Николай КОНЯЕВ (Тюмень)

ЧТОБ НАС ТОЖЕ ВИДЕЛИ!

(Рассказы)

Время поворота солнышка на лето
Ночной грибник
Прыжок с закрытыми глазами
Русский хант
Чтоб нас тоже видели!

ВРЕМЯ ПОВОРОТА СОЛНЫШКА НА ЛЕТО

Под старый Новый год Пётр Мокеевич Нелюбин открыл вдруг для себя, что световой день прибыл. Если ещё месяц назад к четырём смеркалось, то сегодня, за час до закрытия булочной, куда он собрался за батоном, - было светло.

Такое малозначительное, но приятное открытие подвигло его на кое-какие уточнения. Он присел к столу, снял со стены календарь и с интересом стал изучать долготу дня, время восхода и захода солнца, обозначенные на отрывных листах. День, убедился Пётр Мокеевич, действительно прибыл – и прибывал уже не на воробьиный скок, а, как говаривала некогда покойная матушка, на куриный шажок.

- Вот так вот, Женя, - с чувством сбывшегося ожидания произнёс Пётр Мокеевич, обращаясь к жене, сидевшей напротив и перебиравшей гречку к ужину. – Денёк-то прибыл крадучись… Покатила зима с горки.

- Покатилась-раскатилась, - в тон ответила Евгения Степановна и, показав глазами на обледенелое с улицы окно, добавила с усмешкой. – То-то он, весна, гляжу, вдогонку разбежалась, запыхалась прямо…

- Прямо или криво, а придёт по расписанию, никуда не денется. Солнышко на лето – календарный факт. Неопровержимый.

Давно Пётр Мокеевич не заглядывал в календари, не подсчитывал денёчки до желанного события – такового в его жизни и не предвиделось: что должно было свершиться, то свершилось. Сам три года как пенсионер, жена – год без малого, детьми, а, следовательно, внуками Господь не одарил, как ни вымаливали в молодости, так что подсчитывать денёчки приходилось разве что до третьего числа – до пенсии. Он и весну-то из времён года особенно не выделял. Весна, конечно, не зима с её морозами-метелями, но и приятного немного: то снег с дождём, то дождь со снегом… Сырость, слякоть на дворе. Он не весну любил, а время поворота солнышка на лето, когда мысли о тепле и свете согревали душу…

Ещё какое-то время помусолив листки календаря, Пётр Мокеевич отправился в булочную. И ходил-то с полчаса, не больше. Взял батон да завернул в молочный за кефиром, а по пути купил в киоске «Советскую Россию» - любимую «совраску», которая ещё стояла за таких, как он – выжатых и брошенных на произвол судьбы. Когда он вернулся, жена обронила:

- Кто-то только что звонил.

- Кому? – не понял Пётр Мокеевич.

- Тебе, кому!

Он скинул обувь у порога.

- И кто же мне звонил?

- А не назвался даже.

- Кто бы это мог? – Пётр Мокеевич разделся и прошёл с покупками на кухню. За ним – Евгения Степановна с перебранной крупой на донышке кастрюльки.

- А чего звонил-то, Женя?

- Тоже не сказал. Спросил, дома, нет. Ответила, что в булочную вышел.

- И перезвонить не обещал?

- Не пообещал. Сразу бросил трубку.

- Тоже мне, ответчица! Можно было и спросить, кто, по какому поводу…  А вдруг не перезвонит?

- А не перезвонит, значит, так и нужен! – отрезала жена. – Чего засуетился, будто ждал звонка откуда-то?

- Не ждал, а просто любопытно, кому понадобиться мог…

После чая он взял свежую газету и прилёг на тахту. Возле телефона. Так, на всякий случай.

 

Сто лет ему никто не звонил. Жене с бывшей работы позванивали часто верные подруги, а ему – сто лет. Как умер. Ну, сто не сто, а года два, однако, точно…

А впрочем, нет – звонили в декабре с телефонной станции. Девичьим строгим голоском  было строго спрошено: «Абонент Нелюбин? Номер «три – сорок четыре – два нуля»?

Он поперхнулся от внезапной сухости во рту и подтвердил скороговоркой: «Да, да, да… Три – сорок четыре…».

«Если вы, Пэ Эм Нелюбин, не внесёте плату за квартал до первого числа, - перебила юная особа, - телефон отключим. Без предупреждения. Вы поняли меня?»

«Всё прекрасно понял!» - Он, как ни странно, не расстроился, не запсиховал, а до того обрадовался нежданному звонку и неприветливому, но всё ж таки живому человеческому голосу, обращённому к нему пусть и не по имени-отчеству, как принято у добрых-то людей, а по инициалам, - что некстати, чуть ли не за месяц поздравил позвонившую с Рождеством и Новогодьем ( в такои именно порядке и почему-то с Новогодьем, а не с Новым, как обычно, годом – опять же, видно, от волнения ).

На что девицей с телефонной станции была допущена слабинка в голосе и смятенно молвлено: «Спасибо вам, но плату всё-таки внесите – сами понимаете, что себе дороже… К тому же, акция у нас: в Новый год – без долгов…».

Как было не внести? Сходил и внёс.

Содержание прочитанной статьи не воспринималось. Пётр Мокеевич вздохнул, сложил газету вчетверо.

- Женя, слышишь? Голос – старый, молодой?

- Какой ещё там голос? – откликнулась из кухни Евгения Степановна.

- Да по телефону-то!

- Вот дался ему голос! – Евгения Степановна с наброшенным на руку полотенцем неслышно вошла в комнату, уставилась на мужа взором психодиагноста. – Я думала, ты спишь с газетой на носу.

- Уснёшь, пожалуй, как же… Голос, спрашиваю, старый или молодой?

- Не сказать, что молодой, но вроде и не старый… Не поняла я толком.

- Не Гусев с третьего подъезда? За шахматами, может, не с кем посидеть?

- Что ж я, Гусева басочка не признала б? Сроду он нам не звонил.

- Да и телефона у Гусева-то нет, - вспомнил Пётр Мокеевич. Он бросил сложенную вчетверо газету на тахту, встал и подошёл к окну. – Кто бы это мог?

- Выбрось ты из головы!

- Выбрось вот попробуй! А не из пенсионного случайно? Не насчёт ли регистрации какой-нибудь опять? Хотя… оттуда тебе звонят. – Прошёлся от окна до телефона и резко обернулся. – А как он обратился-то?

- Господи! – взмолилась Евгения Степановна. – Ты доконал меня сегодня. Что же я, за ним записывала, что ли? Так и обратился: здрасьте, мол, нельзя ли передать трубочку Мокеичу…

- Моке-еичу? – подался вдруг вперёд Нелюбин. – Ты не ошиблась, Женя? Так и сказал – Мокеичу?

- Да ну тебя, на самом деле! Прям как на допросе! – Евгения Степановна вернулась на кухню.

Мокеичем Нелюбина называл на службе, в управлении,  лишь Костя Григораш.

В первый год после того, как Петра Мокеевича тихой сапой выдавили в отпуск, а из отпуска – на пенсию, позванивал преемничек Костя Григораш. Позванивал, понятно, не по доброте душевной – душевности у нынешних явно не в избытке. Выдавить-то выдавили с должности начальника отдела, а с чего начать работу, как задействовать давнишние отлаженные связи, на то опыту, смекалки не хватало. Вот и растерялся Костя поначалу. Звонил, водил вокруг да около, интересовался настроением, здоровьем, планами на лето, даже предлагал, хитрец, путёвку ( на какие шиши ехать после обгайдаривания? ), а между тем намёками и недоговорками вытягивал советы да подсказки…

Был повод для обиды! Не согласись он, Григораш-то, на предложенную должность, всё могло бы для Нелюбина остаться так, как было. Так и подмывало проявить характер! Но не проявил, не опустился, слава Богу, до отместки. Вздыхал да поучал. Наставлял. Подсказывал. Душа болела за работу – нынешним опять же не понять. Но Григораш обтёрся, освоился на должности да и забыл наставника. А там и Пётр Мокеевич свыкся с положением.

«Неужели он, голубчик? Вспомнил? Устыдился? Решил поздравить с Рождеством? Поздно спохватился. Со старым Новым годом? Премного благодарен! Я, Костя, не спесив… И сам могу поздравить. Вот возьму да звякну. На опережение».

Но тут же вклинились сомнения:

«А вдруг звонил не он? Мало ль, кто когда-то называл Мокеичем? Тот же Гусев с третьего подъезда. Всех и не упомнишь. Не-ет, скажет Григораш, не звонил сегодня, не было нужды! И что тогда – умыться?»

 

И всё же, позвонил. Через две недели, устав от ожидания повторного звонка. С утра Евгения Степановна, наказав купить кефиру и батон, отправилась к подруге. Оставшись в одиночестве, набрал номер телефона своего преемника с намерением бросить трубку сразу же, как только Костя отзовётся. Удостовериться, что дома…

Абонент незамедлительно ответил утробным женским голосом:

- Слушаю… Алё?

И Пётр Мокеевич дал маху.

- Простите, - просипел он. – Я, кажется, ошибся…

Он посидел у телефона на тахте с отрешённым взглядом, оделся и пошёл. Но не за батоном и кефиром. Слепо, безотчётно вышел на центральную оживлённую улицу и через полчаса упёрся в ограждение родного управления…

То, что он увидел, потрясло. Некогда обшарпанное, сырое и мрачное здание управления выглядело лёгким трёхэтажным теремком под блистающим на солнце кровельным железом. Он неуверенно толкнул входную дверь, зашёл вовнутрь и замер…

«Матушка родимая!»

На какое-то мгновение ослеп от бьющей в глаза роскоши внутренней отделки. Куда девался тот привычный коридор – грязный и прокуренный, холодный и заплёванный слоняющимся людом – рабочим и служилым? Во всю солидную длину залитого светом коридора стены были облицованы какой-то белой, тёплой на взгляд крошкой, схожей с пузырьками пенопласта, но с розовыми тонкими прожилками, а ослепительно сияющий – зеркальный? – потолок отражал зелёную ковровую дорожку…

По ступенькам крутой парадной лестницы он медленно поднялся на пролёт и глянул вниз – туда, где раньше коротали рукодельем смену бабушки-вахтёрши. На месте бабкиных тумбочек стояло некое подобие кабинки с врезанным окном и телефонным аппаратом на подставке. Из кабинки неожиданно выскочил белокурый молодой омоновец  с упитанным лицом, дожёвывающий что-то на ходу. Увидев постороннего, встал и поморгал оцепенело, затем вдруг густо покраснел и ринулся наверх.

- Вы как сюда попали? Кто вас пропустил? Пропуск предъявите!

Теперь оцепенел и Пётр Мокеевич.

- Какой ещё вам пропуск?

- Так вы без про-опуска?! Немедленно назад!

- Я на пять минут. На третий, в отдел сбыта.

- Немедленно назад!  И без пререканий. Что у вас в пакете?

- Ничего, он пуст.

- Короче, быстро вниз, не понуждайте к силе! – И подтолкнул Нелюбина плечом.

- Ты кого толкаешь? – как порох, вспыхнул Пётр Мокеевич. – Ты… ты щит возьми с дубинкой прежде, чем толкнуть… И каску нахлобучь на пустую голову! А то я так толкну, что как звать - забудешь!..

На шум откуда ни возьмись предстал второй омоновец. С выправкой атлета, с зачёсанными на косой пробор чёрными вьющимися волосами.

- Какие проблемы?

- Да вот, - кивнул с потухшим видом белокурый. – Отвлёкся на секунду, а этот тут как тут… Пулей проскочил! Да ещё без пропуска. Обыскать?

- Не надо. – Осмотрев Нелюбина с ног до головы, черноволосый приказал: - Выпишите пропуск. В бюро вход со двора. Паспорт при себе?

- Да вот не при себе! – развёл руками Пётр Мокеевич.

- Что же вы без документов?

- Я всё объясню… Я – Пётр Мокеевич… Нелюбин. Работал в этом управлении… Ветеран труда.  В кои веки вздумал попроведать, а тут такая катавасия! И этот… боевик розовощёкий, - просверлил глазами белокурого, - обыскивать собрался!

- Успокойтесь, Пётр Мокеевич. Кого хотели видеть? – перебил черноволосый.

- Григораша… Константина.

- Хорошо, звоните. Аппарат внизу. Знаете пароль?

- Какой ещё пароль?

- Номер по внутренней связи.

- Что ж вы издеваетесь, молодые люди! – взмолился Пётр Мокеевич. – Паролей напридумывали тут, как в бункере у этого!.. Не знаю никаких паролей!

- Да что мы тут толкуем с ним!? Вышвырнуть, и все дела, раз по добру не понимает! – встрепенулся белокурый.

Напарник осадил:

- Ладно, помолчи. И вы не горячитесь, как вас?.. Пётр Мокеевич? Григораш – фамилия вашего знакомого?

- Костя Григораш, - подтвердил Нелюбин, чувствуя, как сдавливает сердце. – Ладно, я пошёл. Ничего не надо.

- Вы присядьте на минутку там, внизу. Я сейчас всё выясню.

Нелюбин медленно спустился по ступенькам.

- Ничего не надо!

Он вышел из здания и присел на заснеженную скамью у края расчищенной дорожки.

Черноволосый не заставил себя долго ждать.

- Что, отец, остыл немного? – Он дружелюбно улыбнулся и подсел к Нелюбину. – Вы не обижайтесь. Порядок тут такой… Служба! А ситуация такая: уволен ваш знакомый. Месяц, как уволен по истечении контракта. Где искать, не знаю. И ещё… я вижу, вы не в курсе. Управления, в котором вы работали, больше не существует. Жаль, конечно. Я сам в нём начинал… Водителем. Теперь тут – частная компания, новые хозяева. О-очень серьёзные люди! Вот так. Такая ситуация.

Нелюбин промолчал, лишь сильнее съёжился…

Из распахнутой настежь двери средней школы по противоположной стороне улицы на двор высыпала стайка детворы и пошла стенка на стенку в рассыпающиеся пухом на лету снежки.

«Тоже ведь весну почуяли!» - улыбнулся Пётр Мокеевич.

Светлая печаль растеклась по сердцу. И даже от сознания того, что внешний его мир отныне замкнут в суженном пространстве от дома до киоска «Роспечать», не улетучилась улыбка…

Солнышко на лето! А со временем зачатия весны в вечно живой природе так много было связано в  жизни: от беспричинного восторга, жертвенной любви, ощущения полёта и прилива сил до безмятежного сознания неотвратимости ухода… Чего ещё желать?

***

Костя Григораш пришёл домой к обеду.

- Чем порадуешь сегодня? – встретила жена холодным взглядом.

- Ничем. Пока ничем. Всё – пустые хлопоты. Найти работу нынче – не пустяк.

- Что-то затянулись твои хлопоты.  – Жена поджала губы и выдержала паузу. – Кто-то только что звонил…

- Кому? – застыл на месте Григораш.

- Не знаю, кто, кому… Позвонил да извинился, сказал, ошибся номером… Но голос показался знакомым.

Григораш разделся и умылся, причесался перед зеркалом и прошёл на кухню. Уставя глаза в стол, раздумчиво спросил:

- А голос…  старый? Молодой?

 

НОЧНОЙ ГРИБНИК

Сторож дачного посёлка «Кедр» Гурий Фадеевич Звягин запер дверь домика-сторожки и, одернув с запястья обшлаг ветровки, сдвинув по руке до локтя пустую корзинку, глянул на часы – без четверти четыре. Тихо и покойно. Звёздная россыпь под фиолетовым куполом неба гасла, пристыженно мерцая фосфорическим свечением. Восточная часть высветилась из-под горизонта, наливалась зоревыми растекающимися красками...

Он уже направился от крыльца к калитке, когда увидел: за клочком уцелевшего от бульдозера березничка по ту сторону въездной асфальтовой дороги, в «Ефремовке» – ряду строений «новых русских» (по фамилии удачливого местного банкира), в двухэтажном кирпичном коттедже под четырёхскатной оранжевой крышей вспыхнуло зелёным мягким светом окно на нижнем этаже, затем сыро, глухо звякнула цепочка на входной двери, и на высокое крыльцо вышел... Христолюбов. Не отпрыск Христолюбова – Вадим, выстроивший дачу следом за банкиром и двумя годами позже расстрелянный в подъезде собственного дома, а сам – Викентий Валерьянович, Викеша. Уже давно не первый секретарь бывшего райкома, не поздний председатель бывшего Совета и вот уже, похоже, не президент какой-то высокоподвешенной кормушки...

«Неужель конец Викешиной карьере?!»

В пятнистой камуфляжной куртке, в мешковатых брюках на заклёпках, с напуском штанин на голенища кожаных ботинок, в сдвинутой на мощный лоб синей пляжной шапочке с откидным солнцезащитным козырьком, Викеша пересёк дорогу и медленно прошёл в пяти шагах вдоль зелёной штакетной оградки в сторону шоссе...

«Да неужель отпрезиденничал? Есть, видно, Бог-то... Е-есть!» – Гурий Фадеевич проводил недобрым долгим взглядом уходящего Викешу, ощутив вдруг неприятную нутряную дрожь...

Выждав с полминуты, отворил калитку. Но прежде чем зайти в кедровник, сырой и неуютный от утренней росы, прошёл с полкилометра по шоссе до кряжистого кедра на месте неприметного для непосвященного, заросшего шиповником своротка.

 

А ведь всего-то полтора десятка лет назад за белыми грибами было рукой подать. Сразу за улицей Овражной, за огородами с вымахивавшей к зениту лета в полчеловеческого роста картофельной ботвой, по левую сторону шоссейки начинался ельничек-березничек, правда, и в то время уже пощипанный, прореженный предновогодними набегами чадолюбивых горожан. Сужаясь постепенно к северу, ельничек-березничек ступеньчато сбегал к утыканной осин­ником и чёрным кустарником ржавой болотине...

Вот где были белые! Всем белым белые, на зависть, хоть косой коси! А уж яркие, широкие, что твои плафоны, шляпки неисчислимых подосиновиков в ясную погоду видны были из заходящих на посадку самолётов. В те благословенные времена грибного изобилия едва ли не вся пенсионерия города с первыми выплесками утренней зари тянулась к ельничку-березничку с вёдрами, корзинками, кошёлками в руках. Входили, рассыпались цепью, перекликались и аукались в просвечиваемом, впрочем, от края до края, до кустика изученном в лесу и, продвигаясь, выходили на болото. Всего за полчаса полны были посудины величественными белыми грибами! А свинухов, волнушек да белянок, что хрустко лопались, крошились под ногами на колеях и на обочинах объездных дорог, и не замечали. Да и в кедровник, простиравшийся сразу от болота, входили разве что в неурожайное, засушливое лето – пособирать лисичек в травке да молодых маслят по лысым косогорам для утешительной грибницы...

Но в ту завидную для истинных грибников эпоху Гурию Фадеевичу было не до грибов. Хотя о доброй-то грибной охоте, эдак на полдня, без суеты и спешки, да по нехоженым местам, да в одиночку, для души – о такой охоте кому же не мечталось? Особенно когда устал до полусмерти или неприятности по службе. Неприятностей хватало в любые времена – не хватало времени. Столько было дел, забот, срывающихся графиков и горящих планов, что, случалось, и за лето выкроить денёк-другой для отдыха души никак не удавалось, а и удавалось, то уж не для грибов. Да и грибником-то он в ту пору не было никаким – ни истинным, ни ложным...

Он в ту пору находился не столько на рабочем месте – в кресле главного редактора (с газетой за его спиной сполна справлялся зам. Что было не справляться? На счёт денежки текли, с бумагой горюшка не знали, с идеологией проблем не возникало – никто сверху не давил и не указывал – сами знали дело, чувствовали меру), сколько за перегородкой кабинета Христолюбова. Верой и правдой служил Первому, как сегодня шепчутся в кругу газетных щелкоперов, журналистским негром (а то они не негры, нынешние, ещё какие негры-то!). Писал Викеше выступления, отчеты и доклады к самым разным торжествам, событиям и датам и, что теперь греха таить, строчил с огромным удовольствием, освоив в совершенстве это ремесло. Успех определялся и знанием одной существенной слабинки Христолюбова. Куда бы тот ни выезжал, перед кем бы ни витийствовал – будь то партактив, дирекция завода, правление колхоза или же бригада в поле и цехе, он хотел быть непременно принят всеми свойским – от сохи, от молота, желал войти в доверие, сорвать аплодисменты эдаким солёным, метким, звучным словом, ввернутым ко времени и к месту...

Он увлечённо украшал словесной мишурой цифры и отчёты официальных достижений вверенного Первому района, писал и для помощников и замов – первых и вторых, пятых и десятых и даже, дело прошлое, для инструктора отдела пропаганды – в юности геолога и человека славного, но к стыду, к несчастью своему, не способного связать двух предложений на бумаге. Готовил для него обзоры публикаций в собственной газете на заданную тему в свете выполнения очередных решений...

Не играл, не забавлялся – работал трезво и расчётливо, «обсасывая» каждое слово и запятую, ибо, как никто другой, давал себе отчёт, что самая, казалось бы, пустячная ошибка может обернуться бумерангом. Так же, как «изюминка», озвученная Первым, оборачивалась прибылью. Не в смысле премий-гонораров – то само собой, а высшей степенью доверия и расположения. Отсюда – новая кварти­ра, престижная путёвка, звания, награды как из рога изобилия, и, как довесок, довершение, – бронь во всемогущее районное бюро... И всё обязывало, связывало, опутывало крепко, и не сойти, не спрыгнуть на ходу, не отстать, не задержаться, – отстал, так не догнать, спотк­нулся – не подняться...

Какие там грибки!

 

За грибками-то потом бы, после непредвиденной отставки, да впал поначалу в грех уныния, опустились руки. После августовской заварушки все полетело вверх тормашками – обкомы и райкомы, бюро и даже головы. В одной из многочисленных, вмиг обнаглевших газетёнок нашёл свою фамилию средь тех, кого Викеша, прозревший в одночасье, должно, с подсказки новых, перестроившихся «негров», отнёс к числу «не сделавших необходимых выводов и не извлёкших для себя уроков из ошибок прошлого». Каких таких уроков не извлёк он, преданный как пёс?!

Сперва решил, что стал случайной жертвой начавшейся в райкоме мелочной грызни. Вот, ждал, Викеша разбе­рётся да спохватится, всё и образуется. Увы, не спохватился. Значит, сник Гурий Фадеевич, отставка не случайна. И не только с ведома, но и с подачи Первого. Одного не мог взять в толк – а почему его? Его, а не, к примеру, горе-идеолога списали в жертву новой, утверждающейся власти? Когда попал в немилость и, главное, за что?

Хотя, если подумать... С каких-то пор ведь не входил уже без приглашения в апартаменты Христолюбова. И тот, хоть и не шарахался при встрече в коридоре, но радости особой не выказывал. В рассеянной улыбке, в коротком, на ходу, рукопожатии-касании не ощущалось былой властности и твёрдости, в глазах нет-нет да и мелькала тень душевного смятения. Каким-то, видимо, особым, воспитанным за годы первосекретарства нутряным чутьём Викеша ощущал дыхание беды...

И вот тогда Гурий Фадеевич вспомнил о письме. О том, ещё доперестроечном письме в редакцию на четырёх листках в линеечку, воспринятом как бомба под кресло Христолюбова, готовая взорваться в любой кому-то выгодный момент. Копия письма долго хранилась дома втайне даже от жены. О, Викеша в своё время многое отдал бы за него!

Сумбурное письмо от гражданки Н., работницы общественного транспорта, ударницы и проч., содержало настоятельную просьбу предать огласке заявление семигодичной давности. О том, что в ночь на воскресенье, 26 августа 1984 года, её 17-летняя дочь, студентка первого курса университета, была изнасилована студентом индустриального института Христолюбовым В. В. (тем самым Христолюбовым – отпрыском Викешиным!). Утром следующего дня гражданка Н. обратилась с заявлением в городской отдел милиции, и вот уже на протяжении семи с лишним лет от всевозможных компетентных органов получает лишь невнятные отписки.

То давнее письмо он лично принял из дрожащих рук заплаканной гражданки Н., усадил и успокоил, и вселил уверенность, что передаст по назначению и, если подтвердится то, что в нём изложено (а он не сомневается, что так оно и есть, но ведь, согласитесь, обвинение серьёзное – необходимы доказательства!), – так вот, если подтвердится, непременно напечатает...

И – вот в чём его ошибка, роковая, непростительная, приведшая в конце концов к отставке! – обнадёжив, проводив гражданку Н. до лифта, сам ещё не сознавая, для чего, сняв с оригинала копию и спрятав её в сейф, пал в машину и – в райком... Что, мол, будем делать?

Вот где он дал маху! Простофиля. Думать надо было. Самому решать, что делать. Что и как. Да так, чтоб ни в милиции, ни в прокуратуре, ни тем более у Первого не возникло подозрений, что письмо прошло через чужие руки. Вот чего он недодумал на свою головушку...

В дни уныния, отчаяния копия, признаться, тешила своей убойной силой, жгла руки, побуждала к действию, отмщению, но медлил, выжидал, как выжидает хищник жертву, чтоб намертво всадить клыки и когти. Внимательно следил за перемещением влиятельных фигур на местной политической арене, но после октября памятного года началась неразбериха. Бывшие партийцы исчезали с поля зрения на месяц, два, полгода, затем всплывали, но уже на новом месте, в невероятно новом качестве, и он дивился перевоплощению, как если бы вдруг белый предстал взору грибника эдаким красноголовиком, а бледная поганка обернулась благородным груздем. Викешу можно было уподобить рыжему маслёнку – выскальзывал каким-то расчудесным образом из любых зажимов, хоть и потерял осанку...

Со временем и боль обиды, причинённой Христолюбовым, выпала в осадок где-то в тайниках души. Жизнь-то продолжалась, жизнь брала своё! «К дьяволу Викешу со всей его компанией, – решил Гурий Фадеевич. – К дьяволу газету и политику!». Он загорелся мыслью обустроить дачу, пожить по-стариковски в стороне от хаоса. И обустроил, и осел, даже подрядился сторожить участок. А по ночам писал – нет, не мемуары, не воспоминания, а что-то вроде грустных размышлений о подоплёках и причинах многих нынешних явлений – ведь в молодости пробовал перо и, уверяли, вовсе не бездарно. За годы дачного затворничества скопилось множество разрозненных заметок, их предстояло упорядочить и уложить в план замысла. Он вдохно­венно принимался за работу, но через час-другой вдруг начинал тонуть в подробностях, мысль обрывалась и терялась, одно противоречило другому, третье выхолащивало суть первого ... Он нервничал и приходил в отчаяние от гадкой, цепкой, словно паутинка, мысли – поздно спохватился, всему свой срок и время, растратил дар по мелочам в апартаментах Христолюбова! Старая обида выплёскивалась не­навистью, руки вновь тянулись к письму гражданки Н., и лишь потрясшая район гибель Вадима заставила в каком-то суеверном страхе сжечь то злополучное письмо...

 

Он вспомнил о грибках, когда ельничек-березничек исчез с лица земли. Заповедник белых царственных грибов был вырублен, распахан, размерян на участки под картошку, что сбегали вниз по склону и, перепрыгнув через ржавую болотину, свежими жердинами вклинились в кедровник. И не просто вклинились, а вгрызлись – хищно, яро, за какие-то два года от кедровника остались лишь воспоминания. Бездумным росчерком пера брошен был кедрач под раскорчёвку в жертву дачному строительству вплоть до морошковых и клюквенных болот, тоже, впрочем, вскоре оказавшихся частично под засыпкой...

У кряжистого кедра он свернул с шоссе и едва приметной тропкой в зарослях шиповника направился к видневшемуся вдалеке просвету. Шёл быстро и уверенно, обходя колючие кустарники с каплями хрустальной предутренней росы на глянцевитых сморщенных плодах, раздвигая плос­кие, вкруговую растопыренные лапы мокрых кедров.

С первых дней грибной охоты он усвоил немудрёные основные правила: в лес входи со светом в сердце и – обрети свою «полянку». Тут, в лесочке на 17-м километре, вблизи дачного посёлка, обрести «полянку» было нелегко. Как в былые времена в ельничке-березничке, всё было выхожено, вытоптано, выползано. Дачники чуть свет прочё­сывали лес, натыкаясь на грибы разве что на старых буль­дозерных отвалах между неумолчной шоссейкой и кромкой пропылённого кедровника. В травянистых же канавах, в неглубоких выемах после затяжных дождей сквозь лиственную прель пробивались белёхонькие от недостатка света волнушки и белянки с бархатистыми каёмками, таявшими от прикосновения, да кое-где торчали из травы деформированные шляпки болезненных обабков на искривлённых ножках...

Он остановился у кромки беломошного болота в окаймлении березника. Из-под высокой живой кочки с осоковой косичкой на макушке выдернул метровую осиновую палку и, опираясь на неё, двинулся по загодя проложенным жердям, затонувшим в чавкающей под сапогами жиже. Перейдя болото, вышел на округлый сухой кедровый островок, разделённый надвое прорубленной когда-то узкой просекой в завалах бронзовевших стволов леса. Этот уцелевший от дачного нашествия крохотный мирок, защищённый с трёх сторон болотом, стал с неких пор его «полянкой»...

Он вошёл в заросшую малинником горловину просеки и, прежде чем пройти по краю, присел на мшистую валежину, отставил в сторону корзинку и закрыл глаза. Ровный шелест леса, короткий, быстрый вздох внезапно, под порывом ветра падающих в мох с вершин кедровых шишек, стук дятла – старожила здешних мест, ядовитый, одурманивающий запах болотного багульника, светлеющий шатёр предутреннего неба – всё это успокаивало, снимало накипь ночных чувств... Он встал и огляделся. За малинником, по южной стороне, в чащобе и завалах, на почтенном расстоянии один от другого виднелись белые красавцы...

– Ах вы, гордецы! – прошёл к ближнему грибу на расщеплённой ножке с белой бахромой по краям разрыва, подушечками пальцев провёл по влажной и упругой шляпке. – Ах, толстячок-боровичок, и что ты такой важный, прям не подступись? Прямо пуп земли! Ну, не земли, так острова – не меньше... А мы вот не посмотрим, что ты пуп, видали мы пупов на своём веку, возьмём вот да и срежем тебя под корешок! Ступай-ка, брат, в корзинку! А чтоб не скучно было одному, пупов тебе добавим... Вон вас сколько тут... Видимо-невидимо!

Так он бубнил себе под нос, елозя на коленях по сырой траве, почти не расклоняясь, срезая гриб за грибом перочинным ножиком, но не выкашивая всё, что попадалось под руку, а придирчиво оценивая, осматривая каждый, обирая шляпки от налипшего лесного мусора, не трогая молочный молодняк...

Когда корзинка доверху наполнилась грибами, а в завалах и чащобе их и не убавилось, он сел на ствол поваленного дерева, из-за пазухи ветровки достал разрезанный повдоль и круто посолённый домашний огурец.

Выплывшее из-за полыхавшей зоревой дуги огненное солнце согнало с листьев и травы последнюю росу, вкатилось шаром в горловину просеки...

– Ну, мужички-боровички, поджидайте – не скучайте!

 

Одному ему ведомой тропинкой он возвращался с острова в бодром настроении, словно и не было позади бессонной нервной ночи и почти трёхчасовой прогулки за болото. Лишь от багульника кружилась голова. Но мысли были ясные и светлые – прийти, умыться, выпить чаю, не­множечко вздремнуть в затемнённой комнате, а затем побриться и перебрать грибы...

И тут он чуть замедлил шаг, затем остановился и даже отшатнулся боком на берёзу. Из-за кустов шиповника по его тропинке вышел Христолюбов. Викентий Валерьянович. Викеша!.. Грузно опустился на обугленную карчу, издали похожую на чёрного распластанного зверя. Корзинку не отставил, а резко сбросил в ноги. И по тому, как сбросил – эдаким небрежным досадливым движением, легко было понять, что там, на донышке, всего-то с десяток раскрошившихся синюшных сыроежек, с полдюжины маслят с отвердевшей плотью понизу да, может, с горстку слипшихся между собой обабков – большего на этом иссушённом зноем пятачке не могло и быть. А Викеша вряд ли углублялся в лес – бродил по кругу с краю да в низинке. Кружил, как сам он когда-то, в первый свой грибной сезон. Не потому, что всякий раз блуждал в трёх соснах, а потому, что, углубляясь, начинал испытывать странный дискомфорт от непривычной тишины утреннего леса и безотчётно отклонялся от маршрута в сторону шоссе...

Викеша Христолюбов сидел в полунаклоне. И глядя на его сгорбленную спину, опущенные плечи в пятнистом камуфляже, Гурий Фадеевич вздохнул глубоко и тяжко. И уже шагнул из-за берёзы, решившись наконец-то подойти к Викеше, но отчего-то вновь замешкался... И – понял, отчего. Не было в нём прежнего мстительного чувства. Не было злорадства. Всё ушло, перегорело, не из чего вспыхнуть. Лишь лёгкая усталость и головокружение. И лёгкое сочувствие к Викеше... Властному, расчётливому. Коварному и сильному. Великодушному и подлому. И всё же – загнанному, сверженному. Такие, как Викеша, сами не уходят...

Смотрел на сгорбленную спину...

«Ничего, Викеша, не ты первый... Ничего, отдышишься! – свернул с заветной тропки и пошёл к шоссе в обход, чтобы не увидел Христолюбов в его руке корзину с белыми грибами. – Расстроится мужик!».

 

ПРЫЖОК С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ

Когда закрыли маслозавод, Семён с Потапенкой слегка подрастерялись, но не настолько, чтобы заметать икру, полагая легкомысленно, что уж кому-кому, а им, тридцатилетним слесарям и дизелистам, применение  в совхозе всё-таки найдётся. Но и совхоз к весне распался…

Месяц вынужденного отдыха – ещё куда ни шло, два – непозволительная роскошь, на третий – впору волком взвыть. И ведь что интересно! Пользуйся, казалось бы, нечаянной свободой – дома дел невпроворот, ан нет, не спорится работа, и дома не сидится. С гнётом-то на сердце! Отчаяние и стыд перед семьёй срывают с места, с утра спешишь с надеждой  хоть за что-то зацепиться. Вот и получается, что самый занятой народ  - это безработный.

Весной прошёл слушок – в посёлке, час езды на мотоцикле, начали строительство кирпичного завода. Мужики – туда, Семён с Потапенкой вдогонку. Завод действительно затеяли, уже смонтировали корпус, но в спешке и неразберихе, понадеясь на авось, слепили на глазок да кое-как, что-то там в расчётах напортачили. Заморозили строительство…

С одним из поселковых воротил сговорились вылить фундамент под коттедж. Чтобы не терять время на дорогу, вселились в воротилину времянку на участке. Но только закатали рукава, явилась делегация из трёх патриотически настроенных посредников, объяснила, что в посёлке все подряды распределены заранее. Не грубо, можно сказать, вежливо, сочувственно предложила чужакам взять самоотвод. Взяли, некуда деваться…

Прошли все организации, да отовсюду, как в насмешку, их выпроваживали с носом. Взрывом обернулся визит в УЖКХ – жилищно-коммунальное хозяйство. Начальник управления, пожилой шутник, предложил пойти уборщиками улиц. Это им-то, слесарям и дизелистам, тридцатилетним здоровилам! С мётлами податься! Потапенко сбледнел от возмущения и послал начальника в одно не очень респектабельное место. И вышел, хлопнув дверью. Семён призадержался, смущённо извинился, на что начальник отмахнулся: ведь он хотел как лучше, ничего зазорного в любой работе нет – у него, если хотите, в дворниках сегодня заслуженный художник-живописец, кандидат сельскохозяйственных наук и бывший председатель сельсовета…

Потапенко аж трясся на ходу.

- Ещё день-два, - стонал, сжимая пальцы в кулаки, - и… это, бомбану кого-нибудь из воротил. И рука не дрогнет!

Семён замедлил шаг.

- И долго думал, бомбардир?

- А что ещё-то остаётся? У тебя хоть Шура что-то в дом приносит, а у меня и Полька без работы, с ребятнёй сидит. А им в школу осенью. Думай, как одеть-обуть. Пачку папирос не на что купить. Скандалы каждый вечер. Это, выйду на дорогу с кистенём, у меня не заржавеет! – Посопел и усмехнулся, глянул сверху на Семёна. – Ладно, не пугайся, крыша пока не поехала. Насчёт бомбёжки я, конечно, пошутил. С кистенями в наше время на дорогу не выходят, а на «калашникова» нам и вдвоём не наскрести.

Пошутить-то он, понятно, пошутил, да по нешуточной тоске в его глазах Семён твёрдо уяснил: если на неделе никакой работы им не подвернётся, Потапенко созреет для любого дела. Не отговоришь.

Остановились у щита для объявлений. И сразу бросилось в глаза: «РАЙВОЕНКОМАТ ПРОВОДИТ ОТБОР НА КОНТРАКТНУЮ СЛУЖБУ В ЗОНЫ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОЛОЖЕНИЯ…»

Семён уставился на друга.

- Ты что? – не понял тот.

- Зайдём, узнаем, что почём?

-Ты… это, выдумал, ей-богу! – Потапенко струхнул.

 

Худо было Семёну. Хуже не бывает. И причина не в похмелье, хотя вчера с Потапенкой хорошо контракт обмыли. Подписали всё-таки спустя почти два месяца!.. Похмелье  что? – пустяк, в привычку. Плохо оттого, что главное – объяснение с Шурой по поводу контракта – впереди. Не знаешь, как и подступиться. Что с Потапенкой они подписали что-то и не сегодня-завтра отправятся куда-то на «большие деньги», она уразумела, но что и с кем подписали, куда уедут и надолго ли – вчера он натемнил, напустил туману. Шура сгоряча не разобралась, но ведь успокоится и спросит.

Лучше бы открыться – всё-таки в Чечню, не на курорт, но всё может разбиться о преграду женской истерии. И что тогда? Опять, высунув язык, мотаться по посёлку? Сил уже не хватит.

Держась за ноющую поясницу, Семён с трудом распрямился, уткнул тяпку в землю…

На соседнем огороде через узкий переулок в оранжевом купальнике орудовала тяпкой Потапенко Полинка.  Чуть сзади, с тяпкой в длинных и худых, как черенки, руках гнул спину двухметроворостый  Потапенко Егор. Там и сям на огородах белели спины склонённых мужиков.

«Это ж сколько нас, ненужных? Летом, в самую страду, столько мужиков с тяпками горбатится!» - Семён отёр испарину с лица и запрокинул голову: выплывшая из-за горизонта дымчатая тучка зацепилась краешком за гребень заречной горы…

- Что посматриваешь? Жарко? – заметила жена его движение.

- Душно, Шура. Искупаться б!

- Перед грозой, видать, парит. Надо поспешать! – объяснила Шура и заторопилась. – Тяпай, тяпай, не вздыхай. Ходи, Сёма, веселей! Вздыхать-то вчера надо было, когда первую рюмашку с  Егором поднимал. Вот походи на солнцепёке, узнаешь, как она, картошка, достаётся!

- А то я, Шур, не знаю – не в деревне вырос!

- Ты, Сёмочка, не зна-аешь! Знал, так подзабыл. На заводе работал, некогда было помочь, в безработных оказался – опять руки не доходят. Первый раз и вышел. А я всё сама. Посадить – сама, ладно, этот год Витька помогнул, вёдра к луночкам подтаскивал… Прополоть – сама, окучивать – сама. За нею, за картошкой-то, ухаживать, оказывается, нужно… Теперь вот и копать одной придётся. Всё сама, сама, сама! С работы прибежала, кусок в зубы и айда. Думаешь, легко?

- Думаю – не думаю… Витька у нас где? – Семён вспомнил о сынишке.

- Где он может быть? Купается. С утра до вечера в воде. Ты бы поругался… Хотя, до сына ли тебе? Ты в мыслях уже там… Мечтаешь, как смотаешься!

- Ни о чём я не мечтаю, - поморщился Семён. – Ладно, Шур, пилить!

- Ладно, видите ль, ему! Ничего не ладно. Я ещё не начинала, - распалялась Шура. – у других мужья, посмотришь, - тоже, между прочим, сокращённые – устраиваются где-то, что-то да находят, жён не надрывают, семьи не бросают. А вы с Потапенкой намылились… Да был бы, Сёма, толк, а то ведь толку, чую… Тьфу! Дома на заводе денег не видал, а там, куда уедешь, и вовсе не увидишь. А впрочем, поезжай! Катись на все четыре стороны, удерживать не стану, что ты есть, что нет тебя. Каб не Витька, так давно бы!.. – Шура осеклась и, мельком взглянув на буреющую с края тучку, вновь пошла в наклоне по меже.

- Чего – давно б? – прищурился Семён. – Ушла бы, что ли, а?

- Дудки, Сёма! Не на ту напал. Сам бы глаза скрыл, если б захотела.

Семён расхохотался.

- Ты, Шура, перегрелась. Отдохни. Я тоже съезжу, искупаюсь, а то невмоготу… Егор! – окликнул он Потапенко. – Заводи свой мотик, съездим на протоку, освежимся!

Потапенко Полинка в замедленном расклоне погрозила тяпкой.

 

Лет пять тому назад, чтобы срезать крюк на ферму, протоку задавили насыпью с поперёк проложенной трубой. Летом вода скатывалась в речку, и закупоренные илом концы трубы торчали с двух сторон дороги. С них-то и ныряла детвора.

- Витя, хватит, накупался. Посинел весь, как цыплёнок! – приказал Семён сыну, но проследил, как тот с оглядкой прошёл к краешку трубы, сложил ладони лодочкой и прыгнул, взбив столб грязных брызг. Довольный, выскочил на берег, дрожа от холода, подобрал велосипед и подошёл к отцу.

- Езжай, сынка, домой – дождик вот-вот брызнет. Да мамке помоги там!

Тучка постепенно принимала очертания нависшего над гребнем реликтового ящера, отбрасывающего тень на лысый склон горы…

- Ну, как спалось сегодня? – полюбопытствовал Потапенко.

Семён пожал плечами.

- Сегодня, как ни странно, крепко. Едва Шура утром раскачала.

- Нервы у тебя! А меня и водка не сморила. Я, признаться, так и не заснул. Раздумался чего-то…

- Теперь чего раздумывать? Назад ходу нет. Теперь вперёд, и с песней!

- … раздумался и… это, - гнул своё Потапенко, расковыривая пяткой углубление в земле.

Семён насторожился:

- Ну, ну, раздумался, и что? Ты договаривай, не мямли.

- Боюсь чего-то я, Семён. Сомнения какие-то. Предчустья нехорошие. Погорячились мы с тобой. Я чего подумал ночью? У меня же шурин в области… Это, Полькин брат-то. Магазинчик у него, шмотками торгует. Из Турции привозит. Сам туда-сюда курсирует, а баба продавцом. Вроде, получается у них. Съезжу, посоветуюсь… Может, что подскажут. Чем, может, пригожусь. Что на это скажешь?

- Что тебе сказать? – помрачнел Семён. – Предчустья у него! Пословица недаром, видно, молвится: ближняя копеечка дороже дальнего рубля… Шурин челноком, а ты, значит, подчелночником? Баулы шурину таскать? Хорошее занятие, без риска… Сам придумал или Поля подсказала?

- Не-е, я Польке ни гу-гу! И не в ближней копеечке дело, Семён. Не в дальнем рубле. Тут всё намного проще – жив человек смерти боится.

- Тоже верно. Действуй. Отговаривать не стану.

- А ты? Может, вместе съездим? Не укусит шурин!

- У меня контракт подписан.

- Подумаешь, контракт! Контракт  не присяга – бумажка. Как подписали, так и… это. Денег ихних мы не получали? Пока не получали. Вот и всё, и нет претензий… Дети, Сёма. Де-ети! Кабы не они. Кто их на ноги поставит, если… не дай Бог? Военкомат? Да он про нас забудет на другой же день! Может, всё же, передумаешь?

- Давай, что ли, купаться! – сказал на выдохе Семён. – Мы для чего сюда приехали?

- Не купаться я приехал – с тобой поговорить. Наедине, без Польки. Это, не пори горячку, подумай до утра.

- Ну и поезжай назад!  Я пешком вернусь!

 

«Вот и скис Потапенко! Скис наш бомбардир!» - Семён внешне оставался совершенно равнодушным к такому повороту, будто ничего другого и не ожидал.

Ниже по течению, метрах в двадцати, виднелись старые мостки. Берег был сухим и травянистым. Семён прошёл туда, разделся…

У ног, в переплетении трав, то и дело опрокидываясь навзничь, сновали сухопутные букашечки с перламутровыми панцирными спинками; низко над протокой, выписывая в воздухе ломаные линии, стремительно носились синие стрекозки; по осоковому стеблю в тихой воде упорно карабкался вверх жучок-плавунец… Вот он достиг зелёного листочка на поверхности, уцепился лапками за краешек, завис, как бы осматриваясь – а что же тут, на суше, интересного? – сорвался, но поплыл не к берегу, а вглубь, ко дну, чтоб вновь начать оттуда нелёгкое всхождение…

Разом вдруг стемнело.  Со стороны затянутой сизой пеленой горы неслась сорвавшаяся с гребня туча-ящур с надломленным, опущенным до земли крылом. Крупные, как градины, первые капли дождя задробили по плахам мостков, больно хлестанули по плечам…

С непроизвольным выкриком восторга Семён с разбегу  взвился над водой. Вынырнул и отдышался, покружив на месте, поплыл вдоль берега вразмашку. Метров через пятьдесят лёг на спину и поплыл против течения…

Но дождь не разошёлся. Тучу разметало, клочья пронесло, проглянуло солнце. Край неба подсветился розовым, на глазах перетекал в алые, бордовые тона.

Растирая грудь, Семён устало выбредал на берег. И… остановился. В полушаге от места, куда он совершил прыжок, двумя четырёхгранными штыками из глубины виднелись связанные  проволокой осиновые колья…

Семён сообразил, что осенью какой-то идиот снял с последнего пролёта плахи, а колья опрометчиво оставил… Хладнокровно раскачав их под водой, поднатужась, по одному вытащил и вынес на берег. Сел и огляделся – в стороне по-прежнему плескалась детвора…

Только теперь его объял страх. Он обхватил затылок… А перед глазами на штыках двух кольев крутилось, корчилось в предсмертных судорогах распластанное тело, и не отблески зари – кровавые потёки расходились по воде широкими кругами…

Сдавленный, короткий вскрик пронёсся над протокой…

В сумерках пришёл домой и виновато улыбнулся встревожено взглянувшей на него жене.

- Ну, как вы… без меня тут?

 

РУССКИЙ ХАНТ

– А ну-ка, тормозни, браток!

Джип «Гранд-Чероки» резко сбросил скорость, съехал на обочину шоссе в полукилометре от стольного града югорского края Ханты-Мансийска.

Водитель-охранник – типовой новорусский «бычок» с короткой тонкой стрижкой, в светлых джинсах, в тенниске, в очках «хамелеон», с шарами узловатых бицепсов на тренированных руках, легко выскочил из машины и открыл перед боссом дверцу.

Предприниматель Векшин – уже не молодой, медлительный мужчина с пеплом седины на волосах, в униформе дельца средней руки (белоснежная сорочка, модный яркий галстук с малиновым отливом, синий костюм-двойка в светлую полоску), выйдя, потянулся с наслаждением, привстав на острые носочки цвета спелой вишни туфель фирмы «Маriо Вгuni»:

– Сникерсни, браток, немножко!

Водитель-охранник понимающе кивнул.

– Да вот сюда нырните, Пал Иваныч! – указал блеснувшими стёклами «хамелеонов» на заросли малинника в стороне от сбегавшей по склону, усыпанной рыжими сосновыми иголками пешеходной тропки.

Векшин не ответил, не разомкнул замок из сцепленных на затылке пальцев. Покачиваясь, словно бы в раздумье, с крутояра всматривался вдаль. Там, впереди, блестел Иртыш, трудно шла гружённая щебнем самоходка, туда-сюда сновали «крымы» и «обянки», а крутояр по обкошенной пойме с редкими, оставшимися после спада воды блюдцами озёр, опоясывала безымянная протока, в половодье спрямляющая путь до судоходных рек и речек. Вдоль бере­га виднелись мальчишечьи фигурки с удочками в руках...

– Ты вот что, отдохни чуток в машине, а я спущусь к протоке, посмотрю.

– Что там смотреть-то, Пал Иваныч? – оторопел водитель-охранник. – Невидаль какая! Пацанва щурят там ловит! Ехать надо – времени в обрез!

– Не твоя забота, покури! – сказал, как отрубил, предприниматель и добавил уже на ходу дружелюбно. – Из администрации позвонят, скажешь, мы в пути.

– То гнали, как шального, то перекури... – Водитель-охранник выдернул из заднего кармана джинсов мобильник, набрал номер, коротко кому-то что-то сообщил и уселся на своё водительское место так, чтоб был обзор всего участка берега, к которому по глинистому, скользкому от недавнего дождя склону неуклюже спускался Векшин. – Ну вот куда его нечистая несёт? Вывозится в глине, как потом в администрацию? – Достал из надорванной пачки сигарету «кэмел», прикурил, насладился первой глубокой затяжкой и отпал на спинку кресла. – Водилово дело холопье!

А Векшин, балансируя руками, цепляясь за свисающие над тропой колючие стебли малинника вперемежку со жгучей крапивой, чертыхаясь, спустился с крутояра, оглядел красные, в мелких занозах, ладони, вытер о штанины.

Протоку от яра отделяла узкая песчаная полоска, а у са­мой кромки воды, по колено в бурой ленте ила стояли не­подвижно трое пацанов.

Векшин подошёл, встал за смуглыми спинами увлечён­ных рыболовов.

– На что, бойцы, рыбачим?

«Бойцы» и голов не повернули. Мало ли проезжих спускается к протоке поглазеть! Но двое ответили вяло:

– На кишку...

– На червя!..

– Так на кишку или червя?

– А кто на чё! – обернулся, наконец, и третий – худенький курносый мальчуган лет десяти-двенадцати, с большими серыми глазами. Шмыгнув носом, уточнил. – Я, дак, например, на щучью жабру!

– Ну и как, берёт?

– С утра на всё подряд хватала, даже на окурок, а щас чего-то плохо – жор, наверно, кончился, залегла, зараза. Ну ничё, мы подождём... К вечеру опять оголодает. Куда, на фиг, денется!

– Это точно! – согласился Векшин, с интересом оглядев бойкого на слово мальчугана. Тот, в свою очередь, с любопытством оглядел его и, переступив с одной, затонувшей в иле по колено, на другую, увязшую по щиколотку, ногу, неуверенно спросил:

– А у вас закурить не найдётся?

– Нет, не найдётся, боец. Не курю. Сам не курю и тебе не советую – вредно.

– Фигня всё это, блин! Фигня и пропаганда! – зло парировал юный рыболов.

Похожие друг на друга как две капли воды два черноволосых мальчугана в одинаково синих замызганных шортах (вероятно, близнецы, предположил Векшин) переглянулись, прыснули с ужимками.

– Он, дядь, с пелёнок курит!

– И не только курит!.. – собрался доложить другой, но курносый вдруг ощерился.

– Р-разговорчивые, блин! Вам слово не давали!

Близнецы на всякий случай промолчали.

– Ух, какой ты лютый! – оценил «бойца» предприниматель и обратился сразу ко всей троице: – У кого, добытчики, удочка найдётся для меня?

Близнецы переглянулись, но смолчали. Курносый тоже отвернулся, будто не расслышал. Сменил наживку на крюч­ке и забросил снасть.

– Что, нет ни у кого? – не поверил Векшин. – Тогда вот что, друг горячий! – обернулся он к курносому. – Хочешь покурить? Уши пухнут, да? Дуй вон к тому джипу, наверху, спросишь у водилы сигарету, скажешь, я велел – он даст. Покури, я порыбачу.

Курносый просиял. С трудом высвободил ноги из чав­кающего месива, шмыгнул носом и вручил самодельную удочку Векшину, даже посоветовал:

– Лучше на кишку попробуйте! На жабру чё-то не берёт!

– Ладно. Дуй за сигаретами, пока уши не отпали!

Мальчуган вприпрыжку пустился к крутояру, почти на четвереньках прытко стал взбираться по тропе наверх.

В туфлях соваться в ил было безрассудно. Векшин разулся на бугре, снял носки, пиджак и галстук, до локтей закатал рукава рубашки. Невдалеке из-под песка торчал обугленный обломок плахи. Раскачав, не без усилий выдернул его, принёс и скинул в ил. Плашка держала. Испытывая известное каждому заядлому рыболову нетерпение, взял у близнецов «уснувшего» щурёнка, осколком тонкого стекла вспорол бестрепетной рыбёшке белое брюшко и, запустив вовнутрь, к жабрам, указательный палец, зацепил кишку, оторвал у основания. Разрезал кишку надвое, утолщённым, прочным концом нацепил на крючок, заученным с детства движением вздёрнул так, чтобы наживка не висела неподвижно, как изолировка, а скользила бы по леске от зарубочки на кончике крючка до свинцовой капельки-грузила. И, как в детстве, прежде чем закинуть приготовленную снасть, трижды сплюнул на наживку.

– Ну, ловись рыбка, большая и маленькая!

 

Урождённому ханты-мансийцу не нужно объяснять, что такое ловля щурогаев! Назвать рыбалкой это древнее занятие уважающий себя рыбак не решится ни в шутку ни всерьёз. Это не добыча и не промысел. Скорей, забава, отдых, состязание таких, как курносый с близнецами, «бойцов», готовых сутками торчать на берегу по колено в холодной воде или вязком иле; досуг не озабоченных делами «молодых» пенсионеров, сочетающих приятное с полезным; это не рыбалка в привычном смысле слова, но школа юных рыбаков, прививка страсти и азарта на всю последующую жизнь, ибо никто не возразит, что ловля щурогаев – азартнее рыбалки обычной поплавочной удочкой, когда сидишь часами неподвижно, тупо уставясь в поплавок; азартней блеснования, когда момент заглота щукой тройника в глубине из-за тяжёлой снасти порой не ощутишь; а для кого-то и азартнее подлёдного ужения...

Лёгким подёргиванием удилища Векшин повёл леску из глубины на себя, направил вдоль берега, и вот он – желанный рывок! Натянутая леска вдруг метнулась в сторону. Не ожидавший столь быстрого клевка, он нелепо рванул удочку вверх. Сорвавшись, щурёнок шлёпнулся в песок за его спиной. Вяло трепыхнувшись, тотчас и сомлел, едва вздымая жаберные крышки... Векшин подобрал рыбёшку. Совсем ещё малёк!

Он и не услышал, когда спустились с крутояра курно­сый, а за ним и водитель-охранник. Мальчонка первым делом подбежал к рыбёшке.

– Что, дядь, поймали, да? – За ухом у него торчала жёлтым фильтром сигарета.

– Как видишь. О, да ты запасся, парень! Как тебя зовут-то?

– Денис меня зовут!

– Ну, отдохни, Денис, маленько!

– Да мне-то чё, рыбачьте! – расщедрился курносый. – У меня в пакете запасная есть.

– А что же ты молчал, когда я спрашивал про лишнюю?

Денис, не моргнув, оправдался:

– Лишней нет, есть запасная! Хотите, вам её продам?

Водитель-охранник снял свои «хамелеоны».

– Наш человек, Пал Иваныч!

Векшин усмехнулся.

– Да ты жучок, Денис! Жуча-а-ра! Платную услугу, значит, предлагаешь? Ладно, так тому и быть. Рынок – для всех рынок. Называй цену!

Мальчуган слегка смутился.

— А сколько вы дадите?

— Надеюсь, хватит доллара?

— Реально!

— Что, что? – не понял Векшин.

— Договорились! – пояснил Денис.

— Ну ты, боец, не лох, однако! – оценил предприниматель. Кивнул водителю-охраннику. – Дай ему зелёную!

Тот заглянул в полиэтиленовый пакет, извлечённый Денисом из углубления в песке. Брезгливо сморщил нос: в пакете вяло трепыхнулись щурогайки.

– Пал Иваныч, может, хватит? Ехать надо. Через пять минут начнётся вскрытие конвертов с конкурсными заявками!

– Вот через пять минут и поедем! А пока позвони и скажи, что задержимся... Ну, соври там что-нибудь!

– Ох, Пал Иваныч!.. – Водитель-охранник достал из кармана бумажник, протянул Денису сложенную вдвое долларовую купюру. – Держи, мироед!

Денис, разгладив на коленке, рассмотрел её, затем сло­жил и сунул в кармашек серых шортов.

– Дядь, вы новый русский, да? – поинтересовался у Векшина.

– Ну, какой я новый? Я, скорее, старый. Старый русский хант... Ведь я вырос в Хантах. Сейчас живу в Сургуте, а когда был пацаном, таким же вот, как ты, тоже рыбачил на этой протоке. На блесну, на петлю... Тогда протока была полноводной, как речка... Из медной проволоки делали петельку, привязывали к удилищу, опускали в воду... Только вплывёт в неё щурогайка, дёрнешь удилище вверх на себя, и петлёй захлёстывает рыбину... Знай выкидывай на берег! Ловил когда-нибудь на петлю?

– Не-е... Сейчас петлёй на речке только в Шапше ловят! Деревенские. Не хило, я видел... А джип на горке ваш?

– Джип-то? Мой. А что?

– Значит, новый русский. Старым джип не по карману. Классная машина! Можно, я помою?

– Ну нет, боец, не надо.

– За пару долларов, а, дядь?

– Есть кому помыть!.. Что-то рано ты, Денис, на долларах зациклился! – заинтересовался Векшин. – Или нужда заставила?..

– А кого, блин, не заставила? – с недетской убеждённостью в глазах выкрикнул Денис. – Папка на похмелку просит, матушка – на хлеб. На рынке тоже надо сунуть, чтоб не прогоняли...

– Стоп, а папка что, он разве не работает?

– Отработался, ага... Он у нас больной. С войны. Ему лечиться нужно...

– С какой, Денис, войны? Ему сколько лет?

– С какой, какой! С чеченской! Вы будто, дядь, в другой стране живёте! Ему осколок от гранаты в голову попал, он у нас маленько не в порядке...

– Вот теперь понятно. Сочувствую, браток... Ну а на рынке ты кому и за что обязан?

– Да-а! – отмахнулся Денис. – Я там щурогайку бабкам да картошку с огорода продаю. А без бумажки прогоняют все, кому не лень...

– Без бумажки худо, – согласился Векшин.

Денис выдернул на берег щурогайку.

– Ну ничё, я этот рынок скоро под колпак возьму. Сам буду там порядки наводить. Хватит им командовать! Они меня ещё узнают! – Он грозно шмыгнул носом.

– Кто это – они?

– А то вы, блин, не знаете! Везде сейчас они. Мы их скоро свергнем на фиг. Пусть летят на свой Капказ, у себя командуют. А дома будем мы. Сами будем с рынков стричь!..

– Вот как?! Не простой ты парень...

В эту самую минуту клюнуло опять. Удилище в руках согнулось вопросительным знаком. Векшин рванул его через плечо, и, на мгновение блеснув над головой живым серебряным кольцом, щурогайка плюхнулась к ногам. Он попытался схватить её левой, свободной рукой, но рыбёшка скользнула между пальцами и затрепыхалась в иле, юзом уходя к воде.

– Ногой! Ногой её зажмите! – закричал Денис. – Дяденька, ногой, а то уйдёт!

Выронив удилище, Векшин сделал шаг навстречу ускользающей рыбёшке и, увязнув в иле, повалился, выкинув вперёд обе руки и всё же захватив растопыренными пальцами правой облепленную грязью щурогайку. В положении упора лёжа высвободил ноги. С зажатой в пальцах рыбиной обмыл в протоке руки и взошёл на бугорок.

– Ах ты, змейка! – щёлкнул ногтем по открытой пасти мелкой хищницы с окровавленными жаберными щелями. – Ах ты, змейка, уронила босса в грязь! В грязь лицом, негодница, уложила!

... И клёв настал. Он не успевал забросить снасть, как хватала щурогайка, заглатывала наживку, приходилось силой выдирать крючок из пасти, разрывая жабры или брюхо. Осклизлыми, окровавленными пальцами вновь цеплял наживку и, потеряв счёт времени, вытаскивал щурёнка за щурёнком...

Денис раззадорился тоже. Наладил запасную удочку, забрёл в воду по колено, с особой удалью и шиком выдёргивал рыбёшек так, что они срывались с крючка уже на берегу, трепыхались там и сям в песке. Он их уже не складывал в пакет поодиночке, а собирал всех сразу, когда менял наживку...

На противоположном берегу высадился десант рыболовов из подъехавшей на велосипедах ребятни. За­свистели, рассекая воздух, лески...

Водитель-охранник вновь спустился с крутояра с мобильником в руке.

– Пал Иваныч, вас!

– Кто? – спросил, не отвлекаясь, Векшин.

– Комитет по экономике. Требуют каких-то объяснений!

– Вот и объясни, в конце концов, просто и доходчиво, – вспылил внезапно Векшин, – что я снял свою заявку! Все объяснения дам завтра. Лично. Мэру. Всё! И выключи мобилу! Не маячь перед глазами!

– Вам виднее, как прикажете...

Один из вновь прибывших мальчуганов с первого заброса выдернул крупную щуку-травянку. Хищница успела проглотить крючок, сорвалась с перекушенной лески, затрепыхалась на отмели. Рыбак в акробатическом, немыслимом прыжке упал на неё сверху, прижал голым животом...

– А-а-а! – завопил он истошно, обалдев от удачи.

На помощь счастливчику кинулись приятели. Выдер­нув бьющую тяжёлым хвостом полуметровую щуку из-под живота удачника, отволокли её подальше от воды. Сгруди­лись вокруг хищницы, шумно восторгались, измеряли, взвешивали добычу на глазок...

– Ты смотри-ка, – удивился Векшин. – Хороша зубастая! И как она сюда попала?

Присев на корточки, водитель-охранник молча кивнул, отмахнулся от мошкары сосновой веткой, настраиваясь на долгое ожидание.

А мошкара наседала. Векшин отбивался от назойливо атаковавших жгучих насекомых, мокрыми руками стирал их с грязного лица и шеи, стряхивал черными катышами сухой – тыльной стороной ладони. Раскатал до искусанных в кровь щиколоток безнадёжно заляпанные илом брюки, кутал голову в наброшенный пиджак, но мошкара про­никала под рубаху, жгла голени, глаза, уши...

– Вот же зараза какая – нет от неё никакого спасения! – кряхтел и ругался вполголоса Векшин. – Орлы! Нет ли у кого комариной мази?

Мази у «орлов» не оказалось.

– Как же вы терпите этих скорпионов?!

Но на мошкару Денис и близнецы не обращали внимания, будто бы для них её не существовало...

На том берегу выловленную щуку наконец-то усмирили, и счастливый рыболов, весь в песке и глине, ликуя, демонстрировал добычу, подняв кукан над головой.

Бросив свои удочки, Денис и близнецы молча кинулись к нему через протоку вброд, взбаламутив воду.

– Вот же бесенята! – Векшин сменил наживку. – Как-то в детстве, лет пять-шесть мне было, здесь, на этом месте, на блесну рыбачил с плотика – женщины ковры, половики на нем стирали-полоскали, – стал вполголоса рассказывать водителю-охраннику. – И вдруг схватила щука! Такая, веришь, крупная – волна пошла кругами. Я к берегу пытаюсь подвести её – куда там, силы не хватает, прет, как торпеда, в глубину. А плот бревенчатый, сосновый... И вот я поскользнулся да в воду лицом – плюх! Голова в воде, а ноги на плоту. Но удочку держу, вцепился мёртвой хваткой. Щука бьётся так и эдак, круги выписывает – водит, но она уйти не может, и я не подтяну... А был со мной приятель. За ноги схватил, а что делать дальше – с испугу сообразить не может. Держит меня за ноги, а я в воде уже по пояс пузыри пускаю. Но удочку держу! Вот что удивительно! Сколько так барахтался, не помню – помню только, парень подоспел... Мотоцикл мыл, увидел. Вытащил меня, а я уж посинел. Но удочка в руках. А на блесне, поверишь, щука – килограмма три. Из меня вода фонтаном хлещет – нахлебался до ушей, надо бы домой, да боюсь – отец накажет за мокрое бельё. Разделся, выжал трусы, майку, на травку разложил, щуку – на кукан, а сам опять рыбачить. К вечеру иду домой. Вот, мечтаю, мать меня похвалит! Такую щуку добыл на уху! А не подумал, что на солнце щука-то уснула, а пока я обсыхал, запашок дала... Мать принюхалась: где взял? – Сам выловил на блесну! – Тебе такую не осилить! – Не поверила мне мать. Так, браток, обидно было... Такими испытаниями щука эта мне досталась!

Денис и близнецы вернулись с того берега.

– На что они там ловят? – поинтересовался Векшин.

– На лягушку, дяденька! Щас и мы попробуем, не такую выловим! Вам лапку оторвать?

Водитель-охранник сплюнул брезгливо, нацепил «хамелеоны» и, не сказав ни слова, направился к крутояру. Векшин тоже отвернулся.

– Нет уж – лучше на кишку!

Мальчуганы какое-то время возились с лягушкой, препираясь, разделывали её. Закинули снасти со свежей наживкой, но и мелочь на лягушку не цеплялась, и крупная – травянка – не брала...

А невидимое в наслоениях бурых облаков августовское солнце неспешно завершало дневной оборот. Светлая полоска низкорослого заречного ивняка за пойменной луго­виной на глазах померкла...

Клёв резко прекратился. Векшин водил леску вдоль бе­рега, изредка подёргивал снасть. Побелевшая наживка едва держалась на крючке, волочилась по мягкому дну, цепляясь за водоросли, вздымая нити жёлтой мути; серебристые мальки то шарахались по сторонам, то непостижимым образом вновь сбивались в стайку. Изредка из глубины стремительно выскакивал изумрудный, с карандашик, щурёнок, но не хватал безрассудно наживку, а замирал перед ней, словно сомневался – что-то тут не так!

Денис и близнецы сворачивали снасти.

– Всё, пора и меру знать! – поставил точку Векшин.

– Куда теперь прикажем, Пал Иваныч? – с показным равнодушием спросил водитель-охранник, бросив беглый взгляд на предпринимателя, вывоженного илом с ног до головы.

– В Сургут. Домой... И первым делом – в сауну... Но сначала подбросим коллегу до рынка. Ему ещё работа сегодня предстоит. – Векшин подтолкнул к машине мальчугана. – Садись, боец. Прокатимся. Да смотри мне, чтоб пакет не лопнул. Тогда точно мыть салон заставлю!

– Почему бы не подбросить! – Водитель-охранник дружески хлопнул по плечу Дениса. – Свой человек. Видно птицу по полёту!

– Да, – со вздохом согласился Векшин. – Свой-то свой, да жалко парня.

– Это почему же? Что его жалеть? Такой нигде не пропадёт! Верно, брат Денис?

«Брат» Денис смущённо хмыкнул и пожал плечами. Водитель-охранник внимательно поглядел на Векшина.

– Целый день понять вас не могу! – Он завёл машину, сдал назад, выруливая на шоссе. – Такой заказ сегодня упустили! Ведь ясно ж всем, как дважды два, – заказ на поставку был ваш! В администрации сейчас голову ломают – почему вы не явились. Мэр будет сам звонить. Странный вы сегодня, Пал Иваныч!

– Не странный, а дурак! – Векшин легко, от души, рассмеялся. – Дурак дураком. Ты хоть никому там, в Сургуте, не рассказывай, как на конкурс в Ханты съездили, а то ведь обсмеют...

– Да мне-то что! – Водитель-охранник любовно огладил баранку и прибавил газу. – Тем более, дурака, осознавшего себя дураком, дураком уже не назовёшь!

– Ну-ну, полегче мне на поворотах!

– А рыба ваша где? Улов-то, Пал Иваныч?

– Да на кой он мне!.. Денису вон отдал, пусть реализует. Разве это рыба? Баловство одно. Да и жена, признаться, с этой рыбой не поймёт.

– Это почему же?

– Так ведь не стерлядь, не осётр!

– А я думал, не поверит, что сами наловили! – Водитель-охранник от души расхохотался.

– Не к добру развеселился, гляди лучше на дорогу! – вяло буркнул Векшин, но не смог сдержать улыбки. – Ничего! Не смертельно. Упустили заказ на поставку сегодня – ухватим завтра. Что нам стоит дом построить! Верно, нет, Денис?

– Ухватим, делать не фиг!

– Денису можно верить! – Векшин достал из нагрудного кармана пиджака визитку. – Держи, браток, на память. Будет худо, позвони, что-нибудь придумаем. И спасибо за рыбалку. Душу отвел в кои веки!

– Душу отвести можно было в отпуске, – угрюмо возразил водитель-охранник. – Вы ж на той неделе на Лазурный берег, в Ниццу, улетаете. Вот где рай-то для души!

– В Ницце, дорогой мой, безусловно, рай. – Векшин сладко, словно сытый кот на солнцепёке, потянулся. – Вот только щурогаев там не ловят!

 

ЧТОБ НАС ТОЖЕ ВИДЕЛИ!

Жил на нашей тихой улице Мишуня Бикбаев. Мой одногодок.  Его  старший брат, Родион  Ильич Коньков, и поныне живёт на том же месте в новом коттедже -  теперь уже, наверное, пенсионер. В отличие от брата фамилию Мишуня носил материну, потому что, кто был его кровным отцом, твёрдо не знала, похоже, и сама родительница. А её звали Шамсия – она была башкирочка. Невысокого роста, черноглазая, смуглолицая, весёлая женщина. Работала поваром в рабочей столовой. Она как-то вдруг  выскочила  замуж за одного заезжего красавца кавказской внешности, соседки поговаривали: «за карачая», и этот «карачай» по имени Джамал увёз её вместе с малолетним Мишуней к себе на родину. Родиона они оставили на временное попечение старикам Коньковым. Свой северный домик, построенный первым русским мужем Ильёй, утонувшем в начале пятидесятых на сплаве, Шамсия продала, чтобы на вырученные деньги купить хороший дом на родине Джамала в Карачаевске – городке на живописном месте слияния Теберды и Кубани. Дом купили, Шамсия родила своему карачаевцу наследника – Кемала. А потом что-то сломалось в их жизни. Кто из них был прав, кто виноват, не мне судить, но кончилось всё тем, что темпераментный «карачай» однажды избил свою северную избранницу и буквально вытолкал её за порог вместе с Мишуней. Шамсия и рада бы вернуться на Север, да путь отрезан  – домик-то  продан. На первое время изгнанников приютила сердобольная соседка из русской семьи. Шамсия устроилась официанткой в недорогое кафе, Мишуня ходил в школу…

В школу-то ходил, но затаил обиду и, оказалось, долго вынашивал план мести. И как-то тёмной ночью поджёг дом Джамала. Не скрывался и не запирался, на первом же допросе признался во всём. Пожар вовремя потушили, никто не пострадал, но Мишуня получил солидный даже для малолетка первый срок…  Русская соседка после Мишуниной выходки испугалась мести родственников Джамала, и отказала Шамсии в приюте. Шамсия, помыкавшись какое-то время на чужбине,  окончательно сломалась и выдохлась: через два года её окоченевший труп обнаружили на железнодорожном вокзале в Ставрополе.  Беспаспортную «синюшку» наспех закопали в углу кладбища, воткнули в холмик деревянный крест под номером, и даже Родион до Мишуниного возвращения из мест заключения ничего о матери не знал…

Вторую лагерную «путёвку» Мишуня получил в том же злополучном Карачаевске, не успев как следует отдышаться после первой отсидки.  Освободившись, прибыл для розыска пропавшей без вести  матери. На местном рынке, успев пропустить стаканчик дешёвого сухого вина, лицом к лицу столкнулся с братом отчима. Тот вознамерился, было, не сходя с места, отомстить за поджёг, но приземистый Мишуня сумел упредить удар карачаевского ножа… Усмотренное судьями «превышение пределов необходимой обороны» отправило его проторённой дорожкой по обратному адресу…

  После второй  «ходки» он предусмотрительно ( от «греха подальше» ) вернулся в родной город. К тридцати годам у Мишуни  за плечами имелось восемь классов общеобразовательной школы и двенадцать лет лагерной «академии». Остановился не у старшего брата - Родион к тому времени имел уже двоих детей и занимал ответственную должность в исполкоме, - а у престарелой хантыйки тёти Маши, два женатых сына  которой  не подавали о себе вестей с незапамятных времён. Устроился столяром в горпромкомбинат. Когда бы и где бы я его ни встретил, на ремне через плечо у него висела кожаная сумка с инструментом - с разными там рейсмусами, рубанками, ножовками. Я всегда останавливался с ним на минутку-другую.

- Привет, Мишуня. Как дела?

Он расплывался в благодушной улыбке.

- Как сажа бела!

- Что так?

- Да так. Строгаю-строгаю, пиляю-пиляю, а денег, корики-макорики, никак не прибавляется, всего-то пол-мешка осталось!

Меня он уважал. Во-первых, в раннем детстве мы с ним жили на одной улице, играли в одни игры. Во-вторых, ко времени его возвращения в родной город я уже учился в Литературном институте и начинал печататься. А Мишуня с благоговением относился к писателям, особенно к большим поэтам, потому что сам писал. Хотя, сказать «писал» -  сказать не точно. Точнее было бы сказать его словами – придумывал «куплеты».  Они у него рождались на ходу. Как афоризмы. Он их даже и не записывал, а запоминал. Однажды я вытащил его на очередное заседание городского литературного объединения.  Прочесть свои «куплеты»  на публике Мишуня так и не осмелился, зато в ходе обсуждения творчества  одного из начинающих едва не разразился матом… Дело заключалось в том, что автор с каким-то очень уж неестественным надрывом читал длиннющую, никуда не годную  поэму, посвящённую матери, откровенно, к тому же, подражательную знаменитому есенинскому «Письму»…

- Что за хренотень! – вскипел Мишуня. – Ты вообще адрес матери помнишь?

- Помню, - промолвил ошарашенный автор.

- Где она живёт?

- На Украине…

Мишуня в сердцах швырнул через стол раскрытую тетрадь и ручку.

- Напиши письмо! Напиши по-человечески о том, что ты здесь в стихах лепечешь! Что ты её любишь, помнишь, жалеешь, скучаешь! Ты летом в отпуск к матери едешь? Нет! Ты куда-нибудь на море мчишься! Пузо погреть! А ты сядь в самолёт – три часа, и у матушки на Украйне! На дворе – двадцатый век! Не пушкинская эпоха. Даже и не есенинская. Не мать ты любишь, а себя в… поэме!

Не на шутку оскорблённый автор двинулся, было, на Мишуню. Немало потребовалось усилий, чтобы успокоить и поэта, и его критика…

С тех пор общаться с городской  литературной братией Мишуня зарёкся.

- Туда я больше не пойду. Что там за поэты? Дети, корики-макорики!

С годами  я всё больше убеждался в Мишуниной правоте. Сколько всего прошло перед моими глазами! А уж в наши дни человечество научилось спекулировать даже на святых чувствах. С каким искренним убеждением мы иной раз восклицаем, пытаясь переубедить чрезмерно жестокого, на наш «человеколюбивый» взгляд, обвинителя, а пуще всего, наверное, всё-таки самих себя в том, что конкретный негодяй и подонок – человек  не совсем конченый для общества. Мы ищем и зачастую находим у подлеца и отморозка какие-то доселе скрытые от постороннего взгляда положительные черты, искорки проявления человеческих чувств. Мы воодушевлённо обращаемся к этому бесчувственному, по нашему убеждению, обвинителю, не способному, якобы, разглядеть в человеке человеческое: «Прочитайте его покаянное письмо к матери. Это не письмо – это молитва! Разве оно не свидетельствует о том, что сердце этого человека ещё не остыло окончательно?»

А то, что этот подонок десятилетия своей беспутной жизни купался в роскоши, прожигал жизнь в дорогих ресторанах и казино, «омывал» в ваннах с шампанским многочисленных любовниц и валютных проституток, но ни словом, ни делом ни разу не помог своей брошенной на произвол судьбы, голодающей с ельцинских времён в какой-нибудь богом забытой деревушке престарелой матери, мы во внимание не принимаем…

Но вернёмся к Мишуне.

Из его многочисленных «куплетов» мне запомнился один:

В России долго не живут -
В России долго выживают.
А выжив, тут же умирают
И воскресения не ждут…

- Неплохо, - оценил я. – Вот только последняя строчка…

- А что, последняя не в яблочко?

- Вот именно… Не внятно как-то! Ну, что значит – «воскресения не ждут?»

- А что тут непонятного? Зачем воскресать? Чтоб, воскреснув, начать  мыкаться по новой?

- Не в том, Мишуня, евангельский смысл воскресения!

- Мы евангелий не проходили, - буркнул Мишуня, но, впрочем, долго не упрямствовал. - Ладно, может, как-нибудь докумекаю!

Как-то раз он «забежал» вскоре после моего очередного возвращения из Москвы. Слово за слово, разговорились о столичных знаменитостях. Он всё интересовался:

-  А Евтушенку видел?

- Видел.

- Живо-ого?!

- Ну, не мёртвого же, Миш!

- Не, в смысле, не по ящику – в натуре?!

- Не по ящику, в аудитории…

- А Вознесенку?

- И Вознесенского видел.

- У, корики-макорики! – Миша восторженно встряхивал головой.

- А вот этого…  который «пил из черепа отца»?

- Кузнецова? Юрий Поликарпович ведёт в семинар в институте…

Большие поэты, по-видимому, представлялись Мишуне людьми из другого мира, дотронуться  до которых  - «в натуре!» - ему уже и не мечталось…

- Ну, тогда наливай! – Мишуня выковырнул из-под инструмента в сумке припасённую для случая бутылку. - Выпьем!

- За кого? За Евтушенко с Вознесенким?

- Зачем? За нас! Чтоб нас тоже… видели!

С тех пор прошло немало лет. Однажды на вопрос о Мишуне кто-то из наших общих знакомых сообщил, что он, вроде, помер.  Я, конечно, погрустил о друге детства, посетовал на жизнь нашу безобразную, вспомнилось мне его проникновенное: «В России долго не живут…».  В церкви поставил за упокой души раба божьего Михаила свечку. На том бы и закончилась эта история, если бы…

Этими редкими «если бы» и озаряется порой наша тусклая жизнь.

 

В августе 2003-го я отдыхал на одной из черноморских баз неподалёку от Геленджика. Про Геленджик рассказывать не надо. Геленджик, он и есть Геленджик. Солнце, море, пляж…

Моё рассеянное внимание постепенно сосредоточилось на одной восторженной группе отдыхающих. У берега бултыхались два очень похожих друг на друга белоголовых пацанёнка лет семи-восьми. Они грудью ложились на набегавшую волну, азартно молотили руками-ногами, но волна возносила их на гребень и, как щепок, отбрасывала назад…

Кряжистый, средних лет белотелый мужчина и спортивной выправки  высокий чернявый парень с бронзовой от загара кожей осторожно, словно по битому стеклу, шли по раскалённому песку от лежаков к морю. Парень  сходу, с гиком, бросился в набежавшую волну, на мгновенье исчез в ней, затем словно выпрыгнул на полкорпуса из пучины, мощными гребками торпедой преодолел с десяток метров и лёг на спину, взмахом руки подзывая остановившегося в нерешительности на берегу мужчину.  А тот, козырьком приложив ладонь к глазам, следил за энергичными движениями пловца и чему-то про себя улыбался…

Я видел его испещрённые многочисленными татуировками плечи, а когда мужчина оборачивался и словно бы впервые с удивлением рассматривал кишащий человеческими телами горячий берег, - широкую белую грудь, на которой ещё не оставило отпечатка палящее солнце, синие от татуировок жилистые руки, которые он не знал, куда деть; коротко стриженные, смоляные  волосы и даже розовый треугольничек шрама на левом виске…

Он зашёл в море, сначала по колено, затем по пояс; прикрываясь от долетающих отовсюду брызг,  нелепо выставил на уровне глаз согнутую в локте правую руку. Долго не решался окунуться. Наконец, очередная  волна объяла его, мужчина на выдохе присел и тут же пробкой выскочил из волны, выброшенный энергией родившегося в нём восторга…

Я видел его глаза. Это были необычайно счастливые, по детски восторженные глаза немолодого уже человека, впервые, вероятно, оказавшегося в море. Парень по-прежнему лёжа на спине, как в люльке,  качался на волнах, а мужчина, совершенно не умевший, очевидно, плавать, с гиком барахтался с детворой на взбаламученной отмели, кувыркался, сплёвывал и фыркал, и опять нырял, как утёнок, а затем вдруг  затих. Сел у кромки моря и сидел неподвижно до тех пор, пока от лежака не подошла к нему и не обняла за плечи полная круглолицая женщина в синем купальнике и белой пляжной шапочке…

- Мишу-уня, - певуче протянула она, - хватит бы уже для первого разу на солнышке… Ступай под зонт в тенёчек!

Вот уж не напрасно говорится: хочешь встретить знойным летом знакомого северянина, поезжай в Геленджик или в Анапу!

Меня, разумеется, как ветром сдуло с места.

- Михаил?! Мир тесен!

Он уставился на меня, не узнавая. Тогда я сдёрнул с глаз солнцезащитные очки:

- Строгаем-строгаем, пиляем-пиляем, а денег всё не прибавляется?

Мишуня медленно приподнялся и расплылся в улыбке:

- Пол-мешка всего-то и осталось! Вот так встреча, корики-макорики!

…На частной квартире в сотне метрах от моря, которую на недельку сняло семейство Бикбаевых, мы с ним проговорили весь вечер и всю ночь…

Мишуня всё так и работал «по столярке». Когда промкомбинат закрыли, «промышлял» то в одиночку, то в составе какой-нибудь сборной бригады.  А в начале девяностых исчез из города. По-видимому, тогда-то один из наших знакомых и решил, что Мишуня помер. А он не помер – он «сходил» на третий срок…

 Всё лето четверо таджиков вели отделку Родионова  коттеджа, а когда пришло время расчёта, брат вдруг замудрил. Неделя прошла, другая, третья, вот уже и месяц позади, холода подступают, а Родион всё кормит своих строителей «завтраками» да «послезавтраками», ссылаясь на какие-то непредвиденные обстоятельства. А затем и вовсе спрятался – даже на звонки перестал отвечать. Таджики занервничали. Обратились к Мишуне:  помоги, повлияй на брата! Жалко стало Мишуне обманутых людей – сам такой же, как они, работяга.  Пришёл к брату. А Родион:  не суйся, дескать, не в своё дело. Ты расчёт за столярку получил, вот и скажи спасибо. Рабочим аванс на дорогу выдам, а расчёт позже переведу… Сейчас, мол, у меня проблемы. А и не переведу, им жаловаться некому. Они  без прописки, на птичьих правах!

Лучше бы Родион этого не говорил!

- Виноват, не сдержался, - развёл руками Мишуня, – врезал по физиономии. Да так, что челюсть щёлкнула. Сломал. А это уже сурьёзно. Надька, жена Родькина, из комнаты выскочила, завизжала: «Изувечил! Изуродовал, зэк неумытый!».  Давай звонить в ментовку. А Родька, он ведь, к тому же, ещё и  депутат – лицо неприкосновенное. Таджиков моих после этого случая как корова языком слизнула из города. На суде Родька пошёл, было, на попятную, просил о снисхождении, он бы и заявление отозвал, да Надька, стерва, заладила: «Посажу, сгною  выблядка!».  Дали три года…

Освободился в девяносто четвёртом. Кругом бардак. Всё рушится. Всё с ног на голову… Мне сороковник. Позади – пустота,  впереди – беспросвет… Приехал на вокзал. Поезд ночью. Сижу в зале ожидания, размышляю… Хоть под поезд сигай!

Гляжу, стоит у касс дальнего следования женщина. Наша. У меня на своих глаз намётан. Узнал: Зойка из первого отряда женской колонии. Тоже вляпалась в историю, трёшник отмотала… Муж был прапором, что-то там тащил с воинской базы, а она, вроде, перепродавала… Сам из воды сухим вышел, а её утопил. Через полгода женился - замену в дом привёл… Я давно её приметил… Стоит у кассы, потухшая. Такое бывает. Пока сидишь, всё передумаешь, всё обмозгуешь – куда, к кому, с чего начнёшь… А освободился и растерялся. Не знаешь, куда податься. Где тебя ждут. И кому ты нужен. А тебя нигде не ждут и никому ты не нужен! Вот и станешь у кассы, как витязь на распутье.

Не знаю, что на меня нашло, что меня подтолкнуло. Подхожу.

- Ну что, - говорю, - Зоя, крылья на ветер?

Она брови вскинула.

- А ветер, - спрашивает, - с какой стороны?

Я отвечаю:

- С севера на юг!

Она говорит:

- В смысле?

А я:

- В смысле, давай ко мне!

Она совсем потерялась:

- К тебе – это куда?

- Ко мне, - говорю, - на Север.

У неё губёнки от обиды затряслись:

-Ты что, - говорит, - шутишь, что ли? Или за какую-то дешёвую сучонку  меня принимаешь?

А я:

- Какие, Зоя, на хрен, шуточки! Не до шуток. Я жизнь уже прошутковал!  

- Нет, - отвечает, - не могу. Меня дома ждут.

- Кто тебя ждёт? Никто тебя не ждёт. Меня не обманешь!

Она:

- А кому я там нужна, на Севере твоём?

А я возьми да бахни:

- Мне. –  До сих пор не понимаю, что на меня нашло. Я ведь с бабами всю жизнь робел… А тут:  - Мне нужна, и баста! Не раздумывай. Поехали!

Она посмотрела на меня этак внимательно и говорит:

- А вот возьму да соглашусь! Что делать будешь?

- На руках носить!

И ношу. До сих пор с рук не спускаю. И до конца жизни теперь не спущу… Мы вообще-то возвращаемся из Ставрополя. У брата гостили.

- У какого брата? – не понял я. – У Родиона?

- Зачем у Родиона? Родион на месте. У меня ведь в Карачаевске брат остался. Младший. По матери. Кемал. Он сейчас в Ставрополе живёт. Спасибо, разыскал материну могилу. Сходили, поклонились. А вот этот молодчик, - с доброй улыбкой кивнул Мишуня на раскинувшегося на раскладушке и безмятежно посапывавшего во сне рослого загорелого пловца, - его сын. Мой племянник. Борис. В гости ко мне едет, на Север наш взглянуть. Из Ставрополя и надумали заехать на море. Ребятишки упросили. Двое у меня, как видишь. Санька и Виталька. Близняшки. Во второй класс нынче пойдут. Зоя через год мне двойню принесла. Я, веришь, нет, от радости расплакался… В моём-то возрасте, при моей-то жизни… Вон, ворочаются на кровати, спины, наверно, сожгли. Ты, Зоя, смазала бы чем-нибудь…

- Да смазала уже кремом, -  Зоя рассмеялась. – Вас ведь всех четверых с берега палкой не угонишь – дорвались до бесплатного солнышка!

- Когда ещё придётся? Да и придётся ли когда-нибудь! – согласился Мишуня. И продолжил, обращаясь ко мне. – Об одном прошу у Господа, чтоб дал ещё хотя б десятка полтора годков детишек на ноги поставить… Есть, видно, Бог-то… Есть!  Разве не он Зою мне послал? Она, можно сказать, к жизни меня воскресила…

Зоя неслышно скользила по комнате, время от времени подливала в чашки подогретый чай, подставляла  блюдечки с разными вареньями и вазочки с южными фруктами…

- Вы угощайтесь, угощайтесь! – певуче приговаривала она. – Здесь всё свеженькое, витаминное, не то, что на Севере у нас… Мы вас дома по телеку часто видим! Мишуня о вас много рассказывал…

- Да и я вот приеду, расскажу своим, что Мишуню видел!

Коняев Николай Иванович родился 1 января 1954 года в посёлке Нялино Ханты-Мансийского района Тюменской области. Окончил Омский филиал Всесоюзного финансово-экономического института (1982 ) и Литературный институт им. А. М. Горького (199З ). С апреля 1996 года - главный редактор литературно-художественного альманаха писателей Югры «Эринтур ( Поющее озеро )». С ноября 1997-го по декабрь 2011 года - ответственный секретарь - председатель правления Ханты-Мансийской окружной организации Союза писателей России.
Автор книг повестей и рассказов «Сборщик дани»; «Звенела птица в поднебесье» ( 1992 ), «Перековка» (1993 ), «Чужая музыка» ( 1994 ), «Околоток Перековка» ( 1996 ), «Отголоски-отзвуки» ( 2000 ), «До поры до времени» ( 2005 ), «Бывает!» ( 2013),  художественно-документального и историко-публицистического повествования «Моя нечаянная Родина» ( 2008 ), сборника статей и выступлений «Право на профессию» ( Шадринск, 2011 ). Проза  печаталась также во многих центральных и региональных журналах, альманахах и коллективных сборниках.
Член Союза писателей России с 1994 года. Дважды лауреат премии гyбернатора Ханты-Мансийского автономного округа в области литературы ( 2001; 2009 ), Всероссийской  премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка  (2005), региональной – «Урал промышленный - Урал полярный» (2007), премии Уральского Федерального округа  в области литературы (2012), Тюменской областной Думы «Человек слова» ( 2013). Заслуженный деятель культуры Югры (2005).
В настоящее время живёт в Тюмени.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную