Виктор КРЕЧЕТОВ

ТВОРЧЕСТВО, КАК МОЛИТВА
(к 65-летию Н.М. Коняева)

25 августа 2014 года исполняется 65 лет крупному историческому писателю нашего времени Николаю Михайловичу Коняеву. Широко известны книги Коняева о Ермаке, о Витусе Беринге, о генерале Власове, о деятелях революции («Гибель красных Моисеев»), о Валентине Пикуле, о поэте-обериуте Н.М. Олейникова, о замечательном русском поэте Николае Рубцове.
Работа писателя над созданием образа Николая Рубцова занимает в творчестве Н.М. Коняева особое место. К судьбе Рубцова Николай Коняев обращался неоднократно, всякий раз приращивая к его образу новые сведения, новые штрихи в биографии поэта, новые открытия в стихах и судьбе Рубцова.
Как писатель православный Н.М. Коняев чувствует  глубокую близость к соборному восприятию и изображению мира.  Стихи Рубцова писатель воспринимает  как молитву и возведение храма на осиротелой  русской земле. Вершиной повествования о Рубцове является книга  в серии ЖЗЛ, создающая яркий образ русского поэта, которого Коняев осмысляет как поэта «великого», как бы канонизируя его в русской поэзии и пополняя им ряд его великих предшественников. Бесспорно, что нынешние исследователи творчества поэта не могут обойтись без слова Коняева о нем, не смогут сделать это и последующие исследователи.
Целая серия книг Николая Коняева посвящена великим подвижникам Русской православной церкви. Это и «Святитель Стефан Великопермский», и книга «Облеченный в оружие света» о митрополите Иоанна, и «Преподрбный Александр Свирский и его ученики», исторический роман о расколе «Костер Аввакума», рассказы о Валааме, документальная повести «Священномученик Вениамин митрополит Петроградский», «Апостольский колокол» и многие другие произведения, перечисление которых заняло бы здесь немало места.
Н.М.Коняева вполне можно было бы  назвать церковным писателем, и одной  этой стороны творчества было бы достаточно, чтобы оставить заметный  след в русской культуре, в духовной жизни России.
Однако православная проблематика не исчерпывает его литературных интересов. Огромная страница его творчества – создание «Русского хронографа» - великого исторического труда, который впишет имя Коняева в ряд известных русских историков.
Остается только удивляться, что, будучи так глубоко погруженным в русскую историю, в духовную жизнь  России на протяжении  многих веков ее существования, писатель отдает дань и психологическому детективу, и фантастике, и рассказом  для детей, и острой публицистике, и короткому сказу-анекдоту, и автобиографической прозе и даже стихам.
Сегодня Н.М. Коняев – пожалуй, один из самых известных и самых читаемых исторических писателей.  И. наверное, мало кто помнит, что начинал он как тонкий лирик и глубокий психолог,   исследовавший сложнейшие  социально-психологические проблемы общества своего времени, а ведь его ранние книги – «Такой ветер» (1980), «Земля, которая помнит все» (1982), «Ненайденные клады» (1987), «У тихой воды» (1989), романы «Пригород» (1990) и «Заводское поле» (1990) открывали тот далекий и неповторимый мир, который теперь отодвинулся на второй план, открывая историка и духовного писателя.
Над исторической прозой Коняев начал работать  со второй половины восьмидесятых годов прошлого века.  Мотив обращения писателя от чисто художественного повествования к документальному, к историческому документу прежде всего вызывает интерес у исследователей его творчества.
«Стремясь преодолеть недостаточность чисто художественного осмысления действительности и опасаясь ложных маяков современности, - писал, например, В.С. Федоров, - писатель обращается к документалистике. Художественная проза первых книг рассказов Коняева начинает уступать место исторической документально-художественной литературе, которая в качестве постоянной составляющей становиться неотъемлемой частью жанрового репертуара его новых произведений» (См. Словарь русских писателей 20 века. ОЛМА-ПРЕСС Инвест. М. 2005). И именно в документально-художественной литературе Коняев достигает значительных высот, определяющих сегодня его место в литературе, а равно и заметную общественную фигуру.
Нет нужды перечислять все его общественно значимые дела, указывать на множество различных литературных премий. Об этом можно узнать из любого словаря, где ему посвящены обширные статьи. Мне же хочется лишь напомнить современникам в связи с 65-летием Н.М. Коняева, что время наше вовсе не бесплодное, если оно порождает писателей такого масштаба. Мне уже приходилось указывать на безмерную отзывчивость писателя, его всеохватность и внимание ко всему, свидетелем чего он стал, пропуская через себя современность и все его болевые струны. Обращение к документалистике свидетельствует о его глубоком неравнодушии к жизни и понимании великой силы Слова.
В сущности, как человек православный и глубоко верующий писатель приравнивает свое слово к Молитве, ибо и нет ничего выше молитвы, вырывающейся из глубины страдающего сердца. И нередко молитва его возносится в форме романа. Таков характер творчества Н.М. Коняева и в этом его особая роль и особая правда, какую он говорит людям, а обращается к Богу.

Секретариат правления Союза писателей России и редакция "Российского писателя" сердечно поздравляют известного русского писателя Николая Коняева с 65-летием!
Желаем вам, Николай Михайлович, крепкого здоровья, бодрости духа, творческого вдохновения!

 

Николай КОНЯЕВ, (Санкт-Петербург)

Рассказы

Крестное знамение
Изуродованное лицо
Красноармеец Луков
Вечернее происшествие

↑↑КРЕСТНОЕ ЗНАМЕНИЕ

Откуда-то издалека, от первоистоков памяти, всплывает эта история…

Кто ее рассказывал?

Бабушка? Мама? Или, может, кто-то из чужих людей, ночевавших тогда у нас? Сколько их проходило тогда мимо по разворошенной, обугленной войною земле…

А история была такая…

Крестьянин услышал в церкви, что Господь Иисус Христос, наш Спаситель, принял мученическую кончину на кресте, и поэтому теперь каждому православному свой крест надобно нести.

И задумался крестьянин, как только русский мужик умеет задумываться, уже ни на что́ более не отвлекаясь и не беспокоясь более ни о чем.

А обдумавши все, отправился в лес, нашел подходящее дерево и, повалив его, смастерил крест. Потом топор в пенек воткнул, перекрестился и, взвалив крест на плечи, двинулся в путь.

Куда?

А куда глаза глядели…

Тяжел крест, но нести надо, раз взялся…

И долго мужик шел.

Может, неделю, а может — месяц. Главное, что всю оставшуюся жизнь…

А в конце жизни пришел он к монастырю.

Остановился у входа, а войти не может — слишком велик крест оказался, не проходит в ворота.

Предлагали мужику, дескать, сними с плеч крест, разберем его, пронесем через ворота, тогда снова поднимешь на плечи…

— Нет, — отвечал мужик. — Никак нельзя. Невозможно его с плеч снять, покуда до конца не донесу…

Ну, нельзя, так нельзя.

Остался он с крестом за стеною монастыря.

Прошел день и наступила ночь.

Утром пошли монахи в церковь — стоит мужик с крестом за воротами. Никуда не ушел. Дальше ему идти некуда…

Игумен к мужику вышел.

— Так, мол, и так, — говорит. — Не проходит в ворота крест твой. А стену ломать монастырскую не положено. Да и опасно очень — враг приближается… Как без стены оборонимся?

— Не надо ломать… — отвечает мужик. — Я тут постою, пока силы будут…

Прослезился игумен и в келью к себе ушел — молитву творить.

И было ночью видение игумену. Утром собрал он братию и благословил — монастырскую стену разбирать.

Разбирают ее монахи, а стена не в теперешние времена делана, не разбирается никак. Каждый камушек вырубать приходится.

Несколько дней и ночей трудились, покуда проломили стену. А только ввели мужика с крестом в монастырь, тут и враги…

Скачут необозримые полчища. Стрелы летят тучами. Сабли сверкают…

Думали монахи, что погибель монастырю наступает. Прямо в пролом мчится вражья конница…

А мужик, едва только вошел в монастырь, слабеть стал, прислонился с крестом к стене, в аккурат пролом им закрыв, перекрестился и помер…

— А враги? — спросил я. — Они ведь в монастырь хотели ворваться!

— Не ворвались… — заверил рассказчик. — Никто тот крест сокрушить не смог. Сказывают, что тракторами его тащили, да он не поддался. Немцы танками пытались свалить, а он все равно стоит… И сейчас, сказывают, на том же месте, куда и поставили. Никто, никакая сила не может сдвинуть…

Перекрестился рассказчик, завершая свою историю.

И с этим исчезает он в сумерках детской памяти… Только крестное знамение и осталось от неведомо откуда и неведомо куда шедшего мимо нашего дома по обугленной послевоенной земле странника…

Но и сейчас, через столько лет, закрываешь глаза и видишь, как движется старческая рука, творя это крестное знамение…

6 марта 1998 года
СПб.

↑↑ИЗУРОДОВАННОЕ ЛИЦО

На Валааме с первого дня начали жить по военному распорядку: безжалостно ранняя побудка под звуки горна, физзарядка в трусах в любую погоду, подъем военно-морского флага… Однако стоило предоставить учащимся свободное время, как они нам преподнесли сюрпризы,— мы явно недооценили потенциал своих подопечных. Мальчишки разбредались по острову, лазали по утесам, забирались в многочисленные скиты и сохранившиеся после войны с белофиннами доты, приволакивали в лагерь разнообразную церковную утварь, гильзы и прочие «сувениры».

Г. Эндзелин*

— Не знаю, как и назвать то, что я видел тут… — проговорил мой собеседник, пожилой, довольно представительный мужчина. — Я и сейчас себя верующим человеком не считаю, а тогда и вообще не задумывался об этих вещах… Но вот, что было… Приезжал я тогда на Валаам по командировочным делам… Больше десяти лет с тех пор прошло… Монастыря тогда еще не было, только музей…

Управившись с делами, я отправился вечером осмотреть природу и местные достопримечательности. Забрел, конечно, и на территорию самого монастыря. Долго бродил здесь, пока не столкнулся со своим соседом по гостиничному номеру. Сосед у меня хороший мужик был, только уж очень страшный. Все лицо — в чудовищных шрамах. И днем на него — смотреть нелегко, а тут, в сумерках, среди сырости храма — просто как током меня ударило. Отшатнулся даже.

— О, Господи! — говорю. — Извините, пожалуйста…

Но сосед не обиделся.

— Не берите в голову, — говорит. — Другие в обморок падали, бывало.

— Где это вас? На Невском пятачке, вы говорили?

— Можно сказать, что на Невском пятачке…

— Простите… А почему так неопределенно?

— Потому что, если разобраться, то раньше это произошло. Еще здесь, на Валааме…

— Как это? — спросил я. — Ничего не понимаю…

— Это верно… — сказал сосед. — Понять тут действительно ничего невозможно. Я ведь, дорогой товарищ, в морской школе учился. Как взяли мы Валаам у финнов, монахи сбежали, а в монастыре казармы сделали и нас сюда на практику привозили… И все как положено было. Учеба… Строевая подготовка… Политзанятия… Еще комиссар, его Исаак Львовичем почему-то звали, на атеистическую подготовку нас водил. Выдаст каждому по кошке… Это такая проволока на швабру намотанная, и ведет в храм. Лики святых со стен сдирать. А нам что? Мы же краснофлотцы будущие! Так шаркаем по стенам швабрами, что до кирпича побелку сдираем.

И вот однажды привел нас Исаак Львович сюда.

— По свя-ятым разойдись! — командует. — Приступить к уничтожению!

Мне преподобные Сергий и Герман достались.

Я кошку в руки взял, проверил — хорошо ли проволока держится, потом преподобных оглядел, прикидывая, откуда ловчей к уничтожению приступить.

И вот тут, понимаешь, с глазами Сергия встретился…

Смотрит он на меня, как будто живой. И главное, без страха смотрит, а задумчиво так, словно высмотреть пытаясь, что я за человек. И я…

Ты понимаешь, я и сам, как будто не на него, а на себя смотрю… И тоже сообразить пытаюсь, что я за человек…

Сколько я простоял так, не знаю. Тут комиссар, Исаак Львович, ко мне подлетает.

— Юнга Иванов!!! — кричит. — В чем дело?

— Не знаю, — говорю, — Исаак Львович… Чего-то странно мне.

— Странно?! — закричал комиссар. — А ну, швабру в руки, юнга Иванов! Выполнять приказ! Предрассудок уничтожить!!!

Он кричит так, а изо рта слюна прямо в лицо мне летит. И такая слюна жгучая у него, что кожу палит…

Я уже и не понимаю ничего. Словно столбняк напал. Но швабру поднимаю, и медленно так, железной проволокой по лику преподобного провожу…

А потом уж и не знаю, что со мной было. Очнулся в постели…

Товарищи по школе, конечно, посмеялись надо мною. Девчонка, говорят, ты, а не моряк. Но посмеялись и позабыли. И я тоже позабыл, тем более что война тогда началась…

Разбросало нас всех…

Кто куда попал…

Кто-то за Урал учебу продолжать отправился, кто-то в Москве остался, а я в Ленинград попал, на Невском пятачке оказался…

Вот где ад был…

Из наших, почитай, никого целыми не осталось. И я бы тоже не остался живой, если бы молиться не стал.

Прямо передо мной тогда мина разорвалась…

Но я, — вы, конечно, не поверите! — не разрыв перед собою увидел, а преподобного Сергия… Как тогда в церкви…

И как тогда, очнулся уже в госпитале. Сам цел, а лицо все иссечено осколками…

— Да… — проговорил собеседник. — Такую вот историю мне юнга Иванов рассказал.

— Чего же здесь удивительного? — сказал я. — На войне много таких историй происходило. Почти с каждым фронтовиком какое-нибудь чудо было. Мне один фронтовик говорил, дескать, с кем чуда не произошло, все там остались лежать…

— Верно, конечно, про чудеса… — согласился собеседник. — Только тут другое… Мы ведь с бывшим юнгой Ивановым в храме разговаривали, как раз возле стены, на которой фреска. Преподобные Сергий и Герман Валаамские… Похоже, что юнга Иванов эту фреску и должен был счистить, как комиссар приказывал… И вот посмотрел я на Сергия и снова словно током ударило. Лик его, ну точь-в-точь как лицо у юнги Иванова изуродован был!

— Как же так? — помолчав, спросил я. — Как же вы себя верующим человеком не считаете, если такое видели?

— Как? — собеседник попытался усмехнуться. — Не знаю… Видеть всякое приходилось, да столько всего наделано, что страшно, понимаете ли, верить. Страшнее всего это для нас…

На этот раз моему собеседнику удалось усмехнуться.

Хотя, может быть, лучше он и не пытался бы усмехаться…

22 августа 1999 года.

* Цитируется по книге — «Мы выбрали море», Воспоминания командиров и учеников военно-морской специальной школы, из-во «Московский рабочий», 1990

 

↑↑КРАСНОАРМЕЕЦ ЛУКОВ

С чего начинается Родина?
С окошек, горящих вдали,
Со старой отцовской буденовки,
Что где-то в шкафу мы нашли.

слова М. Матусовского,
музыка В. Баснера

— Никому не нужен русский человек, ни начальникам своим, ни правителям, которые давно бы уже нашу страну в аренду сдали, если бы не стало, наконец, русских… — запальчиво   говорила наша спутница, а я молчал, потому что возразить на это было нечего.

— Так-то оно так, — сказал я. — Только порою кажется, что   и самому себе русский человек, тоже уже не нужен…

— Так ведь зато Богу нужен… — тихо, но убежденно проговорил отец Андрей, останавливая машину. — Я иногда читаю Жития святых и думаю, что все это про нас, про нашу Родину написано…

— Как это? — спросил я.

Я, действительно, не мог понять, о чем говорит мой спутник, не мог сообразить, зачем он остановил здесь, на краю оврага,  машину…

Конечно, красиво было.

Круто уходил вниз обрывистый склон, заросли кустов в лощине, кажется, собирали в себя вечерние сумерки…

А с другой стороны шоссе тянулись бесконечные луга, нежно освещенные заходящим солнцем…

— Это у нас все и было, что в книжках про святых пишут… — убежденно повторил отец Андрей, усаживаясь на бревнышке на краю обрыва.

Мы присели рядом с ним.

— Не согласны?  — спросил отец Андрей. — Ну, ладно, я тогда вам про красноармейца Лукова расскажу…

— Расскажите… — согласился я. — Про красноармейца, батюшка, тоже интересно послушать, хотя и не понятно, какое отношение красноармейцы к святым имеют? Вы еще про буденовку что-нибудь вспомните…

— И про буденовку тоже обязательно скажу! — сказал отец Андрей. — В общем, мне отец рассказывал, что это сразу после Гражданской войны случилось. Война уже кончилась, а по русским деревням все равно чекисты рыскали, людей мучили и убивали…

Вот приехал такой отряд и к нам в село.

Отрядом командовал товарищ Фогельсон, а в отряде у него и венгры были, и латыши, и китайцы, и даже русский один в буденовке за звездой.

Его красноармейцем Луковым звали, отец запомнил это, потому что все его в отряде шпыняли всячески и только и слышно было:

— Красноармеец Луков! Принеси ведро воды!

— Красноармеец Луков! Беги быстрее к товарищу Петерсу. Пусть он явится немедленно!

— Красноармеец Луков…

Отец тогда еще мальчишкой был, не понимал ничего, крутился возле чекистов…

А чекисты эти не просто так к нам приехали.

В воскресенье, когда народ на обедню пошел, товарищ Фогельсон приказал своим чекистам окружить храм и, когда служба закончилась, чекисты погнали всех прихожан к оврагу за селом.

Когда чекисты выстроили их вдоль обрыва, вышел к ним в черной кожанке с наганом в руке товарищ Фогельсон.

— Кто из вас в вашего Христа не верит, может до дому идти! — сказал он.

Только и не шевельнулся никто…

— Еще раз спрашиваю! — повторил Фогельсон. — Вы всё поняли? Если ви не дураки, можете идти домой!

Отец было дернулся выйти из строя, поскольку по малости лет дураком себя не считал, а дома у него   на рыбалку намечено было идти, но дед удержал его.

— Ну-ну! — сказал Фогельсон. — Тогда я с вами персонально беседовать буду…

Он подошел к стоящему на краю шеренге батюшке и, ткнув  его наганом в живот, потребовал:

— Говори бистее, что Христа не было! Говори, что это попы толстопузые выдумали его, чтобы народ обманывать!

— Не… — перекрестившись, сказал священник. – Я этого тебе, господин чекист, никак не могу сказать, потому как верую во единого Господа Иисуса Христа Сына Божьего…

Договорить «Символ веры» он не успел — короткое пламя вырвалось из нагана товарища Фогельсона и столкнуло батюшку с обрыва. Бездыханный покатился он на дно оврага.

Страшно закричала красавица-попадья.

— Продолжим культурно-просветительную беседу! — невозмутимо сказал товарищ Фогельсон, подходя к попадье. – А ты, красавица, что скажешь, насчет поповского обмана. Ты ведь не желаешь отправиться в овраг?

— Верую во единого Бога Отца Вседержителя! — сдавив в себе крик, отвечала красавица-попадья и товарищ Фогельсон, сморщившись, нажал на курок.

Когда были расстреляны все патроны и семь человек уже лежали на дне оврага, товарищ Фогельсон перезарядил барабан и подошел к отцу.

— А ты мальчик? — спросил он. — Чего ты дрожишь? Ты наверно застыл и хочешь домой? Скажи, что не будешь ходить в вашу дурацкую церковь и иди играть! Ну!

Отец молчал и товарищ Фогельсон уже начал поднимать свой наган, когда вдруг между ним и отцом встал красноармеец Луков.

— Отпусти мальчика, товарищ Фогельсон! — сказал он твердо. — Я за него встану!

Он вытолкнул отца из строя и встал на его место рядом с дедом.

На несколько мгновений товарищ Фогельсон как бы окаменел, страшным было его искаженное лицо, но вот что-то дернулось в лице, и к Фогельсону вернулась возможность двигаться.

— Вот ты и выдал себя товарищ Луков! — сказал он, криво усмехаясь, и вдруг закричал истошно и тонко. — Снимай нашу буденовку, гад!

Красноармеец Луков стащил с головы буденовку со звездой и перекрестился.

А товарищ Фогельсон, выхватив у него буденовку из рук, выстрелил.

Но так получилось — то ли это дед поддерживал Лукова, то ли еще что! —красноармеец продолжал стоять и после того, как расстрелян  был  весь барабан, и упал с обрыва только когда Фогельсон столкнул его в овраг.

Сам он, тяжело дыша, повернулся к товарищу Петерсу.

— Кончайте всех! — приказал он.

— А этого? — кивая на отца, спросил товарищ Петерс.

— Этого? — переспросил товарищ Фогельсон, глядя на отца. — Нет, товарищ Петерс! Этот мальчик помог нам разоблачить опасного врага!  Мы наградим его! Получай юный пролетарский герой!

И он нахлобучил на голову отца луковскую буденовку со звездой.

Отец только услышал, как прогремел залп…

Когда он стащил закрывшую ему глаза буденовку, никого уже не было на краю оврага, а чекисты, не спеша, как люди сделавшие свое дело уходили к дороге.

Отец Андрей замолчал.

— Это здесь было? — тихо спросила наша спутница.

— Нет… — сказал отец Андрей. — Отец в детдоме рос, а когда вырос и поехал в село, уже и села не нашел, не то что оврага… Хотя и в этом овраге  тоже, наверно, кого-то расстреливали…

— Наверное… — согласился я, наблюдая, как заполыхал на дне оврага запутавшийся луч заходящего солнца. — По всей Руси это было…

Стало тихо.

Только звенели в траве кузнечики, да солнце стремительно  заливало закатною кровяной краснотой овраг.

 

↑↑ВЕЧЕРНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Анатолий Дмитриевич Гирькин возвращался c прогулки, когда среди молоденьких елочек за поселком встретил Ежукову. На плече — коса на темном от времени косьевище, на глазах — тёмные очки в дорогой оправе, следом две беленькие козочки, явно не местного происхождения, подпрыгивают.

Поздоровалась лишь тогда, когда Гирькин — «Здравствуйте, Белла Ивановна!» — сказал.

— И вы, господин олигарх, не чихайте! — ответила.

— Белла Ивановна… Белла Ивановна! — вздохнул Анатолий Дмитриевич. — Ну, какие олигархи сюда приедут? Они, небось, и в Москве не часто показываются… А я — пенсионер обыкновенный и больше ничего, хотя и был, конечно, раньше директором… А что, Белла Ивановна, вы на ночь глядя на сенокос собрались?

— В народе говорят, хотя и сзади, да в том же стаде…— сказала Белла Ивановна, игнорируя вопрос. — У нас, господин олигарх, поселок стеклянный. Всё видно.

И она двинулась дальше, и только козочки беленькие, пушистые, не иначе как Белла Ивановна за ними в специальный питомник ездила, — Ме! Ме-е! — продолжали возмущаться Гирькиным.

Вот под это «меканье» и забрал Анатолий Дмитриевич по ошибке влево, а когда сообразил, что ошибся, уже подходил к красноватому взгорку старого кладбища.

Только тут и опомнился.

Покачал головой, и, присев на торчащее из земли каменное надгробье, закурил сигарету.

Сразу за кладбищенской рощицей расстилался пустырь, посреди которого неведомо сколько лет назад застыл трактор с выбитыми стеклами, так и не доехал он до бочки с аммиачной водой, темнеющей чуть в стороне.

«Всю красоту засрали… — вздохнул Анатолий Дмитриевич. — Только издали и можно еще смотреть».

И, поморщившись, отвернулся к реке, текущей за кладбищенской рощей. Здесь картина открывалась более пристойная. Тут садилось солнце, и недвижная гладь воды была залита бегущими всполохами солнечного света.

1.

Вообще, приезжая в поселок, Анатолий Дмитриевич бывать здесь не любил.

Тут в шестьдесят третьем году, когда его только распределили после института в поселок, стояла большая белокаменная церковь.

Эту церковь, сооруженную по проекту архитектора Константина Тона, и взорвал тогда Гирькин …

Нет-нет!

Взрывали, конечно, сапёры, приехавшие из города, но без Гирькина, выбранного тогда секретарем комсомольской организации лесозавода, церковь имела шанс уцелеть…

Тогда главный инженер мастерских Костя Ежуков, приехавший в поселок вместе с Гирькиным, нашел у местного краеведа документ, в котором было написано, что церковь построена по проекту архитектора Константина Андреевича Тона.

— А знаете, кто такой этот Тон?! — горячился Ежуков. — Это архитектор, который строил Большой дворец в московском Кремле! Нам не разрушать церковь надо, а взять ее под охрану поселкового совета!

Было это на районном партхозактиве, и Гирькин до сих пор помнил, как восхищенно смотрела на Ежукова Белла Аверкина, которая ходила тогда в первых районных красавицах и работала инструктором райкома комсомола…

И тогда словно кто-то толкнул Гирькина.

Он поднялся и сказал, что всё так, как говорит уважаемый товарищ Ежуков, да не совсем…

— Малость преувеличивает товарищ Ежуков архитектурную ценность культового строения в поселке… Проект, действительно, архитектору Тону принадлежит, но это не особый, отдельный проект, а типовой… Как пятиэтажки, которые сейчас строят. Во многих городах и поселках они стоят… Только пятиэтажки наши в коммунизме, который к 1980 году у нас в стране построят, нужны будут, а эти типовые храмы вряд ли кому там потребуются. Нам и Кремлевского дворца, чтобы в коммунизме товарища Тона вспоминать, достаточно.

Вообще-то Гирькин тогда только накануне от Ежукова и узнал, что храм по типовому проекту построен, и если бы спросили его, где еще подобные сооружения имеются, не смог бы ответить, но так ловко он сумел употребить полученные сведения, что никто не стал вопросов задавать. Заулыбались, посмурневшие было, члены райкома, и даже сам первый секретарь товарищ Абрамович в перерыве подманил пальцем Гирькина и спросил: не с его ли отцом Димой Гирькиным он перед войной в областной партшколе учился?

А уж как инструктор райкома ВЛКСМ Белла Аверкина смотрела на Гирькина, когда он с секретарем райкома разговаривал, Анатолий Дмитриевич и сейчас, сорок пять лет спустя, помнил…

2.

На том районном партхозактиве и назначили Гирькина ответственным за ликвидацию осиного гнезда религиозного культа.

И Гирькин оправдал доверие.

Хотя и имелись в поселке среди старушек несознательные личности, но комсомольское оцепление сдержало темные религиозные массы, и взрыв был осуществлен, как потом на районной партконференции отметили, на должной идеологической высоте.

Анатолий Дмитриевич жалел только, что не удалось перед взрывом — районный фотограф не приехал, а у школьного учителя физкультуры пленка в фотоаппарате кончилась! — запечатлеться на групповом снимке, но что делать, недаром говорится, что не умеем мы своей памятью дорожить.

Впрочем, Гирькин и без фотографии до сих пор все подробности этого взрыва совершенно отчетливо помнил.

Храм сначала чуть приподнялся вверх, а потом рухнул наземь, пропав во вздыбившейся земле и кирпичной пыли.

Когда осела пыль, на месте белоколонного храма только пригорок из кирпичей остался. Да еще трава вокруг и могильные надгробья покраснели, словно кровь на них проступила.

3.

На этом кладбище среди торчащих из земли могильных камней и сидел сейчас Гирькин, разглядывая сквозь легкий сигаретный дым речную даль.

Пожалуй, это тогда и случился счастливый поворот в его карьере, и он не застрял на лесозаводе, а начал подниматься вверх, и перед перестройкой стал директором весьма солидной фабрики в Питере.

И хотя в олигархи не выбился, конечно, — это Белла Ивановна из-за того на него бочку катит, что он на собрание местной партячейки отказался придти пять лет назад! — но вполне прилично себя обеспечил. И счет у него какой-никакой, а имелся, и четыре квартиры в Питере, и особнячок загородный. Так что и им с женой хватит, и внуку Алешке останется… Жалко, конечно, что сына Леонида не уберегли, но зато внука вырастили!

Ну, и здешний свой дом в поселке тоже не забывал Анатолий Дмитриевич. Всё-таки хорошо тут, а главное — патриот он, если разобраться, и посёлок — своей малой родиной почитает и гордится ею!

Докурив сигарету, Гирькин затушил ее, смяв о надгробье, на котором сидел. Но тут же стряхнул окурок на землю, и даже пепел с камня счистил.

Зачем это сделал, он и сам не понял.

Какая-то неожиданная возникла мысль, и надо было прислушаться… Давно уже думал Анатолий Дмитриевич что-нибудь хорошее для поселка сделать.

Можно было, например, завод выкупить, или совхоз, но как только начинал прикидывать Анатолий Дмитриевич, что все свои сбережения в здешние убытки всадит, так и гасло благое намерение. Что-нибудь хорошее, конечно, хотелось для поселка сделать, но зачем же, как говорится, стул под собою ломать?

И вот сейчас он подумал, а зачем завод, причем тут сельское хозяйство?

Не по-русски это да и всё равно будут считать, что для себя старается! Нет!  И гостиницу в поселке он тоже не станет устраивать. Потому что не поедет никто в эту гостиницу, а кормить штат бездельников с какой стати? Да и вообще, не надо никакого предпринимательства!

Лучше просто взять и восстановить, например, это кладбище, чтобы как в Америке или где-нибудь в Германии было… И начать восстановление надо прямо сейчас, своими руками расчистив эти затянутые в сумерки земли надгробья…

Чтобы проверить замысел, Анатолий Дмитриевич счистил дёрн с надгробья, на котором сидел…

И обрадовался, когда обнаружил высеченные буквы…

Даже сердце ойкнуло.

С трудом, на ощупь, разбирал Анатолий Дмитриевич буквы, а когда сложил их, не сразу понял, что это.

«ГИРЬКИН АД» — было вырублено на камне…

4.

Вот так и бывает…

Хорошее дело задумал, а тебе в ответ, будто кипятком прямо в душу плеснули.

Долго Анатолий Дмитриевич, не шевелясь, сидел на корточках перед надгробьем, словно выдать себя неосторожным движением боялся.

Но ничего не менялось, не исчезало наваждение.

Более того, в лучах заходящего солнца высветились неровности на надгробье, и слова «ГИРЬКИН АД» сейчас совершенно отчетливо читались. И кровавой кирпичной красноты на холме тоже будто бы прибавилось в лучах заходящего солнца.

Даже жутковато стало…

Конечно, Гирькин такую жизнь прожил, что испугать, а тем белее смутить его трудно было.

В коммунизм он перестал верить, еще работая на здешнем лесозаводе, потом с годами, на больших должностях, и вера в человека в нем угасла, а уже в начале девяностых, когда за отступное пришлось свою фабрику чеченам отдать, и в капитализм Анатолий Дмитриевич перестал верить.

Слава Богу, что хватило у него ума откупные деньги чеченцев в недвижимость вложить, а то на голой-то пенсии и демократию во главе с Владимиром Владимировичем Путиным можно возненавидеть…

И никогда, ни комсомольцем, ни предпринимателем не верил Анатолий Дмитриевич ни в какую мистику.

С трудом поднялся он на затекшие ноги.

Еще минут пять-десять и уйдёт с земли пронзительный свет, быстро загустеют на поселковых улочках сумерки…

Не теряя времени, Анатолий Дмитриевич снова оглядел расчищенное надгробье.

«ГИРЬКИН АД» — темнели на камне буквы.

5.

Впрочем, на этот раз Анатолий Дмитриевич рассмотрел в надписи и кое-что новое. В слове «ГИРЬКИН» буквы стояли плотно, а в слове «АД» они чуть-чуть отстояли друг от друга.

«Это же инициалы! — озаренно сообразил Анатолий Дмитриевич. — Ну, точно… Гирькин — фамилия, а АД — инициалы. «А» и «Д»… Кстати, мои… Анатолий Дмитриевич… Хотя и не «Д» это… Нет тут черточки… Это земля так затвердела. Ну да, вот он счистил ее, и видно, что «Л» это… Это Гирькин А.Л. Например, Андрей Львович или Антон Лаврентьевич какой-нибудь».

Открытие это сразу успокоило Анатолия Дмитриевича.

В самом деле, совпадение, конечно, не слабое, но с другой стороны Гирькины в поселке — это Анатолий Дмитриевич точно знал! — и до него жили. Вполне возможно, кого-то из них и похоронили на кладбище у церкви.

Скрылось за рекою, за заречным лесом солнце.

И сразу сошел со старого кладбища красновато-кровавый оттенок, снова превратилось оно в обыкновенный, заросший травой пригорок.

И с надгробья тоже стекли таинственные знаки.

И даже досадно стало, что так просто объяснилась загадка. Правильное объяснение Анатолий Дмитриевич нашел, но как-то скучновато получилось.

Анатолий Дмитриевич выкурил еще одну сигарету и, не торопясь, зашагал по набережной к своему дому.

Стекала и с речной глади закатная позолота. Река возле берегов потемнела, темнота эта сгущалась в непроницаемую черноту у лесозавода, и только на фарватере вода как бы чуть-чуть приподнялась светлой полосой, сливаясь с бессолнечным воздухом.

Прямо к темной прибрежной воде подступали квадратики огородов, а между ними в густой траве догнивали старые лодки…

Когда Анатолий Дмитриевич уже подошел к своему дому, показалось, будто кто-то окликнул его. Он оглянулся, но никого не видно было в сгущающихся сумерках.

6.

— Странный какой-то день… — сказал Анатолий Дмитриевич дома.

— А что? — спросила жена, выходя из кухни. — Случилось что? Чего долго-то так?

— Да ничего вроде не случилось… — сказал Анатолий Дмитриевич. — Я, когда из леса выходил, знаешь, кого встретил? Ежукову!

— Какую Ежукову?

— Ну, Беллу Ивановну… Не помнишь разве? Она меня олигархом обозвала, дура такая… Правильно говорят, здесь поселок такой, кто не приедет, сразу его за большого начальника принимают! И он потом, чего хочет, то и творит с народом, пока не заберут наверх или в тюрьму не посадят…

— Погоди… — сказала жена. — Ты лучше расскажи, чего тебе там привидилось? Какую ты Ежукову видел? Белла Ивановна померла еще пять лет назад!

— Как померла?! — проговорил Анатолий Дмитриевич. — Ты…

Он не договорил, потому что совершенно отчетливо вспомнил, что и в самом деле умерла ведь Белла Ивановна. Точно умерла. Тогда еще говорили, что расстроилась она, когда Гирькин, отказался на собрание местной партячейки придти!

Глупости, конечно…  С чего умирать из-за этого?

— Это она и устроила… — сказал Гирькин. — Вот ведь до чего вредная баба…

— Померещилось, — сказала жена. — Там место такое шальное, что часто мерещиться всякое… Пошли ужинать! Остынет всё.

7.

Ужинали молча.

— Налей чаю… — попросил Гирькин. — Чего-то совсем сегодня голова тяжелая. И спал плохо…

И он замолчал, глядя на белых козочек, что прыгали на фарфоровом лугу на чашке.

— По телевизору говорили, что погода меняется… — сказала жена. — Вот и гуляет давление.

— А под утро какие-то кошмары снились… Алешку нашего видел. Он мне истории рассказывал, которые от ребят в оздоровительном лагере услышал. Страшные такие… Там, понимаешь, мать похоронили, а на следующий день дети стали исчезать из семьи. И вот только один отец и остался в дома. Так он даже раздеваться не стал, чтобы не уснуть. А когда полночь наступила, смотрит, выходит из печи мать, а за нею гроб черный выползает. Ну, отец схватил топор и изрубил гроб. И так, понимаешь, устал, что тут же и свалился без чувств, а когда проснулся, видит: вокруг-то дети лежат порубленные…

— Ужас какой… — сказала жена. — Тут и не только Ежукова привидится!

— Да… — сказал Гирькин. — А Алешка не звонил?

— Его мать на дачу повезла. Как приедут, обещала позвонить…

Они не успела договорить, когда резко зазвонил телефон.

— Да? — снимая трубку, сказала жена. — Это ты, Настя? Что?! Что с Алешей, Настя?! Разбился? Насмерть?!

Анатолий Дмитриевич смотрел, как, уронив телефонную трубку, медленно оседает на пол жена, но двинуться не было сил, каменная тяжесть сдавила сердце, и ему казалось, что откуда-то из темноты могильного надгробья, на котором высечены были буквы «ГИРЬКИН А.Л.» и смотрит он…

И всё различал он сейчас…

И опрокинувшуюся фарфоровую чашку, на которой, как будто по небу, беззаботно прыгали белые козочки, и чай, что расползался коричневым пятном по столу, тяжело впитываясь в холщевую скатерть… И храм, который чуть приподнялся вверх, чтобы  рухнуть наземь, пропадая во вздыбившейся земле и кирпичной пыли, тоже видел он...

И всё длилось и длилось это мгновение.

 

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную