ее жалеть-то, прежнюю жизнь? — захохотал совсем уже захмелевший Петруха. — Вы чего, мужики? Чего в нашей жизни хорошего было, чтобы жалеть?

— Хрен его знает чего! — не ему, а самому себе ответил Кутехин. — Вроде и не было ничего хорошего, » а все равно жаль.

Он встал.

— Ну, я пойду, мужики, пожалуй...

— Ты, это... — Савушкин вытащил из ящика две бутылки. — Ты долю-то свою забери. Зря, что ли, вкалывал?

Кутехин махнул рукой, но отказываться от бутылок не стал. Засунул в карманы и молча направился к распахнутым в звездную ночь воротам сарая.

Возле переулка, в котором находился сельповский магазин, Кутехин остановился. Вспомнил о заначенной десятке и подумал, что, правда, неплохо бы чего-нибудь детишкам к празднику купить.

Но окна сельповского магазина, несмотря на обещанную по радио предпраздничную торговлю, были закрыты ставнями, и Кутехин повернул обратно. Снова его охватило нехорошее оцепенение. Вспомнилось вдруг, как приезжала два года назад родня из города, и за выпивкой двоюродный братан начал разоряться про архитектуру, ругаться, что сейчас и не разберешь, куда попал — все везде одинаковое. Хоть на Украине, хоть и в нашей глухомани... И Кутехин тогда почему-то очень сильно обозлился на брата.

— А на фига нужна эта архитектура? — сказал он. — Ты в магазин к нам зайди и сразу определишь, где находишься.

— При чем тут магазин?! Я про архитектуру, голова садовая, толкую.

— А я про магазин, что ни хрена нет. Одни полки пустые! — упрямо повторил Кутехин.

Братан после драки сразу же и уехал, но Кутехин до сих пор не жалел о ссоре.

Только вот сейчас вспомнил об этом, и еще тяжелее стало.

* * *

Ночью Кутехину снова приснился уже знакомый сон. Снова переполненный жгучей индейской яростью скакал он сквозь тьму, и в руке его полыхал факел. И всё: и топот коней, и рвущийся из десятков глоток крик — сливалось в единую, бешено мчащуюся массу...

А Кутехин, вырвавшись вперед, не видел ничего, только цель, только бревенчатую крепостную стену, вставшую впереди. И, осадив у стены коня, размахнулся и швырнул вперед факел.

И, как бывает во сне, пламя сразу выросло, разбежалось по стене, залило заревом небо. А вокруг суматошно толкались кони, и Кутехин едва удержался в седле...

Кутехин открыл глаза. Его трясла жена. И лицо ее было испуганным.

— Пожар! — кричала она. — Вставай, Сережа… Деревня горит...

Кутехин вскочил. Низкие окна были залиты заревом...

В одних подштанниках, только накинув на плечи фуфайку, выскочил Кутехин на крыльцо.

— Чего горит-то?! — крикнул он пробегавшей мимо соседке.

— Да арендатора нашего, говорят, подожгли!

— Кого?! — Кутехин мотнул головой, словно отгоняя сон. — Да ты что? Нет? — и тут же вспомнил, что не к крепости скакали они, а к похожей на крепость стене телятника.

Опустив голову, Кутехин вернулся в дом.

— Ну что там? — испуганно выглянула из комнаты жена, она успокаивала проснувшихся детей.

— Арендатора подпалили... — Кутехин взял с буфета бутылку, повертел в руке и поставил на стол.

— Потушат, может... — сказала из комнаты жена.

Кутехин не ответил. Приподняв краешек занавески, выглянул на улицу. Зарево разрасталось, и на снегу в палисаднике косо лежала тень скворечни.

— Не знаю, мать, чего и делать, — сказал он. — Опять приснилось, что индеец я, ну и вообще...

— Ну, чего ты? — Жена вышла из комнаты и осторожно погладила Кутехина по спине. — Ну и пускай индеец... Индейцы тоже ведь как-то живут...

После праздников приехала в Забелье милиция, и молодой следователь ходил по домам, пытаясь выявить поджигателей. Подозрение падало на механизаторов, но они все, как выяснилось, во время пожара спали у себя в постелях, и поджигателя так и не нашли, пока не заглянули в покосившуюся избенку, где жил дед Летунков.

В избе было не топлено, а на остывшей печи, мертвый, лежал хозяин. Милиционеры нашли в избе пустую канистру из-под бензина, и решили, что Летунков и совершил поджог. На этом и успокоились, тем более что сам Летунков уже ничего не мог сказать в свое оправдание.

В субботу Кутехин с женой ходили на кладбище хоронить старика. Назад они возвращались вдвоем.

Снежок опять стаял, и грязно серели вокруг раскисшие поля.

Кутехин шел молча. Только чавкали выдираемые из грязи сапоги.

— А худые, мать, ноябрьские теперь стали... — неожиданно останавливаясь, сказал он.

— Так ведь худые, конечно... — вздохнула жена и тоже остановилась.

Кутехин посмотрел на нее и зашагал дальше по раскисшей дороге. Покорно зашагала за ним и жена.

А с неба серенький, по-прежнему сеялся дождь...
1988 г .